Текст книги "132 (СИ)"

Автор книги: Анна Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

19

Я слышала это слово, но совсем не помнила, что оно значит. Кроме одного: за это, кажется, сажают.

– Так называют мужчин, которые испытывают нездоровый интерес к детям. Как этот… Ломакин, – мама будто выплюнула фамилию моего учителя. – Чтоб ему пусто было!

И тут я словно взорвалась.

Это было закономерно: последние несколько часов во мне варились различные мысли, превращаясь в адское зелье – и теперь оно вскипело, вырвавшись в самую настоящую истерику.

Я не помню, что я кричала. Плакала, твердила, что он ничего не делал, что не нужно его наказывать, что он очень хороший… Я говорила и говорила, и мама меня не останавливала. Она меня обняла, прижала к себе и поглаживала по голове, утешая, только иногда тихо говорила:

– Бедная моя девочка. Ничего-ничего, мы со всем справимся…

Она считала, что желает мне добра. Но все мои слова тем не менее разбивались о стену её глухоты – она, как многие взрослые, полагала, что права, а я по-настоящему не осознаю происходящее.

И в чём-то это утверждение было верным… Так, как осознают взрослые, я не осознавала – лишь понимала, что Алексею Дмитриевичу достанется. И достанется из-за меня!

Дома, напоив успокоительным и горячим чаем, всю в слезах, мама уложила меня в постель, заявив, что на следующий день я в школу не пойду. Да и вообще пару дней надо дома посидеть, подождать, пока, как она выразилась, «всё успокоится».

Я нервничала и не могла уснуть, даже несмотря на конскую дозу успокоительного, которое мама купила по дороге домой. Постоянно хваталась за мобильный телефон, порываясь написать то Алексею Дмитриевичу, то Нине, но так и не решилась.

Впрочем, даже если бы решилась – разве это что-либо изменило бы?

А утром, когда я с опухшим от постоянных слёз лицом сидела на кухне и пыталась запихнуть в себя завтрак, к нам в гости пришла тётя Оля – мамина подруга. Её дочь Карина училась на пару классов старше. Рассказывая своей маме о том, что я хожу в спортзал, Карина вряд ли думала что-то плохое – скорее просто делилась впечатлениями.

Сама же тётя Оля… У неё был своеобразный взгляд на жизнь в целом и учителей-мужчин в частности, как выяснилось. Она искренне считала, что нормальный мужик в школу не пойдёт, о чём заявила буквально с порога.

Да, так и сказала:

– Хорошо, что всё открылось. Мне этот Ломакин всегда казался подозрительным. И вообще нормальный мужчина в школе работать не захочет. Дети – это женская прерогатива! – Она жалостливо посмотрела на меня и продолжила: – Вика, деточка, не переживай так, всё образуется. Понимаю, сейчас тебе сложно…

– Но он ничего не делал! – рискнула высказаться я. – Ничего плохого!

На лицах мамы и тёти Оли появились снисходительные усмешки.

– Вик, ты просто ещё маленькая, – произнесла мама, а тётя Оля добавила:

– Да, ты не понимаешь, как это выглядит со стороны взрослых.

– Как? – я нахмурилась.

– Нехорошо выглядит. Общение учителя с учеником должно ограничиваться временем урока! А ты бегала к этому физкультурнику, как на свидания, – покачала головой тётя Оля. Вид у неё был исключительно осуждающий. – Сразу понятно, чего он от тебя хотел. Обрабатывал потихоньку, добреньким прикидывался. Скажешь, нет? Не был он с тобой добрым и ласковым?

Я оторопело уставилась на тётю Олю, потом перевела взгляд на маму…

– Ну… был…

– Вот! – важно кивнула наша гостья. – Конечно, умные педофилы сразу на детей не накидываются, ждут, когда они сами созреют. Он тебя совращал, Вик, понимаешь?

Я открыла рот, и оттуда непроизвольно вырвался всхлип.

– Не плачь, Викуля. – Мама подошла и обняла меня, чмокнула в макушку. – Мне понятно, почему ты его защищаешь. Но со временем ты сможешь взглянуть правде в глаза и осознать, что Алексей Дмитриевич преследовал собственные цели. Он тебя приручал, чтобы потом… использовать. Хорошо, что мы это прекратили! Теперь тебе ничего не угрожает.

