Текст книги "Красная рябина"

Автор книги: Анна Аксёнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

ГДЕ ВЫ, ДРУЗЬЯ?

I

– Хоть свет мальчишка повидает, – укладывая в чемодан белье, сказала мать.

– Свет! Свет – это люди. А он с людьми жить не умеет.

– Интересно, что ты имеешь в виду? – подняла голову мать.

– Только то, что сказал.

Отец посмотрел на Генку:

– Ну-ка скажи, сколько у тебя друзей?

– Где, в классе?

– В классе, дома.

Генка стал вспоминать. В классе? В классе… был Юлиан Виноградов, вместе в шахматы играли, так он уехал. С Вовкой Козлом недавно поссорились. А про двор говорить нечего. С кем дружить? Взять того же Костьку – хулиган. Никита, тот вечно своими братьями занят. Остальные мелюзга, в счет не идут.

– Ну вот, – сказал отец, – а я о чем говорю? Парню двенадцать лет, а он вспомнить не может, есть ли у него друзья.

– Мне кажется, повышенное требование к дружбе у ребенка…

– «Повышенное»! – усмехнулся отец. – Ладно, пусть едет, может, чему-нибудь научится. Сомнительно, правда.

Странный отец. Сначала он ни за что не хотел, чтоб они на курорт ехали. «И здесь летом люди живут, не жалуются». Генка же, узнав, что они поедут к Черному морю, до смерти обрадовался. Только сейчас он понял, как скучен и неинтересен их маленький северный городок. Там пальмы, эти… как их, эвкалипты. А тут… Генка посмотрел в окно.

– Что ты все дома сидишь? – сказал отец. – Вон погода какая, иди побегай хоть.

– Мам, я пойду? – спросил Генка.

– Иди, только далеко не уходи.

Никитка со своими братьями, которые попадались на каждом шагу, так что Генка никак не мог сосчитать, сколько же их, сидел на лавочке и читал вслух. Двое малышей тесно прилепились к нему, остальные копошились в песочнице.

Огненно-рыжие, крапчатые от веснушек, они напоминали крепенькие грибы подосиновики. Никита был очень похож на своих братьев, только волосы словно выцвели со временем, стали бледнее.

Тут же сидел Витька с третьего этажа, слушал Никиту. Генка подошел.

– Едешь? – спросил Никита.

– Еду.

– Моих бы тоже надо куда-нибудь вывезти. – И тут же крикнул в песочницу: – Не бери руки в рот – глисты заведутся!

Щуря глаза, руки в карманы, подошел Костька:

– Поехали на Ягры, купнемся разок.

– Холодное еще море-то, – несмело отозвался Витька.

– Эх, вы! – Костька сплюнул и опустился на скамью. – Едешь? – спросил он у Генки.

– Еду.

– Ну ехай-ехай.

Помолчали.

– Махнем завтра в лес, – предложил Костька Никите. – Забирай своих пацанов, чего хорошего им в песке возиться.

– Деревьев бы у нас насадить, кустов, – мечтательно сказал Никита. – Вон в тридцать третьем доме… как парк все равно.

– Неплохо бы, – поддакнул Витька и вдруг испуганно покосился на Костьку: может быть, что не так ляпнул.

– Все население на озеленение! – фыркнул тот. – Ну-ка, Генка, принеси капроновую нитку.

– Зачем?

– Значит, надо. Змей запускать будем.

Капроновую нитку. А если самому понадобится? Да и мать не даст для Костьки.

– Нету капрона. Весь вышел.

– Жадина. – Костька посидел, подумал и вдруг больно ударил Генку по затылку.

– Ты что дерешься? – вскочил Генка.

– Беги мамочке пожалуйся.

– Хватит, ребята, что вы как маленькие, – примиряюще сказал Никита.

Костька встал.

– Сидите как приклеенные, смотреть противно. Так поедем завтра в лес? – спросил он опять Никиту.

– Поедем. Сегодня все приготовлю с вечера, утром пораньше и поедем.

– Пока.

Костька свистнул и куда-то умчался. На Генку больше не взглянул. А отец еще спрашивал, сколько у него друзей. С кем дружить-то?

