Текст книги "Слово о сыне"

Автор книги: Анна Гагарина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Мы уж придумали. На носки галоши Зоины наденем – хорошо будет.– И эдак тихонечко да ласково: – Ты, мам, носки потолще свяжешь?

Ругать уж настроения не было. Видно же: ребята сами мучаются и переживают.

...Учителя тоже стали припоминать, что на уроках, случалось, Юра вел себя беспокойно: то кому-то подскажет, то руку тянет – отвечать хочет. Не без этого. Зинаида Александровна Комарова вошла однажды в их пятый, а на месте никого: ребята все на переменке «задержались», играли в салочки на улице, звонка «не слышали».

– Выхожу из дверей, а они такой гвалт подняли, что слов моих не расслышать! Бегают, меня будто не замечают. Еле-еле одного из них изловила: «А ну, сам крикни, что звонок, мне вас не перекричать!»

Елене Федоровне Луновой припомнился эпизод с планером. Было это, когда Юра еще в базовой школе учился. Как-то незадолго до окончания урока вошел в учительскую пожилой человек, был он явно чем-то рассержен, в руках держал какие-то покореженные деревянные детали. Протянув их Елене Федоровне, с гневом заговорил:

– Это что же такое происходит? Здесь школа или запретная опасная зона? Иду мимо – и вдруг из углового окна прямо на голову вот это падает.

Елена Федоровна разглядела «это» и увидела модель планера. Взяла заведующая школой «это» и пошла в класс. Ребята поднялись и, рассмотрев в руках Елены Федоровны модель, затихли.

– Чей это планер?

Минуту висела в классе напряженная тишина, а потом выступил вперед мальчишка.

– Хорошо, Юра Гагарин, что сознался,– сказала Елена Федоровна,– но завтра приходи с мамой.

– Я и сам все понял,– упрямо сказал Юра.– Маму волновать не надо.

...Но после рассказа Елена Федоровна добавила:

– Почему вспоминается другое? Конечно же, потому, что мы знаем, кем стал наш ученик. Потому что память человеческая сохраняет главное. Потому что Юра был шаловливым, но честным, открытым, добрым. Вот однажды проводил их отряд сбор про песню. Пели «Три танкиста». Я чувствую – вот-вот расплачусь: сын у меня танкистом был, погиб он. Ребята знали о моем горе, как-то я с ними поделилась. Когда запели про экипаж машины боевой, я своего Валентина вспомнила, а чтобы слез ребята не видели, ушла. Стою в коридоре у окна, слышу: дверь скрипнула – несколько ребят подошли ко мне. Юра остановился рядом. Вижу – утешить хочет, а слов нет. Вот так мы постояли-постояли... Успокоилась я, вернулись мы на сбор.

Другие учителя тоже подтвердили, что никогда в его шалостях не было вредности, злости, грубости или распущенности.

Не знаю, как поточнее определить это качество, но был Юра с детства по-особенному чутким, умеющим распознать, что человек чем-то обеспокоен, расстроен. Хоть был ребенком – знал: взрослый тоже теплоты ждет. Я, во всяком случае, теплоту эту ощущала. Оказывается, другие тоже замечали.

Однажды (было это уже после космического полета) Ольга Степановна Раевская меня спросила:

– А помните, Юра однажды на вечере, посвященном Международному женскому дню, читал отрывок из «Молодой гвардии» про мать, руки ее?

Я помнила.

– Мне кажется, что Юра читал о вас. Я даже уверена в этом. Потому что как-то во время репетиции он застенчиво сказал: «Ольга Степановна, Фадеев как будто в нашем селе бывал». От мальчика большей откровенности не дождешься.

