Текст книги "Черное солнце"

Автор книги: Анна Шнейдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Глава 8

Паркет под ногой тихо скрипнул, и Элис вздрогнула от собственного движения. Опустившись в кресло, она медленно осматривала гостиную своего нового дома. Камин с черной решеткой, и зеркало в тяжелой золотой раме над ним…взгляд задержался на картинах с изображением лесных пейзажей и сцен охоты, а потом снова вернулся к Эдварду. Он спал, откинув голову на спинку дивана, на коленях лежал новый номер Volkischer beobachter, а простой карандаш, которым он, очевидно, делал какие-то заметки, по-прежнему был зажат в правой руке. Во сне Эдвард выглядел не таким суровым, а светлая прядь волос, упавшая на лоб, придала его лицу еще больше мягкости, отчего он казался почти ровесником Элис. Ей вдруг захотелось прикоснуться к этой пряди волос, она поднялась из кресла и уже сделала шаг вперед, протягивая руку к лицу Эдварда, как он открыл глаза, с удивлением смотря на нее туманным ото сна взглядом. Она улыбнулась и отошла назад. Полы шелкового халата едва слышно прошелестели, когда она, по своей привычке, устраивалась в кресле, подогнув под себя ноги. У нее оказалось еще несколько секунд, пока Эдвард приходил в себя, окончательно просыпаясь, и Элисон, может быть впервые с момента их встречи в Лондоне, открыто рассматривала Милна.

– Если будешь и дальше на меня так смотреть, я спрошу у тебя то же, что спросил Рочестер у Джейн Эйр, – Эдвард наклонился вперед, к Элисон, и, копируя ее взгляд, начал рассматривать лицо девушки.

– А что он спросил у нее? – смущенная улыбка приподняла уголок полных губ.

– Находит ли она его красивым, – Милн улыбнулся, внимательно наблюдая за Элисон, и румянец неровными пятнами побежал по ее щекам.

– И что она сказала?

– Дерзко ответила, что он ничуть не красив, но на его возмущение, чего же ей нужно – руки-ноги при нем, добавила, что дело не во внешней красоте.

Милн, понимая, что его взгляд очень смущает Элис, намеренно и пристально следил за переменами ее лица, отмечая про себя необыкновенную глубину взгляда в свете солнечных лучей, заглянувших в окно гостиной.

Посмотрев в окно, Эл опустила голову, а потом снова взглянула на Эдварда.

– Хорошо, что у тебя голубые глаза.

Брови Милна сдвинулись на переносице, и опять разошлись в стороны.

– Прости, я не то…ты красивый, очень, но их требования… – Эл поднялась из кресла и встала напротив Милна, но даже выпрямись она как натянутая струна, Элисон все равно достала бы макушкой только до середины плеча Эдварда.

– Не извиняйся, это действительно большая удача…для этого времени, – Милн кивнул, и отойдя к камину, достал из кармана брюк сигареты «Amateur». Красная пачка с тихим хлопком упала на мраморную полку камина, и, проехав по ней, остановилась на другом конце, зависнув над полом. Послышалось шипение, и в комнате повис сигаретный дым.

– Нам нужно многое обсудить, – Милн говорил не оборачиваясь, и Эл смотрела на его спину, отмечая про себя, как ровно закатаны до локтя рукава белой рубашки, – у нас будет домработница, и…

– Я могу все делать сама!

– Нет, не можешь, – он отрицательно покачал головой, – не можешь и не будешь. Этот вопрос уже решен, и даже не нами.

Стряхнув пепел от сигареты в хрустальную пепельницу, Эдвард продолжил.

– Геринг вчера был настолько предупредителен, что обещал отправить подругу своей домработницы Цилли к нам на помощь. Проверенные люди шефа гестапо.

Окурок сигареты был старательно затушен и раздавлен.

– То есть мы не сможем…

– Нет, не сможем. И поэтому у нас будет общая спальня.

Заметив, что Элисон нервно сглотнула, Милн поспешил добавить:

– Как я уже сказал, ты можешь мне доверять, здесь тебе нечего бояться.

– Я и не боюсь! – ее взгляд сверкнул в солнечном свете, устремляясь вверх, на Эдварда, – это…понятно.

