Текст книги "Паноптикум"

Автор книги: Анна-София Дюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Но та не отреагировала. Всю длинную отцовскую речь она пропустила мимо ушей, ерзая на стуле и дергая себя за косу, будто непоседливая первоклассница, не привыкшая вести себя смирно на уроке. Ключ в спине требовал движения. Хотелось сбежать отсюда. Или хотя бы поправить бегунок календаря. Кто-то безымянный ныл в голове: «Разбей окно и беги, разбей окно и беги», и Антигоне приходилось его сдерживать. «Заткнись!» – мысленно орала она и звала Исмену на помощь. Погрузившись в споры с порождениями своего разума, Антигона все больше теряла связь с миром. Глаза погасли, слегка приоткрылся рот, безвольно повисли руки. «Опять она где-то не здесь, – понял Яков Ильич, не впервые замечающий такое состояние. – И как ее вернуть?»

– Тоня, – позвал он еще раз.

Антигона слегка качнула головой. Взгляд ее казался невидящим.

– Тонечка, батюшка хочет поговорить с тобой.

– Не переживай, дитя. – Священник мягко, отечески улыбнулся. – Страдания твоей души – это тяжкий крест, который тебе нужно вынести, чтобы очиститься. Они были ниспосланы тебе, чтобы привести к Богу.

Эта фраза отрезвила Антигону и заставила на миг вылезти из своей скорлупы.

– Я не согласна, – отчеканила она голосом звонким и четким. – Мне больше нравится трактовка греческих мифов, где боги насылают безумие в наказание тем, кто ослушался их воли. Это больше похоже на правду, чем ваша сказочка про испытания, которые ведут к очищению.

Глаза отца Серафима округлились, и они с Яковом Ильичом затянули на пару:

– Тонечка, что ты говоришь…

– Антонина…

Священник попытался подобраться к ней еще раз:

– Доченька, расскажи, что ты испытала, когда твоя мать умерла?

– Ничего такого.

– Пойми, нет нужды горевать. Душа твоей матери давно отправилась в рай. Как написано в Евангелие от Иоанна: «Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет; и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек»55
  Ин. 11: 25-26.


[Закрыть]. Твоя мама же верила в Бога, да?

Яков Ильич тактично промолчал.

– Я особо и не горюю, – пожала плечами Антигона. В висках снова запульсировала боль, мешая сосредоточиться.

Отец Серафим опешил:

– Но ты ведь должна…

– Вы только что сказали, что нет.

Яков Ильич тронул дочку за рукав, шепнув:

– Не дерзи.

Священник призадумался, поглаживая бороду.

– Что ж, теперь мне все ясно. Это бес. Бес завладел душой Антонины. Ее сердце ослабело от горестей. А в мгновения, когда человек слаб и подавлен, в его внутренней обороне появляется брешь, и нечистому легче пробраться внутрь. Бес вселился в вашу дочь.

– Бес? – переспросил Яков Ильич.

В этом «бес» было что-то народное и простое, навевающее воспоминания о матушке. Та, хоть и некогда жена канонического священника, жила в плену предрассудков, сельских суеверий и примет. Верила в бесов и наговоры, знала, какой будет погода следующей весной, если в день, посвященный определенному святому, повеет ветер или пойдет снег. Обзывала соседку ведьмой, когда та таскала пустые ведра по улице, а сыновние научные изыскания – ересью. И любила повторять: «Бесовство этот ихний коммунизм».

– Но… как…

– Вы ведь сами говорили, что перемена, произошедшая с девочкой, была очень резкой. Видите, ей безразлична смерть матери, она сама в этом признается. Разве можно быть равнодушным к утрате человека, давшего тебе жизнь? Это в ней бес говорит. Поверьте, у меня многолетний опыт борьбы с происками лукавого. Достаточно взглянуть ей в глаза, и увидишь: там плещется тьма. Но душа, ее невинная и чистая душа осталась нетронутой, не бойтесь.

– Значит, Тоня не больна. – У Якова Ильича отлегло от сердца.

– В мирском понимании – нет. Но ее духовная жизнь очень страдает.