Билетов отец не достал. Мать расстроилась и сама пошла к начальнику вокзала. Принесла два билета и торжествующе показала отцу.

– Вот. Все можно достать при желании.

– А что другие желающие сказали?

– А зачем я им буду докладывать? – вопросом на вопрос ответила мать.

– По-моему, если ничего плохого не делаешь, скрывать нечего.

– Ох, хватит! – Мать взялась за голову. – Как будто я для себя стараюсь. – Она посмотрела на Генку.

Конечно, мама для него старается. Всегда для него.

Не доезжая Орла, сошли на небольшой станции. Недалеко от нее жили мать и сестра отца. Генка не помнил ни бабушку, ни тетку: ему было пять лет, когда они вместе с отцом приехали сюда.

Вещи оставили на вокзале, а сами с маленьким чемоданчиком пешком направились в деревню. Узкая тропинка, бегущая в стороне от проселочной дороги, капризно изгибалась: то подымалась на пригорок, то сбегала в лощину, то подводила к дереву, у которого так и манило посидеть, послушать, как звенят кузнечики.

– Вон уже и деревня видна, – сказала мать.

– Где? – Генка видел впереди только кущу деревьев.

– В тополях спряталась. Домов там с десяток – не больше.

Скоро Генка услышал лай собаки, мелькнула среди деревьев белая рубаха или кофта. В самом деле – деревня.

Бабушка почему-то заплакала, утираясь концом головного платка, причитала:

– Большой какой Геночка стал. Маленький как колобочек был, а сейчас чего-то лядащенький.

– Возраст такой, – заметила мать. – Тянется. А Сима где?

– На ферме, где ж ей еще. Там все пропадает.

– Я немножко пройдусь, встречу ее. А то голова с дороги разболелась.

Мать ушла. А Генка сидел на лавке и не знал, куда деть руки-ноги от ласкового, внимательного взгляда бабушки.

– А чего ж это Федор не едет? – тихо спросила она у Генки.

– Папа? Он работает.

Бабушка засморкалась.

– Все работает, работает, и отдохнуть, поди, некогда.

– Нет, почему же, он только прошлый год отпуск не брал, а в этом году осенью будет отдыхать.

– Сюда не надумал приехать?

– Не знаю, – Генка пожал плечами, – может, и приедет.

Бабушка с грустью посмотрела на него:

– Совсем ты на Феденьку не похож.

Вот те раз, а все говорили, что он вылитый отец.

…Словно ветром распахнуло дверь. Мелькнула и замерла на пороге солнечная фигура. Горели волосы, платье, казалось – вот-вот вспыхнет, даже пальцы раскинутых рук светились, как раскаленные угли.

– Чего свет застишь! – прикрикнула бабушка.

Опустел залитый солнцем порожек. А перед Генкой стояла самая обыкновенная девушка. Белесые волосы, серые глаза и платье самое обыкновенное – желтое.

– Это кто ж – племянник мой? – пропел насмешливый голос.

Неужели это его тетка? Еще не хватало, называть «тетей» эту школьницу.

– А мамка где?

– Она… вас пошла искать.

– Это я-то «вас»? – и залилась смехом.

Генка тоже рассмеялся:

– Все-таки… тетя.

– А раз тетя, нечего зубы скалить. – И неожиданно протянула руку: – Сима.

– Геннадий, – оробело сказал Генка. Он чувствовал, что у него от смущения словно бы распухают уши. Он не мог понять, как себя вести с этой «тетей».

Бабушка гремела чугунками в печи.

– Есть скоро будем?

– Поспеешь.

Неизвестно зачем Сима подмигнула Генке и пошла через комнату. Генка следил за ней во все глаза. Вот она замешкалась у печи, и – раз! – словно невидимая сила сдунула ее. Сразу поскучнело в избе. Даже вроде потемнело. Куда она делась?

И тут под окном послышался шорох, громкий шепот позвал:

– Генка.

Генка привстал, увидел хитрющие глаза Симы.

– Иди сюда да соль тащи.