Милн кивнул, и спросил, – так медленно, словно вовсе не хотел этого делать:

– Вчера вечером ты сказала, что была влюблена…в меня.

– Это было давно. И спасибо тебе за вчерашний вечер. Я еще не привыкла к такому, но обещаю…

– Привыкнуть? – подсказал Милн, поправляя волосы и убирая назад прядь, на которую смотрела Эл, пока он спал.

– Да.

Глава 9

Прошло около двух недель с того памятного вечера в доме Геббельса. Я говорю «памятного», потому что он стал увертюрой к тому, что мне и Элис предстояло пережить в Берлине. Несмотря на потрясение, которое она испытала после встречи с теми, кто мечтал о тысячелетнем Рейхе, когда волнение прошло, и я, и она, сошлись на том, что все виденное нами, начиная от «случайной» встречи с Герингом возле мэрии, в день свадьбы Харри и Агны, и заканчивая – на тот момент – прощанием в конце длинного праздничного вечера в доме маленького министра пропаганды, было не более, чем началом игры. Насколько большой и опасной?

Этого мы знать не могли. Думаю, этого тогда не знал и сам Геринг, наверняка считавший себя нашим главным кукловодом. Многие приближенные Гитлера, впрочем, как и сам он, обладали чрезвычайной экспрессивностью во время публичных выступлений. Резкие, быстрые и неожиданные пассы руками, пальцы, вывернутые в этой же экспрессии, иной раз, под невероятным углом, – все это не было выдумкой фанатов. Именно при помощи такой постановочной игры, в основе которой, конечно, был точный и четкий расчет, множество людей было мгновенно превращено в пламенных, если не сказать ярых сторонников Гитлера – «нового солнца» германской истории.

Вот только солнце было черным.

Но тогда, в пылу «обиды», о которой рейсхканцлер твердил своему покорившемуся народу, нанесенной Германии в Первой мировой войне, этого почти никто не замечал и – не хотел замечать.

…Мы были в игре и знали, что за вечером, проведенным в доме Магды и Йозефа Геббельсов, от Геринга и прочих людей того круга вновь последуют приглашения. Мы были в роли их добычи, – незнакомой, забавной, и, что лучше всего, – новой. Им ничего не стоило уничтожить нас, но игра забавляла куда сильнее. Кроме того, приблизить к кругу избранных людей «с улицы», какими мы тогда выглядели в глазах Геринга, было весьма пикантно. А ведь он был единственным из всей «верхушки», кого обычные люди любили за…импровизацию.

Эту способность он и сам очень любил в себе, любовался ею и – собой, преображенным с ее помощью так, что, может быть, физическая боль и мучительные воспоминания об унизительном ранении в пах, уходили на второй план, меркли в лучах восходящего черного солнца, которому, сами не зная, что творят, рукоплескали тысячи и миллионы людей: мужчины и женщины, мальчики, опьяненные «Гитлерюгенд» и светловолосые девочки, еще слишком маленькие для того, чтобы узнать, что они и их тела целиком и полностью принадлежат Гитлеру и всей Германии. И нет ничего более почетного, чем стать матерью как можно большего числа «арийцев», а рождены они в законном браке или нет – не важно, ведь сама Герда Борман, темноволосая красавица, исповедовала полигамные отношения и свободу нравов. Но все это возникало постепенно, хотя и очень быстро, а пока мы с Элис привыкали к нашему дому в элитном районе Груневальд. С легкой подачи всезнайки Геринга у нас появилась домработница Ильза: высокая и худая, она очень напоминала высохшее дерево. С ней и я, и Элисон были очень осторожны и предельно лаконичны в общении, – она дружила с Цилли, домоправительницей Геринга, а значит, то, что я не нашел в нашем доме микрофонов и жучков, совсем не означало, что за нами никто не следит. Все было с точностью наоборот, и, должен сказать, мы с Элис неплохо разыгрывали свои партии влюбленных друг в друга супругов, живущих в прекрасном трехэтажном доме с темно-синей крышей. Разобрав вещи и осмотрев дом, мы решили обустроить нашу спальню на втором этаже, в самой просторной комнате. Ильза очень гордилась нашим выбором, и с истинно арийским рвением, которое некоторых приводило к созданию концлагерей, а некоторых – к спасению заключенных из этих лагерей, обустраивала нашу спальню. Со стороны могло показаться, что избалованная фрау Кёльнер, топнув ножкой, упросила своего не слишком сговорчивого мужа переехать в эти апартаменты, но настоящая причина была в том, что помимо удобного расположения, в этой комнате была еще одна – тайная, скрытая толстыми дубовыми перегородками. Я обнаружил ее, когда обходил дом в первый раз, и об этой комнате было известно только мне и Элис.

