Текст книги "Паноптикум"

Автор книги: Анна-София Дюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Глава 2

Антигона играла на скрипке. Пальцы бешено плясали по грифу, а смычок сверкал крохотной юркой молнией. «Летняя гроза» из «Времен года» Вивальди, быстрая и тревожная, была сложной для исполнения и требовала полной сосредоточенности, и Антигона не смела отвести взгляд от инструмента.

Только бы не смотреть на нее.

У ног Антигоны свернулась кольцами огромная змея. Ее шкура лоснилась, обласканная светом люстры; каждая чешуйка переливалась по-особенному, отдельным драгоценным камнем, впаянным в гибкое тело. Пока что змея была сонной и вялой, послушной велению смычка, как дудке индуса-заклинателя, но Антигона знала: едва она остановится, тварь захочет крови. И придется делиться. Запираться в мансарде, доставать припрятанный под подушкой осколок стекла и проделывать в теле дырочку, чтобы змея присосалась к ней упругой лентой языка.

Единственным средством утихомирить гадину была музыка. Вот и пришлось взяться за скрипку. Смычок скользил в потных пальцах, волосы лезли в глаза, мысли расплывались студенистым киселем, грозясь вылиться за пределы черепной коробки, но мелодия лилась ровно, как бы ни было трудно направлять ее поток. Антигона была удивительно рациональна в осмыслении реальности, в которой жила. Хаосу, что царил в ее голове, была присуща некая системность, противоестественная точность, будто стрелкам часов, заведенным на неправильное время. И сейчас она инициировала стандартную процедуру четкого алгоритма. Играть. Усыпить. Отсрочить оплату кровью. Играть. Усыпить…

Безобидная пирамидка из колечек, которой змея притворялась, вдруг пришла в движение. Антигона вздрогнула, но взяла себя в руки и продолжила играть. Между двумя колечками образовалась щель. Змея просунула в нее голову, раскрыла пасть и зашипела:

– Все равно заплатишь-с-ш, сколько ни тяни.

– Заплачý, – ответила Антигона по-змеиному. Она не боялась разговаривать с тварью прилюдно: для других змеиный язык звучал, как шепелявый свист.

– Ты же знаешь-с-ш, что будет, если я не получу крови. Он узнает. Все узнает…

– Знаю.

– Так играй, пока можешь-с-ш. А я послуш-с-шаю. Но помни…

Мгновение, и кожа на руках Антигоны – нежных и слабых, не знавших тяжелой работы – потрескалась и стала отваливаться кусками. Из-под нее выглядывали алые сочные мышцы и тонкие кости.

– Хорошо-хорошо, я все сделаю, – захныкала Антигона. – Только спрячь трещины, прошу. Не хочу их видеть. Я заплачý! Но не сейчас. Отец смотрит, я не могу…

Она моргнула – и все стало, как раньше. Змея пристроила голову на одном из изгибов своего тела и прикрыла глаза. А скрипачка принялась истязать инструмент с удвоенной силой. Ради себя. Ради отца.

Сам же Яков Ильич застыл в дверном проеме, наблюдая за ней. В его руках дышала паром чашка свежезаваренного чая: мелисса, мята и валериана – травяной сбор, призванный утихомирить беспокойную душу его девочки. Он-то, конечно, никакой змеи не видел и радовался, что она взялась за скрипку, любуясь тонким станом дочери – одухотворенной и неистовой, как нимфа-вакханка. Даже то, что она периодически что-то шептала, Яков Ильич списывал на творческий кураж. Только одно кольнуло в груди: что за неподобающий вид! Сколько отец ни пытался отучить Тоню ходить по дому в трусах, та и ухом не вела. Дикое и чистое дитя, не приспособленное к жизни. Правильно он сделал, что увез дочку из Города, спрятав среди пыльных комнат запустелого дома. И она росла, почти не видя света, и с каждым днем становилась все краше. Будто австралийская подземная орхидея, о которой Яков Ильич как-то прочитал статью в интернете – цветок, что, не имея возможности потреблять энергию солнца, получает питательные вещества от растения-хозяина. Иногда его пугало: что случится с Тоней, когда он умрет или станет совсем немощным? Выживет ли подземная орхидея, порвав единственную нить, что связывает ее с миром?

Кто будет кормить ее, одевать, обувать? В школу дочь так и не вернулась – ни прошлой осенью, ни нынешней. А ведь зимой ей исполнится восемнадцать – сейчас могла бы учиться на первом курсе университета.

