Текст книги "Красная рябина"

Автор книги: Анна Аксёнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Пошли домой, поздно. Мать ругаться будет, – позвала Тая.

Митьке не хотелось никуда уходить отсюда, но теперь он не смел уже думать только о себе.

– Ладно, пошли.

И когда подходили к деревне со стороны огородов, Митька испугался, что их увидят. Испугался за нее.

– Ты иди, а мне тут по делу еще надо.

Он круто свернул в сторону, шагая через свекольные ряды. И только один раз оглянулся ей вслед. В коричневом школьном платье, с тяжелым портфелем в руках, она совсем затерялась среди грядок с ботвой. Глядя на нее, такую издали маленькую, Митька еще раз дал себе слово никогда в жизни не обижать ее.

– Не глаза у тебя – картошины! – сердито прикрикнула бабка на Вовку.

Кричала она так потому, что Вовка принес дрова и шваркнул их прямо на чугунок с похлебкой, который бабка только что выставила из печи на пол.

Вовка в самом деле не соображал, что делал. Все потому, что, набирая возле сарая дрова, он увидел Тайку с Митькой. Все уже давным-давно вернулись из школы, а эти только еще идут. И почему-то из леса. Неужели Тайка опять что-то придумала, опять грозит чем-то Митьке? И Вовка понял, как можно восстановить настоящий полный мир со своим другом.

На другой день он пришел к школе пораньше и стал поджидать Тайку. Он решил узнать, что замыслила та против Митьки, и уж если опять какую-нибудь гадость, то пускай пеняет на себя.

Но все получилось совсем не так, как представлял себе Вовка. Тайка не захотела ему отвечать, а когда он пригрозил, что отлупит ее, она презрительно усмехнулась и повернула прочь. Вовка дернул ее за рукав. Что-то треснуло. И тогда Тайка размахнулась и залепила ему оплеуху. Тут Вовка рассвирепел, тем более что краем глаза заметил подбегавшего Митьку. Но не успел он даже рук протянуть к Тайке, как подлетел Митька, толкнул его и оба покатились по земле.

Ничего не понимающий Вовка плохо сопротивлялся и скоро лежал на лопатках, а Митька сидел на нем верхом, смотрел на него и не знал, что делать. Он медленно встал, отряхнулся и медленно пошел в школу.

– Вот здорово дал!

– Вот это дружки-приятели!

– За что он тебя? – набросились на Вовку ребята, свидетели драки.

– Эх ты, он тебе раз-раз, а ты как баран вытаращился и хоть бы что, – больше всех беспокоился Петька Конопатый. – Я бы ему так дал, живо с копыток долой.

– Отстань, – попросил Вовка.

– Может, из-за матери чего, тетки Натальи, а? – не унимался Петька.

– Уйди, говорю.

– А то что – ударишь, может?

– Будешь приставать – ударю.

– Ха. Один такой ударил, потом целый день косточки собирал.

Вовка нехотя двинул Петьке в скулу.

Теперь уже Вовка был наверху, когда они с Петькой, наволтузив друг друга, лежали на земле.

– Пусти, – сказал Петька.

– А будешь еще?

– Не буду.

– То-то.

Вовка отпустил его, но радости от победы не было, хотя ребята и поздравляли его: Петьку не любили.

Все уроки он просидел как пришибленный: ни разу ни к кому не повернулся, ни разу ни с кем не заговорил.

После уроков он увидел, что хоть и по отдельности – впереди Тайка, за ней на приличном расстоянии Митька – но оба идут к лесу, хотя все нормальные люди ходят через овраг. Припомнил Вовка и вчерашнее, и то, как сегодня полез Митька с ним в драку из-за Тайки. Припомнил даже, что на уроках Митька вертел головой в ее сторону… И вдруг его ошеломила мысль, что Митька влюбился. Еще немного… и Вовку обуяла зависть. Да-да, он прекрасно понимал, что зависть. Стало быть, Митька способен на такое, а он, Вовка? Ну нетушки, он докажет Митьке, что и он тоже не лыком шит. Подумаешь, дело большое – влюбиться.

Наскоро пообедав, он выскочил на улицу и первой, кого увидел, была Шура теть Пашина. И хотя она была на целых два года старше его, Вовка понял, что именно в нее он сейчас должен влюбиться, а то не дай бог влюбится кто другой, и кто тогда ему достанется? Или, еще не хватало, в чужую деревню бегать?

Он подошел к Шуре и, хотя спина у него вся взмокла, с небрежным видом предложил:

– Пойдем прогуляемся. В… в лесочек.

Шура с удивлением посмотрела на него.

– Гуляй себе, если делать нечего, а мне некогда.

Чувствуя, что его планы рушатся, в последней степени отчаяния он подхватил палку, валявшуюся у дороги, и дрожащим голосом сказал:

– Не пойдешь – отлуплю.

Шура засмеялась и пошла домой. Вовка чуть не заревел от досады, но, к счастью, увидел Катю.

– Кать, ты куда торопишься? – заискивающе спросил он.

– В МТС. Там, говорят, дрожди привезли.

Дорога в МТС шла лесом. Вот это повезло, так повезло.

– Возьми меня с собой, я тоже пойду. Бабка жаловалась, что дрождей нет у нее.

– Пойдем. Дорога не купленная, – сказала Катя.

Она была маленького росточка и совсем не похожа на тех, в которых влюбляются. Но ведь умудрился же Митька влюбиться в Тайку, чем она лучше Кати. А Катя не хуже, вот только что маленькая очень, даром что в одном классе учатся.

– Давай с тобой дружить, – сказал Вовка.

