Текст книги "Паноптикум"

Автор книги: Анна-София Дюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Вот в такой узор сплеталась в сознании юного Якова семейная история, оживающая в материнских рассказах. Образ отца Ильи окутывал сказочный ореол, делающий его не реальным человеком, а былинным героем; он был так же далек и прекрасен, как смотрящие с икон святые, пусть Дарья Павловна и пыталась создать видимость его присутствия в жизни сына, наставляя: «Слушайся меня, Яшенька. Батюшка на тебя с небес смотрит и грустит, если ты плохо себя ведешь». Только любому видно было, что нет в доме мужчины: чихали скрипучие половицы, выли старые трубы, стены шелушились штукатуркой. Но Дарья Павловна не пожелала больше выходить замуж и растила сына одна.

А сын и рос – с клеймом «поповского сынка» на спине, которое в разгар хрущевской антирелигиозной кампании не прибавляло ему авторитета в глазах сверстников, более прогрессивных, чем их по-деревенски набожные родители. А он-то, он… И крестик не носил, и образцовым пионером был, и так же громко, как все, речевки декламировал. Но все помнили, чей сын Яков Благой.

Читая в газетах истории о комсомольцах, отринувших допотопную религию, Яша ловил себя на мысли: что, если сделать так же – громко, прилюдно? Позже он возненавидел себя за те малодушные юношеские порывы. Пожалуй, его бунт против советской действительности был больше формой самобичевания, нежели борьбой за справедливость. Яков неосознанно подталкивал себя к тому, чтобы повторить путь отца – пострадать за веру, раз не в Господа, так в свободу. Но ему судьба уготовила иную дорогу.

Память об отце всегда маячила перед Яковом Ильичом, воплощенная в имени его собственного сына. Он не одобрял идею называть детей в честь умерших родственников, но матери отказать не смог. «Назови ребенка Илюшей, Яшенька, – попросила Дарья Павловна, когда сын привез беременную жену знакомиться. Она уже тогда была плоха и лежала на диване в гостиной, истончившаяся и бледная, как оплывшая свеча. – Батюшка Илья меня просил. Он ко мне приходит иногда, садится рядом, разговаривает. Переживает он за нас, на земле без него оставшихся. Назови так сына, прошу. Он тогда обещал за внучком приглядывать».

Помнил еще: едва Света отлучилась в уборную, матушка подозвала его поближе и прошептала, обдав душистым травяным запахом, – не верила никогда в лекарства, только народные средства признавала:

– Ты рассказал ей, Яша? Рассказал своей жене, что с тобой случилось? Что ты весь переломанный, как стебель под косой? Готова она с тобой таким жить?

– Если бы… – покачал головой сын. – Думаете, матушка, она бы меня такого приняла, если бы сказал…

– Ну и дурак ты, сыночка.

Верно, что дурак. Не дал детям с бабушкой толком пообщаться. Не любил возвращаться домой, где все соседи знали – пусть лишь сплетни, слухи, в которых мало правды, – о том, что он пережил.

Когда Дарья Павловна умерла – просто угасла, тихо и мирно, как гаснут свечи, Тоне было четыре, а Илюше – шесть. С тех пор Благие являли собой модель нуклеарной семьи, оплот индустриального общества. Со Светиной стороны бабушек-дедушек тоже не осталось – она была младшей дочерью в многодетной семье, родителей похоронила еще до знакомства с Яковом. Ее братьев и сестер жизнь разбросала по большой стране, которая когда-то была одна, а потом развалилась на кучу осколков, и они дрейфовали каждый на своей льдине, обмениваясь редкими визитами и звонками.

Яков Ильич переступил с ноги на ногу, чтобы согреться. Дыхание серебрилось в воздухе облачком пара, как конденсационный след от самолета. Воспоминания принесли с собой чувство вины – неискупленной и неискупимой вины за то, что с молодости стеснялся матери: ее наивной, приправленной суевериями веры, ее деревенского говорка, ее безграмотности в вопросах государственных. Но все же верилось: матушка слышит его и любит. Любит даже сквозь смерть – своего выстраданного, оплаканного, непутевого и совсем уже старого сына.