«Может, на будущий год, – уговаривал себя Яков Ильич, – ей просто нужно время…»

А ему самому разве хватило времени – дней-месяцев-лет, чтобы рубцы затянулись? К черту сентиментальную чушь о душевных ранах – страдания действительно отпечатываются на теле. Вот они, его душевные раны: язва желудка и стенокардия, бессонница и мигрень. И с каждым годом внутреннего ресурса, чтобы встретить новое испытание, остается все меньше. Как и отмерянного Всевышним времени, чтобы отстроить жизнь заново на руинах.

Еще студентом, чтобы не дать уму закостенеть в идеологических рамках, Яков придумал мысленное упражнение. Он спрашивал себя: «Что, если бы…» и, незначительно меняя ход событий прошлого, представлял возможные последствия. Годы шли, и в голову стали приходить вопросы, не связанные с исторической наукой. Что, если бы они купили новый котел? Если бы Света не осталась в тот день дома на больничном? Если бы накануне вечером они не поругались?

Яков Ильич все повторял и повторял чеканное «что» и тягучее «если», упираясь лбом в неумолимое «бы». Только история, как гласит знаменитое выражение, не терпит сослагательного наклонения.

«Свет мой, если бы ты видела нашу Тоню… – Опять это бы, как бы его из себя – выскрести бы, запретить бы. – Она так похожа на тебя. Такая красивая».

Вот Илюша – тот слишком похож на него самого, может, поэтому они и не ладят. А в Тоне много от Светы, и от этого смотреть на нее и радостно, и больно. Как на солнце. Как на любой источник света.

Све-та… Яков Ильич поднес чашку к губам, чтобы разбавить набившуюся во рту горечь, позабыв, что готовил чай для дочери. Эта горечь не была тоской о любимой женщине. Скорее, детской обидой: ты бросила меня одного. Заставила учиться жить без тебя, засыпать без твоей указки («Все, Яша, хватит глаза портить под лампой, и так зрение слабое») и просыпаться без твоего окрика («Шевелись, на работу опоздаешь, не верти головой, твои штаны на спинке стула висят»), самому стирать, гладить рубашки, убирать и готовить. И разбираться с ними – такими родными и незнакомыми. Поздние дети, выстраданные дети, нежные побеги, распустившиеся на почти бесплодной, иссушенной горестями почве. Они только начинают строить жизнь, а отец уже – больная развалина. Между ними – пропасть, пропасть из лет и бед, которую не перешагнуть. Безнадежно взрослый сын, который с каждым днем разлуки отдаляется все сильнее. И дочь, в которой постепенно проступают материнские черты, будто написанные невидимыми чернилами тайные послания. Но Яков Ильич, даром что историк, был плох в разгадывании тайн.

«Спросишь, как мы без тебя? Ты была права – в той, последней нашей ссоре: никак. Я бы извинился. Только поздно уже».

Яков Ильич уперся подбородком в ободок чашки, подавляя горестный вздох. Людям кажется, будто все должно заканчиваться правильно. Будто жизнь – это роман с зачином и развязкой. Но история просто оборвалась. На самом поганом моменте. А ты так и броди по миру, нося в сердце ноющую незавершенность.

Он хорошо запомнил этот миг – миг, когда в последний раз взглянул на жену, прежде чем опустилась крышка гроба. Смерть не обезобразила лицо Светланы Благой, его озаряли – суть ее имени – лишь свет и благость. Никаких больше криков и истерик, лишь расслабленная полуулыбка на бледных губах. Такие же, как у Тони, темные локоны, только посеребренные у корней сединой, переливались на солнце. Что, если Якову Ильичу придется пережить это еще раз? Увидеть в гробу теперь уже дочь и провести рукой по ее буйным волосам, укрощенным раз и навсегда?

Он тряхнул головой, прогоняя видение. Нет уж, с Тоней все будет хорошо. Господь свидетель, Яков Ильич сделал для нее все, что мог. Бросил жирную профессорскую должность и устроился в сельскую школу, чтобы жить с дочерью здесь, на лоне природы. Время и свежий воздух должны были исцелить ее – да только Тоня вздрагивает от тиканья часов и почти не выходит из дому. Что ж, пусть будет так. Он готов. Готов оберегать свою подземную орхидею до конца жизни. Пусть цветет в темноте, среди книг, музыки и пыли, пусть ее никогда не коснется грязь мира, пусть ни одна жизненная трагедия не всколыхнет ее душу и не сломает, как сломала смерть матери. А отец будет стоять на страже ее покоя, сколько хватит сил.

«Я так хочу помочь тебе, милая. Так почему ты не говоришь со мной? Скажи, что тебе нужно. Чтобы ты снова улыбалась. Я сделаю, найду, достану. Может, дело во мне? – Яков Ильич еще раз приложился к чашке, утопив всхлип в горячем травяном паре. – Может, я, старый дурак, не умею спросить так, чтобы ты ответила?»