Яков Ильич порывисто перекрестился. В голове всплыли слова из «Отче наш» – одной из немногих молитв, которую он помнил наизусть. «И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…» Значит, не избавил, значит, плохо пекся Яков Ильич о душе своей девочки. В козни дьявола верилось с трудом – все-таки он человек науки, – но, глядя, как угасает разум в Тониных глазах, Яков Ильич готов был поверить во что угодно.

– От всего есть средство, не страшитесь, – уверил его отец Серафим. – Мы проводим отчитку каждую субботу, и, по счастью, это как раз сегодня.

– Отчитку?

– Отчитку бесноватых, иными словами, обряд экзорцизма, изгнания беса. Но вы должны понимать, что желающих много, ибо уйма приспешников дьявола бродит среди людей и искушает их пороками. Возможно, хорошее пожертвование могло бы поспособствовать…

Ожидаемый алгоритм действий был ясен без дальнейших намеков. Когда несколько сложенных пополам купюр шлепнулись в прорезь ящика для пожертвований, голос отца Серафима стал совсем елейным. Он приобнял Антигону за плечи и повел за собой:

– Вот так, доченька, вот так, дорогая. Скоро все закончится.

– Я вам не дочь, – пыталась возразить она, но едва разомкнула губы. На слова, как и на сопротивление, сил не было.

Отец Серафим оставил Благих на улице и велел прийти в церковь через час – к этому времени отчитка как раз начнется. Пока что он предложил пообедать в монастырской столовой и показал, где она находится. «В нашей пекарне делают отличные булочки», – порекомендовал священник напоследок таким заговорщическим тоном, что его можно было заподозрить в грехе чревоугодия, и удалился по своим делам. Не видя иного варианта, Яков Ильич с дочерью поплелись в столовую.

– П-пап, о чем он… сказал… то есть говорил… вообще? – Антигоне едва удалось построить даже такую элементарную фразу. Слова рассыпались, как мелкие пазлы из перевернутой коробки.

– Все будет хорошо, Тонечка… – заворковал Яков Ильич. Ему самому было тошно от собственного сюсюкающего тона. – Потерпи немного, тебе станет легче. Сейчас мы сходим покушаем, а потом нужно будет… хм, наверное, отстоять небольшую службу. Ты ведь потерпишь, солнышко? Потерпишь?

Дочь мелко закивала. Она была такая покорная и послушная, что Яков Ильич невольно залюбовался, хотя, зная Тонин характер, эта покорность настораживала. Но смотреть на дочь, которая не огрызалась и не язвила, было приятно. «Может, воздух здесь такой, – предположил он. – Святой, целебный. Вот ей и стало лучше».

Но лучше Антигоне не было. Просто ее утягивало вглубь, туда, где теплилось предчувствие, зародившееся в недавней аквариумной дреме. Нить, связующая ее с реальностью, истончалась, пока не стала совсем прозрачной, как паутинка. «Я ухожу, – осознала она. – Завод кончается. Когда ключ в спине перестанет тарахтеть, и меня не станет».

Столовая встретила их теплом и ароматом свежей выпечки. Вдоль ее стен выстроились длинные столы и грубо срубленные скамьи, как на средневековых пирах. Яков Ильич усадил Тоню на одну из них, а сам пошел за едой. Он с аппетитом проглотил и первое, и второе и закусил булочкой, но Тоня только похлебала суп, механически катапультируя ложку в рот. Потом они прогулялись по облетевшему парку – от кустов остались одни голые скелетики. «Он как я, этот парк, – подумала Антигона. – Только он весной расцветет и снова станет красивым. А я – нет. Я такая останусь навеки. Пустая. Мертвая».

Яков Ильич глянул на часы: пора направляться на отчитку, что бы это ни значило. В храмовом зале набилась уйма народу: он углядел в толпе бабушек-паломниц, с которыми они вместе поднимались в гору, но остальные люди были незнакомые, нервные и крикливые. Пахло свечным воском и потом. Преодолевая дурноту, Яков Ильич стал искать для них с дочерью место и сумел каким-то чудом пробиться в первый ряд. Он поддерживал ее за плечи – иначе бы упала, так взволновала ее толпа.

Тревожное ожидание нарастало. Людская масса полнилась шепотками:

– Я уже не раз была на отчитке, отец Серафим чудеса творит… – говорила старушка в меховой шапке, из-под которой выглядывал узорчатый платок. – Вы бы видели, что с людьми бывает. И по-собачьи лают, и по-звериному рычат, и сквернословят – вот что бесы творят.

