Текст книги "132 (СИ)"

Автор книги: Анна Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

25

За вечер мы не сказали друг другу больше ни слова.

Влад ушёл на балкон – там у него оборудовано что-то вроде рабочего кабинета, – где и засел. Не знаю, чем занимался. Я же…

Я думала. Несмотря на однозначность сегодняшнего дня, когда на меня все едва не орали, чтобы не лезла и не смела разыскивать Алексея Дмитриевича, я не желала отступать. Хотя почему я не хочу отступиться, я не смогла бы сформулировать. Мне было безумно страшно, при одной мысли о том, что я встречусь с ним, у меня сводило живот – но я тем не менее чувствовала, что должна это сделать.

Должна увидеть. Должна… попросить прощения? Да, наверное. Не знаю. Я понятия не имела, что скажу, но это сейчас было не столь важно. Важнее – понять, как узнать его адрес или хотя бы телефон. Но лучше адрес: по телефону проще бросить трубку.

К одноклассникам обращаться бессмысленно, это я определила по реакции Нины и Андрея. Кто ещё способен помочь? Учителя? Ну, их контактов у меня тоже нет, ни одного. Не подкарауливать же мне кого-то возле своей старой школы?

И тут меня осенило.

Елена Георгиевна Крюкова. Директор школы! Она ведь до сих пор там работает. Точно работает, я помню: Нина говорила, что Елена Георгиевна собирается уйти наконец на пенсию в конце этого учебного года. Но пока она там, а значит, я могу записаться к ней на приём. Не факт, что она станет мне помогать – если она в принципе что-то знает, – но попробовать нужно. Да и других вариантов нет.

И всё-таки мне казалось, что уж Елена Георгиевна-то точно должна быть в курсе, где сейчас живёт Алексей Дмитриевич. Почему-то я не сомневалась в этом, хотя почему, неясно. Возможно, интуиция… наложившиеся на воспоминания об искренней убеждённости директора нашей школы в невиновности Алексея Дмитриевича. Она, как мне однажды сказала мама, была его классным руководителем.

В субботу вечером, конечно, звонить в школу было бесполезно, да и в воскресенье тоже – поэтому мне пришлось смириться с тем, что до понедельника этот вопрос решить я не смогу. Но у меня хотя бы появилась крохотная надежда – а это уже немало.

Что я буду делать, если она не оправдается, я старалась не думать.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

26

Утром Влад ушёл.

Я понимала, что будет именно так – всё-таки я хорошо знала своего мужа. Лжесвидетельство было для него неприемлемым, но не только в этом дело.

Он был разочарован во мне. Он всегда считал меня одним из самых честных людей в мире, говорил, что я никогда не вру, ставил в пример перед друзьями. Так и было: я говорила правду всегда и во всём, исключая ситуацию с Алексеем Дмитриевичем.

Влад не мог этого принять. Узнать, что я столько лет не рассказывала ему ничего, что так и не призналась хотя бы близким знакомым, – для него это было слишком.

– Мне сейчас кажется, что я совсем не знал тебя, – признался он, стоя на пороге с собранным чемоданом. – Все эти годы я жил с какой-то другой женщиной. Вика, которую я знал, не стала бы молчать о таком. Она сделала бы всё, чтобы добиться справедливости…

– Её невозможно добиться, – ответила я слабым голосом. Несмотря на то, что я предвидела такой исход, мне было сложно смотреть на Влада. – Ты же знаешь. По этой статье…

– Знаю, – перебил он меня решительно. – Но это не значит, что не нужно даже пытаться! Вода точит камень, и если бы делала хоть что-то… Возможно, его хоть по УДО бы отпустили. Или сократили бы срок, такое тоже случается.

Да, я помнила рассказы Сергея, друга Влада – тот называл подобные сроки «ниже низшего» – когда осуждённым по сто тридцать второй статье давали не двенадцать-двадцать лет, а гораздо ниже. И усмехался, что это первый признак невиновности человека: оправдать суд его не может, потому что у нас не оправдывают, но дать пять лет вместо двенадцати – вполне.

Запредельная циничность. Абсолютная мерзость. Понимая, что человек не виноват, всё равно его осудить… Могут ли называться людьми те, кто выносят такие приговоры?

Впрочем – я-то чем лучше?