Но, даже разорви он молчание, дочь бы отделалась дежурными фразами. Вся суть ее жизни состояла в том, чтобы молчать. Молчать об истине, которую она носила в сердце.

Это случилось… Антигона не могла точно сказать, когда. Ее внутренние часы показывали нечто отличное от линейного времени, по которому жили другие люди. Был это сон или явь? Оба эти состояния давно стали едины. В общем, это случилось. Змея приползла к ее постели, держа в зубах темно-алое глянцевитое яблоко. Антигона надкусила его, повторив судьбу своей древней прародительницы, и прозрела. С окружающей обстановки спал мягкий фотофильтр, и мир предстал перед ней в истинном обличии. Оказалось, их с отцом провинциальный рай – лишь облезлые декорации. Стены, тонкие и картонные, мялись в руках. Потолок крошился, как вафли, и крошки оседали на одежде. Антигона прикрыла голову руками, опасаясь, что он обвалится. Тело охватило игольчатое пламя. Первым оно поглотило легкие, утратившие способность впускать в себя воздух и выпускать звук. Ополоумев от страха, Антигона вскочила и побежала, не разбирая дороги. Пенопластовый пол пружинил под босыми пятками. Она носилась по дому, пытаясь стряхнуть с себя огонь – ледяной огонь, пылающий внутри, – пока не добралась до ванной. Взглянув в зеркало, Антигона не узнала себя: нейлоновые волосы без тени живого блеска, пуговичные глаза… Кожу покрывала сеть кракелюрных трещинок – как и мир вокруг, она распадалась на части.

«Все ненастоящее, – осознала Антигона, – и я ненастоящая, просто кукла».

Вот она истина – истина, которой она ждала с того момента, как примерила новое имя. Антигона верила, что истина освободит ее, но истина застряла в горле, готовая превратиться в вопль ужаса. Но змея, появившись из ниоткуда, обвилась вокруг ее шеи, не давая воплю вырваться наружу, и прошипела на ухо:

– Молчи. Ты же не хочешь-с-ш разбудить папочку? Он так крепко спит, приняв снотворное, что не слышит, как ты топочешь-с-ш… Все верно. Ты существуешь-с-ш, пока тебя пишут. – Синхронно с этими словами из трещинок на коже потекли фиолетовые чернила. – Ты будешь играть, как велит написанная про тебя трагедия. Теперь ты знаешь-с-ш все. Мир – картонка. Ты – просто марионетка на сцене. А трещ-с-щины никуда не денутся, даже если их не видно.

– А папа? – пискнула Антигона. – Он настоящий?

– А ты как думаешь-с-ш? Хочешь-с-ш, чтобы он тоже узнал? У него ведь такое слабое сердце. Слабое бархатное сердце, которое легко проткнуть булавкой… Что будет, если он увидит трещ-с-щины? – Змея нежно провела языком по уху Антигоны, и ту бросило в холод.

– Нет! – запротестовала она. Тогда тварь предупредила, что, если Антигона не будет кормить ее кровью, она принесет плод познания и отцу. Так они и заключили сделку.

Таков ее долг – оберегать отца от страшного откровения о мире. Антигона будет платить цену, как бы она ни была высока. Будет молчать и отдавать кровь, сколько хватит сил. Днем – усмирять змею, чтобы не смела показываться отцу и не просила пищи сверх меры. Ночью – доставать стеклышко и делать, что нужно.

Когда темп композиции ослаб и начался более легкий для исполнения кусок, Антигона оторвала взгляд от скрипки, сдувая щекочущую лоб прядь, и увидела, как в оконное стекло, прямо на нее, уставился призрак. Точно призрак: весь он был какой-то бесцветный – белесые волосы и брови, глаза цвета линялых джинсов, бескровные губы. Его, наверное, подтерли ластиком, но забыли перерисовать заново. Антигона не была уверена, реален ли призрак, и пришла к выводу, что даже если реален, то лишь наполовину. В ее мире такая математика была допустимой.

Проследив взгляд дочери, Яков Ильич тоже заметил наблюдателя. Только ему он показался вполне реальным. Это был парень, пару недель назад поселившийся в соседнем доме, вроде как врач – этой информации хватало, чтобы составить мнение. Кого Яков Ильич терпеть не мог, так это чертовых эскулапов.

Он метнулся к окну и накричал на наглеца. Будучи мужчиной, он прекрасно знал, на что тот пялился – на полуголые Тонины прелести.

