Текст книги "132 (СИ)"

Автор книги: Анна Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

37

Если бы я умела молиться, я бы непременно помолилась. Но ничего подобного я не умела, более того – мне казалось, что это будет настоящим кощунством, если я сейчас начну обращаться к Богу, в которого не верю.

Но в Него верил Алексей Дмитриевич…

Поэтому я всё же попыталась помолиться. Да – как могла, но обратилась к Богу, подумав, что если Он существует, непременно услышит. В конце концов, Алексей Дмитриевич – тот, кого вполне можно назвать «божьим человеком», а значит, Бог за ним должен усиленно приглядывать. Почему в таком случае Он позволил посадить Алексея Дмитриевича в тюрьму, я старалась не рассуждать – понимала, что моей вины в этом в любом случае больше, чем вины Бога. Неважно, существует Он или нет.

Я шла домой и повторяла про себя, как заведённая, просьбу уберечь, сохранить, спасти, позволить прожить долгую и счастливую жизнь. Говорила, что ему и так уже досталось по максимуму, и за что – за то, что вытащил меня из уныния и болота, помог поверить в себя!

– Он стал моим якорем двадцать лет назад, – шептала я, не разбирая дороги из-за слёз, наполнявших глаза. – Меня мотало, как хилое судёнышко, а он бросил якорь, заделал пробоины, паруса повесил. Я ответила ему злом на добро, и если уж наказывать, то меня. А Алексея Дмитриевича спаси, пожалуйста, ему ещё жить и жить, внучек растить…

В этот момент подул сильнейший ветер, и я, проходя под целой вереницей клёнов, попала в настоящий листопад, как в воронку. Листья стремительно проносились мимо меня, некоторые хлестали по телу, как чьи-то раздражённые моей непонятливостью ладони, один даже угодил в лоб, другой прилип к очкам…

И я вдруг осознала.

Почему Бог вообще должен меня слушать? Что я сделала для того, чтобы Он обратил внимание на мои слова? Да я в своей жизни не совершила ни одного хорошего поступка. Просто плыла по течению… И даже дружила лишь с теми, кто сам ко мне прилипал, как Наташа или Нина. И замуж вышла, потому что Влад так решил. Сама же я… тряпка, а не человек.

Будь я на месте Бога, я бы от себя отвернулась.

А мне не хотелось, чтобы Он от меня отворачивался. Не ради того, чтобы получить прощение для себя и попасть в Рай – всё это казалось мне неважным. Я всего лишь желала, чтобы Он услышал мои просьбы по отношению к Алексею Дмитриевичу. Чтобы помог ему…

И тут я наконец поняла, что должна сделать.

38

В наш век соцсетей публичное признание сделать совсем просто – остаётся лишь проследить за тем, чтобы оно максимально широко растиражировалось.

Придя домой, я выбрала подходящий фон, сев возле окна на кухне, поставила перед собой телефон, включила его… и начала говорить.

Я совсем не волновалась. Даже понимая, сколько народу в итоге посмотрит это видео, я внутренне не дрожала – потому что мне было всё равно, что подумают и скажут незнакомые люди. Я записывала свои откровения только для одного человека.

Для Алексея Дмитриевича.

А ещё – для Бога, конечно же. Я плохо разбиралась в вере и религии, но была уверена: в отличие от людей, Он более милосерден, и обязательно примет моё покаяние. Потому что оно было искренним, оно шло от всего сердца.

Я постаралась быть краткой, понимая, что никто не станет слушать откровений на два часа. Я не оправдывалась. Честно призналась, что поначалу не понимала, что происходит, а когда разобралась, струсила и в итоге поверила взрослым, которые твердили, что я слишком маленькая, а они знают лучше.

– Я рассказываю всё это не для того, чтобы меня пожалели, – закончила я свою краткую исповедь. – В том, чтобы рассказать правду, нет никакого героизма. Я просто считаю, что так будет правильно. Меня зовут Вика Сомова, и двадцать лет назад я оговорила своего учителя, Алексея Дмитриевича Ломакина, – повторила я фразу, с которой начала запись видео. – Он сейчас находится в больнице… Пожалуйста, если вы верите в Бога, поставьте свечку за его здравие. Я хочу, чтобы он жил и был счастлив.

