Текст книги "Красная рябина"

Автор книги: Анна Аксёнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

X

Вещи были собраны, билеты куплены. Завтра уезжали. Митька, не находя себе места, бродил по дому, по саду, по улице.

Так как поезд уходил ночью, то мать, чтобы лишний день не пропал, велела завтра с утра идти в школу. И он был рад этому, потому что это было похоже на отсрочку.

Из школы вышли втроем: он, Вовка и Тая.

– Пошли лесом, – угрюмо сказал Митька.

– Да ну еще чего… – начал было Вовка, но Митька так глянул на него, что он прикусил себе язык. Неизвестно почему, всегда все выходило по-Митькиному.

Лес уже потемнел, был не такой праздничный и нарядный, как еще неделю назад. С деревьев пооблетели почти все листья, только на некоторых особо упорных они еще держались, но и то было видно, что держались последние деньки. Зато под ногами их скопилось столько, что ступать было мягко и пружинисто, как по матрасу.

Не слышно было пения птиц, не перекликались голоса сборщиков ягод, грибов. Лес словно притаился в ожидании зимы.

Все трое молчали. У Таи был грустный, задумчивый вид, Митька жмурился, а Вовка нетерпеливо оглядывался по сторонам, ему хотелось скорее домой. Он знал, что бабушка ждет не дождется его. Кроме того, он никак не мог вспомнить, положил ли с собой конверты с картинками от отцовских писем или они так и валяются на чердаке в его ящике.

Они вышли на «веселую» поляну, которая сегодня никак не выглядела веселой, постояли у ручья, и все так же молча пошли на дорогу. И только здесь, на подходе к деревне, Митька наконец сказал:

– В восьмой класс сюда приеду.

– А… мать как? – спросила Тая.

– Что ж она не понимает, что ли: здесь начал учиться, здесь и выпускной надо кончать.

– Так-то так. – Тая никак не решалась сказать, что ее мучило. А мучило ее не то, как отнесется к этому тетка Наталья, а как дядя Никифор. Слышала она в свое время, что он хотел по окончании контракта снова сюда возвратиться, так вот не передумает ли, если у него теперь семья завелась. Одному там плохо было, а теперь столько народу, где уж скучать. Но она не знала, как спросить про все это, потому что знала, что Митька еще не привычен иметь отца, а назвать «дядя Никифор» – может обидеться, вроде бы она не признает Митькиных прав на него.

И совсем уже на виду у деревни Митька, чтоб Вовка не догадался, как бы между прочим сказал:

– Хоть бы кто письмо туда написал, все ж интересно, как тут без нас будет.

– А чего, – откликнулась Тая, – я очень даже просто могу. Подумаешь, трудов-то – перышком по бумаге.

Первым был дом Таи. Ребята остановились, надо было прощаться. Митька поколебался и протянул руку. Она подала свою – шершавую, огрубевшую за лето. Но Митька взял ее, и она показалась ему маленькой, теплой, как мышка.

И опять стало невмоготу больно уезжать.

– Пиши обязательно.

– Ага, – кивнула Тая.

– А ты знаешь, она ничего стала, на человека похожа, – сказал Вовка, как только они отошли от ее дома.

– «На человека похожа», – озлился Митька. – Да она здесь, может, получше всех.

Вовка испугался, как бы они снова не поссорились.

– Так я и говорю, что не хуже других, – миролюбиво подхватил он.

– Не хуже, а лучше, – запальчиво поправил Митька.

Вовка промолчал.

Кое-какие вещи перетащили к Настасье Кузьминичне и стали заколачивать дом. Доски и гвозди были припасены давно, но мать это дело откладывала до последнего. Наконец час наступил.

Митька никогда не слышал, как заколачивают гроб с покойником, но стук по доскам, закрывающим окна, навел именно на эти мысли. Он взглянул на мать и увидел, что она плачет. Плакала она молчаливо. Колотила обухом топора по гвоздю, а у самой нескончаемым ручейком катились по щекам слезы.

– Хорошо, что не продали дом. В любое время вернуться можно. – У Митьки сердце надрывалось от материнских слез. И он искал, что бы еще утешающее сказать ей, и, как нарочно, ничего не находил.