– Вуайерист поганый, – проворчал Яков Ильич, плюхаясь на диван. – Почему ты не задернула шторы? Знаешь же, местные любят подглядывать за соседями.

– Я смотрела, как собачка играет во дворе, – пробормотала дочь, не отвлекаясь от скрипки. – Милая такая, дворняжка с белыми ушками. А, как стемнело, забыла зашторить окна.

От ее детской искренности Яков Ильич растаял.

– Ты так красиво играешь… – протянул он изменившимся мягким тоном.

– Да ладно, – отмахнулась Антигона. Змея беспокойно зашевелилась, разбуженная завязавшимся разговором. Нехорошо это… Тем более, композиция близится к завершению, и нужно срочно начинать следующую, пока тварь окончательно не вырвалась из-под власти скрипки.

– Хочешь, сыграю что-нибудь для тебя? – предложила Антигона отцу, стараясь, чтобы это прозвучало буднично, хотя счет шел на секунды. Она знала, как болезненно Яков Ильич реагирует на любые странности в ее поведении, поэтому тщательно контролировала каждое слово и действие.

Тот задумался.

– Ты еще помнишь то, что играла на выпускном экзамене в музыкалке? Чайковского, вроде.

– Конечно.

Антигона позволила себе небольшую передышку на пару глубоких вдохов – большего позволить не могла. Она не выпускала скрипку из рук, пока совсем не устала. Змея куда-то подевалась – наверное, уползла спать. Антигона облегченно рассмеялась, как человек, выполнивший трудную и важную миссию.

– Над чем это ты хохочешь? – удивился Яков Ильич. Все это время он просидел без движения, и забытый чай стыл в его подрагивающих пальцах. Он все думал о Тоне и Свете, и о том, что нужно сходить на могилу к матушке, а еще о черном блокноте, переехавшем в Серпомолотовск вместе с ним. Блокнот дремал в глубинах шкафа, в синей папке, среди вороха официальных бумаг. Папка в шкафу, шкаф в комнате, комната в старом доме, дом в богом забытом поселке, поселок затерян на карте страны, страна – на карте огромной планеты, а планета дрейфует среди бесконечного космоса. Никто не найдет смерть Кощееву, никто не доберется до больной памяти Якова Ильича, только жить с такой памятью – страшнее смерти. Сможет ли он вернуться к записям, закончить труд всей своей жизни? Осталась лишь последняя глава. Финал. Катарсис. Но все слова, что десятилетиями зрели у него внутри, растворились в безмолвии сомкнутых губ мертвой Светы. И за эти полтора года Яков Ильич так и не смог взяться за ручку вновь.

Антигона уселась рядом с отцом, запихивая скрипку в футляр.

– Кушать хочу. Что у нас есть?

– Что приготовишь, хозяюшка.

– Значит, ничего. Ладно. – Она потопала в кухню, оставив скрипку сиротливо лежать на диване. Волосы развевались за ее спиной черными парусами пиратского фрегата. По дому прокатилась россыпь звуков: щелчок выключателя, хлопок дверцы холодильника, шелест разорванных упаковок. Найдя, чем поживиться, Антигона отправилась в мансарду – ноги упруго шлепали по скрипучим ступеням. Опять решила слопать что-то всухомятку, даже не подумав приготовить ужин на двоих! Впрочем, признал Яков Ильич, сам виноват. Все годы брака он оставался женатым холостяком, а дети существовали на краю сознания, как блик в уголке фотографии. И вот, он остался один на один с дочерью – зверенышем неизвестной породы. Она позволяла отцу кормить себя с рук, но он ее так и не приручил.

Когда шаги утихли, Яков Ильич тоже поднялся на ноги. Перекатился с пятки на носок, разминая затекшие суставы, и подошел к красному углу. «Встань вот здесь, Яша, – всплыли в голове давние слова матушки. Он даже помнил, на какой именно кружок, нарисованный на ковре, становился; детские ноги помещались точно в него, но теперь пальцы торчали. – И проси у Господа заступничества». Мать учила его молиться, но мальчишкой Якова больше интересовали приключенческие романы, чем Священное Писание. Каждый вечер она зажигала под иконами лампадку и стояла на коленях, молясь за здоровье Яшеньки и падение тюрьмы народов, которая отобрала ее мужа и искалечила молодые годы сына. Это был ее протест, одиночный пакет посреди пустого дома, правозащитная борьба за моральный облик человечества, бесконечное письмо товарищу Богу. Интересно, когда в девяносто первом Союз развалился, почувствовала ли матушка долю своей в этом заслуги, своей победы? Этого уже не узнать.