Тётя Оля и мама говорили ещё много всего, убеждая меня в том, что Алексей Дмитриевич действовал исключительно из извращённых побуждений.

Но хуже всего было то, что я… им поверила.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

20

Да, я поверила.

Разве я могла не поверить маме? Мне было всего одиннадцать, и раньше я не подвергала сомнениям её слова. Да и говорили они с тётей Олей горячо и основательно, внушая мне собственные выводы.

Да, я поверила.

Потому что ничего другого я не слышала. Никто не позвал меня к себе, чтобы объяснить, что взрослые, даже если любят, тоже могут ошибаться. Возможно, кто-нибудь и захотел бы сделать это – но пресловутое «давление на свидетеля» не давало.

Вроде бы правильное требование, но порой и правильное оказывается роковым.

Вечером того же дня мама сообщила мне, что Алексея Дмитриевича арестовали – забрали прямо с урока. А на следующий день по школе каким-то образом разнёсся слух, что забрали его из-за моего заявления… И с этого момента для меня всё изменилось навсегда.

Я пошла в школу только на следующей неделе, просидев несколько дней дома практически безвылазно – и столкнулась с ледяным игнором. Меня старательно не замечали не только одноклассники, но даже некоторые учителя – казалось, им было физически больно на меня смотреть.

Каждый вечер дома я рыдала у мамы на плече, а она убеждала меня, что надо потерпеть, что я в любом случае права, просто Алексей Дмитриевич – обаятельный мерзавец, очаровал многих. И окружающим людям не хочется смотреть правде в глаза, но когда-нибудь они непременно прозреют. Надо лишь подождать.

Я ждала. Учебный год закончился, начались каникулы, во время которых я вновь почти не выходила из дома и вновь безобразно поправилась – стала ещё больше, чем была.

Никто меня не допрашивал. Тот раз, когда мы с мамой ездили в полицию, оказался единственным так называемым «допросом», когда все мои показания приняли с её слов, и больше их не проверяли.

В сентябре начался учебный год, но отношение ко мне не изменилось. Если только учителя слегка оттаяли… Но им, я думаю, пришлось это сделать: не могли же они совсем ни о чём меня не спрашивать и не проверять мои тетради. А вот одноклассники так и продолжали игнорировать.

Исключением стала Нина, и я искренне обрадовалась, когда она вновь села со мной за одну парту, немного напряжённо улыбнулась и спросила, как прошло лето.

Ближе к октябрю мама возила меня на экспертизу в какой-то научно-исследовательский институт, где по результатам написали, что я «не склонна к фантазированию», а ещё «нахожусь в эмоционально подавленном состоянии»

Конечно, эта экспертиза послужила ещё одной монеткой в копилку сомнительных доказательств по делу Алексея Дмитриевича…

И в конце моего шестого класса – почти через год после его ареста, – довольная мама сообщила мне, что Алексею Дмитриевичу дали двенадцать лет строгого режима.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

21

Что было дальше?

Ничего.

Мама ещё в самом начале заявила мне, чтобы не смела вспоминать и обсуждать эту историю ни с кем, в том числе и с ней, а жила дальше. Вот поэтому я до сих пор не понимаю: она действительно продолжает верить, что всё рассказанное ею в полиции было правдой?

Что касается меня, то, думаю, какой-нибудь психолог обязательно сказал бы что-то умное по поводу моего внутреннего когнитивного диссонанса: я знала, что всё было ложью, но не могла этого признать. Даже перед собой. И продолжала жить, делая вид, что права, хотя внутри всё пылало от горя и несправедливости.

Мне почти постоянно было тошно. Все эти годы, все двадцать лет, прошедших с момента ареста Алексея Дмитриевича, я постоянно ощущала себя так, будто съела что-то несвежее. И если поначалу я пыталась заесть эту тошноту сладостями, чипсами и прочей дрянью, из-за чего вновь превратилась в ходячую гору жира, то как только услышала про приговор – практически перестала есть. Еда не приносила мне никакого удовольствия, усиливала ощущение тошноты, поэтому я ела лишь по необходимости – когда мама ставила перед моим носом тарелку с завтраком, обедом или ужином. Я не перекусывала, не испытывала голода, мне в целом было всё равно, что есть, лишь бы поменьше. Так и похудела года за полтора, став из пирожка настоящей макарониной – с тех пор ею и оставалась.

