Текст книги "132 (СИ)"

Автор книги: Анна Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

12

Теперь я понимаю, что в тот день Алексей Дмитриевич преследовал определённую цель: расшевелить меня, чтобы я начала воспринимать его как старшего товарища. И у него всё получилось.

Меньше чем за час он вытянул из меня подробности о моей семье. Причём так, что это оказалось не слишком травматично – поскольку его вопросы перемежались моими, а я старалась придумать что-нибудь… заковыристое.

Но что толкового могла спросить одиннадцатилетняя девчонка? Все мои интересы крутились вокруг школы. И вот так я узнала, что Алексей Дмитриевич не любит нашего завуча – старую сварливую тётку с дурным характером, – что в школьном аттестате у него была одна тройка по физике, что он до полусмерти боится высоты, и что у него есть собака.

Шоколадный лабрадор.

– Я с ним гуляю по субботам на специальной площадке для собак, – сказал Алексей Дмитриевич тогда. – Хочешь – приходи. Познакомлю.

Я ответила, что подумаю, но думать было не о чем – я уже тогда поняла, что приду.

А ещё Алексей Дмитриевич подробно расписал для меня диету, взяв слово не нарушать её, и сообщил, что меня ждёт факультатив по физкультуре.

– Какой факультатив? – испугалась я, подумав, что он хочет заставить меня ходить на волейбол. Алексей Дмитриевич в то время два раза в неделю вёл волейбольную секцию, и мне бы не хотелось позориться перед ребятами, которые там занимались.

– Не пугайся, Вик. Во вторник и четверг я занят, но по средам и пятницам… Напомни мне, сколько у вас там уроков?

– Шесть. И шесть.

– Будешь приходить ко мне в спортзал после уроков, хорошо? Для начала – по пятницам, а потом увеличим нагрузку. И не смотри на меня с таким ужасом, – он засмеялся и подмигнул. – Занятия физической культурой необходимы, чтобы похудеть. Я бы ещё рекомендовал тебе побольше гулять, а не сидеть дома, сможешь?

– Наверное…

Да, он тогда всерьёз за меня взялся. Причём об этом никто не знал – я сама настояла, боялась, что меня будут дразнить, ну и стеснялась тоже. Удивительно, но других детей я стеснялась гораздо больше, чем Алексея Дмитриевича, который за один-единственный год видел меня в самом разном эмоциональном и физическом состоянии.

Но сохранить что-то в школе в абсолютной тайне было невозможно – и кое-кто из ребят видел, как я хожу в спортзал после уроков. В дальнейшем показания этих ребят помимо их воли стали для следствия доказательством того, что Алексей Дмитриевич совершал за дверью спортзала в отношении меня развратные действия неоднократно.

Наша с ним история в то время здорово гремела в интернете, и я помню гадкие комментарии под постами, в которых люди, которые ничего не знали ни о мне, ни о нём, высказывались безапелляционно и однозначно – не бывает так, чтобы маленькая девочка два раза в неделю после уроков таскалась к учителю физкультуры, и они там оставались наедине, но при этом он ничего предосудительного не делал.

К сожалению, те комментарии упали на благодатную почву, и я тогда по-детски уверилась, что придуманная легенда всё-таки правдива.

13

Лабрадора Алексея Дмитриевича звали Максом, и это была самая очаровательная собака на свете.

Я познакомилась с его псом в ближайшие выходные – впрочем, не только я, на ту встречу пришли многие ребята из класса. Те, кто был свободен. Алексей Дмитриевич показывал нам различные трюки, потом мы вместе играли с Максом в тарелку, и я… визжала. Серьёзно, я визжала от восторга, хлопала в ладоши и радостно подпрыгивала, забыв о том, что я – тот ещё колобок, и прыгать мне не стоит. Но никто на меня не смотрел – все одноклассники таращились на Макса. Только Алексей Дмитриевич иногда всё же поглядывал, но в его взгляде была лишь ласковая теплота и ничего насмешливого.

Он вообще никогда не смеялся надо мной. Даже когда я пыталась забраться по канату и кулем свалилась вниз, на мат, будто мешок с гнилой картошкой – весь класс хохотал до колик, но он – нет.