– Ты прав, – прошептала я и замолчала. А что ещё говорить? Да, я виновата, я не сделала ничего, даже когда перестала быть ребёнком. Но как объяснить, что до вчерашнего утра я считала, что Алексея Дмитриевича посадили справедливо? Точнее, я была эдаким айсбергом, у которого на поверхности – маленькая кромка льда, а под водой – целая глыба. Но того, что было скрыто под водой, я не видела, пока не услышала те слова про грех. Они будто заставили меня нырнуть под воду и наконец рассмотреть скрытое в собственном подсознании.

Разве это можно объяснить? Как?

Я не знала, поэтому молчала.

И Влад просто ушёл, напоследок сказав, что позвонит мне, как только примет какое-то окончательное решение.

Я не сомневалась: он уже не вернётся.

27

Воскресенье я провела, лихорадочно переделывая домашние дела, чтобы хотя бы чем-то занять мозги, но не особенно помогало. Пару раз звонила мама, но трубку я не брала – не желала с ней разговаривать, понимая, какой жёсткий прессинг меня ждёт. Несмотря на то, что знала: Влад ей ничего не сказал и не скажет.

В понедельник я с утра пораньше позвонила в свою бывшую школу и была поражена, когда мне легко и быстро назначили время для встречи с директором, причём не через неделю или две, а в тот же день, но в пять часов вечера. Я сразу отпросилась с работы и после четырёх часов вышла из офиса, чувствуя настолько дикое волнение, что у меня вновь начали холодеть пальцы.

И чем ближе я подходила к школе, тем сильнее меня трясло. В субботу, когда я проходила мимо, такого всё же не было, но и цель тогда была иной. Да и, по правде говоря, в тот день я предчувствовала, что ничего не добьюсь, а сейчас…

Сейчас мне казалось, что результат должен быть. Только вот – какой? И было ощущение, что если мне не поможет Елена Георгиевна, то не поможет уже никто и никогда.

В школе ничего не изменилось – как будто и не прошло почти пятнадцати лет с моего выпускного вечера. Точнее, с вручения аттестата – на сам выпускной я не ходила, зная, что видеть меня там не хотят. И вот, я вновь здесь, в этом здании…

Кабинет директора находился неподалёку от входа в спортзал. Нужно было только завернуть за угол, спуститься по лестнице и перейти по коридору, соединяющему этот корпус с соседним. Он начинался как раз с двери в спортзал, в предбаннике которого находились два входа в раздевалки. И я, воспользовавшись тем, что у меня оставалось десять минут до встречи с Еленой Георгиевной, решила сходить туда.

Зачем? Не знаю.

Я не надеялась встретить там Алексея Дмитриевича – это было бы глупо. Не знаю, чем он занимается сейчас, но после обвинительного приговора по такой статье вернуться к работе с детьми уже невозможно.

Дверь, ведущая в предбанник, оказалась распахнута настежь, и я, несмотря на то, что так и не решилась войти туда, отлично слышала голоса незнакомых детей и свист судейского свистка. Никто из тех, кто сейчас находился внутри спортивного зала, скорее всего, и не ведал о том, какая трагедия здесь когда-то произошла. Они спокойно играли во что-то, бегали, смеялись.

У нашего класса – да и не только у нашего – всё было несколько иначе. Спортзал простоял закрытым целый год, уроков не проводилось, потому что не было учителя. Возможно, Елена Георгиевна надеялась, что Алексея Дмитриевича оправдают, и ждала его назад. Я не знаю. Но после вынесения приговора другого педагога всё же нашли, и это была молодая девушка, которую мы откровенно не любили. Не любили просто так, ни за что – ничего такого она с нами не делала. Просто она не была Алексеем Дмитриевичем.

А вот классное руководство взяла на себя преподаватель алгебры и геометрии. Хорошая женщина, но с ней ни у кого из моих одноклассников не сложилось душевных отношений. Только формальные.

На уроки физкультуры мы ходили с унылыми лицами. Я не помню, чтобы кто-то хоть раз рассмеялся, находясь в спортзале, зато отлично помню неприязненные взгляды, которым я удостаивалась до самого выпускного. Стоит ли говорить, что физкультуру я прогуливала особенно часто?

Вздохнув и потерев ладони друг о друга, чтобы немного сбросить напряжение, я отвернулась и отправилась обратно к кабинету директора. Посмотрела на часы: ещё пять минут, но можно попробовать постучаться.