– Здравствуйте, матушка. – Даже сейчас он не мог избавиться от привычки обращаться к матери на «Вы». Октябрьская революция пыталась уничтожить это старомодное обращение, но в их семье его бережно хранили. Но своих детей Яков Ильич уже не стал учить «выкать» – настало другое время. – Я пропустил Дмитриеву субботу22
  Дмитриева суббота – день поминовения усопших в православной церкви, который отмечают в субботу перед днем памяти великомученика Димитрия Солунского, приходящимся на 8 ноября.


[Закрыть], но, надеюсь, вы не обижаетесь. Главное, я пришел. Важно ведь, чтобы вера была в сердце, а не соблюдение обрядов, да? Я хочу спросить совета. Что мне делать с моей дочерью, вашей внучкой? Я… Боже, какая чушь! – Яков Ильич умолк и отступил на несколько шагов. Размокшая грязь плюхнула под подошвой, заляпав низ брюк. – Какой я глупец! – продолжал он уже мысленно. – Говорю то с иконами, то с могилами, а Тоня там одна. Глупец, полоумный старик… Пойду лучше. – Яков Ильич развернулся на каблуках, но вдруг склонился к надгробию, прижавшись к холодному базальту щекой, и прошептал: – Простите, матушка.

С кладбища Яков Ильич почти бежал – сам не знал, от чего или к чему. Желтушный свет, заливающий улицу Ленина, обрисовывал мир гротескными штрихами, будто набросанными неверной рукой больного в лихорадке. Люди и звуки обтекали Якова Ильича, не касаясь его. Кажется, с ним поздоровалась парочка школьников, но он не отреагировал. И вдруг сквозь пелену прорвался голос – полузабытый, но родной, пробуждающий к жизни дряблые, почти утратившие чувствительность сердечные струны.

– Яша! Яша, это ты?

Яков Ильич обернулся. К нему обращалась дама, что называется, приятной полноты, в клетчатом твидовом пальто и черной шляпке, из-под которой выглядывали каштановые волосы, отливающие искусственным глянцем. В затянутых перчатками ладонях дама сжимала пакет с продуктами, и улыбка озаряла ее моложавое лицо: радовалась, поди, хитрюга, что спрятала руки – единственное, что могло выдать ее истинный возраст. Но Яков Ильич знал, сколько ей лет: на год меньше, чем ему, и даже помнил, как масляно и сладко пахнет сирень в тот весенний месяц, когда она родилась.

– Здравствуй, Зинаида. Рад тебя видеть.

– Какая я тебе Зинаида, Яша, – хмыкнула она, кокетливо поправляя упавшую на глаза челку, – скажи еще, Зинаида Ивановна. Я свободная девушка в самом расцвете.

Реальность словно подернулась рябью, и сквозь слой антивозрастного крема, краску для волос и театральное жеманство в ней проступила та, прежняя Зина – смешливая девчонка, с которой Яша ходил под ручку весь десятый класс. Да и в нем проснулся серьезный очкастый юноша, который, рисуясь, осыпал подругу потоком исторических фактов, пока они прогуливались по утопающему в густой тени поселку – тогда и намека не было на уличную иллюминацию. А потом… Зине оставался последний школьный год, а Яша поступил в университет в Городе, и юношеская страсть постепенно остыла. Появились другие девицы – начитанные, эмансипированные, городские. Приезжая домой на каникулы, Яша старался не пересекаться с Зиной, а позже узнал, что она выскочила замуж за местного мужичка. Что до него, то городским девицам быстро надоел голодранец, и осталось только посвятить себя науке.

В последний раз Яков Ильич видел Зинаиду на похоронах матери: не забыла, видать, как Дарья Павловна угощала ее оладьями, когда «Зиночка-доченька» заходила к «умнику-Яшеньке», чтобы он помог ей с уроками. И ничего уже не дрогнуло в груди, не зажглось, не всколыхнулось, но сейчас… Сейчас в Якове Ильиче так остро болели одиночество и беспомощность, что сердце потянулось навстречу старой знакомой.

– Свободная? – оторопело повторил он.

– Да, Яша, и не скажу, что я от этого счастлива. Мой муж умер. Пять лет назад.

– Прости, не знал…

– Твоя жена, слышала, тоже. Соболезную. Оба мы теперь вдовцы… – Зинаида тронула его за локоть свободной рукой. Яков Ильич вздрогнул. Как давно женщина не касалась его с такой теплотой, он успел уже позабыть это чувство щекотки и трепета, что рождается в животе от заботливого прикосновения.