– А новые места всегда интересно посмотреть. Что мы, грибы какие – на одном месте сидеть!

Мать все так же молча работала, но слезы не останавливались ни на минуту.

– И дядя Никифор ждет. Надеется… – У Митьки задрожал голос.

Наталья тотчас перестала плакать, опустила топор.

– Да что ты, сынок. Это я просто давнее вспомнила. Мать, отца. Никуда они отсюда не уезжали. Здесь родились, здесь и померли. А я вот отправляюсь счастья по свету искать. Хорошо хоть не одна, ты у меня есть. И Вовка теперь еще у нас появился.

– Вовка хороший, с ним нетрудно жить, – стараясь скорее унять слезы, поддержал разговор Митька.

– Ты уж его не обижай, – попросила мать. – Отца нет – полсироты, матери нет – круглая сирота. И не серчай, если я его иной раз приласкаю, сам говоришь, хороший парнишка. Не хочу ему мачехой быть.

Митьку передернуло от слова «мачеха». Его мать – мачеха? Мачеха – это что-то злое, вредное. Разве его мать такая? Просит «не серчай», как будто он не понимает.

– Как приедем, форму бы ему надо новую, говорил, в плечах жмет.

– Обязательно купим, – откликнулась мать. – Тебе вроде бы не надо пока?

– Нет, и эта хороша.

– Ты уж приглядывай за ним, сынок. Что понадобиться – говори. Он-то сначала стесняться будет, пока привыкнет.

– Ладно.

И они снова принялись за работу. Но теперь уже дело спорилось веселее.

Мурца пришлось оставить у бабки, потому что он ни за что не хотел прятаться ни в корзину, ни в чемодан. Он шипел, царапался, и видно было: понимает, что его хотят увезти, но уезжать не хочет.

Промучившись, ребята оставили его, тем более что дорога была трудная, да еще с пересадкой, и кот мог убежать, затеряться в чужом городе.

– Ладно, – сказал Митька. – Не хочет, не надо. Может, ему в самом деле здесь лучше: привык.

И Мурец, словно остерегаясь, чтоб ребята не передумали, на всякий случай держался подальше и только смотрел на Митьку долгим немигающим взглядом.

Было совсем темно, когда они прибыли на станцию. Пока ждали поезда, пока бабка с Натальей вспоминали, что забыто и что придется высылать посылкой, Митька с Вовкой прошли в вокзал, постояли у газетного киоска. Как один, так и другой нетерпеливо ждали отправления. Хуже нет этих последних томительных минут, когда ты весь уже в дороге, а сам стоишь на месте. И говорить неохота, да и не о чем, и не знаешь, как убить время, а главное – нельзя показывать свое нетерпение, потому что либо прослывешь бездушным, либо пустельгой, которому все равно где быть, лишь бы плыть.

Наконец ожидание кончилось. Подошел поезд, бабушка и мать засуетились, потому что поезд стоял здесь всего две минуты. Добежали до своего вагона, быстро покидали вещи и уже со ступенек стали прощаться с бабкой. Она поцеловала Вовку, Митьку, Наталью и снова прижала к себе Вовку и стояла смотрела вслед уходящему поезду. Ни руки не подняла, ни шагу вдогонку не сделала.

– Тяжело ей одной оставаться, – сказала Наталья. – А смотрите, до чего крепкая – слезинки не пролила.

На другое утро приехали в Москву. Перебрались на Ленинградский вокзал, с которого уходил поезд на Мурманск, и тут выяснилось, что ждать им до самой ночи.

– Эх, – досадовала Наталья, – целый день теряем.

– А мы за это время Москву посмотрим, – сказал Митька.

– А Москва – это вам не Орел, заблудитесь. Сидите здесь, целее будете.

Полдня проторчали на вокзале. Но к счастью, появился человек с трубой, в какую на пароходах капитаны отдают приказания на берег, и стал уговаривать пассажиров поехать на экскурсию по городу. Мать подошла поближе, стала расспрашивать. Узнала, что отсюда поедут на специальном автобусе и на нем же приедут обратно на вокзал. Узнала, что и цена подходящая. И после этого, решившись, отпустила ребят посмотреть Москву.