Так я и сделала, ожидая чего угодно – но не того, что дверь неожиданно откроется, и появившаяся на пороге Елена Георгиевна скажет:

– Заходи, Вика.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

28

Сразу, как только я шагнула в кабинет директора, мне подумалось, что здесь меня ждали. Почему возникло это ощущение, было сложно определить, но оно никак не проходило. И пока я шла по шерстяному красному ковру, купленному ещё при Советском Союзе, вслед за директором, и пока садилась перед широким столом из тёмного дуба, и пока собиралась с мыслями, глядя на Елену Георгиевну – всё это время мне казалось, что женщина, находящаяся передо мной, рада мне.

Мне и моим вопросам до этого момента никто не был рад, поэтому я сомневалась, что права.

– Вы меня узнали? – спросила я в итоге, сжимая руки на коленях. Ладони неуловимо дрожали.

– Ну, ты, конечно, сильно изменилась. – Губ женщины коснулась мягкая улыбка. – Но узнать можно. Да и секретарю нашему ты представилась, как Виктория Сомова.

Я не стала выражать удивление, что она помнит мою фамилию. После того, что я сделала, это было не удивительно.

– Елена Георгиевна, – даже не сказала, а пролепетала я, непроизвольно отводя взгляд и втягивая голову в плечи, – мне нужна ваша помощь. Честно признаюсь, вы моя последняя надежда… Больше мне не к кому обратиться.

– Я слушаю.

Я сглотнула и посмотрела на собеседницу. В отличие от меня, Елена Георгиевна выглядела совершенно спокойной, но в её глазах я не заметила ни крошки удивления.

– Алексей Дмитриевич… – выдохнула я, чувствуя, как во мне начинает разгораться странная, иррациональная надежда. – У вас есть его контакты? Адрес или телефон…

– Конечно, есть, – кивнула директор. – Сейчас напишу.

Я замерла, не веря, что вот так – просто…

А Елена Георгиевна действительно вытащила из органайзера маленькую квадратную бумажку, взяла ручку и начала что-то на ней писать…

Не задав ни единого вопроса, зачем мне контакты Алексея Дмитриевича.

Не упрекнув.

Не одарив меня презрением или жалостью во взгляде.

Она просто писала, и я не верила своему счастью…

– Вот, – сказала Елена Георгиевна, протянув мне бумажку. – И прими совет, Вика. Поезжай к нему в любой день к десяти часам утра. В это время, с десяти до двенадцати, он каждый день гуляет со своей младшей внучкой. Один.

– С младшей внучкой… – эхом повторила я, глядя на ровный учительский почерк Елены Георгиевны. Перед глазами всё расплывалось, будто я надела не свои очки. – У него их… несколько?

– Четыре. – Голос нашего директора отчётливо потеплел. – Сплошные девчонки у них в семье рождаются. Почему я тебе именно про это время сказала… – Елена Георгиевна тяжело вздохнула, будто о чём-то сожалела. – Тебе не стоит встречаться с его дочками. Ничем хорошим это не закончится.

– Я понимаю, – откликнулась я почти неслышно. – А…

Я подняла голову, приподняла очки, вытерла пальцами скопившиеся в глазах, но так и не пролившиеся слёзы, и спросила:

– Почему вы мне помогаете, Елена Георгиевна?

– Потому что это нужно вам обоим.

29

У меня было несколько вариантов, что делать дальше.

Можно было сразу позвонить Алексею Дмитриевичу, но этот вариант я отмела сразу: по телефону я совсем растеряюсь и, скорее всего, не смогу ничего сказать. Да и что я должна говорить? Не могу же я просто попросить прощения… Нет, могу, конечно. Но в ответ почти наверняка услышу: «Прощаю, но больше не звони».

Нет, я должна поехать к нему. И именно в то время, когда он гуляет на улице один: Елена Георгиевна права, ни к чему мне видеть других членов его семьи. Тогда никакого разговора не получится, потому что меня просто прогонят.

Но когда ехать? В субботу, дождавшись выходных? Самый очевидный вариант, но я понимала, что до субботы умру от ожидания. Честно говоря, я уже начинала умирать… причём сама не понимала, отчего больше: то ли от страха, то ли от нетерпения и радости, что у меня всё-таки получилось достать контакты Алексея Дмитриевича.

Шагая от школы к метро, я приняла очередное решение: ехать завтра. Отпроситься с работы и ехать. И пусть по пути меня будет трясти, пусть я буду паниковать, но я должна поскорее увидеть своего учителя и поговорить с ним. Что именно стану говорить, разберусь на месте…

Мои мысли прервал звонок мобильного телефона. Я достала его из сумки и нервно усмехнулась, увидев на экране надпись «мама». Она не оставляла попыток на меня повлиять, несмотря на отчётливое игнорирование… И вряд ли оставит, не тот характер.