– Ты идешь куда-то, Зина? Я провожу. И пакет давай, помогу нести.

– Ох, спасибо. – Она передала Якову Ильичу свою совсем не тяжкую ношу, позволяя проявить галантность.

Они шли по улице Ленина, повторяя путь, который проделывали, когда Яков нес ее портфель со школы – страшно подумать, больше сорока лет назад.

– Ты же в Город вроде переехала… Какими судьбами? – спросил Яков Ильич, полный ему самому непонятной надежды.

– Да, там живу, с семьей Игорька, средненького моего. В отличие от тебя, по деревенской романтике не соскучилась. Только к сестре иногда заезжаю. Сюда, сюда… – Она указала, куда сворачивать. – Помнишь Лизку-то?

– Конечно. Иногда вижу ее в центре.

– Вот, зашла в магазин, детям ее сладенького купила, они мне как внуки, потому что Пашка, старший, в Германию уехал, я его детей только малышами видела, а Мариша только на третьем месяце, первенца ждет. А вот Игорек до сих пор детьми не обзавелся, они с женой очень современные, продвинутые. Карьеру строят и решили, что к детям пока не готовы. За тридцать мужику, представляешь? А у твоих как дела? Старшенький учится?

– Да. Четвертый курс. Физфак.

– А младшая? Сколько ей уже? Шестнадцать?

– Почти восемнадцать, – отрешенно, как-то стеклянно отозвался Яков Ильич.

– Взрослая барышня. Красавицей выросла, небось. От женихов отбоя нет?

– Ага.

– Поступила уже? На кого?

Зинаида все сыпала и сыпала дурацкими вопросами, не замечая произошедшей в нем перемены.

– Нет, – отрезал Яков Ильич, – не поступила. Даже школу не окончила. – Ему вдруг захотелось открыться Зинаиде – может, в дань их юношеской любви, а может, просто устал носить тяжесть на душе. И он горячо зашептал: – С ней что-то страшное творится, Зина, и с каждым днем все хуже. Из дому не выходит… Говорит такое… Я с трудом ее понимаю. С тех пор, как жена умерла, дочку словно подменили. Я устал, ты не представляешь, как я устал каждый день уходить на работу и бояться, что, пока меня нет дома… – Яков Ильич беспомощно умолк. Где-то завыла собака, и в тишине ее протяжный лай прозвучал стократ страшнее.

– Господи… – Зинаида приложила руки к груди. – Вы были у врачей?

– Врачей? Что те врачи – шарлатаны! Ни один врач не хочет, чтобы пациент выздоровел. Врач хочет, чтобы пациент не доставлял хлопот и поменьше к нему приходил. А раз пришел, пусть дает на лапу и кормит фармацевтические компании.

– Да-да, – вторила Зинаида, – они всегда советуют самые дорогие лекарства, хотя большинство болезней вообще можно народными средствами вылечить. А может, ей к этому… как его… психоаналитику, а? Не лечиться, просто поговорить, знаешь, как в Америке…

– Америка! – Яков Ильич расхохотался чужим, надтреснутым голосом. – Америка! Нас так долго учили любить твои запретные плоды33
  Строки из песни советской и российской рок-группы Nautilus Pompilius «Последнее письмо» (1985).


[Закрыть]… Ты ведь тоже смотрела Голливудские фильмы, где показывают психоаналитиков: у них белозубые улыбки и красивые кабинеты, янки платят им огромные деньги, чтобы излить душу на мягкой кушетке и получить рецепт на волшебную таблеточку, от которой повысится уровень гормона счастья в крови. Только у нас таких нет. Я вижу, что ей плохо, но не могу Тоню… им… отдать. Чтобы они сделали с ней то же самое, что со мной? – взревел он и тут же затих. Заметил, что порвал пальцами одну из ручек пакета. Пришлось скрутить их в узел, чтобы окончательно не разодрать в клочья.

– Как я не подумала, Яша, – тон Зины стал нежным, почти материнским. – Сколько ты там провел? Я ходила к твоей матери после того, как тебя арестовали, помогала по хозяйству, но и она со счета сбилась. Сколько?

– Почти четыре года.