Сначала оба ахали, охали, толкали друг друга локтями в бок, но потом примолкли и только смотрели, не отрываясь от окна. В глазах мельтешило от людей, машин, домов. С неба сыпал и сыпал серый, нудный дождь. Чувствовалось, что за окном холодно. Лица у людей были некрасивые, замерзшие. Митька смотрел на бесконечные толпы торопливых людей и жалел их: живут тесно, как в муравейнике, никто никого не знает, все чужие. Вон какая-то тетка уронила сверток с пакетами, наклонилась, и сразу вокруг нее возник водоворот: толпа разделилась и, изгибаясь, обтекала ее, не останавливаясь; К маленькому стеклянному ларьку выстроилась длиннющая очередь, а в ларьке, кроме газет, ничего не было видно. «Ну и ну», – дивился про себя Митька.

Красная площадь, где остановился автобус и где им предложили выйти, показалась совсем не такой, как представлялась. Когда ее показывали в кино или на фотографиях в журналах, она выглядела огромной и пустой. А на самом деле была не длиннее их улицы, и на ней тоже двигались машины, шли люди…

Понравилось им только на Ленинских горах, потому что было там мало народу и много зелени. Но и то было все чересчур аккуратненько, по-нарочному: деревья, как солдатики – все одинакового роста и толщины, дорожки – асфальтовые, ни одна травиночка не пробьется.

А в общем оба были рады, когда экскурсия окончилась. Оба были как глухонемые: ничего не слышали, и говорить тоже не было сил.

С трудом боролись они с дремотой, чтоб не уснуть и не опоздать на поезд.

Зато, когда наконец в первом часу ночи объявили посадку и ребята, нагруженные вещами, дотащились до вагона, они забрались на свои верхние полки и мигом засопели, не слыша ни шумящих пассажиров, ни криков сердитого проводника. Вовка, тот аж даже начал похрапывать.

Перед самым отходом поезда в купе вошел в морской форме молоденький лейтенант. Он вежливо поздоровался с Натальей. Та не понимала в воинских званиях, но отделанная золотом форма, погоны и кинжальчик на боку внушили ей уважение, и она стеснительно подумала о своем негородском виде.

– До Мурманска едете? – спросил он ее.

– До Мурманска.

– Значит, попутчики. А это ваши? – кивнул он на верхние полки.

– Мои. – Наталье хотелось поговорить, расспросить о Мурманске, узнать, что там и как. Одно дело – когда об этом говорил Никифор, и другое дело – посторонний человек. Никифор такой… ему везде хорошо. Но говорить сейчас ночью ей показалось неудобным, и она отложила разговор до завтра.

Утром, как только Наталья открыла глаза, ее взгляд встретился со взглядом морячка. Митька с Вовкой еще спали, и Наталья, потому что все равно делать было нечего, осталась лежать.

– Как спалось? – спросил морячок.

– Спасибо, выспалась. – И только хотела завести разговор о Мурманске, как морячок спросил:

– Как там жизнь, в Мурманске? Я вчера еще хотел с вами поговорить, да поздно было.

– А вы разве не тамошний? – удивилась Наталья. – Я-то думала вас порасспросить, сама первый раз еду.

– Да ну? И я первый. Вот кончил училище и еду.

– Говорят, холодно там, ночи длинные.

– Это что… Говорят, шторма там сильные. Ледовитый океан как-никак.

Оба задумались.

Целый день ребята не отрывались от окна. Удивляли сопки и то, что на сопках снег, хотя в этом году он еще не падал – значит, сохранился прошлогодний или вообще он здесь не таял. Удивляли болота, покрытые клюквой. Брать, что ли, ее здесь некому? И лес – чахлый и только местами похожий на настоящий лес.