Несколько дней я пряталась от этих звонков, но больше прятаться не собиралась. То, что произошло в кабинете Елены Георгиевны, будто придало мне сил и уверенности. По крайней мере по отношению к матери – точно.

– Да, мам.

– Вика, – в её голосе слышался вселенский укор, – ну почему ты не отвечаешь? Который день пытаюсь до тебя дозвониться. Влад тоже трубку не берёт! Что у вас случилось?

Влад… То есть, она не знает о его уходе.

Ну и хорошо. Не стану объяснять. Скажу, когда он решит развестись. А он наверняка решит.

– Мам, – я решила перейти сразу к делу и не отвечать на её вопросы, – скажи, ты до сих пор думаешь, что Алексей Дмитриевич был педофилом? Или ты давно поняла, что мы его оболгали, просто продолжаешь делать хорошую мину при плохой игре?

По повисшей в трубке тяжёлой тишине я поняла, что мама в шоке.

Я понимала, что она вряд ли скажет мне правду, по крайней мере сразу. Но я должна была попытаться.

– Вик, ты опять? – угрожающе протянула мама. – Зачем ты второй раз за последние дни заводишь разговор об этом человеке?!

– Затем, что я хочу знать правду. Хочу понять…

– Да что там понимать? – возмущалась мама. – Всё давно известно. Он к тебе приставал, его за это посадили. Всё!

– Я хочу понимать, ты на самом деле так думаешь? Или разобралась, но решила промолчать?

– Какая разница, Вик? – процедила мама, и эти слова для меня были равноценны признанию. – Его ничего не спасло бы в любом случае. Мы могли хоть с транспарантами на улице стоять, хоть обращения к президенту записывать, как некоторые – ни-че-го! Ноль, Вика! Зато тебя запинали бы ногами за такое. Понимаешь? Мне всё равно на этого учителя, он чужой для меня человек, а вот ты моя дочь. Я о тебе думала!

Я зажмурилась.

Она думала обо мне, да…

Значит, мама всё-таки со временем осознала собственную ложь. Хорошо это или плохо? Наверное, хорошо. Плохо то, что она позволила этой лжи прогрессировать. Не веря – и справедливо не веря! – что смена показаний поможет Алексею Дмитриевичу, она решила молчать.

Она хотела лучшего для меня, но разве мне стало от этого лучше?!

– Чего теперь-то? – продолжала мама с надрывом. – Он восемь лет, как вышел. Пусть живёт. Забудь про него. Зачем ты вспоминаешь? Только себя мучаешь.

– Себя мучаю? – Я покачала головой. – Мам, ты слышишь, что говоришь? Мы с тобой посадили невиновного человека на двенадцать лет. Мы сломали ему жизнь, понимаешь? Как об этом можно не думать?! Как ты жила вообще все эти годы? У тебя, что ли, совсем нет совести?!

– Ну, знаешь ли! – вместо того, чтобы проявить хоть каплю раскаяния, мама разозлилась. – Я тебя оберегала! Всё для тебя было! А ты…

Дальше я уже не стала слушать – положила трубку.

Оказывается, слепая любовь, особенно в сочетании с безразличием к окружающим, способна провернуть в фарш судьбу не только постороннего человека, но и собственного ребёнка. И не зря её называют слепой – ведь она, что ей ни говори, всё равно не увидит, сколько горя причинила тому, кого любит.

Если бы мама нашла в себе силы признаться мне… всё бы было иначе. Возможно, не для Алексея Дмитриевича, но для меня – было бы.

И я не стояла бы сейчас посреди улицы, чувствуя себя дрожащей тварью, которую не жалко и раздавить.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

30

На следующий день солнце с самого утра светило настолько ярко, будто к нам решило вернуться лето. Однако погода оказалась обманчивой: на улице дул холодный ветер, и я всё же порадовалась, что не стала менять пальто на более лёгкую куртку, да и берет надела. И перчатки оказались кстати, иначе мои руки быстро превратились бы в сосульки.

Возможно, мне не было бы настолько холодно, если бы не мой страх. Как только я вышла из дома, перед этим написав наглое сообщение своему начальнику, что сегодня приду на работу ближе к обеду по форс-мажорным обстоятельствам, меня сразу начало колотить, да так, что зуб на зуб не попадал.

