Текст книги "Черное солнце"

Автор книги: Анна Шнейдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Глава 12

В день выступления Гитлера на площади в Груневальд собралось не менее тысячи человек, многие приехали специально, чтобы услышать новую речь того, кого позже с легкой руки кого-то из приближенных назовут – и будут звать до конца – «фюрером», что в переводе означает «вождь». Он уже бился в громких призывных конвульсиях, в эффекте которых были заметны уроки актерской игры (к решению и этого вопроса Гитлер подошел со всей возможной педантичностью, обучаясь ораторскому и актерскому мастерству у оперного певца Пауля Девриента), когда Агна и Харии Кёльнер вошли в людское море, застывшее в порыве обожания и послушания перед гнилой силой своего пустого Посейдона.

Его руки еще не тряслись и не дрожали, лоб пока не был изрезан глубокими поперечными морщинами, и многие из тех, кто, как жертвы – вполне возможно, что и ритуальные, об этом лучше всех знал «верный из вернейших», Генрих Гиммлер, первый мистик и основатель концентрационных лагерей, в которых одних только евреев было уничтожено более шести миллионов человек, – будут убиты, но позже, сейчас, вполне возможно, были среди тех, кто с замиранием сердца слушал недавно избранного ими рейхсканцлера. В сухом и холодном ветре этого мартовского утра, который, как кинжал, врезался в каждого прохожего, срывающийся голос Гитлера звучал особенно громко. Позже его «менеджеры» введут в обыкновение разъезды своего кандидата – или разлёты? – в рамках предвыборной кампании, на самолете, чтобы он мог донести свое единственно «верное» слово до всей своей паствы, но сейчас этого еще не было, и, окружив импровизированную сцену, люди с радостью внимали всему, что он им обещал. Стоя рядом с Харри, Агна словно застыла под силой пронизывающего ветра. Пальцы ее правой руки так крепко сжимали меховой воротник элегантного темно-голубого пальто, что, если бы не черные перчатки, то наверняка можно было бы увидеть, как от усилия побелели костяшки пальцев.

Вокруг царило безмолвие, – овцы внимали слову своего бога, – и Агна, поморщившись, все чаще замечала на лицах окружавших ее людей бесконечный восторг. Они никуда не хотели идти, но они были готовы, чтобы их вели. Куда угодно, даже если это была самая черная тьма, темноту которой не может выдержать ни одно человеческое сердце. Боковым зрением Агна заметила, как под очередным призывом оратора рука Харри слегка дернулась, и ладонь сжалась в кулак. Затем пальцы медленно выпрямились, и левая рука Кёльнера спряталась за спину.

Агна уже почти заглянула в лицо мужа, желая узнать, какое оно в этот момент, но рядом с ней раздался какой-то неясный мычащий звук, и справа от нее возникло тело толстого Геринга, вернее, его часть – насколько могла заметить его Агна, еще не успев повернуть голову в сторону внезапного пришельца, одно воспоминание о котором приводило ее в ужас с того самого дня, как она и Харри впервые встретили его в день своей свадьбы на Александерплатц.

Сердце испуганно дернулось, когда она поняла, что перед ней действительно стоит Геринг. Широкая улыбка на его лице скрывала зубы, и для полного сходства с нелепой ухмылкой шарнирной марионетки – какие иногда рисуют дети – ей не хватало скобок, разбросанных по углам глумливого рта.

Несколько мгновений он молча смотрел на Агну, продолжая улыбаться, а затем назвал ее и Харри по имени, даже слегка склонив голову в приветствии. Рукопожатие Геринга и Кёльнера было несколько неловким, – словно против своих ожиданий, Герингу не удалось пожать руку Харри так, как он, должно быть, привык, – накрывая протянутую вперед ладонь сверху, и от неожиданности глаза его несколько расширились, быстро и удивленно окинули высокого Кёльнера взглядом, но, снова возвращаясь к своему привычному скользкому выражению, перекинулись на Агну, которая даже не желая того, притягивала к себе взгляды окружающих, а сочетание темно-голубого вельвета, из которого было сшито ее приталенное пальто, и темно-рыжих волос, завитки которых задорно выбивались из-под шляпки, делало ее еще заметнее.

– Что за неожиданная встреча! – голос Геринга звучал так радостно, словно он был старым другом Кёльнеров, который встретил их впервые после долгой разлуки, – на этот раз в улыбке Геринга показались блестящие от слюны зубы, и он кратко рассмеялся, ожидая ответа.