– Боже, спаси нас грешных и сохрани от происков лукавого… – запричитала ее собеседница – сухопарая, с бледным желчным лицом.

– Мне тоже отца Серафима посоветовали, – вклинилась в разговор другая женщина, помоложе, лет сорока, в слишком ярком для посещения церкви оранжевом пальто с лисьим мехом. – В последнее время чувствую себя ужасно: головные боли, сон плохой… Свекровь говорит: на отчитку тебе надо, голубушка. Вот я и здесь.

– По-моему, бред это все, – хмыкнул мужчина в спортивной куртке, стоящий чуть поодаль от них. – Эти бесноватые – просто психи припадочные или нанятые актеры. Я пока только посмотреть пришел, в следующий раз с оператором приедем, сюжет снимем. Такие, как вы, дамочки, и схавают – народ любит всякую мистику.

– Безбожник вы…

– Ничего, своими глазами увидите и поверите…

– Ненавижу журналюг…

– Помолчите лучше…

На спорщиков зашикали, призывая к тишине в святом месте, они зашикали в ответ, и ругань продолжилась бы и дальше, если бы в церковь не вошел отец Серафим в церемониальном золотом облачении. Голоса смолкли, и толпа застыла, преисполненная благоговения и торжественного предчувствия. В руках священник держал дымящее кадило и большое серебряное распятие. За ним следовал тот самый рыжий монах, кормивший кур, одетый в похожую канареечную хламиду, только побледнее и поскромнее. Он нес расписанный цветочным узором чайничек, смотрящийся абсолютно неуместно посреди церковной помпезности, и кисть для окропления святой водой.

Отец Серафим остановился у алтаря и напевно затянул молитву на церковнославянском. Народ крестился, повторяя за ним «Господу помолимся, Господи, помилуй», но Антигона не могла правильно сложить пальцы – так она оцепенела от страха.

– Что с тобой? – шепнул отец. – У тебя что-то болит?

– Нет. Меня не болит. Я болю. Ой…

Слова-пазлы ускользали. Мысли крошились в труху. Ни собрать, ни склеить. Со всех сторон давила толпа, пространство сузилось, как и легкие, в которые не помещался спертый воздух, пропитанный запахом благовоний и человеческих тел. Антигона опустила глаза, сосредоточив взгляд на трещине в деревянной половице, да так и простояла, пока отцу Серафиму не надоело бубнить. Он принялся ходить по рядам, сопровождаемый рыжей тенью. Кадило в его руках чадило дымом, дурманя и так мутную голову.

– Только не смотри на него. И он тебя не заметит, – повторяла Антигона себе под нос. – Не смотри. Он тебя не заметит.

Вдруг на нее брызнуло водой. От неожиданности она вздрогнула всем телом.

– Это бес! – вскричал отец Серафим ликующим тоном игрока в покер, которому выпал джекпот. – Бес боится святой воды.

В лицо прилетела еще одна порция жидкости, застилая глаза.

– Не брызгайтесь! – запротестовала Антигона. – Не трогайте меня!

Отец Серафим поднес к ее лицу кадило. Оно качалось из стороны в сторону, гипнотизируя. Еще и запах, этот ужасный горьковато-сладкий запах…

Антигона почувствовала, как мир перед ней плывет. Колыхнулось людское море, и пол стал ближе, а отец, наоборот, невыразимо далеко – не дозовешься.

– Оставьте меня… – пробормотала она, чувствуя, как подкашиваются колени.

– Держите ее, – скомандовал отец Серафим.

Якова Ильича тут же оттеснили плечами несколько молодчиков и подхватили Антигону под руки. Она брыкалась, осыпала их отборной бранью, но хватка становилась только сильнее. Сквозь дым фимиама она разглядела лицо рыжего монаха, который смотрел на все это с ужасом и… сочувствием?

– Евгений, будь добр еще воды… – обратился к нему отец Серафим.

Но Антигона услышала: «Гемон». И прозрела.

Все воплощалось наяву – трагедия Софокла, озаглавленная ее именем. Царь Креонт, желающий отправить ее на смерть, стражники, сжимающие в тисках, хор фиванцев, покорного народа, боящегося своего правителя. И Гемон – сын Креонта, жених Антигоны, выступивший против жестокого отца.