Меня часто душили слёзы. Я сдерживала их, и они комком собирались в груди, как будто рядом с одним сердцем выросло второе, состоящее из сплошной боли. И оно всё разрасталось и разрасталось, но как его уничтожить, я не ведала.

Периодически меня накрывало чувством вины, но так как я продолжала упорствовать и как мантру повторяла мамины слова про то, что права во всём, оно не имело выхода и тоже аккумулировалось внутри, становясь частью моей личности. И теперь, спустя столько лет, я понимала, что уже давно не живу без постоянного ощущения собственной виноватости перед всем миром, одновременно с этим не признавая никакой вины.

Я – ходячий комок противоречий. Девочка, которая не сказала в прошлом ни слова лжи – но тем не менее стала частью ложного обвинения. Да, не желая этого, не понимая, что происходит, но стала. И в конце концов сама поверила в собственную ложь…

Вот что самое отвратительное.

Трясясь в переполненном автобусе по пути домой и вспоминая всё, что предшествовало приговору Алексея Дмитриевича, я окончательно уверилась, что должна найти своего учителя. Пусть даже не знаю, что ему сказать, пусть боюсь его увидеть, пусть не представляю, а нужно ли ему встречаться со мной… Захотела бы я на его месте видеть девочку, ставшую причиной подобной трагедии? Вряд ли. Думаю, он ненавидит меня ещё сильнее, чем одноклассники.

Подумав так, я зажмурилась – потому что в памяти всплыли неожиданные слова Нины.

«Он помнил, что мы с тобой были подругами, и просил меня не отворачиваться от тебя».

Стал бы он просить о таком, если бы ненавидел меня?

Да и вообще… Зачем было просить? С какой целью он это сделал?

Я не могла понять – как ни напрягалась, мысль ускользала. Точнее, я была не способна её осознать, поверить в неё, пусть и догадывалась. Мне казалось, что это невероятно, что такого не может быть.

Возможно, если бы я была верующей, мне было бы проще. Но мне никто и никогда не рассказывал ни про милосердие, ни про прощение – и я искренне не понимала поступка Алексея Дмитриевича. Вот он был очень верующим, и даже ходил с некоторыми ребятами на Пасху вместе святить куличи, потому что их родители были заняты на работе. Я тогда тоже ходила, купив маленький куличик в «Пятёрочке» – и это был единственный раз в моей жизни, когда я вообще святила куличи.

– В следующий раз ещё яйца принеси, Вик, – улыбнулся мне Алексей Дмитриевич, когда я, хихикая, стирала с лица святую воду. – Я думаю, тебе понравится их красить. Это очень весело.

Следующего раза не случилось – и уже никогда не случится.

Я сама, собственными руками, разрушила его жизнь до основания. Разве такое можно простить?

22

Удивительно, что я, при всей своей замкнутости, умудрилась выйти замуж. Но тут нет моей заслуги: всё благодаря самому Владу.

Мы познакомились с ним на концерте, куда меня потащила подруга из числа однокурсниц. Кроме неё я в институте ни с кем не сошлась по причине своей закрытости и хмурости, редких улыбок и откровенной недружелюбности, но Наташа смела моё сопротивление так же легко, как это когда-то сделал Алексей Дмитриевич. Она вообще была на него похожа этой неуёмной энергичностью, искренностью и желанием меня расшевелить. Рядом с ней я улыбалась, но даже ей я никогда не рассказывала про случившееся. Никому не рассказывала…

И Владу – тоже.

Студент юридического, он обратил внимание на меня, как он говорил, именно из-за моей необычности. Все остальные вокруг него прыгали и трясли волосами под ритмичный рок, я же стояла столбом и просто смотрела. Периодически только очки поправляла.