– Мы не могли пропустить выступление, – Харри сказал это так легко, словно он был первым поклонником Гитлера.

Агна опустила голову, рассматривая камешек, лежавший на земле рядом с ее ногой в бархатной туфельке, – в цвет пальто.

– Да-да, как же! Это я уже слышал от вашей очаровательной супруги, не правда ли, фрау Кёльнер?

Жена Харри ответила не сразу:

– Да, рейхсмаршал.

– Когда же вы мне это сказали? – блестящие смехом глаза Геринга поползли вверх, будто отыскивая нужное воспоминание в памяти своего хозяина.

– На вечере в доме министра пропаганды, – голос фрау Кёльнер, смешиваясь с голосом оратора, звучал тихо, и Геринг вплотную приблизился к ней.

– Да, конечно, как я мог забыть! Славный Геббельс! Он там, там, видите?

Не оглядываясь, Геринг наклонил голову вправо, и прямо за его плечом Агна снова увидела эти выжженные черные глаза. Геббельс стоял в нескольких метрах от них и говорил с Гиммлером. Мог ли он почувствовать на себе ее взгляд так быстро? Фрау Кёльнер не успела ответить себе на этот вопрос – Йозеф Геббельс пристально посмотрел на нее, заново разглядывая своими темными глазами каждую линию и черту ее лица. Затем он улыбнулся, попытался завершить разговор, но Гиммлер остановил его жестом и беседа, к огромной досаде маленького министра, продолжилась. Но с того момента, как он заметил Агну в толпе, его мертвенный взгляд то и дело возвращался к ней, и, горя блеском, останавливался на ней.

Наслаждаясь смущением фрау Кёльнер, которая быстро отвела глаза от заметившего ее Геббельса, Геринг рассмеялся и спросил, как у них, супругов Кёльнер, дела? Рейхсминистр авиации заверил, что это не праздное любопытство, – просто ему стало известно, что фрау Кёльнер уже однажды ночевала в библиотеке своего роскошного дома в Груневальде, по Херберштрассе, 10, что совсем недалеко отсюда, – в библиотеке, а не в одной постели со своим красивым мужем, чью внешность отметила первая красавица Третьего рейха, и, к слову, жена Геббельса, – Магда.

Так все ли у них хорошо? Агна оглянулась на Харри, и, чувствуя себя персонажем замедленной фантастической съемки, кивнула. Да, у них все хорошо, в тот вечер они просто немного поспорили, что случается со всеми супругами, не только с молодоженами. Она выдержала взгляд Геринга и улыбнулась. На этом встреча с великолепным Герингом закончилась, – он «совсем забыл», что ему уже пора идти, но, сказав, что им снова и непременно нужно встретиться, так же незаметно, как и при первой их встрече, исчез в толпе. Агна, не оглядываясь, протиснулась сквозь плотное кольцо людей, и быстрым шагом пошла вперед.

* * *

Эдвард легко догнал Элис, и, перейдя на шаг, взял ее за локоть, уводя в сторону леса. Они молча и долго шли, но как только мост через реку Хафель остался позади, Элис выдернула руку из мягкой хватки Эда и побежала прочь. Теперь, вдалеке от посторонних глаз, она, наконец, могла дать волю эмоциям, но…ничего не выходило. С гримасой боли и отвращения на лице Эл хваталась за горло и вновь опускала руки вниз. Так продолжалось уже долго – девушка замирала на месте, делала несколько шагов и снова хватала себя за горло. Может быть, если бы она умела плакать, ей стало бы легче. Но Эл знала про себя, – еще с того дня, когда тетя сообщила ей, что ее папа и мама умерли от испанки, – что она не может плакать. Боль застревала в груди громадным комом, в такие минуты она не могла дышать, и, с какой бы силой Эл ни била себя кулаком по грудной клетке, это не приносило облегчения и не возвращало способность дышать, а только увеличивало мучения.

В первые минуты Эдвард не осмеливался подойти к ней, и только наблюдал с небольшого расстояния за Элисон, не зная, что ему стоит предпринять: женщины, которых он знал, не только умели плакать, но и при случае, умело пользовались этим весьма сомнительным оружием, в своих целях. Но с Элис все было иначе. Она двигалась резко и быстро, и в том, как девушка повернула шею, он снова узнал то же, что замечал ранее – движение, которое делает человек, желая освободиться от удавки, уже накинутой на его шею. Руки Эдварда начали сжиматься в кулаки, снова и снова. Тяжелое дыхание наполняло грудь свежим лесным воздухом, но, как и Элис, он не находил облегчения.