Генка вскочил, засуетился, полез в кошелку, где лежала дорожная соль…

Цепкая рука стянула его с крыльца, потащила к огородам.

Торчали из грядок аппетитные луковые стрелки, розовела, проглядывая из земли, морковь.

Они уселись прямо на землю, и Сима отогнула подол платья, где лежали золотистые, пропеченные картофелины.

«Так вот зачем соль», – понял Генка, Он стал чистить тонкую кожицу.

– Нежный какой, – презрительно сказала Сима и прямо с кожурой откусила полкартофелины. – Мытые небось.

Генка покраснел и сердито откусил тоже с кожурой. Картошка сразу рассыпалась во рту и оказалась такой вкусной, какой Генка в жизни не едал.

Сима надергала луку и протянула ему хрустящий пучок:

– Вкусно?

– Очень.

– То-то же. Тетя Сима знает, чем дите накормить.

Генка чуть не подавился. Он обиженно взглянул на Симу и увидел, что та как ни в чем не бывало уплетает лук, беззаботно посматривая по сторонам. Вся его обида улетучилась, и он тоже стал прислушиваться и присматриваться. Густой воздух пропах укропом и смородиной. Солнце горячими лучами ощупывало землю, кожу на лице и руках. В зарослях грядок деловито сновали муравьи. С треском раскрыла свои жесткие крылышки божья коровка.

– Хорошо тут у вас, – с неожиданным для себя чувством сказал Генка.

Сима встрепенулась:

– У вас, что ли, хуже?

– Ну, у нас… у нас город.

– А ты говоришь, – вздохнула Сима. – Кино, поди, есть.

– Кино есть, – подтвердил Генка. – Широкоэкранное. И театр есть.

– Расскажи.

– Чего рассказывать? Город как город. Ничего интересного.

– Я в Орле бывала. Пылищи там – ужас. И откуда, скажи, ее столько?

– Нет, у нас чисто.

Замолчали.

Из избы понесся над грядками напевный старушечий голос:

– Симка-а! Геня-я!

– Мамка зовет, – задумчиво сказала Сима, перебирая руками сухую землю.

– Пускай зовет, – откликнулся Генка. – Посидим тут.

Сима вскочила.

– Ты говори, да не заговаривайся, – срезала она. – «Пускай зовет»! И со своей матерью, поди, так?

Она рупором сложила руки:

– И-де-ом!.. – И побежала, прыгая через грядки.

За столом, выставленным на середину комнаты, сидела Генкина мать. Она расцеловалась с Симой, усадила ее рядом с собой.

– Выросла Серафима, совсем невестой стала. Замуж еще не идешь?

– Женихов нету, – скромно ответила Сима.

– Приезжай к нам – живо сосватаем.

– Кому нужна такая, – отозвалась бабка. – Любому скусит голову.

– Ну и что ж, что скушу, – возразила Сима. – Скушу да и выплюну. Не проглочу же.

Генка фыркнул. Мать нехотя посмеялась.

– Я думала, ты серьезно…

– Я и серьезно. Кому такая свинарка нужна?

– Кто свинарка? – спросил Генка.

– Я свинарка.

– Ты свинарка?

– Нет, ты, – сказала Сима и забарабанила ложкой по столу. – Есть-то будем сегодня?

– Цыть ты, – прикрикнула бабка и, виновато глядя на мать, сказала: – Вот и поговори с ней. Мужика-то в доме нет, и поучить некому.

Мать завертела кольцо на пальце. Генка знал, что она всегда так делает, когда волнуется.

– Мы с Федором говорили. Приехала бы к нам, устроили на завод. У нее же десятилетка.

Бабка потускнела.

– Ваше дело молодое. Пусть едет.

Генка представил, как они едут в поезде, выскакивают с Серафимой на станциях…

– Вот здорово бы! Поедем, Сим!

– Боюсь! – вздохнула Сима.

– Чего бояться? – загорелся Генка. – Знаешь, как хорошо будет! В кино будем ходить. У нас и телевизор есть.

– Да нет, я не про то… Мужиков-то с отцом двое вас… учить будете.