Мне тоже казалось, что, когда Юра учил этот отрывок, он как-то по-особенному взглядывал на меня... Теперь я часто перечитываю это место романа, вспоминаю те далекие вечера, детский голос сына, со скрытым волнением и теплотой произносящий:

 «...Мама, мама! Я помню руки твои с того мгновения, как я стал сознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он уже не отходил и зимой,– он был такой нежный, ровный, только чуть-чуть темнее на жилочках. А может быть, они были и грубее, руки твои,– ведь им столько выпало работы в жизни,– но они всегда казались мне такими нежными, и я так любил целовать их прямо в темные жилочки. Да, с того самого мгновения, как я стал сознавать себя, и до последней минуты, когда ты в изнеможении, тихо, в последний раз положила мне голову на грудь, провожая в тяжелый путь жизни, я всегда помню руки твои в работе».

...Сейчас мне нередко приходится бывать в школах, беседовать с пионерами, комсомольцами, учителями. Когда я вижу красивые здания, просторные классные комнаты, кабинеты, оборудованные хитроумными при борами, пионерские, октябрятские комнаты, вместительные актовые залы, а в школьных дворах волейбольные, баскетбольные площадки, беговые дорожки,– мое сердце матери радуется. Как же наш народ заботится о ребятишках! Насколько же им стало сподручнее учиться, знаниями овладевать! Расспрашивают меня школьники о детских годах Юры, об его увлечениях, распорядке дня. Рассказывают о своей учебе, о спортивных достижениях, о сборе макулатуры, металлолома, о труде во время пятой трудовой четверти. Люблю я эти встречи, будто опять я молодой становлюсь, мамой своих небольших еще детишек. Только, пожалуй, одно во время этих встреч, бывает, режет глаз: то, что в иных школах родители вместо детей пионерские дела выполняют. Что я имею в виду?

Несколько лет назад в одной школе учителя и ребята с гордостью показывали мне свое хозяйство. Я обратила внимание на выставку стенных газет. В этой школе проходил районный конкурс. Я залюбовалась красивыми заголовками, красочным оформлением, умело расположенными заметками. Спросила о крайней, которая получила первую премию:

– Кто же художник в редколлегии?

Вышел вперед темноволосый мальчик, щеки пылают от смущения.

– Я! – говорит, а глаз даже не поднимает.

Понятно, человек-то незнакомый расспрашивает! Я его подбодрить захотела, похвалила:

– Как хорошо ты рисуешь! Молодец! Где же учился? Во Дворце пионеров или в школе есть кружок?

Он застенчиво, негромко отвечает:

– У меня папа художник.

– Значит, он тебя научил рисовать?

Мальчик поглядел на меня:

– Нет, не научил. Эту газету папа сам оформил. Я же, Анна Тимофеевна, рисую плохо, меня из-за папы в редколлегию выбрали.– Говорит, а в глазах такая решимость, что понимаю – ему самому этот порядок не нравится.

Состоялся у нас в этой школе разговор с учителями, пионервожатой, комсомольскими активистами. Поначалу они пытались мне объяснить, что «вынуждены» были так поступить: в районе, мол, проводился конкурс стенных газет, который необходимо было выиграть. Честь школы, мол, этого требовала.

Поделилась и я своими мыслями. Почему, на мой взгляд, такая практика не только не полезная – вредная. В стенах школы ребенок должен приобрести знания, к самостоятельной жизни подготовиться. А о какой подготовке может идти речь, когда за него работает другой, взрослый человек?! Да хорошо ли, если ребенок чужие успехи будет выдавать за свои? Самостоятельности такое положение поубавит, а черты тунеядства может взрастить, даже некоторую непорядочность воспитать. Вообще я считаю, что честь школы можно только честными путями защищать.

В той школе я моих взрослых собеседников убедила. Но с тех пор всегда, когда бываю в школах, присматриваюсь и к оформлению классов, кабинетов, пионерских комнат. Приятно увидеть, когда сами ребята стараются украсить школу. Детскую руку от взрослой сразу отличишь; ну уж если увижу – взрослые подтасовкой занимаются, тоже скажу. Считаю: раз меня на встречу пригласили, помощи в воспитании ждут, не должна я замеченный недостаток замалчивать.

Семья вся в сборе

В 1947 году вернулся из армии Валентин. Ребята как завороженные слушали его рассказы о боях, о танках. Валя привез с собой шлем и в знак особого поощрения разрешал то одному, то другому братишке пощеголять в нем.