Вовка, хоть и давно это было, все же ездил в дальнем поезде, а Митьке довелось впервые, и поэтому он, стараясь, правда, не подавать вида, заробел и охотно подчинялся Вовке. Тот ему показывал, и как двери открывать, и как свет гасить, и Митька овладевал всей этой вагонной наукой, а потом показывал матери, которая робела еще больше его. Она тоже никуда, кроме как в Орел, в своей жизни не ездила. А что Орел! Два часа на поезде – и все. Митька и то несколько раз туда ездил. И с матерью, и с классом на экскурсии разные.

Лейтенант их нашел себе товарищей и пропадал в чужом купе, и они всю дорогу так и ехали втроем. Наталья нервничала, часто покрикивала на ребят. А ребята ничего не могли поделать, хоть и старались не сердить ее. Они то громко хохотали, то затевали возню, а один раз и всерьез наградили друг друга подзатыльниками. Ох, скорее бы приехать!

И вторую, последнюю ночь каждый из них не раз просыпался, боясь проспать, и, просыпаясь, будил других, потом снова все засыпали и опять просыпались, так что казалось, долгой бессонной ночи не будет конца.

Но утро все-таки наступило. А когда без всякого интереса и удовольствия напились чаю, поезд наконец стал подъезжать к Мурманску.

Ребята вышли в коридор и влипли в окно. Рядом с ними стоял лейтенант. Он то и дело вытирал лоб большим белым платком, и на лице его то появлялась улыбка, то непонятно почему он хмурился.

Поезд замедлил ход и подползал к городу так медленно, что можно было успеть рассмотреть его.

Дома здесь расположились на сопках один над другим. И так как еще не совсем рассвело и во многих окнах горело электричество, то невысокие дома казались гигантскими небоскребами.

На другой стороне, если смотреть в окно купе, виден был залив. Там стояли корабли. Трубы у них дымились, словно это тоже были дома, только морские. А на одном корабле ребята даже разглядели повешенное на веревках белье – полосатые рубахи, полотенца, трусы…

Для Митьки все это было так непривычно, диковинно, что он пришел в лихорадочное возбуждение и то и дело перебегал из купе в коридор, тормошил Вовку и не замечал, что мать сидит белее снега, покусывая ставшие синими губы.

Лейтенант зашел взять вещи и увидел ее.

– Ребята! – испуганно позвал он. И только тогда Митька увидел мать. Ему показалось, что мать сейчас упадет, что произойдет что-то ужасное, и он пронзительно, словно сзывая на помощь, закричал.

Забегали люди, запахло в купе мятой, и мать наконец улыбнулась бескровными губами:

– Ничего. Просто сомлела немного, новая жизнь испугала.

Дядя Никифор казался спокойным, но голос его вздрагивал, когда он командовал кому что брать, куда идти.

Вышли на площадь перед вокзалом, где стояла густая очередь на такси, но кто-то из вагона узнал мать, и их пропустили вперед.

– Улица Нагорная, – сказал Никифор водителю, и машина тронулась.

XI

Мурманск поражал широкими, открытыми всем ветрам улицами. А ветры в городе были часты. И если они дули с моря, от порта, то в городе остро пахло соленой рыбой и рогожей, как пахнет в очереди за воблой. Если же дуло с сопок, то нагоняло комаров и мошек, и город заманчиво пахнул ягодой морошкой.

– «Зов тундры», – назвал однажды этот запах Вовка.

– Почему?

– Мама так говорила. Никогда не помнил, а вот запахло – и вспомнил. Она у меня саами была.

– Это что такое? – не понял Митька.

– Народность такая. Не слыхал, что ли? Их еще раньше лопарями звали.

– Не слыхал.

– Здесь даже станция такая есть – Лопарская. А мама хоть и в городе жила, а все по тундре скучала. Меня все обещала в стойбище свозить… – глаза Вовки тоскливо побежали в сторону.

Митька ничего не сказал. Что тут скажешь.

Здесь в Мурманске у Вовки нашлись старые друзья, и он как бы заново знакомился с ними, проводил с ними целые дни. Митька не обижался, не до того было: он до гуда в ногах ходил по городу и все не мог находиться.