Черный блокнот, пыльный и безголосый, выплыл из глубин памяти и встал перед глазами.

Если бы ты знала, Зина, если бы только знала, что я пережил, но ни ты, ни даже Света и дети – никто не знал, та, что знала, давно лежит в земле, а прошлое похоронено навеки, застывшее в словах, которые никто не прочтет…

– Мне так жаль, Яшенька…

– Что мне твоя жалость! Ты ходила к моей матери, говоришь. Так часто ходила, что она мне даже не рассказывала об этом. А где ты была, Зина, когда я вернулся? Я сам? Почему не пришла ко мне? Стыдилась, что с психом знакомство водишь? С тем, кто уезжал всеобщей гордостью, а вернулся деревенским дурачком. Где ты была все это время?

– Меня муж не пускал. Старушке помочь пускал, а к тебе – нет. Знал, что я все еще люблю тебя.

Яков Ильич осекся.

– Любишь… Любила бы, нашла бы способ помочь. Могла бы выйти к людям. Ты ведь знала, матушка должна была тебе рассказать, за что́ я пострадал. Разве ты сказала им, чтобы не тыкали пальцами? Чтобы не шарахались, не науськивали детей? Эта свора верила, что я сумасшедший, но не знала, что я пострадал за то, чтобы вы, уроды, жили в лучшей стране. Разве ты сказала им хоть слово, а, Зиночка?

Она долго молчала. Так долго, что не верилось, что заговорит вновь.

– Что было, то прошло. Ты ведь тоже… Ты мне не писал и даже не здоровался. Вот я и выскочила за Гришку, чтобы тебя, идиота, проучить. Муж мой… сложный у него был характер, боялась я его, и руки его тяжелой боялась. Дура была, молодая, пугливая. Яша, прошу… – Зинаида подалась к нему, снова коснулась предплечья. – Не дай твоему прошлому погубить дочку. Думаешь, с тех пор ничего не изменилось? Ты ведь должен видеть разницу между… м-м, тем, что было с тобой, и лечением реальных… бо…

– Не смей! – закричал Яков Ильич. – Не смей! Тоня здорова, здорова! Просто у нее… проблемы.

В ухе, диссонируя с только что произнесенными словами, снова зажужжало:

«Бредит-бредит-бредит…»

Зинаида в страхе отпрянула и мелко закивала, соглашаясь со всем, что бы Яков Ильич ни сказал. Продолжал он уже размеренным тоном, каким обычно втолковывал школьникам новую тему:

– Для системы нет разницы. Если ты оказался в ее лапах, неважно, как ты туда попал и кем был до этого. Ни черта не изменилось в этой стране, только знамена висят другие. – Он махнул в сторону виднеющегося вдали здания поселковой администрации, над которым трепался на ветру выцветший государственный флаг. – Куда делись серп и молот? Вот же они, повсюду, даже название этой дыры… – Его смех уже напоминал плач. Он утер лицо рукавом и сказал ровно и твердо: – Это все от того, что мы с Богом связь потеряли. Дети мои совсем не верят. А без веры… без веры в голове ветер свищет. Илюша вот жизнь разгульную ведет: пьянки, девочки, дурь. Но Тоню я спасу. Спасу обязательно.

Зинаида закусила губу, что-то обдумывая.

– Послушай, Яша, если ты против врачей… Я слышала кое о чем. Километрах в пятидесяти отсюда есть монастырь. Его настоятель, отец Серафим, – удивительный человек, мне девчонки из Города рассказывали. Исцеляет болезни, утешает скорбящих. Свози туда дочь, может, поможет чем. Я тебе номер дам, позвонишь и запишешься на прием – к нему всегда народ ломится.

– Сейчас запишу… – Яков Ильич достал из кармана свою старенькую кнопочную «нокию».

Зинаида поцокала языком:

– Купил бы себе смартфон, Яша. Мне Игорек подарил – такая цаца! Что ты, как пещерный человек?

Щурясь на тусклый экран, она принялась диктовать Якову Ильичу номер. Тот старательно набирал его, переспрашивая каждую циферку. Когда новый контакт с названием «Отец Серафим» был сохранен в памяти телефона, в голове мелькнула забавная мыслишка: «Вот они какие, новые технологии. Бог доступен по горячей линии».