Генка ошарашенно отпрянул и взглянул на мать. Та опустила глаза в тарелку и закусила губу. Серафима тоже взглянула на нее, вскочила, чмокнула в щеку:

– Я на ферму. Мы уже ели, спросите Генку.

Долго дрожали стекла в окнах.

– Балованная она у вас, – сказала мать.

– Молодая, – словно бы поправила бабушка.

Вечером Сима, тихая и присмиревшая, сидела на табурете у порога.

Мать доставала из чемоданчика подарки. Бабушка получила теплый вязаный платок, в который она тотчас завернулась, и, подрагивая плечами, по-молодому прошлась по комнате.

Генка от души веселился.

– Чего смеешься? Хороша молодуха? – спросила, посмеиваясь, бабушка. – Вот угодили на старость так угодили.

Она бережно свернула платок.

Серафиме мать протянула прозрачную капроновую кофточку.

– Это мне? – не поверила Сима.

– Тебе, тебе, примерь-ка.

– Ой, спасибо, – разглядывая кофточку на свет, сказала Сима. – Отродясь такую не носила.

– Примерь пойди.

Сима вышла и долго не появлялась. Наконец вошла… строгая учительница, да и только.

– Сима, – убитым голосом сказала мать, – зачем же ты сразу две кофточки надела?

Сима удивилась:

– Ну а как же? Светится ж она вся.

– Хорошее белье вниз надо надеть.

– А тогда зачем кофточка? Можно в одном белье – все одно.

– В городе все так ходят, – сухо заметила мать.

– Да я что, я тоже буду. Кофточка замечательная. Можно под костюм носить. – Она посмотрела на Генку. – А можно под бельем.

Мать, кажется, ничего не заметила, а Генка отвернулся к окну, чтоб скрыть улыбку.

– Пожили бы у нас, – сказала бабушка. – Скоро вишни пойдут, сморода поспеет.

– Нет, надо ехать. У меня путевка. Три дня побудем и поедем.

Бабушка принесла кубан парного молока. Теплое, оно лепилось, и вкус у него был слегка горьковатый. Генка взял горбушку от круглого каравая, хлебнул молока и привалился к стене, закрыв глаза.

– Опять полыни наелась, – послышалось ему откуда-то издалека.

– Полыни? Значит, опять на выселки гонял. Ужо погоди… – сказал кто-то бабушкиным голосом. А сама бабушка вдруг затопала сапожками и понеслась по комнате. Платок птицей взвился над ее головой.

Потом Генка куда-то шел на чугунных ногах и внезапно провалился в мягкое, темное. Больше он ничего не слышал.

Проснулся он от холодной воды, которой изо рта прыскала на него Серафима.

– Эх ты, мужик… Здоров спать.

– Сама-то давно встала? – из-под одеяла спросил Генка.

– Давно не давно, а уж наработаться успела.

Весь день Генка провел с Серафимой. Вместе ходили на ферму. Там Сима заставила его рубить свекольную ботву. Сунула лопату в руки – чистить загоны.

– Ну как работка? – посмеиваясь, спрашивала она.

– Ничего, один день можно.

– А если не один?

– И… не знаю. А ты как?

– Надо же кому-то. Вот скоро и до нас механизация доберется, тогда полегче будет.

– А другой работы нет?

– Костяшками, что ли, в конторе щелкать? Нет уж! – Она посмотрела на свои часики. – Что-то Кузьминична не идет.

И вдруг лицо ее начало розоветь, словно падал на него невидимый никому отблеск. Все ближе и ближе до фермы доносились потрескивания мотоцикла. Сима сбросила с себя черный халатик. И Генка только сейчас увидел, что она в шелковом платье с рукавами-фонариками.

Мотор заглох у самой фермы. Генка выскочил посмотреть, кто там. На мотоцикле, одной ногой упираясь в землю, сидел молодой парень. У него были большие, какие-то очень смешные уши и веселые глаза.

– Фьють – свистнул парень. – Это еще кто такой?

– Я тут, – забормотал Генка, – я с… Симой. А что, нельзя?

– Можно, – разрешил парень и посмотрел куда-то за Генку.