«И все они одобрили б меня, когда б им страх не сковывал уста. Одно из преимуществ у царя – и говорить и действовать как хочет», – пронеслось в голове.

– Помогите, – выдохнула Антигона. Шепот заглушили вопли отца Серафима. «Изыди, нечистый», «оставь тело невинной рабы Божьей» – репертуар у него был небогатый. – Гемон! Папа! Папочка, помоги!

Но Яков Ильич не отзывался. Толпа унесла его в сторону, едва появившиеся из ниоткуда люди подхватили Тоню. Сердце колотилось так громко, что заглушало все остальные звуки. В груди расцветала боль, расцветала, как цветок, длинными ядовитыми стеблями оплетая тело. Боли становилось все больше: левое плечо, лопатки, живот… Где-то в кармане пальто завалялся нитроглицерин, но Яков Ильич не мог дотянуться до него, ведь совсем не чувствовал рук.

И душно здесь, душно-то как… Расстегнуть бы пальто, ослабить ворот рубашки…

«Стойте, отпустите ее! Ей же плохо, больно!» – закричал бы Яков Ильич, но у него не было голоса. Перед глазами завертелись хороводом огни свечей, пространство шло рябью и рыжевато-фиолетовыми полосами. «Жаль, что я сказал Тоне выкинуть визитку с телефоном того врача», – такова была последняя мысль Якова Ильича, и он провалился во тьму.

Краем глаза Антигона заметила, как толпа расступилась, открывая взгляду потерявшего сознание человека. Мелькнула пола знакомого пальто, золотисто блеснули стекла очков…

– Папочка! – завопила Антигона, но уста ей замкнул тяжелый крест.

Увидев, что рыжий монах поставил на пол чайник и кинулся приводить ее отца в чувство, она немного успокоилась.

Когда суета утихла и Якова Ильича уволокли из храмового зала, отец Серафим вернулся к обряду экзорцизма. Потеряв помощника, таскавшего емкость со святой водой, он решил поработать с аудиторией по-другому.

– Братья и сестры! Взгляните, как юна и нежна эта девушка. – Он театральным жестом указал на Антигону. – Но в нее вселился бес. Это вы впускаете его в своих детей. Компьютер, интернет с раннего возраста, – отец Серафим по-стариковски произносил в обоих словах мягкое «э», – американские фильмы, рок-музыка, богомерзкие книги о колдунах и упырях… Вот и результат. А дальше что? Порнография, бранные выражения, наркомания или, упаси боже, содомия. Покайтесь! Покайтесь, грешники! Ибо спасение только в Господе Нашем Иисусе Христе. Господу помолимся, Господи, помилуй…

Толпа откликнулась хором, отец Серафим продолжил проповедь о пагубности современного образа жизни, а Антигона, радуясь возможности передохнуть, на несколько секунд прикрыла глаза. Когда она снова подняла взгляд, вместо кадила Креонт уже держал топор, испачканный в крови.

– Отпусти меня! – Антигона попыталась пнуть его в живот, но не достала и только мазнула по бедру. – Отвали!

Он заносил топор над ее головой и убирал, заносил и убирал, издеваясь. Толпа изнемогала от предвкушения расправы. Антигона кусалась и сучила ногами, истошно орала, тщась донести до неразумных людей, с каким иродом они имеют дело, но Креонт только смеялся над ее страданиями.

Но вдруг – чудо, не иначе – ей удалось отбиться и вырваться. Пошатываясь, она поднялась по ступенькам к алтарю. Фиванцы повернулись к ней, и Антигона, набрав в легкие побольше воздуха, заговорила, и голос ее реял под сводами храма, как знамя истины:

– Люди! Безголосый хор! Слушайте меня, а не его, ведь он ничего путного не скажет. – Она направила указующий перст на Креонта. – Ты, царь Креонт… Кто сказал тебе, что ты и есть закон, закон церковный? Кто дал тебе право выносить приговор моему поколению? Разве твой Бог записал в скрижалях десять заповедей, где говорилось: не убий, не укради, не смотри американских фильмов, не слушай рок-музыку? Разве Бог не говорил, что он есть Любовь? Разве не велел людям любить друг друга? Так где твоя любовь, скажи, Креонт? Один лишь страх, страх, который ты нагоняешь на это тупое стадо. Паства моя, возлюбленные бараны… Любите Господа, славьте Господа, иначе вас настигнет кара. И где тут любовь, ответьте мне, люди? Вы же любите по указке, молитесь по указке и каждую секунду боитесь гнева Отца, если будете плохо демонстрировать свою любовь тем, кто объявил себя проводниками Его воли на земле. Я – Антигона. Я рождена любить, не ненавидеть. И я даю голос тем, кто молчит и боится. А ты… – Она снова перевела взгляд на священника, который совсем усох и сделался маленький-маленький. – Софокл бы плакал от того, как ты жалок, Креонт. Ты не герой трагедии, а просто пародия.

Толпа взорвалась аплодисментами. Антигона купалась в них, будто в море. Ее баюкали волны. И вот уже Гемон, любимый жених, спешит к ней, чтобы заключить в объятия, и улыбается, улыбается, как ей и мечталось… Но, когда его руки сомкнулись на ее плечах, она почувствовала, что они давят слишком сильно.

Волны, волны…

Антигона моргнула.

Кадило было перед самым ее лицом. Курился фимиам. А предплечья все еще сжимали стражники.

Ничего не было. Ни речи, ни оваций, ни объятий.

На самом деле она не произнесла ни слова.

Слабо дернувшись, Антигона завертела головой по сторонам. По щекам потекли слезы бессилия. Она разглядела среди толпы Исмену, одетую в белое и в печаль, похожую на ангела.

– Ты, сестра, страдаешь. Я готова с тобой страданий море переплыть, – проговорила та, благословляющим жестом поднимая руку.

И тогда Антигона успокоилась и перестала сопротивляться, сколько ни обливали ее водой и не окуривали дымом.

Раз она больше не реагировала на святую воду и распятие, а стало быть, бес вышел из ее тела, ее оставили в покое. Все те же молодчики оттащили Антигону в угол храма и усадили на скамью.

Рядом присела Исмена и обняла ее за плечи.

– Оставь меня одну с моим безумством66
  Здесь и ранее курсивом выделены цитаты из трагедии Софокла «Антигона» (пер. С. Шервинского и Н. Познякова).


[Закрыть], – отмахнулась Антигона. Как они опостылели ей все, актеры этой трагедии, настоящие и ненастоящие, живые и придуманные. – Как всегда, ты бросила меня, жалкая Исмена, слабая Исмена, и явилась только под конец.

– Ты же знаешь, хоть на казнь, но мы вместе, сестра. Пойдем со мной.

– Куда?

– В настоящий мир. Ты же давно чувствуешь его приближение, так ведь? Я знаю путь и проведу тебя. Там лучше, чем с этими чокнутыми.

Она поднялась на ноги и протянула Антигоне руку. Та несмело схватилась за нее. Пол перед ними задрожал, раскалываясь; у их ног закручивалась воронкой черная дыра. Сестры шагнули туда вместе. И больше в этом мире Антигоны не было.

Глава 7

Машина исчезла.

Это открытие настолько поразило Вита, что он застыл, тупо пялясь на отпечатки шин на влажном грунте. Невозможно. Бордовый «запорожец» Благих казался незыблемым элементом пейзажа – как и ясень, росший в конце переулка, по которому любила лазить местная ребятня, как делали, наверное, их родители и будут делать их будущие дети. Но машина исчезла – значит, домоседливое семейство покинуло обшарпанные фамильные чертоги и отправилось… Куда же они подевались?

«Твою мать», – констатировал Вит. И прибавить к этому глубокомысленному умозаключению было ровным счетом нечего.

Вчерашний вечер он провел, шерстя список друзей в «ВК» и размышляя, кто из его знакомых психиатров мог бы вести бабочку-скрипачку. «Мою бабочку», – трепетно прибавлял Вит без тени сомнения, что имеет право присвоить ее себе. В конце концов, в эпоху Великих географических открытий новые земли нарекали именем первого человека, ступившего на них.