Дальше они шли в молчании.

– Что ж, до встречи, Яша… – Зинаида схватилась за ручку калитки.

– До встречи, Зина. – Отдавая ей пакет, он задержал ее руку в своей на секунду дольше, чем следовало.

Она заглянула ему в глаза, собираясь что-то сказать, но не решилась и исчезла – легкокрылая и прекрасная, как любая потерянная мечта. Яков Ильич знал, что «до встречи» – лишь вежливая формула. Он не будет искать встречи с ней, ведь теперь у него есть кое-что получше.

Надежда на чудо в цифровом эквиваленте, дремлющая в кармане пальто.

Глава 5

Новое утро расстелило над Антигоной свой полог – пыльный и тяжелый, как театральный занавес. Его хотелось отдернуть и выйти за пределы – в далекое, почти недостижимое «после». Что за «после», Антигона не знала. Может, после смерти? Чушь. Смерти не существует. Куклы не умирают, ведь никогда не знали жизни. Когда завод механического ключа кончается, они отправляются в коробку – смотреть сны о том, как хорошо быть живым, и ждать следующего раза, когда с ними захотят поиграть.

Нет никакого «после». А за занавесом – лишь сцена, на которой продолжается спектакль. С подмостков не соскочить: завода хватает лишь на десяток шагов из одного конца сцены в другой.

Ночь без сна. Снова. Впору заводить календарик и зачеркивать дни до… До чего? Сон – это маленькая смерть, а жизнь – вечная пытка. Сколько лет Антигона живет во сне и спит наяву? Как давно реальность и ирреальность поменялись местами? Год назад? Два? Сотню лет? Тысячу?

Все, что случилось до явления истины, было лишь сном запутавшегося разума. Жила себе девочка со старушечьим именем Антонина, играла на скрипке и писала депрессивные стишки, куталась в черные шмотки и росла, как сорняк, вместо воды впитывая идеи мертвых писателей. Родители мало что сделали для ее воспитания. Ее воспитала книжка «Мифы Древней Греции», дав знания о том, как устроен мир. О том, что боги равнодушны и со смехом смотрят на страдания людей с небес. О том, что жизнью человека управляет беспощадный фатум, и остается лишь покориться ему, принимая уготованное. И Тоня продолжала жить по заветам мифов – сотни книжек пропустила она сквозь себя, но главным ориентиром осталась детская любовь с изображенной на обложке потрескавшейся амфорой.

Ох, как Тоня любила мир внутри своей головы. Как лелеяла свой прыткий ум, как пестовала запретные мысли, как игриво себя за них корила. Каждое новое чувство было острым и сладким, каждая книга, фильм или песня проживались, будто целая жизнь. Стихи – очаровательно неуклюжие – выпархивали из сердца, царапая крыльями ребра. Скрипичный смычок превращался в волшебную палочку. И все это был сон. Выдумка. Бездарный подростковый роман о малозначащих переживаниях глупой девчонки. Приняв новое имя, вкусив плод с древа познания, она пробудилась ото сна. Или…

Ты понимаешь, что спал, лишь когда проснешься. Только во сне ты не задаешься вопросом: сплю ли я? Только во сне не подвергаешь сомнению то, что видишь. А явь – сплошное сомнение.

Что настоящее? Что нет? Что более реально: змея, пьющая кровь, или безликий долг, заставляющий длить свое пустое существование, притворяясь перед отцом «нормальной» дочерью?

Осколки парадоксов кололи череп изнутри. Антигона помотала головой, вытряхивая их, но мысли продолжали думаться без ее участия. Будто кто-то транслировал их в мозг, с характерным стрекотанием прокручивая ручку допотопного кинопроектора.

Внизу хлопнула дверь – пол мансарды качнулся, словно палуба попавшего в шторм корабля. Отец ушел на работу, значит, можно больше не прятаться.

Зря Антигона пыталась поведать ему истину. Отец ничегошеньки не понял. Может, найди она томик трагедий, когда-то подброшенный в отцовский портфель змеей, то звучала бы убедительней, но без вещественных доказательств… Ничего не вышло. Отец смотрел на нее, как на умалишенную.