Девушка затихла, стоя на одном месте. Солнечный луч, проходя сквозь листву, переносил на ее спину причудливые тени, сотканные из очертаний первых весенних листьев, которые уже успели появиться на ветках берез и хвои. Милн подумал, что опасность миновала, но вдруг Эл сбросила пальто на землю и медленно пошла вперед. Он перехватил Элисон и набросил пальто ей на плечи, когда она делала новый шаг, сбивая ее с ритма. Пошатнувшись на каблуках, она крепко схватила Милна за руку и с удивлением взглянула на него, – так, словно видела впервые в жизни.

– Пусти, – глухо пробормотала Эшби, отпуская рукав темного пальто.

Элисон начала падать, но Милн успел подхватить ее на руки.

Она была без сознания.

Глава 13

В окружающей темноте мартовской ночи высокое окно в доме № 34 по улице Кайзердамм светилось особенно ярко. Электрический свет смешивался с жаром и светом огня, разведенного в камине, но человеку в парадном мундире все еще казалось, что тьма сгущается и окружает его. Он сползал на пол с высокого венского кресла, проползал по ковру по прямой, и, уткнувшись лицом в бархатную обивку дивана, замирал на несколько минут. Потом все повторялось снова и снова. Крупные капли пота катились по толстой шее, черный воротник рейхского мундира душил его, но толстяк, косо обхватив себя руками, трясся в ознобе. Был ли он, рейхсмаршал авиации Третьего рейха, Герман Геринг, под действием кокаина, первитина, юкодала или морфия, сейчас бы никто не мог сказать. В такие минуты «уединения» тревожить героя войны запрещалось решительно всем, даже верной домработнице Цилли, которая еще помнила первую жену Германа, красавицу Карин, «тонкую» и изящную, как он сам ее называл.

Может быть, было бы интересно узнать, от чего именно Геринг, чрезвычайно обаятельный любимец берлинской публики, – даже в те годы, когда Германия уже вела явную и агрессивную войну против нескольких стран, – страдал больше: от физической боли, которую, спустя даже долгое время, доставляло ему ранение в паху, или от стыда? Как бы то ни было, к морфию он пристрастился после войны. Тогда еще наркотик помогал унять его физические страдания, но превышение всех возможных доз очень быстро сделало из легендарного летчика обыкновенного наркомана, побывавшего, к тому же, в сумасшедшем доме.

Впрочем, это никого не смущало. И Геринг, закрываясь по вечерам в одной из комнат своей новой шикарной квартиры, услаждал себя тем, что потреблял наркотики в огромных дозах, которые теперь приносили ему весьма зыбкое облегчение, даже несмотря на то, что для таких «уколов радости» у приближенного Гитлера был целый набор шприцов, изготовленных из золота. Ни один из допингов, который колол «дядя Герман», не давал ему того, что он жаждал – облегчения и возможности забыться, сбежать от реальности в темный угол ночи, как хотели избежать жуткой расправы и страданий и те, кого уже успели замучить и забить, сбросив, как скот, в выгребные ямы гестапо.

А ведь это было только начало, – и всего масштаба пролитой на землю крови, тогда, пожалуй, не знал никто, даже сам усатый гипнотизёр. Разница между ним, его рейхом и людьми, которые погибнут за все время его безумного наркотического правления, была лишь в том, что истинно человеческое ему было чуждо. Он был мелким и злопамятным, не чувствуя личной неприязни к полякам, землю которых захватил одной из первых, он просто расчищал пространство. Не для немецкого народа, который нужен был ему только во время словесных выступлений, а единственно для себя. Впрочем, это не мешало ему пламенно любить овчарку Блонди, которую он целовал в тёплый нос, в те минуты, когда что-то сродни человеческому поднималось из его бесконечной тьмы на поверхность.

Герингу требовалось что-то новое, другое…По его подбородку текла теплая густая слюна, идиотская гримаса исказила лицо, но во взгляде успел показаться след мысли.

Он все решил. Он знал, кто ему нужен, – этот тощий высокий Кёльнер, чья фамилия нелепо перекликалась с названием служек в трактирах и кафе.

Геринг видел его досье, и даже если не запомнил всего, – к этому он мог вернуться в любой момент, – то главное прочно засело в его памяти: Кёльнер был не кем-нибудь, а директором берлинского филиала «Байер», той самой фирмы, которая еще в 1898 году стала выпускать героин.