Спустя три часа мельтешения перед глазами улыбчивых аватарок Вит пришел к неутешительному выводу: никто. Сокурсники – те немногие, кто, как и он, подались в психиатрию… Как он мог доверить Антигону тем, кто еле сдавал со второй пересдачи, кто платил за экзамены, кому Вит сам давал списывать? Кто еще? Из родной-ненавистной областной он испытывал теплые чувства к одному лишь доктору Стояну, благодаря которому познакомился с психиатрией: когда Вит был студентом, тот взял его ночным санитаром к себе в отделение. Да только Пал Антоныч (как Чехов, только наоборот, шутил тот в хорошем расположении духа) питал страсть к обильным возлияниям, иначе говоря, безбожно квасил – вот Вит и сомневался, можно ли поручить ему такое сокровище. Найти бы какую-нибудь милую женщину с ласковым голосом, на которую девочка спроецирует роль матери…

«Что ты за кастинг устроил?» – одергивал себя Вит. Слишком сильно он привязался к этой девчонке, что абсолютно непрофессионально. Хотя… Какой он к черту профессионал? Она ведь такая… такая… тонкая, хрупкая, тронешь – рассыплется. Пальцы еще помнили прикосновение к нежной коже и жар ее дыхания, щекочущего ему ухо. А имя ее, имя – Ан-ти-го-на – тоже удивительное, с северной твердостью и неясной трагической ноткой…

К часу ночи Вит отрубился и задрых крепким сном праведника, добросовестно отпахавшего трудовую неделю. Глаза он продрал только после третьего звонка будильника. Пришлось снова тащиться на работу – долбаная шестидневка. Он подумывал заглянуть к Благим перед сменой, но осадил себя: спят небось, у нормальных людей выходной. Так и ушел восвояси, мазнув взглядом по занимающему положенное место «запорожцу», что тонул в утренних сумерках, как погибший в морской пучине корабль – неподвижный, вросший в донный ил. Ничто не предвещало беды.

На работе Вит был так расхлябан, что даже Вера, обычно хранившая доброжелательное спокойствие, на него взъелась: «Я и без стетоскопа слышу по кашлю, какие там жуткие хрипы в легких! Ты оглох, что ли?»

Закушенная губа, капризно-упрямый взгляд. Перевязанные кислотно-розовыми резинками хвостики угрожающее подергиваются. Наша Белочка неистова в гневе, ха-ха.

«Прости, Вер, плохо себя чувствую. Не выспался», – легко соврал Вит, якобы случайно касаясь ее запястья и вполне намеренно пользуясь тем, что она питает к нему слабость. Вера утешительно погладила его по локтю и упорхнула приготовить новоявленному страдальцу кофе, в котором читалось нечто большее, чем дружеская услуга. Какой-то необычный вкус, с пикантно-пряной ноткой. Что она туда добавила? Корицу? Ваниль? Секретный ингредиент под названием любовь?

Кое-как доработав смену, Вит отправился домой, где и обнаружил загадочную пропажу. До флигеля он не дошел. Просто упал на крыльцо дома Благих, чувствуя, как скрипит под весом тела треснувшая ступенька. Естественно, ступени были мокрые и грязные после утреннего дождя, но Вита уже не волновало состояние его одежды.

По небу ползли длинные темные облака, похожие на свернутые из газеты самокрутки. Вит усмехнулся пришедшему на ум сравнению и достал сигареты. Закурил. На западе искристо потрескивало и грохотало; гроза возвращалась. Он выпустил колечко дыма – трюк, которому давным-давно научился в общежитии, – пытаясь отвлечься от тревожных мыслей. Куда они пропали? Если вчерашний разговор сподвигнул Якова Ильич отвезти дочку в психбольницу – отлично. Да только поликлиническое отделение в субботу не работает.

Перед глазами отчетливо встала картина: вот Антигона привстает на носочки, осматривая кухонные полки, и слабые солнечные лучи высвечивают дорожки боли на девичьем теле, вытоптанные ее собственными пальцами, созданными для смычка, а не лезвия… По бледным рукам ветвятся линии вен – русла рек, нарисованные на выцветшей от времени карте. Что, если в этот раз она вогнала острие чуть глубже, и реки вышли из берегов?

«Почему ты не настоял? Не схватил этого старого идиота за шкирку и не вдолбил доходчиво, что девочке нужна срочная помощь? Дурак! Хотел поиграть в информированное согласие? Дать пациентке и ее семье время на осознание? Чертов западный подход! Это только в учебниках работает. А в жизни – вот что случается».