– Ты была похожа на учительницу или воспитательницу, которая пришла проверить, как ведут себя дети в её отсутствие, – всегда смеялся Влад, вспоминая тот вечер. – Разве можно было не заинтересоваться тобой?

Что ж, ему виднее – сама себе я всегда казалась откровенно не интересной личностью. Слишком худая, даже костлявая, с обычными тёмными волосами и стандартными чертами лица, в больших очках в чёрной оправе, ещё и вечно хмурая – «царевна Несмеяна», как иногда шутливо называла меня Наташа. Я настолько привыкла не улыбаться, что даже уголки губ у меня вечно смотрели вниз. Да и лоб, несмотря на юный возраст, пересекали две параллельные морщины.

Но Влад тем не менее решил познакомиться со мной и даже умудрился расшевелить – я начала ему улыбаться. Потом он пригласил меня встретиться в другой день, я хотела отказаться, но не успела – вместо меня быстро ответила Наташа:

– Конечно, она пойдёт!

Я удивлённо покосилась на неё, но решила не возражать. Мне просто было всё равно.

Любила ли я Влада вообще? Не знаю. Кажется, с некоторых пор я неспособна на любовь. Но я определённо хорошо к нему относилась с самого начала, мне было комфортно рядом с ним, я не желала его терять и потому соглашалась на всё, что он предлагал. Согласилась и выйти замуж, когда он через год сделал мне предложение.

Если собственных чувств к мужу я не понимала, то в его не сомневалась – Влад меня любил, ценил и старался оберегать. Он постепенно принял мою вечную мрачность и пусть порой пытался повлиять на неё, но не слишком настойчиво – знал, что эффект в любом случае будет недолгим. Он говорил, что не в улыбках счастье – зато я надёжный и верный человек, которому можно доверять, а в наше лицемерное время именно это и следует ценить.

На самом деле, когда Влад делал мне такой комплимент, я каждый раз ощущала неловкость. Я – надёжный и верный? Мне можно доверять? Сама себя я воспринимала совсем иначе – как что-то неправильное, испорченное, гнилое, – но не осознавала, по какой причине так чувствую. Просто чувствовала – и всё.

И только сегодня, столкнувшись с этой слепой женщиной, я поняла, что дело в Алексее Дмитриевиче. Я предала его, но так и не призналась в своём поступке… никому не призналась, даже самой себе.

И сейчас, глядя на светящееся окно нашей кухни, где, скорее всего, с ужином возился Влад, я решила, что начать следует с мужа.

Почему я решила именно так? Всё просто: я точно знала, что он не сможет принять меня после такой истории.

За десять лет брака я изучила Влада очень хорошо…

23

В квартире пахло котлетами и картофельным пюре. Влад отлично готовил, хотя я от него не отставала – и пусть есть я совсем не любила, готовить мне нравилось.

– Ну наконец-то! – Муж высунулся с кухни и улыбнулся. – Я уж думал, ты ближе к ночи явишься. Мой руки и иди есть, Вик. Заодно обсудим, что там тебе сказала эта гадалка, что ты почти весь день по городу гуляла.

Наверное, я должна была волноваться из-за предстоящего разговора – но за сегодняшний день лимит моих переживаний, кажется, был превышен, поскольку я не почувствовала ничего. Обсудим так обсудим. С самого начала было ясно, что Владу придётся объяснять всё нормально, а не только мямлить всякую ерунду.

Вопреки ожиданиям, муж не стал заводить разговор сразу. Сначала поставил передо мной тарелку с ужином, сел рядом – и мы минут десять просто ели и молчали. Всё это время Влад периодически посматривал на меня, и я ощущала в его взгляде тревогу.

– Зря ты на мне женился, – сказала я, как только доела и поставила опустевшую посуду в раковину. – Не надо было.

– Вик, перестань говорить ерунду, – строго заметил Влад, тут же оборачиваясь ко мне. И, поймав в свои объятия, прижал к себе, обняв крепко-крепко – так, что мне тут же захотелось плакать.

Но я не плакала с того самого дня, когда мы с мамой ездили в полицию. После той истерики во мне будто сломался какой-то механизм – и слёзы вскипали в глазах, но выливаться решительно не желали.