После того разговора он исчез на несколько часов и вернулся под вечер, собранный и хмурый. Сказал, что в субботу они «кое-куда съездят». Суббота уже завтра – от этой мысли бросило в дрожь. Больше года Антигона не выбиралась дальше магазина, а последний месяц даже выйти за порог стало немыслимо: мир за пределами дома был слишком шумный, яркий и быстрый, и она могла воспринимать его только сквозь защитный фильтр оконного стекла.

С усилием ворочая затекшими конечностями, Антигона поднялась с постели. Тело казалось закованным в железные доспехи. И болело – не физически, но… Просто болело. Боль эта была так велика, что убила бы все живое на земле, но не могла вырваться за пределы крошечной точки в пояснице, где застрял ключ, управляющий движениями куклы на сцене.

Ключ заставил Антигону повернуть голову. Осмотреть себя: на бедрах и руках красовались свежие, слегка поджившие полосы. Как наносила эти порезы, она не помнила.

Наверное, змея окрепла настолько, что смогла сама прокусить кожу.

Эта догадка странным образом успокаивала. Теперь списание платы будет осуществляться автоматически.

Рядом на кровати лежал ноутбук со скорбно склоненной крышкой. Антигона погладила тачпад, и на экране показалась старенькая запись из ее блога. В глубине кукольной души она скучала по Тоне – по ее жизни-сну, по ее безнадежно глупой и бесконечно мудрой юности. Все связи с жизнью «до» – до истины, до Антигоны – были порваны. Кроме одной.

Тоня завела блог в девятом классе. Делилась размышлениями о жизни и робкими стишками. Пыталась придать осмысленную форму пугающим процессам, что происходили у нее внутри. «Броуновское движение чувств», – так она называла это в своих записях.

Обнажать душу перед чужими людьми было страшно и приятно до легкой щекотки. Как и играть в рулетку: найдут ли родители блог? как отреагируют на прочитанное? Но родители ничего не искали, Илья тоже плевать хотел, что там сестра строчит за ноутбуком – «мелкая» наскучила старшему брату, едва ему исполнилось лет тринадцать. У блога было пару десятков читателей, да и те в последнее время не заглядывали.

С молчаливого согласия своего прежнего «Я» Антигона переняла обязанность вести электронную летопись их жизни, но летописец из нее вышел никудышный: мысли выпрыгивали из головы, не желая ровненьким рядком моститься в текст. Зато ей нравилось листать старые записи. Правда, иногда, измучившись болезненной ностальгией, Антигона принималась хаотично удалять посты, а потом рыдала, жалея, что потеряла часть себя. Порывалась даже снести весь блог, но замирала, наведя курсор на роковое «Удалить», и уплывала по волнам памяти, засыпая в обнимку с ноутбуком. Покончить с блогом навсегда Антигона так и не решилась. Примеряя старую кожу – сухую, тонкую, израненную, она вспоминала себя целой и полной слов. Новых-то внутри почти не рождалось, да и те, что приходили, были недоношенные и слабые.

Вдруг что-то подкатило к горлу рвотным позывом, скрутило внутренности. Больное, страшное. Но сильное.

Напиши меня. Вырви меня из себя.

Пальцы забегали по клавиатуре:

«снова бессонница

смахнет песок с лица

а мои легкие

слабокрохкие

жаждут как воздуха глотнуть лавы

извергшейся из Везувия

пытаясь выкашлять гной кровавый

кажется я обезумела

и пишу недостихами

прощайте

Бог с вами»

Антигона нажала «Опубликовать». Не перечитывая. Ее накрыла легкость с привкусом желчи, как после настоящей рвоты.

Выключив ноутбук и сменив пижаму на очередную гигантскую футболку на голое тело (кажется, это была Илюшина, с какого-то музыкального фестиваля), Антигона потопала вниз. Чуткие половицы реагировали скрипом на каждый шаг. В детстве она боялась бабушкиного дома. Большой и незнакомый, ветхий и потрепанный, он представлялся ей умирающим зверем – ослабевшим, но все еще опасным. Так и норовил подсунуть девочке под ноги то тумбочку с острым углом, то внезапную табуретку. Перед глазами всплыла картинка: маленькая Тоня ковыряется пальцами в грязных ворсинках ковра в гостиной, а бабушка Даша – такая же полумертвая, как ее дом, – лежит на диване, обложенная вышитыми подушками. От свалявшейся шерсти ковра пахло гнилью. От бабушки – густо и травянисто, как от чашки чая, но тоже с гнильцой. Тоня предчувствовала, что бабушка скоро умрет. Где-то в ней зияла рана, сквозь которую утекала жизнь. Может быть, бабушка умирала, потому что умирал дом? Может, наоборот, она отдала ему свои последние силы, чтобы дом, состоящий из одних прорех и трещин, протянул подольше? Дом пережил бабушку на много лет. И даже Антигону переживет, когда спектакль закончится, и ее уберут в коробку.