«Ты ничего не должен этой девочке. У нее есть отец, чтобы о ней заботиться. Он и виноват. Кто она тебе? Никто. Просто экспонат для твоей коллекции бабочек с оборванными крылышками, долбаный ты маньяк».

«Помнишь, как она плакалась тебе? Разве сердце не екнуло, а? Так уже и никто?»

Какой-то манихейский бред77
  Манихейский бред – это вид антагонистического бреда, при котором происходящее воспринимается больным как проявление борьбы противоположных сил: добра и зла, тьмы и света. В центре этой борьбы, имеющей глобальное с точки зрения больного значение, находится его личность.


[Закрыть]. Вселенская борьба добра и зла за его драгоценную душу. Вит выкурил сигарету до самого фильтра и взялся за следующую. Бессмысленный внутренний спор хотелось оборвать. Врезать самому себе – смачно, до крови. Только ему, чистоплюю, не прилетало аж со второго курса, когда Вит спьяну попытался отбить у старшекурсника девушку. Ни ее лица, ни лица оппонента он припомнить не мог, а вот ощущение саднящей скулы, которая потом налилась горячей тяжестью синяка, все еще жило в памяти. И ощущение это было приятным. Он и подумать не мог, как приятно получать в морду заслуженно.

Из пачки улетучилась третья сигарета. На этой стадии курение уже не приносило удовольствия, превратившись в механический процесс. До Серпомолотовска гроза все еще не добралась – только кромка неба вспыхивала ломанными серебристыми полосами. Бредущая по переулку старушка поздоровалась с Витом и остановилась, намереваясь что-то спросить (например, почему он развалился на чужом крыльце в таком неприглядном виде), но не решилась и поковыляла дальше.

Пролетели еще несколько пустых минут. Над головой пару раз громыхнуло – слабенько, почти беззлобно. Вит задушил малодушную мыслишку спрятаться от возможного дождя в доме и зажег четвертую сигарету.

Телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Вит вгляделся в экран: номер был незнакомый.

– Алло, Вит Анатольевич? – прохрипели в трубке.

– Слушаю, – не вынимая сигареты изо рта, буркнул он.

– Вит, здравствуйте. Это Яков Благой. Ваш сосед, вы мне визитку оставляли. Моей дочке… очень плохо. Нужна помощь.

– Что? – В голосе Вита сквозила неуместная радость. Она жива. По крайней мере, жива. Остальное поправимо. – Бред? Галлюцинации? Агрессивное поведение?

– Она просто застыла. Ни на что не реагирует.

– Вы пытались растормошить ее? Трясти, бить по щекам?

– Ничего не помогает.

На секунду Вита охватила игольчатая паника. Как давно он этого не делал… Черт, да никогда он такого не делал – не оказывал психиатрическую помощь по телефону.

«Соберись, – приказал себе Вит. Разжал пальцы, отпуская почти истлевшую сигарету в свободный полет, а затем звонко щелкнул ими в воздухе. – Все, теперь выполняй свою работу».

Мысли раскручивались скрипучими шестеренками. Попадались ли такие случаи в его недолгой психиатрической практике? Безусловно: больные нередко пытаются спрятаться в кокон, когда тонкие нити, из которых соткан их разум, рвутся, не выдержав соприкосновения с грубым холстом реальности. В голове замелькали эпизоды больничной жизни: округлые руки медсестер, полные тайного телесного знания, дарованного не книжной пылью, а многолетним опытом, их мягкие голоса и уверенные движения, отмеренные так же точно, как высчитана доза препарата в пластиковом цилиндре шприца. Да, Вит знал, что нужно делать.

– Попробуйте согнуть ее пальцы, прижав к ладоням. Только большие не трогайте. Ну как? Нет? Ладно. Тогда скажите ей что-нибудь, что может вызвать у нее эмоции. Сильные. Желательно негативные.

– Что… что мне сказать?

– Не знаю, придумайте, у вас мозги есть? – взорвался Вит и тут же осадил себя: эй, спокойнее. Кто бы мог подумать, что в такой ледышке, какой он сам себя считал, проснется столько пыла, когда дело касается чего-то… его. Да, суть в этом. В иррациональном чувстве принадлежности – а значит, ответственности.

В трубке неразборчиво затрещало: видимо, Яков Ильич убрал телефон от уха.

– Не помогает, – вздохнул он спустя несколько секунд. Виту показалось, что старик едва сдерживает слезы.