Город вроде бы и не такой большой – Митька в первые же два дня обегал его, но…

– Город – это люди. Дома что – дома в разных городах могут быть разными, могут быть похожими, в одном из камня, в другом деревянные, в одном, как дворцы, в другом, как избы. Присмотришься к ним, привыкнешь… А вот люди – они живые, они бок о бок с тобой и сегодня, и завтра, и через год, и от них тебе хорошо или плохо в городе.

Вот выпорхнула из музыкального училища стайка девушек. Они всегда – заметил Митька – держатся особняком, смеются, что-то стрекочут и ведут себя так, как будто, кроме них, никого нет. Митьке нравились они – веселые, красивые.

То пройдет по улице группа ненаших моряков. И казалось странным, что вот ходят люди, вроде бы похожие на всех, а чувствуют и думают не так, как все. Это было видно по тому, как они вдруг все враз останавливались и рассматривали, а то и фотографировали какой-нибудь самый обыкновенный дом или старушку с кошелкой в руках. Или вдруг опять всей группой поворачивались за какой-нибудь девушкой и что-то, смеясь, кричали ей вслед на непонятном языке.

Люди, а не дома делают город городом. Город Мурманск делают моряки. Множество моряков. И военные с погонами на плечах; и торговые, дальнего плавания без погон, но с золотыми нашивками на рукавах; и моряки рыболовного флота – те уже без всяких знаков различия, но тоже в морских кителях; и курсанты мореходных училищ – их в Мурманске целых два: высшее и среднее. Митька успел это узнать.

Особенно нравилось ему, забравшись на сопку, где вилась шоссейная дорога под названием «тещин язык», рассматривать порт. Кораблей в порту было невиданное множество. На многих – иностранные флаги, и часто оттуда слышалась музыка. Заморские певцы все как на подбор были с хриплыми голосами, и Митьке казалось, что голоса эти простудились за время плавания. Ему хотелось говорить так же гортанно и хрипло, потому что это значило бы, что и он тоже побывал в дальних странствиях.

Словом, Митька заболел Мурманском. Он забыл сейчас все: уроки, деревню, ребят, Таю. Ему просто некогда было о них вспоминать. Мать не трогала его: она сама все никак не могла приноровиться к незнакомой городской жизни, к тесноте квартиры. Она ходила какая-то потерянная, глаза у нее иногда были красные, как будто она плакала. Как нарочно, дядя Никифор, встретив их, через день ушел в море.

На лестничной площадке, кроме их, было еще две квартиры. В одной жила большая шумная семья. Вечно кто-нибудь из малышей барабанил в дверь или, дотянувшись до звонка, разыгрывал такие трели, словно где-то случился пожар.

Но в той квартире, что напротив, было малолюдно. Изредка выходила молодая женщина с хозяйственной сумкой или портфелем, а один раз вышел военный моряк. И все. Больше из этой квартиры не выходил никто.

Митька уже про себя решил, что это бездетная квартира, и потому удивился, когда однажды он вышел на площадку и увидел на пороге этой квартиры девочку. Девочка была очень бледная, очень высокая. Она взглянула на Митьку своими блеснувшими в полутьме глазами и спросила:

– Ты в этой квартире живешь?

– Да.

– Ты Дима?

Митька не сразу сообразил, что «Дима» – это тоже его имя.

– М… м-да, – ответил он.

– Ты не смог бы помочь мне? Если, конечно, не очень торопишься, – спросила девочка и отодвинулась в глубину квартиры.

– Пожалуйста, – Митьке захотелось быть таким же вежливым, как и она.

– Понимаешь, я долго болела, ослабла… никак не могу достать книгу, голова кружится.

В большой комнате, куда вошел вслед за девочкой Митька, вдоль всех стен от пола до потолка шли полки, и на каждой полке – книги. Пожалуй, Митька нигде не видел столько книг. Их, наверное, было больше, чем в их школьной библиотеке.

Возле одной стены стояла небольшая лестничка. Митька влез по этой лестничке и достал книгу, на которую ему указала девочка. Книга была очень толстая, тяжелая, с золотыми буквами на корешке и обложке и называлась «Всемирная история».

Он с уважением посмотрел на девочку. Надо же, никто не заставляет человека, а она сама добровольно читает такие книги.