Нажав «стоп», я тут же опубликовала своё признание во всех соцсетях на личной странице, но я отлично понимала, что там его мало кто увидит. Поэтому сразу пошла в личные сообщения одного канала с миллионной аудиторией, прислала ссылку на свой пост и спросила, сколько будет стоить опубликовать это у них.

Я думала, мне придётся ждать, но получила ответ всего через полчаса.

«Нисколько. Бесплатно».

Ещё через десять минут на этом канале появился пост с моей видеозаписью, а через пару часов он разлетелся по всему интернету.

39

Почти сразу после первой публикации мой телефон словно взорвался от звонков и сообщений. Звенел не умолкая, и я, поняв, что это не кончится теперь, наверное, никогда, просто выключила его.

Может, и не нужно было этого делать – не знаю. Но я настолько морально вымоталась за день, узнав новости об Алексее Дмитриевиче, переживая за него, а потом записывая это короткое, но больное видео, что совершенно не желала ни с кем разговаривать. Да и что хорошего я могу услышать? Мама точно будет вопить до небес, остальные возможные собеседники менее предсказуемы, но уж точно никто не скажет мне ничего сердечного.

А теперь, возможно, и Алексей Дмитриевич не скажет.

Через пару часов, когда на улице почти стемнело, я поняла, что стены вокруг меня неимоверно давят, и решила отправиться на прогулку. Хотя, если честно, мне было немного страшно – я же понятия не имела, насколько стала «известной» за последние несколько часов. Мне бы не хотелось нарваться на неприятности, но я надеялась, что осенние сумерки в любом случае скроют мою личность.

Вечер был тёплый. Даже удивительно: ещё утром и днём ветер дул почти ледяной, неприятный, и прогноз погоды был неутешителен, но синоптики явно ошиблись. Или погода испортится позже? В любом случае в девять вечера на улице оказалось приятно и почти безветренно.

Удивительно, но такая погода словно была отражением происходящего у меня в душе.

Двадцать лет я жила под сплошным северным ветром, который постоянно сбивал меня с ног и не давал свободно дышать.

Теперь ветер наконец утих… И я чувствовала себя спокойной, несмотря на то, что отлично понимала: у меня в будущем наверняка будут проблемы. Начиная от неприязненных взглядов, какие я получала в школе, заканчивая местью со стороны родственников пострадавших по той же статье. Родные Алексея Дмитриевича меня не тронут – но он такой не один, к сожалению.

Ну и ладно. Что бы со мной ни случилось в дальнейшем – значит, заслужила.

Я подняла голову и вгляделась в тёмное покрывало неба, покрытое мелкими точками мерцающих звёзд.

Я сейчас казалась самой себе распахнутой клеткой, из которой и вырвались все эти звёзды, усеяв вечную черноту мира тонким светом разорванной души.

И если бы не дыра на месте сердца, я была бы почти счастлива.

40

Домой я так и не вернулась.

Гуляла всю ночь, а утром, как только открылось метро, поехала к дому Алексея Дмитриевича. Я должна была узнать новости о нём, и меня даже почти не волновал приём, который я обязательно получу, как только покажусь на глаза кому-то из его близких.

Около восьми утра я оказалась возле его подъезда, но подняться в квартиру, где он жил, не решилась. Села на лавочку на детской площадке, грея заледеневшие ладони о стаканчик с купленным возле метро чаем, и принялась ждать.

Мне не хотелось ни есть, ни пить – я даже чай купила лишь для того, чтобы не замёрзнуть окончательно, – и за прошедшую ночь я настолько заледенела душой по отношению к самой себе, что совсем не переживала. Пусть ругают дурными словами, главное – узнать, как здоровье Алексея Дмитриевича.

Странно, но я, несмотря на своё неверие в Бога, почему-то верила, что моему учителю должны были помочь молитвы и свечки всех людей, которых я накануне попросила о помощи. Столько просьб! Бог не мог их не услышать.

Стрелка медленно ползла к десяти часам, и я всё чаще косилась на подъезд, надеясь, что Леся выйдет сегодня гулять с Машей. Тем более, что погода вновь была отличная, несмотря на все прогнозы. Природа их как будто игнорировала, подчиняясь лишь собственным законам.

И наконец, в слепяще-ярком солнечном свете, безжалостно заливавшем подъезд дома Алексея Дмитриевича, на улицу шагнули Леся и Маша. Я тут же поднялась с лавочки, выкинула пустой стакан из-под чая в урну и пошла навстречу.