Теперь вся наша семья была в сборе, да еще с прибавлением: у Зои и Димы появилась дочурка – моя первая внучка Тамара. Маленьких давно не было в нашем доме, и девочку с удовольствием нянчили все по очереди. Зоя напомнила Юре, как она возилась с ним в детстве, шутя сказала:

– Отрабатывай должок.

Малышка так к своему юному дяде привязалась, что в шутку его прозвали «крестным», что по нашему деревенскому обычаю обозначает большую степень участия в воспитании. Тамара так всегда его и звала.

...После апреля 1961 года Юра как-то даже сделал Тамаре замечание:

– Неудобно, зови меня как-нибудь иначе, люди могут подумать, что я верующий какой...

– Как же мне тебя называть, крестный? Не знаю.

Он засмеялся, махнул рукой:

– Что ж, коли не знаешь, зови по-прежнему.

...Валентин стал работать электриком: восстанавливали старые линии в селах, прокладывали новые. Однажды забрался он на «кошках» (особых крючках, что крепились к ногам и, врезаясь в деревянный столб, удерживали монтера на столбах) на самый верх, чтобы навешивать провода, столб подломился, рухнул, придавил Валентина. Несколько часов пролежал он покалеченный, пока его не хватились. Привезли в больницу, перелом оказался тяжелым. Валентин поправлялся трудно, после выписки еще несколько месяцев ходил в гипсе. Наконец окончательно выздоровел.

Наступила весна сорок девятого. Юра окончил шестой класс, как всегда, на «отлично» и вдруг ни с того ни с сего заявил:

– Поеду в Москву, буду поступать в ремесленное училище.

Мы с отцом старались его отговорить. Виделся он мне еще вовсе мальчиком. Очень уж не хотелось отпускать от себя. Наконец-то семья вся собралась, а тут опять кто-то из детей будет не со мной, опять сердце будет исходить беспокойством.

Но Юра, оказывается, все продумал. Рассуждал он, как взрослый, говорил, что хочет учиться дальше, образование думает получить, в то же время понимает, что нам с отцом будет трудно работать на учеников. Вот он овладеет какой-нибудь профессией, встанет крепко на ноги, учиться будет по вечерам. К этому времени и многие его одноклассники, которые были Юры постарше, уже поступили в ремесленное.

– Паша Дешин работает и учится. Очень доволен,– говорил Юра, но вовсе сразу сразил меня, когда заявил: – Ты, мама, столько про своего отца, про дядю Сережу рассказывала, почему же сейчас противишься? Разве не хочешь, чтобы я, как дядя Сережа и дедушка, стал рабочим?

Брат мужа Савелий Иванович еще до войны переехал в Москву, работал на заводе имени Войкова. Списались мы с ним, он Юрины планы одобрил, пригласил остановиться у них в семье. Собрала я Юре все необходимое, Валентин поехал проводить его до самой Москвы, на Радиаторскую улицу, где в маленькой квартирке жили Гагарины.

Встретили их в семье Савелия Ивановича приветливо, радушно. Дочки Савелия Ивановича – двоюродные сестры моих сыновей – Тоня и Лида взяли над ними опеку. Дня два-три возили по Москве, показывали достопримечательности, знакомили с городом, по доске объявлений изучали, где, в каком ремесленном училище идет набор. Остановились на Люберецком, при заводе сельскохозяйственных машин. Было в нем несколько отделений. Юра еще в Гжатске говорил, что хочет стать токарем или слесарем. Такие отделения в этом училище были.

В Люберцы отправились целой делегацией: Юра, Валентин, Тоня. Решать-то непростой вопрос предстояло!

Когда приехали в Люберцы, выяснилось, что на эти отделения принимают с семилетним образованием, а Юра закончил лишь шесть классов. Кроме того, учащиеся этих отделений не обеспечивались общежитием.

Юру эти новости очень расстроили. Но директор училища успокоил Юру:

– Не горюй, парень! – сказал он.– Возьмем тебя в литейщики.