Кстати, об Эл.

Помня ее взгляд при моих словах об общей спальне, я думал, что у нас ничего не получится. Она была похожа на солнечного зайчика, который, – даже если он запущен тобой, – никак не удается поймать. Я подозревал, что ей мало нравится дом, и в нем ей вряд ли было комфортно. Но она ни разу об этом не сказала, и не упрекнула меня или обстоятельства ни единым словом или жестом. Днем мы играли счастливую семейную пару, в условленные часы перехватывали по радио шифровки, в которых нас хвалили, – часто подозрительно сильно – за успехи и ценные сведения, сообщенные Центру, а вечером ложились спать в одну кровать. И Эл, желая мне доброй ночи, все в той же сорочке с высоким воротом, которая была на ней в ночь после вечера в доме Геббельса, отворачивалась от меня и думала о чем-то своем. Она по-прежнему отказывалась говорить о Стиве, часто вздрагивая в ответ на мои «неожиданные» вопросы о нем, и потому я решил, что именно он занимает ее мысли. Элис была скрытной, а может, она боялась меня? Ее стеснительность могла бы показаться наигранной, но для девушки, воспитанной в строгих стенах закрытой школы для девочек, она на удивление быстро умела оценивать обстановку и вести себя согласно ей. И этот природный талант Эл не раз спасал ее и нас. Так же, как он спас ее 28 февраля 1933 года.

* * *

…Это было 28 февраля. Позже его назовут «последним днем Веймарской республики», но на самом деле, эта республика исчезла в конце января того же года, когда Гитлер пришел к власти. В тот февральский день я, несмотря на протесты Эдварда, поехала в Берлин одна. Предлог у меня был более, чем серьезный – я записалась в салон красоты, где мне должны были сделать модную короткую стрижку. Если уложить волосы «мягкими волнами», то вы несомненно попадете в число самых модных девушек. Помню, как перед моим уходом я спорила с Эдвардом, доказывая, что теперь короткая дамская стрижка – такая же необходимость, как высокий рост, хорошее сложение и голубые глаза у арийцев. Было и смешно и грустно смотреть, как он уверял меня не обстригать волосы, говоря, что они очень красивые, но мы оба знали, что и ему, и мне необходимо стать «истинными немцами». И чем скорее – и больше – мы сольемся с беспокойными толпами людей на улицах Берлина, тем лучше для нас. Я задержалась в городе гораздо дольше, чем планировала. Любой хороший агент знает, что помимо языка той страны, в которой он выполняет задание, очень важно владеть невербальной стороной общения. Именно поэтому после парикмахерской я долго гуляла по улицам города, рассматривала прохожих – мужчин, женщин, детей. Кто-то торопливо перебегал улицу, кто-то ждал трамвай на булыжной мостовой, а один мальчик, лет восьми, выбежал на улицу из булочной и едва не упал, пытаясь на ходу поправить непонятно как оказавшуюся на его голове большую кепку. Он улыбался так задорно и счастливо, что мне показалось, будто тревога, которая окутывала Берлине со всех сторон, растворилась. Сейчас странно об этом вспоминать, но до 1933 года Берлин обладал огромной славой, которая ничуть не уступала легендам, сложенным о Лондоне или Париже. Берлин влюблял в себя множество людей, именно здесь люди самых разных взглядов и предпочтений чувствовали себя свободно и легко. Не случайно Кристофер Ишервуд позже скажет об этом городе: «Берлин значил – мальчики».

О пожаре в Рейхстаге стало известно около десяти вечера. Я была в толпе прохожих, замерших при виде бушующего огня. Пламя вырывалось сквозь купол, сжигая великолепное здание изнутри. Как завороженные, мы следили за огненным представлением. И это было именно представление. На него пожаловали самые «первые люди» – я видела как стремительно, почти шаг в шаг, Гитлер и Геббельс подошли к Герингу, который уже был у здания. Они о чем-то говорили и Гитлер резко взмахнул правой рукой. Черная чёлка упала ему на лицо, и он снова гневно поднял руку.