Генка обернулся. Сима, хмуря брови, смотрела на парня, а лицо ее светилось по-прежнему.

– Пришла Кузьминична?

– Нет еще.

– А ты оставь пока его, – кивнул парень на Генку.

Все так же хмурясь и светясь, подошла Сима к мотоциклу. Она уже занесла ногу, но нечаянно ее взгляд упал на Генку, и нога застыла в воздухе.

Генка, не отрываясь, смотрел на нее.

– Нет, не поеду, – сказала Сима и лицо ее потемнело.

– Чего ты? – удивился парень. – Ведь договорились. – Он тоже посмотрел на Генку. – Купишь туфли – и обратно, за два часа обернемся. А то, смотри, раскупят.

– Сказано – не поеду, значит, не поеду.

– Как хочешь, – протянул парень. – Он еще чего-то подождал и рывком нажал на педаль.

Сима повернулась и ушла на ферму, а Генка присел на бревно, стал палочкой счищать грязь с сандалий. Хотелось разобраться в том, что сейчас увидел.

– А Симка где? – послышалось у самого его уха.

Он не заметил, как к нему подошла уже старая женщина в чистом фартуке, чистом головном платке и с мешком на плечах.

– Там она, – кивнул Генка на ферму.

– А ну, подсоби.

Женщина передернула плечами.

Генка посмотрел на свои вымытые руки, поднялся и неловко взялся за мешок. Женщина села и стала разглядывать Генку.

– А ты что ж – племяш ее, Федора сын?

– Сын. А вы что, знали папу?

Женщина усмехнулась.

– Знавала. – Она посмотрела на его клетчатые гольфы, на то, как он тщательно платком вытирает после мешка руки… – Не похож ты на него.

Второй раз уже Генка слышит это. Но ведь не мог же он измениться за каких-нибудь два-три дня!

Спать легли на сеновале. Сима сдвинула в сторону почему-то не прибитые несколько досок на крыше, и стало так, словно спишь под открытым небом.

– Зачем ты это?

– Люблю на небо смотреть. Я в школе больше всего астрономию любила. Не то чтобы там формулы какие, цифры, а вот просто звезды: Вега, Ригель, Сириус. Красиво?

– Красиво. А что это значит – Сириус, вот, например?

– Не знаю. Имена такие. Почему людям не дают такие? Меня если бы Вегой звали, я бы…

– Что?

– Красивая, наверное, была бы.

– Серафима тоже красиво.

– Ну уж красиво, скажешь. В будущем у людей, наверное, будут только красивые имена: Аннтоооон, – сказала она.

– Чего?

– «Антон» тоже оставят. Послушай, как звучит. Как колокол: Аннтоооон.

– Ии-ваннн, – сказал Генка. – Чем хуже?

– Ничего, – неохотно согласилась Сима. – Только Антон лучше.

– А Серафима – хорошее имя, зря ты. Вега хуже, вроде собачьей клички.

– Ничего-то ты не понимаешь, – вздохнула Сима. – Давай спать лучше.

Генка лежал, смотрел на звезды и думал. Почему так непонятно назвали звезды? Назвали бы по-русски. Чем плохо «звезда Серафима»? Он обязательно бы так назвал.

Он уже стал засыпать, когда услышал шорох в том углу, где тихо до этого лежала Сима. Скоро шорох перешел в бормотанье. Генка приподнялся, напряженно прислушиваясь. Белела в темноте постель, и едва-едва слышные слова доносились до Генки. «Бредит, – понял Генка, – вот потеха».

– Уедет милый мой, – бормотала Сима, – далеко уедет… – и замолчала.

Генка ждал. И Сима опять забормотала:

– Уедет милый мой, уедет далеко он, а я останусь здесь…

Прошло еще немного времени, и Сима медленно, словно подбирая слова, запела:

 
Уедет милый мой,
Уедет он далёко…
А я останусь здесь…
Останусь одинока.
 

Передышка – и опять:

 
Слезинки не пролью
И ни за что на свете
Ни слова не скажу:
Не жаль меня – пусть едет.
Цветов ему в дорогу
В полях не соберу.
Не жаль меня – пусть едет,
Ни слова не скажу.
 