Юра вначале не очень-то обрадовался, а директор, видно, почувствовал его колебания, стал уговаривать:

– Видал в Москве памятник Пушкину? Это, брат, работа литейщиков.

Юра согласился. Экзамены он сдал на одни пятерки, был зачислен в ремесленное училище, жить переехал в общежитие.

Валя вернулся из Москвы, всю мою тревогу успокоил, а следом – письмо от Юры, подробно рассказывал о житье-бытье, распорядке дня, в письмо вложена фотография: Юра в форме ремесленника. Показался он мне повзрослевшим, форма ему была очень к лицу, тем более что он ее подогнал по росту, выглядел в ней опрятно, аккуратно.

Написала я своей старшей сестре Марии, которая жила недалеко от Москвы в Клязьме, попросила разрешения, чтобы Юра воскресные дни проводил у нее. Хотелось, чтобы мальчик не ощущал одиночества. Мария съездила в Люберцы, пригласила Юру в гости.

Письма он писал подробные, понимал, что матери и отцу любая мелочь в жизни сына интересна. Да и привык советоваться с нами. Мне его тоже не хватало: у меня ведь вошло в привычку обсуждать с детьми жизненные планы, так и эдак прикидывать.

Большущее письмо было о первом посещении завода. Такие цехи он видел впервые в жизни. Некоторые поразившие его машины он даже зарисовал, чтобы я могла лучше представить. Писал он о своем мастере Николае Петровиче Кривове, о том, как он привел их к месту будущей работы – в литейный цех. Жутко и захватывающе все: куда ни глянь – огонь, дым, струи расплавленного металла. Рабочие ходят в специальных, жаронепроницаемых спецовках, на головах у всех каски. Привел он в письме слова старого рабочего, который приветливо встретил новичков: «Огонь силен, вода сильнее огня, земля сильнее воды, но человек сильнее всего!» Конечно, ребятам все показалось в диковинку, они даже побаивались, опасались, что раскаленный металл может их обжечь. В страхах своих Юра не признался, я сама поняла, когда прочитала: «Но ты не волнуйся, мама, вели мы себя дисциплинированно, от Николая Петровича не отходили». Потом Юра сообщил, что его определили к станку, стали учить на формовщика. Рассказывал он о товарищах, с которыми вместе живет в комнате, о книжках, которые удалось прочитать. Чувствовалось, он сразу же вошел в новую жизнь.

Месяца через два-три я собралась в Москву. Сердце матери неспокойно, пока само не убедится: у сына все в порядке.

Приехала я в Люберцы рано поутру, группа была на теоретических занятиях. Нашла я воспитателя, рассказала, зачем приехала. Он меня понял, стал знакомить с училищем, по минуткам объяснил распорядок дня, повел в общежитие.

– Посмотрите, какой порядок в комнате! Юра у них старостой выбран, он следит за тем, чтобы тут чисто, уютно было. Мы очень им довольны, очень грамотный рабочий растет. Советуем в вечернюю школу поступить, чтобы у него среднее образование было завершено. Думается, что ему следует продолжить обучение. Отличников мы направляем в индустриальный техникум, их зачисляют без экзаменов.

Пришел Юра с занятий, обрадовался встрече. Гостинцами (привезла я окорок, яблок из сада, варенье) поделился с товарищами. Бывает, что иные ребята вроде бы матерей стесняются. Юра, наоборот, в комнату провел, со всеми ребятами познакомил. Сказала я ему насчет вечерней школы, он согласно кивнул:

– Пусть не волнуются. Я и сам чувствую: надо учиться.

Разузнал, что дома происходит: о том, что Валентин женился, любимая его племянница вовсю лопочет, Бориска неважно учится. Спросил:

– Может, мне удастся его урезонить? Я ему отдельное письмо напишу.

Отправилась я в Клязьму, где на улице Гоголя жила моя сестра Мария с детьми Надей (она была на три года постарше Юры) и Володей, который родился перед самой войной. Жили они втроем, муж Марии – Кирилл Георгиевич Дюков, прошедший всю войну, трагически погиб на железной дороге в 1947 году.