Дочь Алексея Дмитриевича заметила меня одновременно с радостным Машиным воплем «тёть Вика-а-а!», и в её глазах вспыхнула такая искренняя первобытная ненависть, что я вздрогнула и остановилась, поражённая силой этого чувства.

Если бы можно было убить взглядом – я была бы уже мертва.

Но даже мёртвая, я бы не сдалась. Не сейчас.

– Простите, Леся, – пробормотала я, опустив глаза – и заметила, что Маша, недовольно пыхтя, пытается забрать свою руку у матери, но Леся не собиралась её пускать. – Я уйду, как только вы скажете, как здоровье Алексея Дмитриевича.

– Ма-ам, ма-ам, ма-ам! – канючила Маша, и мне было её безмерно жаль – Леся явно делала ей больно. Гораздо больнее, чем мне.

– Ах ты су-у-у… – протянула она свистящим шёпотом и втянула носом воздух, пытаясь не выругаться при дочери. – Пошла прочь! Андрей тебя разве не предупреждал, чтобы ты не совалась к нам?

– Я уйду, как только вы скажете, как здоровье Алексея Дмитриевича, – повторила я спокойно. Вновь посмотрела на Машу – девочка начала плакать, и моё сердце не выдержало: – Да отпустите вы дочь, ей же больно…

– Не смей! – рявкнула Леся, начиная трястись. Сжала в кулак свободную руку и двинулась на меня, таща хныкающую Машу за собой. – Из-за тебя всё! Ненавижу, как же я тебя ненавижу! – орала она, потрясая кулаком в воздухе.

И вдруг, вздохнув, крикнула то, из-за чего я покачнулась, едва устояв на ногах:

– Отец умер сегодня ночью!!!

В глазах потемнело.

Сердце застыло, будто пронзённое острым кинжалом, а кровь в жилах превратилась в лёд.

Боже… лучше бы умерла я…

Кажется, я всё-таки начала падать, схватившись ладонью за горло, и изо всех сил желая, чтобы это было просто жестокой шуткой. Всего лишь шуткой над женщиной, которую очень хотелось убить хотя бы словами…

С оглушительным грохотом, явно впечатавшись в стену, рядом распахнулась какая-то дверь. Я не видела, какая – зажмурившись, я медленно оседала на асфальт.

– Леся! – прогремел вдруг голос моего учителя, непривычно грозный, почти злой, и я тут же распахнула глаза, чувствуя, как сердце в груди заходится в радостном стуке. – Я ведь просил тебя!

– Папа! – закричала Леся панически. – Тебе нельзя… Зачем ты…

– Да потому что знал, что ты глупостей понаделаешь!

Меня поймали почти у самой земли крепкие и тёплые руки, а затем я сквозь слёзы, застилавшие глаза, увидела перед собой полное беспокойства лицо Алексея Дмитриевича.

– Живой… – всхлипнула я и, завыв, словно бездомная собака, разревелась, уткнувшись лицом в его грудь. Даже не обращала внимания, что на нём, кроме футболки и штанов, ничего нет.

– Лесь, ты что, сказала Вике, что я умер? – негромко, но очень возмущённо спросил Алексей Дмитриевич, помогая мне подняться на ноги. Но несмотря на то, что я с каждой прошедшей секундой чувствовала себя всё лучше и лучше, я тем не менее продолжала цепляться за него обеими руками, вжимаясь мокрым лицом в его футболку.

– Папа…

– Ладно, всё потом, – вздохнул Алексей Дмитриевич, поддерживая меня, и куда-то повёл. – Пошли, Вика.

Я думала, Леся будет возражать, но она всё-таки промолчала, а через мгновение я услышала, как она начала успокаивать дочь.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

41

Когда мы вошли в лифт, меня начало трясти. Я дрожала, будто у меня была лихорадка, обнимая Алексея Дмитриевича так, словно хотела задушить, и беспрерывно шептала:

– Живой, живой, живой… Боже, живой…

– Испугалась, – сказал он со вздохом, поглаживая меня по спине. – Ледяная вся. Я тоже дурак, надо было вместе с Лесей сразу пойти. А я дома остался. Подошёл к окну, чтобы посмотреть на Машу, когда она из подъезда выйдет, и увидел тебя на лавочке. Спешил как мог, но Леся всё равно успела… Не обижайся на неё.