Сима пела. И то, как пела она, останавливаясь и часто спотыкаясь, делало эту невеселую песню особенно печальной.

 
Но если вдруг вернется,
Я все ему прощу.
Что не жалел – уехал,
Ни слова не скажу.
 

«Сима», – хотел позвать Генка. Но голос его дрогнул, сорвался. А в Симином углу вдруг заплескался, забился торжествующий смех. «С ума, что ли, сошла? – испугался Генка. – То чуть не плакала, а то хохочет».

А Сима во весь голос и теперь уже весело запела ту же самую песню:

 
Уедет милый мой,
Уедет он далёко…
 

Генка подполз к ней и увидел, что она лежит, высоко взбрыкивая ногами.

– Сим, ты что?

– Не спишь? – обрадовалась Сима. – А я песню сочинила. Вот послушай. Нравится?

Отчего-то Генке стало ужасно больно. Он разозлился на себя, на Симу:

– Орешь тут, спать не даешь. Я думал… Думаешь, не знаю, про кого поешь?

– Ну, про кого еще? – с угрозой спросила Сима.

– Про этого, лопоухого.

– Кто лопоухий?

– Сама знаешь. И врет он все.

– Что врет?

– Все врет.

– А ты откуда знаешь?

– Да уж знаю.

– А ну иди отсюда! – закричала Сима. – Нашелся умник. Сам ты лопоухий!

Наутро Генка встал с чувством непоправимой беды. Что это он наболтал вчера вечером? Теперь Сима и знать его не захочет. И вечно у него так: ляпнет что попало, потом не расхлебать.

Когда он по лестнице слезал с сеновала, увидел ее в саду выбирающей спелую смородину. Она тоже увидела его, позвала, протянула банку с ягодами:

– Еще не ел, поди, в этом году.

Генка обрадовался, что Сима забыла ночную ссору, взял и стал прямо из банки сыпать себе в рот смородину, скользкие от росы ягоды катились за ворот, падали на землю. Сима смеялась, а Генка делал вид, что никак не может ни одной ягоды поймать в рот. Незаметно пролетел последний день. Опять ходили на ферму. И Генка с удивлением заметил, что Сима любит своих поросят. Вот как другие, например, любят щенят или котят… Всем у нее находились какие-то смешные, ласковые клички: Мурзилка, Огонек, Ленивец, Копытик. Одного розового поросенка она поймала на руки, когда тот лез кусаться к своим братьям, и стала ему выговаривать. Поросенок тыкался ей в шею своим любопытным пятачком, и хвостик закорючкой крутился у него безостановочно, как у настоящего щенка.

– Не подлизывайся, – ворчала Сима и легонько подшлепывала его.

Поросенок вырвался и помчался за коротконогим увальнем.

– Задиристый какой, – засмеялся Генка.

– А ему иначе нельзя. У него имя такое – Задира.

– Да ну? – поразился Генка. – А это кто? – попробовал угадать он. – Ленивец?

– Что ты, какой ленивец. Не видишь – слабенький он, потому и лежит. Сегодня пойдем в лес, я ему опять лекарства соберу.

– Какого лекарства?

– Травы. Думали, не выживет, а вот попил несколько дней, и уже ничего, гулять выпускаем.

Ходили в лес, собирали «лекарство» поросенку. Это была перистая травка, которую Сима называла гусиными лапками. Из нее Сима, оказывается, делала отвар и поила им поросенка.

– Откуда ты это узнала?

– Кузьминична научила. Она все травы знает.

– Не нравится мне эта бабка.

– Ох ты какой скорый, – удивилась Сима. – Кузьминична ему не нравится! Да добрее ее человека не сыщешь. Федю, отца твоего, от слепоты вылечила в войну. Слепнуть он начал, а тут немцы, врачей нет. Из других деревень и то к ней приходили.

– А чего она говорит, я на отца не похож?

– На Федора-то? Не знаю, мне год всего был, как он уехал, но говорят…

– Что говорят?