– Спасибо, – сказала девочка. – Давай с тобой познакомимся: меня зовут Кира. Ты любишь книги?

Митька постеснялся сказать, что он абсолютно равнодушен к ним, и кивнул головой. Но кивнул так, что это не было похоже ни на «да», ни на «нет». Кира сама решила, что это означало «да».

– Вот на этой полке – вся художественная. Выбирай, что хочешь. Наверное, не читал еще Жоржа Сименона: только что вышел.

Она предлагала ему и другие книги, говорила что-то, а он смотрел на нее, и, странное дело, она казалась ему почему-то знакомой. Он знал, что никогда не встречал ее раньше, и все равно казалось, что встречал. Кира говорила спокойно и рассудительно, как взрослая, и даже то, как она говорила, было Митьке знакомым. Удивительно!

* * *

Шло время.

Пообвыкнув, Митька уже реже носился по городу. Без завистливого гула в сердце смотрел и слушал жизнь порта. А двойка по алгебре напомнила ему вскоре, что есть такие дела, как домашние уроки, и заставила сесть за учебники.

Иногда вечером они втроем – с матерью и Вовкой – ходили в кино или смотрели телевизор, который мать недолюбливала, считая, что он портит глаза.

Она вроде смирилась с новой жизнью, похоже, думала, что осели они здесь надолго, потому что, когда вернулся с рейса дядя Никифор, стала уговаривать его устроить ее на работу.

– Да куда я тебя устрою, – отнекивался он. – Ты ж привыкла к вольному воздуху. На рыбзавод, что ли, пойдешь?

– А хоть и на рыбзавод. Не могу я сложа руки сидеть, сил нету, – сердилась Наталья.

– Как это сложа руки? – возмущались мальчишки. – Целый день работаешь.

– Разве это работа? Такую работу день и ночь работай, а все без толку. Нет, не могу я так, не по мне это…

– Побольше ей внимания уделяйте, когда меня нет, – наказывал дядя Никифор. – В кино ее хоть иногда водите.

– А мы водим, – отвечал Митька.

– Гуляйте с ней.

– Она в магазины ходит, на рынок.

– Надо как-то дотерпеть до весны, весной обещали мне путевку в санаторий для нее.

– Не поедет она, – сказал Митька.

– Знаю, потому и беру на двоих, вместе поедем. Не захочет – силой увезу. Полечиться ей надо.

– Вот хорошо! – обрадовался Вовка. – А мы вдвоем останемся. Правда, хорошо? – спросил он Митьку.

– Не надейтесь, – сказал дядя Никифор. – Я вам какую-нибудь старушку сосватаю, чтоб глядела за вами.

– Нашел маленьких, – обиженно загундосил Вовка.

Митька рассудительно заметил:

– Старушка даром не пойдет. Что мы, обед себе не сварим? Или дверь запереть забудем?

– Через три года паспорт получать, а тебя все ребенком считают, – подсказал Вовка.

Дядя Никифор замахал руками.

– Погодите, погодите! Еще и путевки никакой нет, а вы уже… Вы вот что – старайтесь, учитесь как следует, за матерью ухаживайте, тогда и видно будет, какой вы народ – самостоятельный или не очень, можно вас одних оставить или нет.

Попозже спросил:

– Скучаете по деревне?

– Не-а, – за двоих ответил Вовка.

Без интереса, но Митька все же одолел Жоржа Сименона: надо же было отдавать книгу.

Кира предложила ему взять еще что-нибудь. Он не решился отказаться и попросил «про путешествия».

– Вот замечательная книга, – сказала Кира и дала ему книгу «По нехоженой земле».

Книга и верно оказалась замечательной. Митька не только сам прочитал ее, но предложил и Вовке. И когда снова пришел к Кире, уже сам попросил еще что-нибудь такое же.

Так он и не заметил, как стал постоянным читателем Кириной библиотеки.

Теперь бывало, что он не только слушал Киру, ее советы, но и спорил иногда с ней, доказывая, например, что книги стоит читать только о путешествиях, ну и некоторые исторические, вроде «Степана Разина».