Рейхсмаршал улыбнулся как мог: решение было найдено, чету Кёльнер снова стоило пригласить в дом Геббельсов, где приближенные вождя собирались теперь все чаще и чаще. И вообще, – держать их как можно ближе, на поводке. К тому же, маленькая Агна Кёльнер, это прелестная девочка, весьма нравилась ему. Но – тут от беззвучного смеха тело Геринга заколыхалось, – малышу Йозефу, этому воробью с хромой лапкой, она полюбилась куда больше. В этом Геринг не сомневался, – он видел, каким вожделением горели глаза Геббельса в вечер первой встречи с фрау Кёльнер.

Видел он и то, как Геббельс, думая, что в толпе Груневальда на него никто не смотрит, не мог отвести свой черный взгляд от Агны. Словно не просто желал ее тело, но хотел большего – завладеть душой, высосать, смакуя, по капле из драгоценного сосуда, более всего в котором его, Геринга, пленяли чудесные глаза. Яркие и блестящие, они были преисполнены того огня, которого жаждет сердце. Если же сердца, как в случае с «великолепной четверкой» нет, – то желание греться у этого пламени меньше не становилось. Напротив, в том, чтобы погасить такой чистый свет, заключалась своя особая, извращенная прелесть и привилегия. И эту привилегию Геринг хотел получить для себя.

* * *

Свет в кухне зажегся и Эл порезалась. Вскрикнув, она поднесла палец к губам.

– О…черт, Агна, прости! – брови Милна сложились домиком и Элисон звонко рассмеялась.

– Все в порядке, всего лишь небольшой порез, – все еще посмеиваясь, она взглянула на Эдварда с гримасой боли и смеха, – я разбудила тебя?

Милн обвел взглядом кухню и улыбнулся в ответ.

– Тем, что резала в темноте яблоко? Да, определенно, стук ножа разбудил меня, – голубые глаза, невероятно яркие в электрическом свете, горели весельем и теплом, – все в порядке?

– Харри Кёльнер, довольно уже спрашивать меня об одном и том же, – Эл вернулась к столу.

Проходя мимо, она едва коснулся руки Эда, и он ощутил легкий аромат ее духов.

– Тогда поговори со мной, – Милн остановился слева от Элисон, наблюдая за тем, как она криво режет остатки яблока.

– О чем?

Нож стукнул о разделочную доску, и Эл, выбрав самый косой яблочный кусочек, начала медленно его грызть.

– Например, о твоем обмороке.

– Здесь все просто: мне стало плохо, только и всего. Я не люблю находиться в толпе.

– Эл? – понизив голос, Эдвард выразительно взглянул на девушку.

– Хорошо, что ты хочешь знать? – Эшби прямо посмотрела на Эдварда, наблюдая за его лицом.

– Что стало со Стивом и твоими родителями?

Элис покачала головой и отошла от Эдварда, остановившись напротив него.

– У Агны Кёльнер нет никакого Стива.

– Брось, Эл! Сейчас ночь, мы здесь одни.

* * *

Нолан и Эрин Эшби умерли от испанки в 1920 году, когда Стиву было четырнадцать лет, а Элисон – пять. Они жили в поселке Килтама ирландского графства Мейо, – там же, где и родилась Ли́са (так Стив называл Элисон). Дом, в котором жили Кэтлин Финн, сестра Эрин, и семейство Эшби, стоял на берегу озера Лох-Конн. Он был просторным и уютным, а еще из его окон были видны самые высокие клифы во всей Ирландии. Маленькая Элли могла день и ночь рассматривать их, а каждого, кто пытался отвлечь ее от этого занятия, уверяла, что в этих обрывах, разрушенных прибоем, живут древние эльфы и феи. По ночам они поют чудесные изумрудные песни, волшебный свет которых окутывает собой всю Ирландию, именно поэтому ее называют Изумрудным островом. И потому, что песни эти волшебные, услышать их может только тот, кто чист сердцем.

Так это было или нет, нельзя сказать наверняка.

В конце 1919 года, понимая, что оставаться в Ирландии, где тогда бушевала война, дольше нельзя, Нолан и Эрин уехали в Великобританию, откуда глава семейства руководил новой железнодорожной компанией, дававшей баснословную прибыль. Стива и Элли временно оставили на попечение Кэтлин, но уже в январе 1920 года, после трагической смерти Нолана и Эрин от свирепой испанки, она стала их единственным опекуном, и, рискуя, все же отправилась в Ливерпуль, туда, где их должны были ждать Эшби.