…Огонь тушили несколько часов, и еще до того, как пламя затихло, Геринг объявил, что это был поджог. Во всем обвинили коммуниста Маринуса ван дер Люббе и еще нескольких человек. После «суда» Маринуса, которого многие считали неуравновешенным пироманом, казнили. Отсечение головы. Но это было позже, осенью. А на следующий день, в первый день весны, по указанию Гитлера, были подписаны указы, ограничивающие неприкосновенность личности и собственности, свободу слова, печати и тайну переписки. Начались массовые аресты, были открыты «дикие тюрьмы». Это стало началом террора. Когда я вернулась в Груневальд, Эдвард ходил по комнате как часовой, шаг за шагом измеряя ее своими длинными ногами. Увидев меня, он остановился и закрыл глаза, что-то прошептав. А я, помню, не могла перестать улыбаться. Мне снова стало очень страшно. За себя и за нас. И за мальчика с батоном в руке, который, может быть, так и не дорастет до своей большой кепки.

Глава 10

– Где ты была? – вопрос прозвучал резко, но Элисон этого будто не слышала.

– Рейхстаг горит, – только и смогла произнести она, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. Сбросив маленькую черную сумочку, на которой еще блестели дождевые капли с руки в кресло, девушка быстрым шагом подошла к радиоприемнику, и остановилась.

Конечно! Как она могла забыть? Нужно составить сообщение, согласно таблицам для бухштабированию, и только потом передавать его в центр. Эл тяжело вздохнула. Какая глупость! Если так пойдет и дальше, ей не стать хорошим разведчиком. И тогда…кто знает, где она окажется? Может быть, ее, как и сотни других людей, затолкают в грузовик и увезут в одну из тюрем на пытки? Эшби отошла от радиоприемника и не глядя села на край дивана.

– Я видела их. Гитлер, Геббельс и Геринг. Геринг бы там раньше остальных. Как думаешь, это…

– Поджог? Вполне возможно, – Милн спрятал руки в карманы брюк и посмотрел на Элис.

Черная плотная юбка закрывала ее колени, а пальцы ног упирались в ковер почти вертикально, словно она была балериной, которая готовится к выступлению. Но Эл выглядела так, словно не чувствовала своей неудобной позы. Она смотрела прямо перед собой и что-то говорила, но голоса не было слышно, – только видно движение губ. Волнистая прядь остриженных волос упала на лоб, похожая в свете настольной лампы на медный луч закатного солнца.

Милн посмотрел на носки своих домашних туфель.

– Я был там.

Прошло несколько секунд, прежде чем Элис ответила.

– Зачем? – взгляд зеленых глаз, которые в полумраке казались черными, был таким удивленным, что у Эдварда мелькнула мысль: а не розыгрыш ли все это? Эта поездка, свадьба, вечер в доме Геббельса? Правда или ложь? Как та игра, в которую он с мальчишками играл в детстве. Может быть, Эшби гораздо лучший разведчик и настоящая актриса? Милн улыбнулся. «Ни один вариант не стоит исключать из поля зрения» – так ему говорили. А он старался ее оберегать, беспокоился о ней. Настолько сильно, что поехал за Элисон, но так и не нашел ее на площади у Рейхстага. Зато прекрасно видел, как беснуется Гитлер в разговоре с Герингом, не забывая о своей экзальтированной жестикуляции. Милн вернулся в Груневальд и передал срочное сообщение в Центр: «Рейхстаг горит. Не исключаю, что это провокация Гитлера. Подробности позже». После этого он долго молчал, обдумывая все происходящее, а потом включил радио, – и снова зазвучал вальс Шопена, быстрый и легкий, словно крыло радужной перелетной птицы, влюбленной в солнце.

Когда роль, исполняемая человеком, стирает саму его суть и становится новой, приобретенной сущностью, под которой уже почти не различить стертые черты настоящей личности?

– Искал тебя, – его губы были все еще растянуты в улыбке. На лице Элис появилось нечто, похожее на изумление. Она помолчала, будто пробуя слова на вкус.