– Не обращай внимания на чужой смех, Вик, хорошо? – сказал он мне тогда, задержав на минуту после урока. – Они не со зла, а по глупости. Не стоит обижаться и переживать. Просто иди к своей цели.

Я серьёзно кивнула, и не собираясь переживать. По правде говоря, я в то время пребывала в таком восторге из-за того, что у меня начал снижаться вес, что все насмешки были мне нипочём.

Теперь мне кажется, что главной причиной, по которой я умудрилась хорошо похудеть за год, был сам Алексей Дмитриевич, точнее, моё отчётливое желание ему угодить. Чтобы он похвалил меня, сказал, что я молодец. И я старалась изо всех сил и расцветала, стоило ему сказать мне «умница!» на самом деле, а не в моём воображении.

Честно, я даже не заметила, когда он начал значить для меня безумно много. Больше, чем кто бы то ни было. Настолько, что ему даже спрашивать не приходилось – я сама рассказывала обо всём, что происходило у меня в семье. О том, что новый мамин мужчина относится ко мне, как к вонючему дивану, который хочется выбросить, но нельзя – на новый денег нет, о том, что мама увлечена отношениями, а на меня ей плевать, о том, как обижена на отца, который уехал за границу и даже не звонит.

У Алексея Дмитриевича всегда находились добрые слова для меня. Впрочем, не только для меня – для всех. Я замечала, что к нему бегают и другие мои одноклассники и одноклассницы, чтобы посоветоваться или пожаловаться на несправедливость, и никому он не отказывал, всех выслушивал и давал советы. Все ребята его боготворили, и в марте, когда у Алексея Дмитриевича был день рождения, мы устроили ему грандиозный сюрприз, за который, правда, влетело всему классу. Потому что как только Алексей Дмитриевич вошёл в кабинет, чтобы провести классный час, мы засыпали его конфетами и конфетти из хлопушек, которые взрывались особенно громко, из-за чего нас всех, включая самого Алексея Дмитриевича, костерили у директора.

И я хорошо помню, как она с чувством сказала:

– Ломакин, вы доиграетесь! Нельзя заниматься панибратством с детьми!

К её чести, когда Алексея Дмитриевича арестовали, забрав прямо во время урока, она тут же встала на его сторону, из-за чего едва не потеряла должность. И следующие несколько лет, до самого моего выпуска, если видела меня, смотрела с такой жалостью, что мне хотелось поскорее спрятаться от этого взгляда.

Он почему-то действовал на меня сильнее любого презрения одноклассников.

14

Как любой школьник, я считала, будто у учителя есть жизнь только здесь, в школе – а там, во внешнем мире, он просто замирает, стоит столбом и ждёт начала нового рабочего дня. Что-то подобное я думала об Алексее Дмитриевиче. Да, я видела его собаку, и даже была у него дома на Новый год, познакомилась с его старшей дочерью Кристиной – но это всё казалось мне каким-то… словно ненастоящим. Настоящее у него было в школе, а там – так, мираж.

Ни его младшую дочь, ни жену я в тот день не видела, они были в отъезде. И честно говоря, я даже как-то забыла об их существовании… До определённого момента.

Кажется, был понедельник. Я шла из школы по привычной дороге и вдруг услышала где-то сбоку знакомый лай. Макс! Я знала его лай очень хорошо, поскольку много раз приходила к Алексею Дмитриевичу на собачью площадку, когда он гулял со своим псом.

Я радостно огляделась, надеясь, что обнаружу поблизости не только собаку, но и его хозяина. И я обнаружила…

Алексей Дмитриевич стоял возле незнакомой женщины, светловолосой и улыбчивой, держал её за руку и что-то говорил – эмоционально и быстро. Это явно было что-то забавное, потому что он при этом улыбался и энергично жестикулировал второй рукой. Макс стоял рядом, помахивая хвостом, и его поводок держал не Алексей Дмитриевич, а незнакомая женщина.

«Жена», – вспыхнуло в моём мозгу слово, показавшееся ненавистным, противным и гадким, и сразу, как я это осознала, женщина подалась вперёд и прижалась губами к щеке Алексея Дмитриевича.

На меня в этот момент будто сугроб с крыши свалился.