– Это не ерунда, – отозвалась я негромко, высвободилась из объятий мужа и вернулась за стол. Теперь, когда разговор о прошлом был настолько близко, я всё-таки чувствовала волнение… и желание ничего не начинать, оставить, как было раньше, до сегодняшнего утра и откровенных слов той женщины. Спрятать голову в песок, сделать вид, что я – нормальный человек, и нет на мне никаких грехов.

Аргумент на самом деле был сильным, я же понимала, что для Влада это изменит решительно всё. Захочет ли он после этого детей от меня? Что-то сомневаюсь.

А ведь именно беременность была первоначальной целью моей поездки…

Так что же: молчать? Или всё-таки…

– Мне звонила твоя мама, – вдруг огорошил меня Влад, и я разом напряглась, понимая, что вряд ли это значит хоть что-то хорошее, учитывая мой вопрос к ней. – Странный у нас был диалог. Я мало что понял, честно говоря. Она сказала, что ты по какой-то непонятной причине погрузилась в то, что случилось с тобой ещё в школе. Что именно это было, она мне не ответила, заявила лишь, что эта тема под запретом, и я должен убедить тебя не вспоминать. Может, объяснишь? Что за страшные тайны?

Влад явно старался говорить легко и шутливо, но в его глазах я видела сильнейшее беспокойство.

У них с моей мамой были необычные отношения. Она очень его любила, говорила, что он прекрасный мужчина, гораздо лучше, чем все её «гражданские мужья», как она называла несколько попыток наладить свою личную жизнь. Ещё бы: Влад и правда был замечательным человеком, я понимала это лучше, чем кто бы то ни было. И уж тем более он был лучше меня.

А вот муж мою маму не любил. Он общался с ней вежливо, не конфликтовал, но откровенно заявлял мне, что именно она виновата в моей замкнутости. Утверждал, что она из той породы людей, про которых можно сказать: «Я всегда прав, а если я не прав, смотри пункт первый», и продавила мне психику так, что в ней дырки остались. Удивительно, что он говорил так, даже не зная про Алексея Дмитриевича, а просто по собственному впечатлению и моим кратким рассказам, как мама никогда не интересовалась моим мнением, считая, что знает всё лучше. Я и в институт поступила именно в тот, на который она указала, не вдумываясь, хочу ли там учиться, нравится ли мне бухучёт и экономика или нет. Знала, что сопротивление бесполезно, да и какая, в сущности, разница?

Я давным-давно ни о чём не мечтала. По сути, мечта о ребёнке стала первым моим настоящим желанием за множество лет, но сбываться она не спешила.

– Влад, – медленно произнесла я, глядя мужу в глаза, – я просто тоже сегодня говорила с мамой. Спросила её о судьбе одного человека… Когда-то мы с ней сломали ему жизнь. И она не хочет, чтобы я об этом вспоминала, потому что считает себя правой.

Я видела, что муж удивлён, но он пока не понимал, о чём речь.

– Сломали жизнь? – повторил он почти по слогам. – Каким образом?

– Женщина, у которой я была сегодня, сказала, что на мне большой грех, – ответила я уклончиво, до сих пор малодушно пытаясь увильнуть от разговора. – Как камень на душе. И пока он там, я не забеременею. Я поняла, про что она говорила, и позвонила маме, чтобы узнать о судьбе того человека…

– Вика, Вик! – Влад взял меня за руки и начал растирать холодные пальцы. – Боже, какая ты ледяная! Ты не хочешь рассказывать, да? Может, и не надо? Твоя мама, конечно, женщина своеобразная, но вдруг она права?

Я покачала головой.

– Тот, кто лжёт, не может быть прав.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

24

Разговаривать с человеком, заранее зная, насколько больно ему будет тебя слушать – испытание посложнее хирургической операции. Там ты хотя бы знаешь, что будешь под наркозом.

Здесь же никакого наркоза, никакой анестезии – режем по живому.