– Нет, – не соглашалась Кира. – Ты рассуждаешь… по-детски. Тогда ничего не надо – ни музыки, ни живописи, ни кино. Ты же ходишь в кино? А зачем?

– Зачем… там жизнь показывают.

– Хорошие книги тоже жизнь показывают. Зато книга всегда с тобой – и когда ты болен, и когда в дороге. Нет, ты просто не думал об этом, потому так и говоришь.

Честно признаться, Митька был согласен с Кирой, но уж очень ему хотелось доказать ей, что у него тоже есть свое собственное мнение, чтоб она не считала его за глупого. По этой же причине ему нравилось рассказывать ей о том, чего она не знала. А не знала она порой самых простых вещей, которые у них в деревне знал любой малый ребенок.

Как она удивилась, когда узнала, что хлеб зимует под снегом. Она сначала не верила, думала, что Митька смеется над ней.

– Ведь хлеб сеют весной, – стояла она на своем. – Вон и в газетах пишут: «Проведем весенний сев в срок». А никогда не видела «проведем зимний сев».

– Не знаю, как там в газетах пишут, а только яровые сеют весной, а озимые осенью. О зиму сеют, понимаешь?

И это объяснение как-то сразу убедило Киру.

– Надо же, я ведь сто раз слышала «озимые, озимые», а ни разу не задумалась, почему они так называются. А как же снег, мороз? Не вредно для зерна?

– Когда снег – это хорошо, он зерно прикроет – никакой мороз не страшен. А вот если снега нет, тогда беда. Вымерзает хлеб. Тогда весной землю под яровые перепахивают.

Однажды, когда они одновременно вышли из своих квартир, она спросила:

– Ты гулять или по делу куда?

– Так просто, – ответил он.

– Если тебе все равно куда идти, проводи меня. Мне надо к маме на работу.

Сначала Митька немного испугался: провожать девчонку. Но она сказала об этом как о самом простом деле, словно это по-городскому ничего не значило, и, боясь показаться деревенщиной, а еще потому, что это было ему приятно – идти с ней, он молча зашагал рядом.

Они шли по сырому городу, по хлюпающему после первого снега асфальту. Было промозгло, и Митька поеживался в своем коротком пальтишке. Кира после болезни была одета тепло, уже по-зимнему. Из-под капюшона, отороченного белым мехом, виднелись темная челка и темные блестящие глаза. И Митька видел, как прохожие, все как один, смотрят на Киру, а некоторые даже поворачивают голову вслед за ней. А она идет себе и спокойно разговаривает с Митькой, как будто ничего не замечает. А может быть, и в самом деле не замечает. В общем, здорово это у нее получается.

У одной витрины с платьями Кира остановилась.

– Смешно, право: платья для взрослых, а фасон детский.

И вдруг в ушах у Митьки тоненько зазвучало: «Я когда вырасту, обязательно стану портнихой. Я всем-всем буду шить красивые платья». Сразу стало тревожно, словно обронил или потерял что-то очень нужное.

Но Кира позвала его дальше, потом они спешили перебежать дорогу перед колонной моряков, и Митька отвлекся, забыл минутную горечь…

Опять побежали дни за днями. Ребята втянулись в школьную жизнь, подружились со своими одноклассниками, приобрели врагов из параллельного седьмого, и не верилось, что учатся они в этой школе всего-навсего три месяца.

И вот тогда, когда начало казаться, что все прошлое давно позади, когда новое перестало быть новым, а стало привычным, будничным, тогда и случилось это…

После школы сидели за столом и, ожидая обеда, делали уроки. Вовка писал сочинение, что-то шептал про себя, черкал… Мать возилась на кухне, бренчала посудой. А потом из кухни потянуло знакомым. Митька насторожился, принюхался. Пахло жареной рыбой. Но здешняя рыба пахнет по-своему, а у этой был нежный речной запах.