Здесь, в Клязьме, Юра проводил все воскресные дни. Я, конечно, интересовалась, как Юра ведет себя, не в тягость ли его приезды для сестры. Она мне сказала: наоборот, Юра всегда-всегда по хозяйству помогает, всю мужскую работу делает – то заборчик поправит, то крыльцо починит, то печку подмажет. Да и с двоюродным своим братом Володей занимается, помогает ему по русскому языку.

Недавно Надя, Мариина дочка, привезла старую тетрадь, в которой Володя писал диктанты под Юрину диктовку. Листали мы эту тетрадку, заметили: диктантов много, а ошибок в них к концу все меньше да меньше. На последних страничках Юра даже пятерку брату вывел, подписался: Ю. Гагарин.

Неподалеку жила и моя младшая сестра Ольга с девочками Лидой, на год Юры младше, да маленькой Галинкой, которая родилась в конце войны и которую отец не увидал. Ольгин муж Николай Ричардович погиб накануне Дня Победы. Ольга с дочками перебралась из Брянска в Клязьму, поближе к старшей сестре.

Ольга тоже порассказала о Юре, о том, что он ласковый, заботливый и очень веселый.

Уехала я из Москвы успокоенная: сын мой на верном пути.

Перед Новым годом пришло от Юры коротенькое письмо, полное радостных сообщений: 14 декабря 1949 года его приняли в комсомол, за отличные успехи в учебе и практике наградили билетом на елку в Колонный зал Дома союзов.

Новый, 1950 год семья наша встречала почти в полном составе: Алексей Иванович, я, Валентин с женой Марией, Зоя с мужем Димой Бруевичем и дочкой Тамарочкой, Бориска. Не хватало только Юры: билет на елку в Колонный зал был выдан на второе или третье января.

Встречать его к поезду пришли я, Бориска и Тамара. Смоленский поезд останавливался в Гжатске на короткие минутки, едва стал – бежит мой мальчик: полы форменной шинели развеваются, шапка на затылок сдвинута, сам румяный, довольный и, как всегда, улыбается во весь рот. Тут же у поезда открыл маленький фибровый чемоданчик. Чувствую – сразу всем хочет поделиться. Тамаре вынул гостинец – яркий пакет со сладостями.

– Такой подарок вручают на елке.– А потом говорит: – Ты уж всем дай полакомиться. Здесь много, тебе останется.

Пока до дома дошли, он про Колонный зал рассказывал. Все его там поразило: красивые лестницы, огромные хрустальные люстры, натертый паркетный пол. Но более всего, конечно, елка – лесная красавица и все аттракционы: всевозможные игры, хороводы. Говорил взахлеб: «Представляете?.. Нет, вы представить не можете!» Очень уж ему хотелось, чтобы мы вместе с ним будто бы поприсутствовали на этом торжестве. Юра не уставал говорить о елке в Колонном зале. Но рассказал и о том, как весело встретил он Новый год. Конечно, отправился он в Клязьму. Перечислил все радостные заботы: и как елку украшали, и как они с Надей винегрет готовили, и какие вкусные пироги тетя Маруся напекла. За столом собрались обе семьи: Мариина и Ольгина. Не хватало только самой Марии. Так уж выпало, что она дежурила в поликлинике в эту ночь. Ребятишкам очень хотелось, чтобы семьи были в полном сборе, но в поликлинике работал очень строгий вахтер, он, зная Марииных ребят, даже не вызвал бы сестру к ним.

Юра дошел до этого места в рассказе, на минуточку замолк, обвел всех задорным взглядом и сказал:

– А я говорю: «На спор – вызову тетю Марусю!» В половине двенадцатого ребята гурьбой пошли к поликлинике, нажали звонок, сами отошли, на крыльце только Юра остался. Выглянул вахтер, Юра голосу своему тревогу придал:

– Мам-ка рожает! – И вроде бы заплакал.

Вахтер сразу же заторопился:

– Сейчас, мальчик! Сейчас фельдшер-акушерка придет.– Заспешил в поликлинику, зовет: – Мария Тимофеевна! Срочный вызов! Роды!