Я резко развернулась и стремглав помчалась обратно в школу. Сердце колотилось, как шальное, в глазах вскипали слёзы, и всё, чего я хотела – спрятаться, скрыться, не видеть никого и ничего… Причём сама не понимала, почему.

Что я могла понимать в одиннадцать лет…

Не знаю, отчего я направилась именно в спортзал. Может, просто потому что за тот год, что я занималась там физкультурой наедине с Алексеем Дмитриевичем, привыкла воспринимать эту большую комнату исключительно в положительном ключе? Для меня здесь аккумулировались радость и счастье.

В углу спортзала горкой лежали маты, я забралась на них, пыхтя, прижала к себе пакет со сменкой и… расплакалась.

Я рыдала так горько, как давно не рыдала – мне даже казалось, что у меня сейчас выпадут глаза. Оттого и не услышала ничьих шагов…

Опомнилась, лишь когда рядом со мной на маты сел Алексей Дмитриевич, глядя с такой тревогой и беспокойством, что я вмиг перестала плакать.

– Вика, что случилось? – спросил он, всматриваясь в моё лицо. – Хорошо, что я умудрился забыть тут мобильник на подоконнике! А то и не узнал бы, что ты плакала. Расскажи мне, пожалуйста, в чём дело. Тебя кто-то обидел?

В этот момент он, протянув ко мне руку, сжал мою ладонь. Мягко, ободряюще, пытаясь поддержать, показывая, что он рядом и слушает.

По крайней мере для него подобный жест значил именно это.

А я смотрела на наши сцепленные руки… и словно падала в бездну.

15

Наверное, будь я чуть постарше, сообразила бы, что следует ответить.

Но мне было одиннадцать, и я даже толком не понимала, что со мной такое, отчего мне настолько плохо. Я чувствовала себя обиженной, причём обиженной именно на Алексея Дмитриевича, но в чём состоит моя обида, я не могла сформулировать.

Сидела и молчала, просто глядя на наши руки. Его – большая и крепкая, чуть смуглая, с тёмными волосками, видневшимися из-под рукава рубашки, и моя – маленькая, белая и пухленькая, слабая. В отличие от его руки, моя казалась такой беспомощной… Но тем не менее именно она сумела всё разрушить.

– Вика, – повторил Алексей Дмитриевич, чуть сильнее сжимая мою ладонь, – я уже начинаю паниковать, если честно. Ты так ужасно молчишь… Пожалуйста, скажи что-нибудь.

Я вздохнула и всё-таки подняла голову.

В глазах по-прежнему стояли слёзы, поэтому вокруг всё расплывалось. Единственное, что я видела более-менее чётко – лицо Алексея Дмитриевича, на котором вопреки обыкновению совсем не было улыбки.

– Всё… в порядке, – ответила я глухо и хрипло, зажмуриваясь – мне было невыносимо на него смотреть. – Я… просто… грущу… скоро лето и…

– Лето? – в его голосе отчётливо слышалось недоумение. – Лето – это разве плохо?

– Нет. То есть… Вы же уедете, я помню, вы говорили.

Сама не знаю, как мне в голову пришёл именно такой ответ. Но про то, что он уедет, Алексей Дмитриевич сообщил нам буквально накануне – в июле он должен был отправиться вожатым в детский спортивный лагерь, а в августе – поехать на море.

Ничего этого не сбылось, конечно…

– Уеду, – его голос стал тише и напряжённее. Но волнение из него ушло, сменившись чем-то, похожим на понимание. Будто он догадался, почему я на самом деле плачу.

Я не понимала, а он понял.

Впрочем, наверное, так и должно было быть. Всё же он был взрослым человеком.

А следом за этим пониманием Алексей Дмитриевич медленно отпустил мою руку…

Я распахнула глаза и сделала самую настоящую глупость, вновь попытавшись схватиться за него, но он аккуратно освободился. Однако не отсел дальше и не встал, а заговорил, негромко и сочувственно:

– Вик, не стоит грустить из-за такой ерунды. Летом надо отдыхать, а не плакать. Отдохни, наберись сил, побольше гуляй. Пользуйся возможностью, ведь сентябрь-то всё равно придёт, и мы вновь пойдём в школу. Успеешь ещё устать от учёбы.