– Мне было одиннадцать, – сглотнув, я всё-таки вытолкнула из себя первую фразу. Пока ничего не значащую, но начало было положено. – Нашим классным руководителем тогда был… Алексей Дмитриевич, преподаватель физкультуры. Я с ним много общалась, как и другие ребята – он был очень добрым и открытым человеком. Переживал, что я замкнута, и помогал мне похудеть.

– Я помню, ты рассказывала, что лет до тринадцати была пухленькой, – кивнул Влад, и по его глазам было заметно, что он начинает догадываться о дальнейшем развитии моих откровений.

– Не пухленькой, а жирной. И Алексей Дмитриевич… – Мне в который раз за сегодняшний день захотелось зажмуриться, но я не стала этого делать. – Он занимался со мной физкультурой. Два раза в неделю я приходила к нему после уроков. Понимаешь, да? – прошептала я, видя, как постепенно бледнеет Влад. – Когда мама узнала об этом…

Отняв у меня одну руку, муж потёр лоб, отводя взгляд.

Влад был юристом, но занимался лишь административными делами. А вот один из его лучших друзей был адвокатом по уголовным делам. Именно по таким, как наше с Алексеем Дмитриевичем, и для мужа, как и для его друга, статьи о половой неприкосновенности несовершеннолетних были настоящей больной мозолью.

Точнее, не сами статьи, а правоприменительная практика по ним.

– Нет, я не так рассказываю, – выдохнула я, пытаясь собраться с мыслями. – Я была влюблена в своего учителя. Теперь я это понимаю, тогда – не понимала. Я в тот день увидела его на улице с женой, расстроилась, пришла домой вся в слезах. И…

– И мама спросила тебя, из-за чего ты плачешь, – усмехнулся Влад. – Ты сказала, что из-за физрука, а дальше она уже сама всё додумала.

– Почти. Она спрашивала, где он меня трогал, я указала на руки, ноги и подмышки.

– Для учителя физкультуры – смертный грех, – почти зло огрызнулся Влад, мрачнея. – Значит, его посадили по сто тридцать второй статье… Сколько дали?

– Двенадцать.

– Боже! – Влад выпрямился, отпустив мою руку, и покачал головой, глядя на меня с упрёком. – И ты так и не призналась?! Да, это ничего не изменило бы, но Вика!..

– Не призналась, – подтвердила я, чувствуя горечь во рту. – Потому что сама верила в то, что он и правда… Но чем больше проходило времени, тем я всё сильнее понимала, что меня просто убедили в этом взрослые. Не было там ничего. Ничего, – я всё-таки зажмурилась, – кроме хорошего ко мне отношения…

Голос сорвался – говорить я больше не могла.

Да и что говорить-то? Оправдываться, что была слишком маленькой? Но одиннадцать лет – вполне сознательный возраст, я могла бы разобраться в случившемся, если бы захотела. Но я не хотела думать и рассуждать, мне было проще строить из себя обиженную и слушать маму, чья фантазия породила настоящее чудовище.

– Он уже вышел? – услышала я негромкий вопрос Влада. – Раз тебе было одиннадцать, должен был выйти.

– Да. Вышел. Помнишь Нину? Она сказала мне, что её близнецы – его крестники.

Муж молчал, и я всё же открыла глаза – несмотря на то, что мне было больно смотреть на его разочарованное лицо.

Он всегда считал меня хорошим человеком. Замкнутым, но хорошим. А выяснилось, что я не просто нехороший, а ужасный человек.

– Ты была не в курсе, да? Про близнецов.

– Да.

– Ох, Вика. – Влад закрыл ладонями лицо и начал тереть его, будто пытался умыться, избавиться от грязи, в которую я его окунула. – Это всё ужасно. Да, все мы небезгрешны, но это!.. Я совершенно не понимаю, почему ты так и не рассказала никому правду. Допустим, ты сама верила в ложь, но ведь сомнения были, раз ты так быстро переключилась?

– Были. Влад, я не оправдываюсь, в этом нет смысла. У меня просто не хватало духу. У меня и сейчас…

Я хотела продолжить фразу, сказать, что у меня и сейчас не хватает сил, чтобы обсуждать Алексея Дмитриевича, но голос вновь сел, и я тяжело молчала.

Влад тоже не стал больше ничего говорить. Просто встал и вышел с кухни.