– Хорошо. Теперь диагностическая часть. – Собственный голос звучал, словно со стороны. Когда Виту требовалось сохранить хладнокровие, он все меньше походил на человека и превращался в машину, отдающую распоряжения. Убегал от эмоций в действия и логику, чтобы страх – вполне закономерный страх неопытного юнца, притворяющегося бывалым врачом, – его не догнал. На научном языке этот механизм психологической защиты называется «интеллектуализация». И Вит успешно его использовал, снискав славу уверенного в себе и эмоционально зрелого молодого человека. Вот и Яков Ильич ловил каждое его слово, не подозревая, как у доктора Стеблевского трясутся поджилки.

– Посмотрите на зрачки. Расширены? – В ответ донеслось утвердительное мычание, и Вит продолжил: – Ударьте ее по щеке. Посильнее. Зрачки должны расшириться еще больше при реакции на боль. Нет? Поздравляю, вероятно, у вашей дочери кататонический ступор, – бодро резюмировал он. – Точнее скажу, когда приеду. Где вы?

Едва он услышал слово «монастырь», самообладание Вита здорово покачнулось.

– Ч-что… – он сделал паузу, выбирая слова помягче. – Что вы там забыли?

– Ездили… – Яков Ильич почти зеркально отразил его заминку. – На службу.

Оба понимали, что сейчас не время вдаваться в обсуждения.

– Не сходите с места, – велел Вит. – И больше не пытайтесь ее расшевелить, иначе станет только хуже: ступор может смениться возбуждением. Документы у вас при себе? Чтобы дать согласие на госпитализацию.

– Госпитализацию? – эхом прошелестело в ответ.

– А вы что думали? – почти весело воскликнул Вит. Кривая, болезненная улыбка растянула уголки рта. – Допрыгались вы, Яков Ильич. Долечились словом Божьим. Теперь будут работать специалисты. Я вызову психиатрическую бригаду скорой помощи. Они будут часа через два, но я приеду раньше.

– Бригаду? Не надо…

– Вы не понимаете? Вашей дочери нужна медицинская помощь.

– Помощь…

– Яков Ильич, – Вит постарался говорить максимально кротко, – пожалуйста, держите себя в руках. Ради дочери. Я понимаю, вам тяжело и страшно, вы не знаете, что происходит. С ней все будет хорошо, я обещаю. Ступор – не самое редкое состояние в психиатрии, и врачи знают, как с ним справиться. Только скажите все-таки, с собой ли у вас документы…

– Нет… Дома… Ключ… – Реплики перемежались то ли хрипами, то ли всхлипами. – Матушка… Кажется, моя мать оставляла ключ соседям. Вашим арендодателям, спросите. Да, должно быть, незадолго до смерти. Шкаф в гостиной… Большой такой, гардеробный… Найдите синюю папку, там наши паспорта.

– У вас сохранились старые медицинские записи? С тех времен, когда вы водили дочку к психиатру в Городе. Чтобы врачам было, с чем работать.

– В Серпомолотовске – нет. Может, в городской квартире что-то осталось, но здесь…

– А вещи? Зубная щетка там, смена белья… Я захвачу. Где они лежат?

– Д-да… Там же, в шкафу, спортивная сумка, туда сложите. Тонина зубная щетка в ванной – фиолетовая. Ее комната наверху, в мансарде. М-мы… Мы ждем вас.

Только когда из трубки полились короткие гудки, Вит позволил себе подробно и с вниманием к анатомическим деталям выругаться.

Но на слабость времени не было. Он набрал номер станции скорой помощи при областной психбольнице, молясь, чтобы трубку не взял кто-то из знакомых. Но нет, голос диспетчера – мужской, слегка гнусавый – совершенно не отозвался в памяти.

Следующим в списке дел значилось проникновение в дом, а для этого нужен был ключ. Пока Вит, позвонив в дверь, переминался с ноги на ногу на хозяйском крыльце, его настигло осознание: он опрометчиво пообещал приехать – еще и быстрее скорой! – хотя понятия не имеет, каким транспортом добираться до монастыря. Не успел он как следует отругать себя за дурость, как в дверном проеме показалась хозяйка – раскрасневшаяся, слегка запыхавшаяся, в зеленом фартучке, испачканном в муке.