Я кивнула, не зная, что ещё сказать. Да и, по правде говоря, мне почему-то было неловко и стыдно в этот момент, и поэтому я предпочитала молчать – чтобы не сделать хуже.

– Пойдём, – продолжал Алексей Дмитриевич, медленно поднимаясь на ноги. – Нечего тут сидеть в одиночестве. Я тоже хорош, и телефон забыл, и зал запереть… Пойдём, – повторил он и протянул мне руку, – на улице отличная погода. Созвонись с Ниной и погуляйте.

– У Нины сегодня доп по инглишу, – пробормотала я, хватаясь за ладонь Алексея Дмитриевича. И как только я встала, он тут же отпустил меня, отходя назад.

– Жаль. Но ничего, всю неделю хорошую погоду обещают, успеете погулять. Идём…

Он проводил меня до выхода из школы, а затем, тепло попрощавшись, пошёл в другую сторону. Я, вздохнув с облегчением, что возле ворот не оказалось его жены, при мысли о которой меня всю будто наизнанку выворачивало, посмотрела ему вслед и пошла домой.

Тогда я ещё не знала, что это была наша последняя встреча.

16

Теперь я понимаю: в тот день сошлось столько всего, будто исход был предопределён заранее. На самом деле, конечно, в те минуты, когда я в подавленном состоянии шла домой, всего ещё можно было избежать. Да и раньше тоже. Если бы Алексей Дмитриевич не забыл мобильный телефон в зале, если бы закрыл его, если бы не остановился поговорить с женой посреди улицы. И если бы я не отреагировала так остро…

Думаю, со временем я пережила бы ту глупую обиду, основанную на первом чувстве. Я бы поняла, что не случилось ничего страшного, и возможно, случившееся поспособствовало бы моему «приземлению», настоящему пониманию того, что Алексей Дмитриевич семейный человек со своей собственной жизнью, а я – всего лишь его ученица, такая же, как многие другие. Это не отменяло его хорошего отношения ко мне, но не делало меня особенной.

А вот то, что я в итоге натворила – сделало. И не только для Алексея Дмитриевича – для всех.

Мама и отчим были дома. Они работали тогда по графику два через два, и в тот день у обоих был выходной. Когда я вошла в прихожую, мама рылась в холодильнике, но отвлеклась, услышав, что я вернулась. И тут же нахмурилась, вглядываясь в моё расстроенное и заплаканное лицо.

– Что случилось, Вика? – спросила она нервно и громко захлопнула дверцу холодильника, продолжив говорить, не дожидаясь моего ответа: – Так! Иди в комнату. Там обсудим.

Я понуро кивнула, скинула кроссовки и пошла вглубь квартиры. В своей комнате кинула портфель на стул, а затем легла на кровать и уставилась в потолок. Слёз уже не было, но мне всё равно было безумно грустно и плохо.

Мама пришла через пару минут – со стаканом воды и успокоительным сиропом.

– На, выпей, – сказала она, садясь рядом, хмурая и какая-то решительная. – А потом рассказывай, что случилось. И не стесняйся! Я должна знать.

Я послушно выпила ложку отвратительного на вкус сиропа, открыла рот, чтобы ответить… и закрыла его.

Я по-прежнему не понимала, как должна отвечать на вопрос «что случилось». Ведь по сути-то – ничего не случилось, но я чувствовала себя так, будто кто-то умер.

– Не можешь, – заключила мама мрачно. – Я так и думала. Тогда просто ответь на вопрос… Это связано с Алексеем Дмитриевичем?

Точно помню: в этот момент я вздрогнула от неожиданности и ощутила жар на щеках. И подобная реакция, по-видимому, стала для моей мамы доказательством того, что она додумала сама.

– Связано? – повторила она, видя, что я вновь не спешу говорить.

И я кивнула.

Кивнула, потому что это было правдой.

– Так, – мама судорожно вздохнула, с каждой секундой всё больше мрачнея, – тогда скажи, Вик… Он тебя трогал?

Я вспомнила сегодняшнее рукопожатие… и, кажется, порозовела сильнее.

Мне почему-то не хотелось рассказывать маме о том, как Алексей Дмитриевич держал меня за руку. Я интуитивно чувствовала, что ей это не понравится, поэтому молчала.