Яков Ильич застыл под образами – такой же растерянный, как в детстве. Божья Матерь обнимала Младенца, Господь осенял благословением страждущих, добрый взгляд Николая Чудотворца обещал чудеса. Что сделать? Упасть ниц? Целовать лики святых? То, что под золоченными сводами храма, среди дурманящего запаха ладана, казалось простым и понятным, утрачивало смысл под электрическим светом люстры. Поэтому он просто заговорил – шепотом, едва слышным ему самому:

– Господи, я не люблю заученных молитв. Хочу найти свои слова, чтобы рассказать Тебе, что у меня на душе. Я потерял все, Господи. Потерял Свету, да и Илюшу тоже, он со мной, как с чужим, разговаривает, как с арендодателем. «Все хорошо. За коммуналку заплатил, кран в ванной отремонтировал. Девок не вожу, пьянки не устраиваю. Пока». Но Тоня… Моя младшенькая, мое золотце. Я боюсь и ее потерять. – Яков Ильич опустил взгляд, не в силах смотреть в скорбные лица икон. – Видимо, я мало страдал в жизни. Видимо, Светы и всего того было недостаточно.

Щеки мазнуло холодом – из глаз выкатилось пару слезинок. Яков Ильич вдруг кинулся к окну и отодвинул штору, вглядываясь сквозь щелочку в небо, словно там должна была зажечься путеводная звезда. Но небо над Серпомолотовском молчало. Образцовое небо над образцовым продуктом советской эпохи – к словам о Боге оно было глухо.

Хорошо, что Антигона не видела отца сейчас – совсем бы расстроилась и винила себя, что отвратно играет роль заботливой дочери.

Запершись в мансарде, она включила ноутбук и, похрустывая чипсами, погрузилась в очередной детективный сериал, которые глотала один за другим. В последние месяцы Антигона мало читала и только пялилась в экран. Двумерные визуальные образы ее забавляли: выдуманная девочка наблюдает за драмами выдуманных человечков, вот потеха.

Уморившись, она стала готовиться ко сну. Сбросила футболку и застыла, зачарованная бороздками шрамов на коже. Старые следы на запястьях давно зажили и стали почти незаметны, но под одеждой кожный покров напоминал древнюю фреску, иссушенную солнцем и подпорченную сыростью. После истории с братом Антигона стала умнее. Она оставляла порезы лишь там, где их не видно – на плечах, животе, спине, иногда на бедрах (тогда на радость отцу приходилось таскать штаны), – и старалась делать их не слишком глубокими. Буквально пару капелек крови, чтоб насытить змею до следующего раза.

Антигона водила пальцами по трещинам, ойкая от боли, которой вспыхивали свежие ранки. Каждая стоила этой боли.

– Пора, – донеслось из темноты.

Антигона кивнула и запустила руку под подушку, нащупывая верное стеклышко. Осколок разбитого стакана, который она успела умыкнуть, прежде чем отец смел все в кучу и отправил в мусорку. Она приложила осколок к низу живота, где остался участок нетронутой кожи. Стекло коснулось ее ласково и нерешительно, будто на первом свидании. Антигона надавила сильнее. Прикусила губу, сдерживая стон.

Вот все и закончилось, а ты боялась. И жжет совсем чуть-чуть. Теперь можешь спать спокойно.

Подождав, пока змея слижет сегодняшнюю порцию, Антигона переоделась в пижаму и свернулась калачиком. Она молодец. Перетерпела еще один день, убедительно изображая живое человеческое существо. Сейчас она сбежит. Сбежит в сны – прекрасные, яркие сны, где никакие змеи ее не достанут…

– Кукла все равно спляш-с-шет, как бы ни своевольничала, – не унималась ехидная тварь. – В последнее время ты много себе позволяешь-с-ш. Пора завести в спине ключик.

Антигона завернулась в одеяло с головой, будто это могло спасти ее от змеи. Та больше не подавала голос, но сон почему-то не шел. Комната полнилась шумом – скрипом колес, боем барабанов, стуком тяжелых молотов. Антигона заткнула уши наушниками, чтобы не слышать грохота, но звуки пробивались сквозь орущие на максимальной громкости басы. Что-то двигалось и менялось на дне ее души; кипела магма и сталкивались, перекраивая земной рельеф, тектонические плиты. Скоро образуются новые материки, а все старые карты станут бесполезными.

Спину пронзило судорогой. Позвоночник скрипнул-вскрикнул – нечто то ли врастало в тело Антигоны, то ли вырастало из него. Она беззвучно плакала, и не с кем было поделиться болью перерождения.

Антигона не знала, что в соседнем доме точно так же лежит без сна коллекционер бабочек. Лежит и думает о ней. О ней одной.