Ноги привели ее на кухню, и Антигона решила полюбопытствовать, что имеется из съестного. Склизкая овсянка, которую отец оставил в кастрюле на плите, аппетита не вызывала, поэтому выбор пал на буханку хлеба и банку вишневого варенья. Сделав бутерброд, она уселась на табуретку, только собиралась откусить, как уловила движение слева: кто-то наблюдал за ней из дверного проема. Не отец – он еще не мог вернуться, да и силуэт был изящнее. И не змея – та, в конце концов, рептилия, а это человек.

Боясь повернуть голову, Антигона рассматривала пришельца боковым зрением. Фигура приближалась, обретая четкость. Антигона выронила бутерброд из похолодевших пальцев. Забралась с ногами на табуретку и поджала колени. Закрыла глаза – для верности руками, как в детстве, когда играла в прятки.

– Здесь никого нет, никого нет, – повторяла она себе под нос.

Щеку обдало теплым дуновением воздуха.

– Никого нет…

– Почему ты боишься? – Голос раздался над самым ухом. – Посмотри на меня.

– Нет…

– Посмотри, прошу. Ты узнаешь меня. Ты уже узнаёшь, верно?

Это был ее собственный голос.

Антигона убрала руки от лица. К ней склонилось зеркальное отражение ее самой – нет, ее улучшенная копия. Нос потоньше, глаза побольше, лоб без единого прыщика, блестящие здоровые волосы. Словно ее ожившая фотография, отредактированная в фотошопе.

Одета гостья была в белоснежную тогу, волосы – скручены в небрежный узел и перетянуты на лбу лентой. Она улыбалась – ласково и печально. И Антигону осенило.

– Исмена. Сестра. – Она вскочила и кинулась той на шею. От Исмены пахло чистотой, зеленью и почему-то свежей типографской краской. Волшебное сочетание. – Ты вернулась.

– Я должна была вернуться. Тебе так плохо.

– Мы с отцом так давно в изгнании. Мы скучали. – Антигона все не могла выпустить сестру из объятий – сестру, которой у нее никогда не было, потерянную и найденную в одночасье. – Он будет счастлив тебя видеть. Ты дождешься его?

– Ты ведь знаешь, отец не увидит меня – он слеп. Так что не стоит говорить ему о моем визите, чтоб не расстраивать. – Исмена мягко отстранилась и предложила им присесть. Ее античный наряд был удивительно органичен в тесной захламленной кухоньке. Да и сама кухня преобразилась, будто сменились декорации: сквозь стены проглядывала тенистая роща, где росли лавр, виноград и маслины, где посланница с печальными вестями нагнала своего отца, Эдипа-изгнанника, и сопровождавшую его дочь – так написано в Книге Истины…

– Как там братья? – спросила Антигона.

– Бог весть… Но между ними страшное творится.

– Воюют?

– Воюют.

– Такие они, наши братья… Знаешь, для отца всегда существовал лишь один – спортсмен, трудяга. А второго, мятежника, он проклинал и не желал знать. А я люблю обоих, даже если они один… – Она нахмурилась, запутавшись, но Исмена все поняла и так. – Я так долго ждала тебя. С самого детства мечтала иметь сестру – моего духовного близнеца, чтобы понимала с полуслова, чтобы знала обо мне все… Почему ты не приходила раньше?

– Раньше я не была нужна тебе так, как сейчас. – Исмена сжала ее руку. Антигона просидела бы рядом с ней вечность —молча, просто ощущая, как струятся навстречу родной душе мысли, не нуждающиеся в озвучивании.

– Ты останешься со мной навсегда? – Ее голос звенел робкой надеждой.

Исмена закусила губу. Поспешно отпустила ее ладонь и сцепила руки в замок.