– Вика, – укоризненно протянула мама и погладила меня по голове, – я же говорю: не надо стесняться. Трогал ведь? Просто кивни.

И я кивнула. Так было проще.

– Мне недавно рассказали, что ты бегаешь к нему после уроков в зал, – продолжала мама, пытливо глядя на меня. – Тётя Оля рассказала, мама Карины. Это правда?

Я вновь кивнула.

– Чем вы там занимаетесь? – спросила мама, и мне показалось, что она сейчас закричит – настолько злыми были её глаза. – Чем, Вика?

Я сглотнула, понимая, что сейчас мне влетит. За что – я не понимала. Но мама явно была в бешенстве – я боялась её такую. И рассказать всё откровенно не могла, потому что наши с Алексеем Дмитриевичем дополнительные занятия физкультурой были тайной. Мысли о том, что мама всё узнает, вызывали во мне внутренний протест.

– Ну скажи, Вик, – голос мамы стал мягче, и она опять погладила меня по голове. – Я не стану тебя ругать. Чем вы занимаетесь?

Я лихорадочно искала подходящее слово – но нашла неверное. Впрочем, было бы хоть одно слово верным в той ситуации? Ведь мама на самом деле всё для себя решила.

Она, как и многие, считала, что если девочка остаётся наедине со взрослым мужчиной, они не могут заниматься ничем невинным.

– Разным… – произнесла я осторожно, и мама судорожно, тяжело вздохнула.

– Ладно, давай иначе. Покажи мне, в каких местах Алексей Дмитриевич тебя трогал. Просто покажи. Можешь ничего не говорить.

Мама, видимо, напрочь забыла, что Алексей Дмитриевич преподавал у нас именно уроки физкультуры – а значит, не трогать меня просто не мог. И я, отвечая на этот вопрос при помощи жестов, ответила честно. Но чувствовала неловкость и смущалась, когда всё-таки указала на свои ладони, пусть и без подробностей.

– Всё ясно, – подытожила мама и встала. – Собирайся. Сейчас кое-куда поедем.

– Да я готова… – пробормотала я, садясь на кровати. – Я ведь ещё после школы не раздевалась…

– Вот и отлично. Только, Вик… Там, куда мы поедем, ты должна будешь точно так же показать, где Алексей Дмитриевич тебя трогал. И постарайся не смущаться. Ты ничего плохого не сделала.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она слабо улыбнулась озадаченной мне и вышла из комнаты.

17

Дальнейшие события я помню смутно.

Помню, как мы ехали в машине вместе с хмурой мамой и невозмутимым отчимом – и молчали.

Помню длинный коридор и душный кабинет, где за заваленным бумагами столом сидел мужчина с равнодушными глазами. Я не помню его возраст – только выражение глаз: скучающее и безразличное.

Говорила мама. Я слушала её не слишком внимательно: мне было не по себе в этом месте, возле стола, за которым сидел такой пугающий мужчина. Хотелось поскорее убежать, но я, съёжившись, продолжала сидеть, глядя в пол.

– Вика! – неожиданно позвала меня мама, и я подняла голову, посмотрев на неё с опаской. – Всё было так? Правильно я рассказываю?

Я кивнула.

Впоследствии я думала: а если бы в этот момент я ответила, что всё неправильно? Впрочем, я не могла так ответить. Мама при мне не говорила прямо, она лишь упоминала, что ей стало известно о моих регулярных встречах с учителям физкультуры, наедине за дверью спортивного зала. И что я подтвердила – он меня трогал, а сегодня вообще плакала из-за него.

По сути мне нечего было отрицать.

– Тогда мы сейчас с вами зафиксируем показания, – медленно и как-то лениво сказал мужчина. – Девочка может подождать в коридоре. Ни к чему травмировать её психику.

– Да, Вик, – мама погладила меня по плечам, – выйди пока. Посиди там на скамеечке с Олегом.

Я была только рада сбежать из этого пугающего кабинета и быстро скрылась за дверью.

В коридоре, на скамейке рядом с кабинетом, обнаружился отчим. Я молча села рядом с ним, и до маминого появления мы не разговаривали.

Вокруг кипела жизнь. Мимо ходили разные люди, в форме и без, что-то обсуждали, но мне было всё равно – расстроенная, я продолжала прокручивать в голове воспоминания о сегодняшнем дне и вариться в обиде на Алексея Дмитриевича.