Дети не были на похоронах родителей, и не видели, как их опускают в землю. И может оттого Элисон всегда казалось, что они не погибли, а просто уехали далеко-далеко, туда, где не ходят поезда новой железнодорожной станции, которой управляет ее папа. Для нее, тогда еще совсем маленькой, родители остались большими эльфами из графства Мейо. Она отдала бы все на свете, чтобы только они вернулись с той стороны Луны, но, как бы долго она ни ждала, они так и не возвращались, и свое детское одиночество, огромное, как весь земной шар, и бесконечное, как красота Ирландии, Элли запомнила на всю жизнь. Удивительно, но ни Стива, ни Элисон испанка не коснулась, – может быть, забрав себе сразу обоих родителей, она намеренно обошла их стороной. Стив оставался в Ливерпуле совсем недолго, – уже в феврале он уехал в Итон, в котором ему предстояло четырехлетнее обучение и дружба с Эдвардом Милном, – долговязым и худым мальчишкой с блестящими глазами, чьих густых светлых волос с лихвой хватило бы на троих. После смерти отца и матери Стив чувствовал себя ответственным за маленькую Лису, и потому ему было особенно тяжело расставаться с ней в день отъезда в колледж. Но на протяжении всех лет, что он был в Итоне, они много и часто переписывались, и, хотя были далеко друг от друга, все равно росли вместе, сумев с помощью писем стать близкими друзьями, не ограничиваясь только лишь семейным родством.

Благодаря письмам Стива у Лисы, которой тогда было двенадцать, неожиданно появился еще один друг, тот самый Эдвард. Конечно, сам он ей писем не писал, – но о нем много писал Стив, сообщая об их «мужских делах», как он в шутку это называл. Иногда, правда, этот «далекий друг», – как Элис про себя звала Эдварда, – писал ей несколько забавных фраз в конце писем Стива: «Завтра мы устроим розыгрыш мистеру Беллоузу, он очень похож на фазана, и кричит так же внезапно и пронзительно, как эта упитанная птица…Здравствуй, Лиса! Как ты? Надеюсь, ты помнишь про фей, которые живут в клифах? О них нельзя забывать».

Такими, – короткими и забавными, – были послания Эдварда. А незадолго до того, как Стив и его друг приехали на Рождество в Ливерпуль, брат в письме отправил Элли фотографию, на которой были он и Эдвард. Элисон очень ее любила, и всегда носила с собой. Она много раз представляла, как Эдвард спасает ее из лап какого-нибудь ужасного чудища, и поражает его мечом, а ее берет в жены, и они живут вместе долго и счастливо. Приезд друзей оказался тем более внезапным, что Элисон была уверена, будто и это Рождество 1928 года она будет встречать вместе с тетей Кэтлин. И когда за окнами их дома послышался веселый смех, а вслед за ним в гостиную, стряхивая снег с длинных пальто, вошли Стив и Эдвард, Элли стала невероятно счастлива. Смущенно взглянув на Эдварда, который успел чмокнуть ее в щеку и потрепать по рыжим волосам, девочка поняла, что уже давно в него влюбилась. В счастливые рождественские дни ей казалось, что она отлично скрывает свои чувства, но вот настал тот самый момент, когда, Эдвард, которому тогда было двадцать два (ужасно много!), окончательно завороженный светом ее темно-зеленых глаз, обнял Лису и нежно поцеловал.

Воспоминания о том Рождестве были самыми радостными для Элисон, и, уезжая в январе нового, 1928 года, учиться в Cheltenham Ladies' College, она надеялась, что, несмотря на расстояния, она будет часто видеться и со своим братом Стивом, который теперь должен был вступить в права наследования компанией отца, и с Эдвардом. Но время распорядилось иначе, и когда в 1932 году Элисон Эшби успешно окончила колледж, она уже знала, что станет разведчиком, – только так, по ее мнению, она могла найти брата, от которого долго не было никаких известий.

Слишком долго.

– Но почему ты думаешь, что с ним что-то случилось? – спросил Эдвард, не подозревая о том, какая буря эмоций одолевает Элисон при мысли о Стиве, о котором она все последнее время запрещала себе думать.

– Богатый сын, который в один прекрасный день забирает у компаньона отца прибыльную железнодорожную компанию, принадлежащую ему по праву, не может исчезнуть просто так! – Элисон закричала и с силой ударила рукой по столу, отчего из раны на пальце снова потекла кровь, – забудь, я сама его найду.

Только когда ее шаги стихли на втором этаже, Эдвард выругался, а потом вытер следы крови со стола. Утром придет Ильза, которая обо всем, что видит, докладывает Герману Герингу.