Мария вышла, Юру увидела – сразу, конечно, все поняла.

Юра заразительно смеялся, да и нам всем было весело, когда мы представляли, как он роль свою играл. Алексей Иванович смеялся, приговаривал:

– Это ты хорошо придумал: «Мамка рожает!» Это ты молодец! С таким годить не приходится! Вахтер сразу: на вызов!

– Да! Я спор выиграл. Тетя Маруся тоже довольная была. На самый Новый год с нами посидела. А потом мы все ее проводили. Это уже в 1950 году было.

В каникулы повстречался он со многими друзьями, сходил в школу на бал-маскарад, во многом помог мне по хозяйству: наколол дров столько, что хватило их до весны, водой полностью обеспечивал, почистил скотный двор, разметал снег на участке, на улице рядом с домом. Особое удовольствие доставляли ему игры с Тамарой, он ей и сказки читал, и какие-то фигурки клеил, и рисовал.

Через неделю уехал. Письма из Люберец шли постоянно, они помогали нам знать о жизни сына. Как-то написал, что у товарища купил фотоаппарат. Не новый, но очень хороший. Назывался «Любитель», стал присылать фотографии. Проявлял и печатал он в Клязьме, так что получала я снимки, видела, как выглядят мои сестры, племянницы и племянник. Однажды Юра покаялся, что от фотографирования пострадала Мариина гортензия. Ребята, оказывается, все растворы выплескивали за окно, прямо в сад. «Мама, не беспокойся,– писал он.– Мы с Надей пересадили на прежнее место другой куст, не хуже. Тетя Маруся успокоилась».

Юра всегда так. Если допускал ошибку, всегда сознавался, сразу же исправлял.

Я, конечно, ему выговор сделала, Марии написала письмо с извинениями. И она ответила, что не сердится, да и новый куст сразу прижился, обещает быть не хуже загубленного.

...Эта гортензия растет в Клязьме и по сей день. Когда Надя приезжает ко мне, она захватывает цветущую ветку. Летом ли, зимой. Ведь зимой засохшая гортензия выглядит очень нарядно.

...Мария писала мне не реже Юры, сообщала о его посещениях, говорила, что часто она рассказывает племяннику о жизни в Петербурге, о революционных традициях рабочего класса. Марии было что рассказать! А Юра делился с ней впечатлениями о прочитанных книгах. Он, как и все ребята, старался побольше узнать о революционерах, о людях, совершивших подвиг во славу Родины. Прочитал все книги о В. И. Ленине, преклонялся перед героизмом Артема, Михаила Васильевича Фрунзе.

Зимой Юра с двоюродными сестрами Надей, Лидой ходил на каток, на лыжах. Приучал он и Володю к спорту, очень его пристрастил к этому занятию.

Как о каком-то особенно важном, торжественном событии сообщил Юра, что у них началась производственная практика, что работу они выполняют наравне с рабочими («только, конечно, помедленнее» – уточнил в письме), литейщики относятся к ним как к равным. Встает рано, быстро умывается, завтракает, выходит на улицу, а там вливается в рабочий поток.

Я представляла, с какой гордостью идет мой сын в рабочем строю.

Через месяц пришел денежный перевод из Люберец. Юра получил первую получку, часть послал «на хозяйство». Алексей Иванович поворчал немного:

– Чего выдумал, пусть бы себе, что необходимо, купил.– Но я видела, что отец доволен этим поступком сына.

Вообще надо сказать, что Алексей Иванович очень ревниво относился к мужской чести, считал, что мужчина должен взять на себя тяжелую работу, прежде всего позаботиться о близких, а потом уж о себе, не ждать помощи, а стараться самому такую помощь оказать. Высшей похвалой в его устах были слова: «Самостоятельный мужик».

После завершения первого года обучения в ремесленном Юра приехал в Гжатск на каникулы. Привез всем подарки на деньги, заработанные на заводе: мне – платок, отцу – нарядную рубашку, Тамаре – трехколесный велосипед. Он сильно вытянулся за эти полгода, стал ростом почти вровень со мной. Обычно ребятишки в этом возрасте угловаты, а Юра всегда ходил ровнехонько, как-то по-особенному подтянуто. Наверное, сказывалось то, что он много занимался спортом. Он и дома всегда делал физзарядку, говорил, что это хорошая привычка, не надо ее терять.