Алексей Дмитриевич жил далеко от меня – добираться туда было не менее полутора часов, и пока я тряслась в метро и автобусе, моё волнение достигло апогея. Я отчётливо осознавала, что нахожусь в неадекватном состоянии, и изо всех сил пыталась вернуться в адекватное, отвлекаясь на посторонние мысли. Рассматривала окружавшую меня осеннюю красоту, даже собрала букет из ярких клёнов – жёлтых, оранжевых, красных, ослепительно прекрасных, безмятежных листьев, которым было безразлично, куда я иду. Они увядали… Да, безмерно красивые, но почти мёртвые. Я чувствовала что-то общее с ними, хотя они, безусловно, были гораздо красивее меня.

Увы, мысли о листьях не помогали. Вообще ничего не помогало – я всё время возвращалась к цели своего путешествия, и когда передо мной показался дом Алексея Дмитриевича, прямо за которым была детская площадка, я не выдержала – села на ближайшую лавочку и, стиснув в руках букет, закрыла глаза, размеренно дыша и пытаясь хотя бы унять дрожь. Как я буду разговаривать, если у меня зуб на зуб не попадает?

– Маша! Маша, стой, кому говорят! – послышался вдруг голос, который я узнала бы из миллиона других голосов, и я непроизвольно распахнула глаза, покрываясь ледяным потом.

А дальше всё решили за меня.

Прямо ко мне, улыбаясь, показывая миру восемь зубов в сладеньком рту, мчалась маленькая девочка. Почему-то мне показалось, что она сейчас упадёт… Я вскочила на ноги, уронив букет, бросилась ей навстречу – и успела-таки подхватить малышку прежде, чем она вписалась носом в асфальт.

Конечно, девочка не поняла, что могла здорово расшибиться – она заливисто рассмеялась, и этот смех – звонкий, как колокольчик, радостный, как весёлая песенка, чистый, как горный ручей, – внезапно уничтожил мой страх. Да, не весь – но бо́льшую его часть.

– Спасибо вам! – произнёс знакомый голос. – Маш, ну зачем ты убежала? А если бы шлёпнулась?

На мгновение зажмурившись, я подняла взгляд от девочки на того, кто был с ней… и сразу почувствовала, как глаза мгновенно наполнились слезами, мешая мне рассмотреть его как следует.

Я сморгнула раз, другой… и ощутила, как по щекам потекла влага. Это было настолько удивительно, что я замерла, не веря – я действительно плачу?..

Между тем Алексей Дмитриевич подошёл почти вплотную ко мне – из-за слёз я не видела выражения его лица, – и встал рядом с ребёнком. А я, стремясь поскорее его рассмотреть, приподняла очки и вытерла ладонями щёки, быстро моргая, чтобы прогнать всю эту сырость, которая сейчас мне ужасно мешала.

Господи, неужели это он?

Слёзы никак не проходили. Я вытирала их всё резче и резче, злясь на себя за такую реакцию, боясь, что сейчас Алексей Дмитриевич уйдёт, но ничего не могла поделать – они текли и текли помимо моей воли.

– Вам явно что-то попало в глаз, – сказал он дружелюбно. – Снимите очки, я посмотрю. Маш, а ты не вздумай убегать! Забыла, что с Колобком случилось?

– Пф-ф-ф, – раздалось в ответ что-то непонятное. А потом и вполне чёткое: – Не буду, деда!

Деда…

Очки я снять не успела – он снял их с меня сам, а затем я почувствовала прикосновение чего-то тёплого к щеке.

Бумажный платок. Алексей Дмитриевич вытирал им мои щёки, аккуратно промокнул глаза… и слёзы наконец прекратились.

Теперь я могла его рассмотреть. Тем более, что он стоял очень близко.

Тогда, двадцать лет назад, мой учитель был молодым мужчиной с гладко выбритым лицом и короткими тёмными волосами, теперь же в его волосах блестела седина, и было её столько, что они напоминали мне пепел.

Щетина на лице тоже была словно снегом припорошена – совсем мало оказалось тёмных волосков, в основном седые. И морщинки… особенно в уголках глаз, прежних, серых и тёплых, как плюшевый шерстяной плед. В его взгляд всегда можно было словно завернуться – и почувствовать себя в безопасности.

Боже, наконец-то…

Он улыбался. Улыбался настолько мягко и ласково, что я уже не сомневалась: он меня не узнал.

Разве мог бы он так улыбаться Вике Сомовой – девочке, которая его предала?