– Мне не на что обижаться, – пробормотала я, всхлипнув. – После всего, что я сделала…

Меня затрясло сильнее, слёзы брызнули из глаз, и Алексей Дмитриевич обнял меня крепче, растирая тёплыми руками и приговаривая, будто я по-прежнему была маленькой Викой:

– Ну перестань плакать, пожалуйста. Ничего не случилось. Я живой, вчера ещё выписали, таблеток только надавали с собой, так что теперь я на колёсах, можно сказать. Не плачь, Вика…

Я бы и рада послушаться – но увы, у моего организма были другие планы. И я продолжала всхлипывать и когда мы вышли из лифта, и пока Алексей Дмитриевич, с трудом расцепив мои руки, которыми я обхватывала его с момента, как он поймал меня на улице, снимал мою верхнюю одежду. И когда усаживал на какой-то диван, я всё плакала и плакала, не в силах остановиться.

Остановил меня стакан, который Алексей Дмитриевич сунул мне под нос. Точнее, не стакан, а напиток в нём.

– Нет-нет, – выпалила я, сведёнными пальцами отодвигая в сторону это пойло. – Не стану пить валерьянку… Знаете, сколько я её выпила в тот день, когда… – Горло словно металлическими щипцами сжало, но я должна была сказать. – … Когда мы с мамой ездили в полицию…

– Хорошо, – сказал Алексей Дмитриевич, поставив стакан на стол. А потом сел рядом со мной. – Расскажешь мне всё, что тогда случилось?

Я кивнула.

Не знаю, как так получилось. Я не спрашивала разрешения, Алексей Дмитриевич тоже ничего не говорил – но я потянулась к нему, словно травинка к солнцу, и вновь оказалась в кольце крепких рук.

На его груди – там, где недавно находилось моё лицо, – было мокрое пятно, и я прижалась щекой рядом с ним, решив, что постараюсь больше не плакать.

Огляделась.

Выяснилось, что мы находились на кухне. Сидели на угловом диване, и в большое окно, находившиеся почти за нашими спинами, заглядывало ласковое утреннее солнце, освещая комнату и прогоняя тени.

И я, вздохнув, начала говорить.

Говорила я гораздо дольше, чем в своём видео. Иногда почти захлёбываясь словами, торопясь выразить то, что столько лет отравляло мне жизнь, камнем давило на сердце, морозило душу.

Алексей Дмитриевич слушал. Иногда задавал тихие вопросы, порой проводил ладонью по моим волосам, утешая, если я вновь начинала трястись, и… сжимал мою руку.

Как в тот день, когда я плакала, сидя на мате в спортзале.

И когда я наконец замолчала и закрыла глаза, ощущая себя опустошённой, мне почудилось… показалось, что ничего из того, что я сейчас рассказала, вовсе не случалось.

Что это был просто дурной сон.

Кошмар, которому не суждено сбыться.

А на самом деле я до сих пор одиннадцатилетняя Вика Сомова, у которой вся жизнь впереди, и которая никогда бы не стала предавать человека, ставшего для неё лучшим другом и самым замечательным учителем.

– Вик, – негромко сказал Алексей Дмитриевич, сжимая мою ладонь в своей руке, – ты меня не предавала. Ты была всего лишь маленькой девочкой, попавшей в ловушку чужих дурных фантазий. Но дело не столько в них, сколько в системе. Ей безразлично, кто действительно виноват, а кто нет, она просто радостно перемалывает всех, кому не повезло попасть в её жернова. Если бы система была иной, наша с тобой история кончилась бы совсем иначе.

– Я понимаю, – прошептала я, кивнув. – Но это не умаляет моей вины. Я могла бы признаться и раньше…

– Главное, что ты призналась.

И тут я наконец сообразила…

Приподнявшись и перестав практически лежать на груди Алексея Дмитриевича, я заглянула в его спокойные глаза и спросила:

– Вы ведь узнали меня. Сразу. Да?

– Разве я мог тебя не узнать, – улыбнулся он мне с теплом. – Ты всё такая же, какой была двадцать лет назад. С тем же взглядом загнанного в угол дикого зверька. Надеюсь, когда-нибудь ты от него избавишься.

Я всхлипнула, вновь чувствуя слёзы в глазах, и Алексей Дмитриевич поспешил сказать:

– Не плачь, умоляю! У меня футболка только высохла!