– Жалеют все, что уехал. Работник был золотой. Мальчонкой еще был вроде тебя, все умел, всякие машины правил, на работу везде первый, просить не надо.

Они шли по дороге, протоптанной среди высокой кудрявой конопли. И хотя солнце еще не село и небо на западе полыхало пожаром, здесь было таинственно-сумрачно, чуть-чуть страшновато и как-то по-особенному хорошо.

– Зачем папа отсюда уехал? – невольно вырвалось у Генки.

– Да, – задумчиво подтвердила Сима. – А ведь если бы не уехал, и тебя бы не было.

– Как не было?

– А так, – засмеялась Сима. – Женился бы на ком-нибудь другом, и был бы ты не ты, а какой-нибудь Колька или Юрка.

Генка даже остановился. Как это – его не было бы? Чушь какая! Ну… может, он немного другим был: глаза, может, не серые, а черные, волосы потемнее, ростом пониже. Вспомнился мальчишка, встреченный в лесу. Может, это и был бы он – Генка? Хм…

Генка так задумался, что очнулся, только когда Сима дернула его в сторону, а немного впереди, обогнав их, остановился мотоцикл.

– Садитесь, чего пешком идете, – как-то виновато сказал вчерашний парень.

– Такси не попалось, вот и идем пешком, – покраснев, с вызовом ответила Сима.

– Одному можно и на багажник, – продолжал парень, словно не замечая ее тона.

Генка посмотрел на ушастого парня и, радуясь, что Сима опять не хочет ехать с ним, насмешливо сказал:

– Сами не свалитесь со своего примуса. А мы и без вас обойдемся.

Злой Симин взгляд ожег его. Мотоцикл тут же рванулся, и вслед за ним рванулась Сима. Потом он увидел, как оглянулся парень, взметнулась рядом с ним пестрая косынка…

Поворот… И ничего не стало. Одна косынка заполоскалась на ветру, втягиваясь в полосу заката. Все меньше, она, меньше. И наконец исчезла вместе с солнцем.

– А ты где отстал? – спросила мать, когда он поднялся на крыльцо.

Над столом уже горела лампа в абажуре, и Сима, не глядя на Генку, процеживала молоко.

– Пей молоко и ложись. Завтра рано вставать, – напомнила мать.

Встали до солнца. Мать нервничала, торопила Генку. Бабушка вынимала из печи пирожки с луком и яйцами складывала в узелок.

– Пошли, что ли, а то мне на ферму пора. – Сима резко поднялась со стула.

– Ты иди, что нас провожать, вещей нет.

– До большака вместе дойдем, – строго сказала бабушка.

– Ну зачем вам беспокоиться?

Бабушка всхлипнула, отвернулась.

– Не надо, мама. – У матери тоже повлажнели глаза. – На будущий год, может, приедем. Федя возьмет отпуск летом, и приедем.

Мать с бабушкой под руку шли впереди, а Сима и Генка плелись сзади.

– Федору скажи, пусть мать не забывает, – сурово говорила Сима. – Не сто лет ей отпущено.

– Скажу.

– Могли бы сюда приехать, чего по морям-то делать. Здесь тоже река, если без воды не можете.

Откуда-то со стороны подъехала телега.

– На станцию? – спросила бабушка.

Возница, мальчишка лет пятнадцати, с интересом уставился на них.

– На станцию.

– Захвати вот пассажиров, – приказала бабушка.

Мальчишка остановил лошадей, слез с телеги и стал расправлять сено. Бабушка положила узелок с подорожниками, как она называла пирожки, и стали прощаться. Генка протянул руку Симе. Она взяла его руку, поймала убегающий взгляд:

– Сердишься?

Генка набрал побольше воздуху:

– Чего там…

Второй раз за эти три дня Сима мирилась первой.

– Приезжай. Мы с тобой за ягодами пойдем, за грибами. Я места знаю, везде вдвоем будем ходить, только ты да я.

– Ладно.

Сима ткнулась ему в лицо сухими пушистыми волосами, крест-накрест расцеловала бабушка. И они остались на пригорке, чтоб нескончаемо долго мог видеть их там Генка, в то время как тарахтящая телега увозила его в новые края.