– Мне кажется, я отвлекаю тебя, – она посмотрела на Эдварда, и не увидела на его лице ничего, что убедило бы ее в обратном: только усмешка, медленно сходящая с губ.

– Да. Пожалуй, даже слишком сильно.

Милн кивнул и тоже посмотрел на нее.

Молчание.

– В таком случае, не буду больше тебе мешать. Я переезжаю в другую комнату.

Растрепав аккуратную укладку, сделанную в салоне, Эл поднялась с дивана.

– Ты не можешь, Ильза придет утром, – раздраженно заметил Эдвард в попытке остановить Эшби. Ничего не ответив, она вышла из гостиной.

* * *

Утро первого марта было холодным и пасмурным. Ранние пешеходы мерзли на остановках в ожидании трамваев. Кто-то сильнее кутался в не слишком теплое пальто, и можно было заметить, как жительницы Берлина, проходя по улицам быстрым шагом, оглядываются по сторонам, останавливаются, и потирают озябшие ладони, смотря на них с какой-то досадой или растерянностью.

Ночь с 28 февраля на 1 марта была страшной для людей и богатой – на улов – для гестапо, тайной полиции, которая с приходом нового шефа, – «дяди Германа» – очень популярного среди обычных берлинцев, великолепно игравшего одну из своих излюбленных ролей – добродушного толстяка – быстро стала ночным кошмаром многих и многих жителей города. Полицейские грузовики курсировали по Берлину в поисках новых жертв, и недостатка в них не было. Прохожие с волнением и тревогой смотрели на проезжающие мимо полицейские машины, переполненные схваченными «инакомыслящими» нового победоносного режима, и не могли знать, что, может быть, именно им довелось увидеть людей, посаженных за решетки черных грузовиков, в последний раз.

Пиромана Ван дер Люббе, который, по слухам, страдал психическими отклонениями, и в часы, когда горел Рейхстаг, находился в состоянии наркотического опьянения, осудят и казнят очень быстро и очень выгодно для «великолепной четверки», как тогда называли Гитлера, Геринга, Гиммлера и Геббельса. Его тело не отдадут семье для погребения, а обезглавленное, сбросят в очередную братскую могилу где-то на окраине Берлина – ведь убитых в застенках тюрем в те дни, коих были сотни, все-таки нужно было как-то хоронить. Досадная, но неизбежная работа.

Позже выяснится, что Рейхстаг был подожжен по прямому указанию великолепного Геринга, – но, обвинив в поджоге неугодных им коммунистов, национал-социалисты сделали еще один большой шаг в сторону тотального захвата власти. И если еще одним следствием этой лжи стали доносы, ужас и страх людей, что ж, то было только на руку новой правящей партии.

Но, несмотря на все знаки тех дней, даже горевший Рейхстаг для большинства обывателей не стал предостережением. Гитлер кинул им в тарелки обещания побороть массовую безработицу, присыпав это, со временем исполненное обещание, спортивными праздниками, салютами, ночными восторженными шествиями с факелами, и словами, множеством слов и криков, об исключительности «арийской» расы. О том, что сами новые вожди на арийцев совсем не похожи, и что в руках у них – острые ножи, уже измазанные кровью, которые в любой момент могут повернуться в сторону самих немцев, почти никто не думал. А те, кто думал – бежал на вокзал и спешно уезжал в Австрию, Швейцарию, Америку. Те дни в Берлине были странными, тревожными, кровавыми и противоречивыми. Берлин оставался Берлином, но, украшенный тысячами свастик, постепенно переставал быть собой.

* * *

Поморщившись от утреннего света, Элис открыла глаза и вздрогнула: перед ней, одетая в черную форму с белым накрахмаленным фартуком, стояла Ильза и изумленно смотрела на фрау Кёльнер, спящую в библиотеке на кушетке. Взгляд домработницы был настолько красноречив, что, казалось, будто и вся ее фигура изогнулась в форме вопросительного знака. Не сдержавшись, Эл весело рассмеялась, пожелала Ильзе «доброго утра» и вышла из кабинета. В поисках своего мужа она обошла весь дом, но, как выяснилось, Herr Kelner полчаса назад отбыл на завод компании «Байер» и вернется только во второй половине дня.