И сразу припомнилось, как, бывало, мать жарила на загнетке карасей, которых приносил он с Вороны, как крутился возле его ног, жадно урча, Мурец, как отлично было, назябнувшись на реке, разуться, прошлепать босиком по чистым, сухим половицам, ощущая каждой жилочкой, как вливается в тебя домашнее тепло… И Вовка там был не такой, как здесь. Там они вместе гоняли по лесу, вместе с ребятами прятались вечером за гумнами, чтоб подольше не идти домой. Вспомнился Ваня, который всегда первым вылезал из убежища, а ребята всегда ругали его за это… Вспомнилась Тая. Как стояли они тогда на берегу ручья, и в ручье было видно царапину на коленке. Как вечерами загоняли они коров по домам. И воздух был теплый, пропахший парным молоком. А в сумерках светилось Таино платье…

Он очнулся и увидел, что сидит, уставившись в окно. Вовка все так же строчит в тетради. А за окном небо – серое, низкое, как крыша. И как через худую крышу льет бесконечный тягучий дождь.

Откуда-то на Митьку свалилась тоска. Она ныла в груди, как ноет больной зуб. Он встал, прошел по комнате, заглянул к матери на кухню, выпил воды. Тоска не проходила. Тогда он вырвал из тетради листок и подвинул к себе чернильницу.

– Сочинение? – озабоченно спросил Вовка.

– Ага.

Здравствуй, Тая!

Как вы все там живете? Ты извини, что долго не писал, все некогда было. Теперь я уже на все насмотрелся и ничего мне уже больше не надо. Эх, были бы у меня крылья, полетел бы домой. Как там у нас все? Какие изменения? Ты мне все подробно опиши, мне здесь про все интересно знать. Вернулся ли твой отец? Еще тебя прошу – узнай у Вани, нашел ли он крючки в коробке от монпансье, которые я ему под крыльцо засунул, когда уезжал. А то, может, они там все заржавели. И еще просьба: сходи к бабке Настасье, узнай все про Мурца, а то она письмо прислала, а про вето ни слова, как будто его и на свете нет. А может, он от нее сбежал? С ответом не задерживай и пиши побольше. Всем ребятам привет. А если кто хочет – пусть мне напишет, я сразу отвечу.

Дмитрий. 22 октября 1966 г.

Он выбежал на лестницу, чтоб поскорее отправить письмо. В это время на лестницу вышла Кира со своим отцом – морским офицером. И наверное, оттого что они были вместе, Митька вдруг сразу узнал их. Это были те пассажиры с поезда, которых он видел у себя на станции, когда торговал ягодами. Митька так растерялся, что забыл поздороваться, Кира сама сказала:

– Папа, вот это и есть Митя.

– Очень приятно, будем знакомы, – сказал Кирин отец и протянул руку. – Михаил Николаевич.

– Дмитрий, – едва шевеля пересохшими губами, сказал Митька.

Они вместе вышли на улицу и тут расстались.

– Заходите в гости, будем рады, – приветливо сказал Михаил Николаевич. Они с Кирой свернули в боковую улицу, а Митька пошел прямо, к почте.

Но это только так говорится – пошел, потому что Митька не шел: его ноги едва касались земли. Он прекрасно понимал, что сейчас с ним случилось чудо. Думал ли Митька полгода назад, когда глядел на них с пыльной платформы, что будет жить с ними в одном городе? А теперь не то что в одном городе – в одном доме живет, дружит с Кирой, ходит к ней за книгами. Значит, не перевелись чудеса на свете? Значит, впереди у Митьки возможны тысячи чудес? А может, они уже были, только он не понял, вот как с Кирой? Ну, конечно же! Разве не самое главное чудо, что ему повезло родиться здесь? А родись он в каком-нибудь Париже, разве знал бы он всех, кого он знает? Знал бы он, что есть такое место – маленькая деревенька в Орловской области – Зеленый Шум? Самое лучшее в мире место.

С завтрашнего же дня Митька начнет собирать макулатуру, кости там разные, чтобы летом во что бы то ни стало поехать туда.

И оттого что это непременно так и будет, ему захотелось закричать на всю улицу, на весь белый свет. Но… не больной же он – кричать. И тогда Митька свистнул, сорвал шапку, крутанул ею над головой и прямо по лужам помчался вперед, размахивая синим конвертом.