Мама вышла из кабинета больше чем через час. Она выглядела довольной, но как-то нехорошо, зло довольной, как человек, пронзивший мечом своего врага.

– Всё, можем идти, – бросила она нам с отчимом, и я первая вскочила с лавочки.

– Ну слава богу, – проворчал отчим, тоже поднимаясь. – А то мы тут уже себе все штаны протёрли. Результат-то есть?

– Конечно, – подтвердила мама и взяла меня за руку. Она зашагала по коридору по направлению к выходу, ведя меня за собой, и вдруг сказала нечто такое, из-за чего я застыла на месте. – Не волнуйся, Вик, больше ты его не увидишь.

– Кого? – выдохнула я. Мама обернулась, посмотрела на замершую меня с лёгким удивлением и ответила, брезгливо скривившись:

– Ломакина.

18

Именно в этот момент у меня наконец включились мозги, и я внезапно осознала, что происходит что-то жуткое.

Странное.

Необъяснимое.

Но объяснить явно могла мама, поэтому я спросила у неё:

– Почему не увижу? У нас физкультура послезавтра…

– Вик… – мама вздохнула. – Пойдём на улицу. На меня давит это помещение. Я всё тебе объясню в машине. Ты ребёнок, ясное дело, не понимаешь…

– Нет-нет, погоди, – я помотала головой. – Алексея Дмитриевича, что, уволят? Из-за меня?!

– Не из-за тебя, конечно! – возмутилась мама и вновь потащила меня к выходу. – Всё, хватит, пойдём.

Но я уже поняла: раз она так ответила, значит, уволят. И перепугалась до полусмерти.

Одно дело: обижаться на своего учителя, но совсем другое – осознавать, что из-за этой обиды его могут уволить. Больше я ничего не понимала, не видела других причин, просто думала: вот, я пожаловалась маме на Алексея Дмитриевича, и теперь у него будут проблемы.

Меня совсем не обрадовала такая перспектива, но я не знала, что должна сказать, чтобы мама передумала. У меня в целом никогда не получалось её разубеждать, и если уж она что-то вбивала себе в голову, то навсегда.

Мы сели в машину, и я, опустившись на заднее сиденье рядом с мамой, тут же попросила:

– Объясни, пожалуйста. Что случилось? И…

Я хотела спросить, что это за место, где мы только что были. Удивительно, но я и этого не осознавала.

Однако машина отчима как раз проезжала мимо таблички, и я непроизвольно вытаращила глаза.

«Отдел МВД по району…»

Полиция.

Я проводила ошарашенным взглядом проехавшую мимо табличку и сглотнула вязкую слюну, ощущая, как меня всё сильнее захлёстывает паникой с каждой минутой.

Наверное, так же себя чувствуют крысы, знающие, что их корабль тонет, но они посреди бушующего моря и бежать всё равно некуда.

– Ох, Вика, – вновь вздохнула мама, – тебе нужно было давно рассказать мне. Если бы не Оля, я бы и не узнала, что он тебя принуждает!

У меня сводило челюсть от желания что-то сказать, объяснить – но что я должна говорить, я не знала. Сложно отвечать, если не понимаешь, о чём толкует собеседник.

– И не нужно этого стесняться, – продолжала мама наставительно. – Ты ни в чём не виновата. Он же как-то убедил тебя приходить к нему в зал?

Я, недоуменно моргая, пробормотала:

– Алексей Дмитриевич?.. Да… – И всё-таки призналась: – Физкультурой заниматься…

– Вот-вот, – покивала мама. – Все подобные люди используют какие-то предлоги, чтобы заманить в свои сети детей. Ну ничего, теперь этим будет заниматься полиция и следственный комитет. Тебя трогать не станут, не волнуйся…

Сердце у меня колотилось уже где-то в горле, и я вновь перестала соображать, чувствуя только безумный страх. Пусть я не понимала, что происходит, интуиция подсказывала: ничего хорошего.

И мама в чём-то обвиняет Алексея Дмитриевича. В чём-то… ужасном.

– Какие… люди? – еле вытолкала я из себя очередной вопрос, и мама без малейшей тени сомнений ответила:

– Педофилы.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