Я засмеялась, изо всех сил пытаясь сдержать предательскую влагу, но одна слезинка всё-таки скользнула по щеке. Я быстро стёрла её свободной ладонью и, посмотрев своему учителю прямо в глаза, сказала то, что давно хотела сказать:

– Простите меня, пожалуйста.

А он ответил то, что давно хотел ответить, но не мог – потому что я всё не приходила…

– Я давно простил тебя, Вика.

42

Мы разговаривали ещё долго. Алексей Дмитриевич, узнав, что я не ела больше суток, заставил меня выпить чаю и съесть немного печенья. Хотел сделать нормальный завтрак, но мне было неловко его напрягать, особенно учитывая его недавнюю выписку из больницы, и я пообещала, что обязательно позавтракаю чуть позже.

Невозможно объяснить, какое невероятное облегчение я испытывала в это утро. Думаю, даже спустя много лет я не смогу рассказать, что по-настоящему для меня значил этот разговор с Алексеем Дмитриевичем. Сколько всего он мне дал, и сколько всего забрал.

До него я будто бы и не жила вовсе. А теперь… собиралась жить дальше. И бороться – за всё. И за Влада, и за собственную беременность, которая теперь обязательно случится – в этом я больше не сомневалась.

– Алексей Дмитриевич, – сказала я перед уходом, надевая пальто. Забрала из рук своего учителя берет, надела и продолжила: – Нина сказала, что вы – крёстный её близнецов…

– Да, всё верно, – он кивнул. – Славные у неё мальчишки.

– Да… Я просто хотела спросить… Если я всё-таки когда-нибудь рожу, можете тоже…

– Ты непременно родишь, – перебил он меня с уверенностью человека, который желает близким людям лишь счастья. – Вот увидишь. И конечно, я буду рад, если ты выберешь меня крёстным отцом для своего ребёнка.

Я, вспыхнув от счастья, приложила ладонь к груди и призналась:

– Правда, я не верю в Бога…

– Ничего страшного, – ответил Алексей Дмитриевич, легко улыбнувшись. – Главное – что Он верит в тебя.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

43

В церкви пахло свечами.

Здесь было тепло и спокойно, и я долго стояла у иконы Богородицы, глядя в её полные молчаливого понимания глаза, и тоже молчала, чувствуя, как наполняюсь чем-то, похожим на благость.

Мне наконец не было холодно.

Да, я всё-таки пришла сюда – возвращаясь от Алексея Дмитриевича, увидела церковь и поняла: хочу.

Я должна была поставить свечку за здравие человека, который спас меня… второй раз в жизни спас, простив мне то, что, казалось бы, простить невозможно.

Правильно сказала та слепая женщина, с которой начался путь моего искупления… Мне нужно было в церковь. Но тогда я была не готова, слишком тяжёлый груз носила с собой, он не давал мне сюда зайти.

Но теперь груза не было, и мне захотелось поделиться с Богом своей радостью. Пусть я не верю в Него, да… Или верю? Неважно.

Алексей Дмитриевич правильно сказал: главное, что Он верит в меня.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

44

Подходя к дому, я села на лавочку возле подъезда и включила телефон. Проигнорировав сотни сообщений и звонков от мамы, я поискала взглядом единственный интересующий меня контакт… и нашла.

– Вика! – воскликнул Влад с таким вселенским облегчением, будто я вернулась с того света. – Господи, наконец-то! Я вчера чуть не свихнулся, когда увидел… Ты, конечно, правильно поступила, и я тобой горжусь, но как ты по улице теперь ходить собираешься?

– Справлюсь. Лучше скажи… Когда ты вернёшься? Или ты не хочешь возвращаться?

– Хочу, – ответил Влад, мгновение помолчав. – Очень. Но я думал, это ты… не захочешь…

– А я думала, что ты. Видишь, мы квиты. Возвращайся, пожалуйста. Я соскучилась. Что будешь на ужин?

– Тебя, – пошутил мой муж, и я засмеялась.

Мы поговорили ещё немного, и Влад, пообещав, что приедет в течение ближайших двух часов, положил трубку.

А я подняла голову и посмотрела на небо – чистое и ясное, как моё сегодняшнее настроение.

Там, в самой вышине, летела какая-то птица… И я, приглядевшись, поняла, что это белый голубь.

Символ мира, воцарившегося в душе маленькой Вики Сомовой, которая наконец получила своё прощение.

Конец