В этот раз Юра очень много фотографировал тем самым «Любителем», который приобрел у товарища. Бывало, старые телогрейки, одежду на полу постелет, чтобы все щели закрыть, сам с Бориской в подпол залезет, учит его там фотоаппарат перезаряжать. Проявлял он дома, но вот печатать было негде. Помню, тогда мы все пленки на свет рассматривали. А потом Юра уже из Люберец фотографии прислал. Всех он тогда запечатлел.

Разговоров, особенно первое время, только и было, что об училище. О практике, о теоретических занятиях, о товарищах, о комсомольской работе. Несколько раз заговаривал о том, что после ремесленного училища можно, мол, поступать в техникум, институт. Сказал, в общем, вроде бы безотносительно к себе, я же почувствовала: это его мечта. Он твердо решил поступать в вечернюю школу, хотя, конечно, одновременно учиться и в ремесленном, и в вечерней школе было бы нелегко. Но Юра всегда очень тянулся к знаниям.

Едва уехал после летних каникул в Люберцы – письмо: «Задуманное осуществил. Я теперь занимаюсь в седьмом классе Люберецкой вечерней школы». А в следующих письмах – известия об отличной учебе, да и в ремесленном тоже не отставал, наоборот – в первых рядах шел и по теории и по практике. Знаю, нелегко ему было. В одном письме он обмолвился, что заниматься приходится много. Когда в общежитии выключают свет, он выходит на лестничную площадку, доучивает там.

В вечернюю школу он пошел не один, еще двух товарищей сагитировал. Они так и держались втроем: Юра, Тимофей Чугунов и Саша Петушков. Помогали друг другу. Мне их дружба нравилась. Все трое закончили ремесленное с отличием, получили уважаемую рабочую специальность, были аттестованы на пятый разряд литейщика-формовщика. Да и седьмой класс в вечерней завершили неплохо, с похвальной грамотой.

Но вообще этот, 1950/51 учебный год был у Юры какой-то суматошный. Чем он только не увлекался, куда его только не тянуло: планы менялись постоянно. То пишет, что собирается продолжить учебу, то поступить на завод, то уехать в далекий город. Раз он нам написал, что ему предложили по окончании ремесленного училища поступать в Ленинградский физкультурный техникум, потому что он к этому времени был неплохим спортсменом, участвовал вместе с рабочими Люберецкого завода сельскохозяйственных машин в соревнованиях, занимал призовые места, награждался грамотами и вымпелами.

Читала письмо я, как всегда, вслух. Услышал Алексей Иванович о Юриных планах, помрачнел:

– Что же это за работа – бегать? Ты ему напиши, Нюра, что мужчине такое не к лицу.

Я попыталась объяснить Алексею Ивановичу, что он заблуждается. Хотела заступиться за сына, тем более что тот сообщал, что даже отборочные испытания уже прошел, экзамены вступительные выдержал на круглые пятерки (это место письма я Алексею Ивановичу не читала, решила прежде подготовить). Но муж уперся:

– Напиши, Нюра. Если он в моем совете нуждается, слова моего ждет, так вот оно: я не согласен! Пусть бегает или там во что хочет играет, если останется свободное время от нужных дел.

Переубедить мужа я не смогла, не знала, как к разговору приступить, уведомить его, что Юра уже сам все решил. Но тут, слава богу, пришло новое письмо. Кто-то из друзей разузнал, что отличники учебы могут быть направлены в техникум по специальности. Литейное отделение имелось в Саратовском индустриальном техникуме. Пошли они к директору училища, попросили дать направление. Тот с пониманием отнесся к желанию ребят: выдал необходимые документы, направления, рекомендации, бесплатные билеты на саратовский поезд... и пожелания успехов.

«Конечно, все решилось правильно,– писал Юра.– Каждый спортсмен, каким был он ни был мастером, должен иметь какую-то специальность, заниматься производительным трудом. Не человек для спорта, а спорт для человека!»