Глава 11

Эдвард вернулся около шести часов пополудни. Столкнувшись с Ильзой в дверях, чей рабочий день уже закончился, он поздоровался и попрощался с ней, а между этими словесными ритуалами успел выдержать въедливый взгляд прислуги и выслушать подозрения, произнесенные шепотом: фрау Кёльнер, судя по всему, ночевала в библиотеке, – утром, придя на работу, Ильза лично застала фрау спящей на кушетке у окна в одежде – черном костюме, состоявшим из пиджака, и черной узкой юбки, под пиджаком у фрау была белая шифоновая блузка с воротником жабо. Кроме того, заметив Ильзу, хозяйка рассмеялась, пожелала ей «доброго утра» и вышла из комнаты. Почти весь день хозяйка провела дома, исключение составила поездка в Берлин, время отсутствия фрау – два часа и десять минут.

Завершив свой доклад, Ильза, явно довольная собой, кивнула и вышла из дома на Хербертштрассе, 10.

Все время, пока Милн слушал прислугу, он рассматривал ее лицо и фигуру с высоты своего роста, с интересом думая о том, что в голове или организме иного человека отвечает за это свойство человеческой природы – донос, прикрытый сверху самыми лучшими и благородными – по мнению носителей этого качества – целями. Когда за Ильзой закрылась дверь, он снова напомнил себе, что с ней нужно быть как можно осторожнее, и поднялся на второй этаж, в спальню, где, к его новому удивлению, была Элис.

Сидя на кровати, она что-то увлеченно писала, а закончив, подошла к Милну и протянула ему записку. Не глядя на девушку, он повернулся к большому напольному зеркалу, медленно развязывая темно-красный галстук с тонкими белыми линиями.

– Я запрещаю тебе ночевать в любой другой комнате кроме этой, – Милн произнес фразу предельно спокойным тоном.

– У тебя нет права запрещать мне что-либо, ты мне никто, – стоя за спиной Эдварда, Элисон буравила взглядом его широкую спину.

– Ошибаешься, Агна. Я – твой муж. И в нашей паре именно я – старший агент. И если еще раз в отчете праведной Ильзы о твоем дне я услышу ее сомнения в благополучии нашего брака, я сделаю то, что тебе не понравится, – в зеркале Эдвард успел заметить, как Элис вздрогнула от его слов, но, сжав руки в кулаки, высоко подняла голову.

– И что? – Элисон так высоко подняла голову, словно на ее шее затягивали веревку, а ей хотелось хотя бы еще на мгновение продлить свою жизнь. Это движение Милн не замечал в ней раньше, и потому с удивлением посмотрел на девушку, приближаясь к ней. Их разделяло всего несколько сантиметров, когда наклонившись, Эдвард прошептал:

– Узнаешь, если не послушаешь меня.

Со всей силой, что могла быть в ее ударе, с учетом минимального расстояния, разделявшего их, Эл прислонила к груди Эдварда записку, которую он предпочел не заметить, и которую она все это время сжимала в руке. Получив слабый удар в грудь, Эдвард улыбнулся и, повышая голос, выразительно прочитал написанное Эл вслух: «Рейхстаг горел сегодня ночью. Сейчас пожар потушен. Великолепная четверка подозревает коммунистов, но это провокация Геринга. В городе беспорядки, сотни задержанных и убитых. Точных данных еще нет». Милн отступил от девушки на несколько шагов, прочитал записку еще раз, а затем, подойдя к камину, в котором был разведен огонь, порвал записку и бросил ее в камин.

– Если это и поджог, то доказательств этому нет. Пока нет. К тому же, сообщение уже отправлено, а это – слишком длинное, и эпитет про четверку излишне пышный.

На глаза Элис навернулись слезы, но проходя мимо Эдварда в ванную комнату, она сообщила ему, что он идиот.

На следующее утро она заставила себя лежать в кровати до прихода Ильзы, и, убедившись, что прислуга заметила, как она выходит из спальни, снова пожелала ей доброго утра и улыбнулась. За завтраком, накрытым по случаю воскресенья в большой столовой, царила тишина, нарушаемая только шелестом страниц главной нацистской газеты «Фолькишер беобахтер», которую Харри Кёльнер читал каждое утро. На первой полосе сообщалось о том, что в этот день Гитлер выступит на площади Груневальда. А значит, чета Кёльнер будет там.