– Я ухожу, а ты, сестра, покуда побудь с отцом: труды во имя близких не следует и почитать за труд44
  Здесь и ранее курсивом выделены цитаты из трагедии Софокла «Эдип в Колонне» (пер. С.В. Шервинского).


[Закрыть].

Антигона словно заранее знала, что та ответит именно так. Но все же попыталась надавить на жалость:

– Мне… мне все время твердят о труде, о долге, но я устала, так устала… Отдавать кровь, играть роль…

– Потерпи, милая. Ты же… Ничего на свете не умеешь делать лучше, чем терпеть.

– Знаю. Я сама так всегда говорю.

– Не переживай, я буду рядом. Вот здесь. Ты можешь позвать меня, и я приду. – Исмена коснулась ее виска, убирая за ухо прядь волос, и запечатлела на лбу легкий поцелуй. Антигона моргнула – и сестры рядом уже не было.

Она подняла с пола бутерброд, выкинула его в мусорное ведро и протерла тряпкой оставшееся на линолеуме пятно от варенья. Можно было сделать себе другой, но аппетит пропал. Заведенный в спине ключ побуждал к действию, и Антигона передислоцировалась в гостиную.

Обычно, чтобы деть куда-то энергию, она либо играла на скрипке, либо танцевала, но сейчас руки слишком дрожали. Значит – танец. Антигона сгоняла в мансарду за ноутбуком, поставила его на диван и нашла папку «Music», куда скачивала треки с пиратских сайтов. Музыка накатила волной, вымывая будоражащие звуки враждебного мира и оставляя чистое аудио-блаженство. И Антигона пустилась в пляс.

Неважно, что звучало из динамиков – лишь бы шум заглушал мысли. Ритм тоже ничего не значил. Ее танец не вписывался ни в один из существующих стилей – так древние шаманы, войдя в транс, призывали грозу. Антигона размахивала руками, подпрыгивала, хохотала и застывала в вычурных позах. Прибитые к стенам иконы ходили ходуном от ее топота. Через какое-то время, взмокнув, Антигона сорвала с себя футболку и продолжила танцевать почти голышом. Дикарская пляска становилась все страшнее: распущенные волосы реяли крыльями летучей мыши, руки складывались в магические пасы, а губы с выступившими на них капельками слюны что-то непрестанно бормотали…

В дверь постучали – звук тонкой иголочкой врезался в воспаленный мозг. Показалось? Антигона поставила проигрыватель на паузу. Секунд через десять стук повторился. Кто это? Отец так рано вернулся? На ходу натягивая футболку, она бросилась открывать.

Но на пороге стоял не Яков Ильич, а кое-кто другой, тоже ей знакомый.

«Ой», – внутренне пискнула Антигона, представив себя со стороны.

Но было поздно. Такой ее и увидел Вит – красной, растрепанной, в надетой шиворот-навыворот футболке, что не скрывала ни дрожащих коленей, ни старых и новых шрамов. Вблизи романтический ореол бабочки-скрипачки растаял, и Вит отчетливо заметил и дряблость ее мышц, и нездоровый цвет лица. От девушки веяло жаром и потом, а от тела отходили невидимые язычки пламени, что окружают всех безумцев. Вит ощущал их сверхъестественным чутьем – маленькие колкие лучики, будто от бьющегося током свитера.

«Психомоторное возбуждение, – отметил он. – И пренебрежение личной гигиеной. Уплывает наш клиент».

Весь прошлый день Вит разрабатывал план, как попасть к Тоне-Тане домой. Искал в больничной картотеке данные о ком-либо с фамилией Благой, но нашел только старую медицинскую карту Якова Ильича. Последняя запись в ней датировалась концом восьмидесятых и почти выцвела. Там сообщалось о снятии психиатрического диагноза – вроде бы какого-то подтипа шизофрении. Значит, Жанна Геннадьевна не соврала – Яков Благой действительно лечился в психбольнице и, судя по медкарте, довольно долго. А вот у его дочери карты не было – по крайней мере, в Серпомолотовске.

Вит решил поговорить со скрипачкой, пока ее отец в школе – у него как раз была послеобеденная смена, можно перед работой заглянуть. Потом, вооружившись результатами первичной диагностики, он серьезно пообщается с Яковом Ильичом.