Алексей Иванович был удовлетворен:

– Правильно Юрка сделал, что совета послушался. Ты, Нюра, напиши, что мы его поздравляем и все такое...

В Саратовский индустриальный техникум приняли троих друзей из Люберец без экзаменов, как отлично завершивших обучение в ремесленном училище и седьмой класс школы.

Юра был поражен могучей Волгой, описывал город, где ему предстояло четыре года жить и учиться, делился, что в группе они, пожалуй, самые молодые, так как поступают люди, уже поработавшие на заводе, несколько человек в военных гимнастерках – видно, участники Великой Отечественной войны.

Вот какое письмо написал Юра в Клязьму моим сестрам Марусе, Ольге да их детям – своим двоюродным сестрам, брату.

«Привет из Саратова!

Здравствуйте, тетя Маруся, тетя Оля, Надя, Лида, Вовочка и Галочка. Привет всем остальным.

Сегодня у меня свободный вечер и я решил написать письма вам и домой.

В техникум я уже зачислен, еще 18-го нам об этом сказали. С 15 по 17 сдавали пробу в мастерских. 18-го сообщили, что зачислены и отправили в колхоз на два дня на работу. Этот колхоз расположен в 200 км от Саратова. Мы ездили на своей машине и помогали колхозникам вывозить хлеб на элеватор. Несмотря на засушливый год, хлеба в колхозах много. Овощей же и фруктов в Саратове немного и они немного дешевле, чем в Москве. В этом году на овощи и фрукты повлияла засуха. Местные жители говорят, что такое жаркое лето бывает здесь очень редко. Жара сейчас стоит такая, что жарко ходить в одной рубашке. На небе почти не бывает облаков. За все время, сколько я здесь нахожусь (с 10 по 23) выпал утром лишь один маленький дождь. Односпасение сидеть в Волге. Я загорел так, что Наде теперь далеко до моего загара. Как на юге.

Сейчас помогаем в подготовке техникума к учебному году. Пишем лозунги и т. д.

Мой адрес: г. Саратов, ул. Мичурина, д. № 21. Гагарин Ю.

До свидания. Пишите все о себе. С приветом, Ваш Юрий.

Жду ответа. 23/VIII– 51 г.».

Так что этим летом нам свидеться с Юрой не удалось. Я очень скучала без него.

Только заботы отвлекали от мыслей о сыне. А забот этих прибавилось. В семье Валентина после Люды, которая родилась в 1949 году, появилась вторая девочка, Галинка. Сын к этому времени отделился, но дом он поставил рядом с нашим, так что девочки постоянно были у бабушки с дедушкой.

Родился второй ребенок и в семье Зои и Дмитрия. Когда выписали мы дочку из роддома, она сказала:

– Назовем мальчика Юрой.

Я поняла, что и она тоскует по любимому брату.

Осенью 1951 года Бориска объявил, что задумал тоже идти в ремесленное училище. Мне не хотелось его отпускать, он-то не такой организованный был, как Юра. Но Боря настаивал, пожаловался даже Юре, что ему препятствуют. Юра тут же пришел брату на помощь, написал, что хоть учился Боря не так уж прилежно, но человек он работящий и не надо, мол, его будущее губить.

Уехал Боря в Одинцовское строительное ФЗУ, которое проводило у нас Гжатске набор ребят. Стал обучаться на каменщика. Закончил ФЗУ успешно, получил высокий рабочий разряд, вернулся в Гжатск отстраивать родной город. Так что его рабочая биография началась с шестнадцати лет.

Я несколько раз приходила на стройку. Постою, издалека – чтобы он не приметил – посмотрю на младшего. Напоминал он моего Алешу в его молодые годы: вроде бы неторопливы движения каменщика, а сноровисты: стенка незаметно, но ровнехонькая подымается.

Вплоть до того времени, как ему в армию идти, проработал Борис на стройках, стал опытным рабочим, люди его за труд уважали, молодежь выбрала в комсомольское бюро.