Катя порозовела: она правильно поняла это предложение.

– Давай, – согласилась она. – А ты мне портфель носить будешь?

– Зачем?

– Как зачем? Я какой-то фильм видела, там девчонка с мальчишкой дружили, и он за ней портфель носил.

– Вот еще не хватало.

– Тогда какая это дружба? И еще цветы ей в комнату кинул. Ты в комнату не кидай, а то мама заругается, а ночью тихонько, чтоб никто не видел, положи на крыльцо. Я утром встану и сразу догадаюсь, что это ты положил.

– За-зачем? – обалдел Вовка.

– «Зачем-зачем», – удивилась Катя. – Ясно, зачем.

Но Вовке совсем не было ясно, и он приуныл. Одно дело – быть влюбленным, и другое – быть посмешищем для всей деревни.

– Ты… чтоб ни с кем без меня не ходила, – рассчитывая, что это ей не понравится, сказал он.

Но она покорно кивнула головой.

– Хорошо.

– Ни с кем. Ни с ребятами, ни с девчатами.

– Хорошо.

– И в школу идешь – жди меня. Хоть я на целый урок опаздываю, ты все равно жди.

– Хорошо.

Вовка обозлился.

– Что ты все «хорошо» да «хорошо». Других слов не знаешь, так молчала бы лучше.

– Хорошо, – испуганно заморгала Катя.

– Тьфу, – сплюнул Вовка. – Ну попугай и попугай.

– А чего ты ругаешься? – пискнула Катя.

– Ничего не ругаюсь.

– Нет, ругаешься.

– Не ругаюсь.

– Ругаешься.

– Говорю тебе – нет! – заорал Вовка.

– Ругаешься, – совсем разнюнилась Катя.

Вовка опомнился, замолчал. Через несколько шагов, успокоившись, Катя сказала:

– А в кино держи меня за руку.

Ни слова не говоря, Вовка что есть духу рванул назад.

Катя что-то кричала ему вслед, но он все бежал и бежал. И когда выбежал из леса, оглянулся и не увидел ее, то весело засмеялся и, насвистывая, вприпрыжку поскакал домой. На душе у него давно не было так легко. Словно груз какой свалил.

«Пусть другой какой дурак влюбляется, а я погожу», – уже нисколько не завидуя Митьке, думал он.

IX

По утрам, просыпаясь, Митька чувствовал себя счастливым, что день еще только начинается, что все впереди. Иногда он даже ловил себя на том, что мурлычет под нос какую-нибудь песенку. Прямо чудеса с ним стали твориться последнее время: все делалось как-то легко, словно играючи. Ему никакого труда не составляло наколоть поленницу дров, целое воскресенье, не разгибаясь, копать с матерью картошку, чистить хлев, таскать воду… Даже наоборот, если ничего не делал, ему вроде бы было труднее дышать, тело становилось неуклюжим, непослушным.

– Это тебя сила распирает, растешь, – говорила мать ласково. И с грустью добавляла: – Тебе расти, мне стараться. Что поделаешь – жизнь.

Митьке становилось жалко ее, он не хотел, чтоб мать была старой, пусть всегда бы такой оставалась. Он украдкой внимательно разглядывал ее и видел, что она красивая. Не потому, что мать, а вообще… У нее такие светлые глаза, каких он ни у кого не видел. В черной каемочке ресниц они казались совсем прозрачными. Интересно, а какие у самого Митьки глаза?

Он зашел в избу и, пока матери не было, осторожно подкрался к зеркалу. Он увидел круглое лицо, нос… не курносый, не длинный, а обыкновенный нос, не хуже других, и светлые-светлые глаза в темной каемочке ресниц. У Митьки жарко вспыхнули щеки.

Он поскорее отошел от зеркала. Видел бы кто, как он любуется на себя, – вот стыдобушка.

Однажды за ужином мать как бы между прочим сказала:

– От Никифора письмо пришло.

– Что пишет? – охотно откликнулся Митька.

– Зовет к себе, – не сразу сказала мать.

У Митьки по-нехорошему забилось сердце. Вот оно!

Мрачный, он вышел на улицу и стал оглядываться кругом, как будто в последний раз видел все это.

Деревня Зеленый Шум расположилась на пригорке, и отсюда хорошо было видно все до самого горизонта: и подступающий со стороны огородов фиолетовый в сумерках лес и смолистая лента реки, текущей внизу. Даже шоссе Москва – Симферополь. Вернее, не шоссе, а бегущие по нему машины. Они, как жуки, сновали там вдали.

Все было хорошо знакомо, привычно с самого детства, и Митьке трудно было представить, что вдруг он не будет видеть этого. Вместо всего этого будет… а что будет? Мурашки любопытства заползали у него по спине. А чего в самом деле он боится? Не в чужую же страну уедут. Здесь дом, сюда всегда можно вернуться. И подумав об этом, Митька повеселел. Он не будет спорить с матерью. Ехать так ехать.

С пастбища возвращались коровы. Они еле-еле плелись, наполненные молоком. Митька издалека узнал свою Кукусю. Она вечно тащилась где-то сбоку, заглядывала в чужие дворы. Вот и сейчас она приостановилась у дома Лысаковых, словно провожая свою подружку Чернуху.

Со своего места Митька видел, как Тая загоняла Чернуху домой, как крутился Юрочка с маленьким прутиком в руках. На Тае было какое-то светлое платье, и потому она в сумерках была хорошо видна. Митька не знал, видит ли она его, а ему хотелось, чтоб видела, и он стал громко кричать: «Кукуся, Кукуся!»

Корова тихонько направилась к дому, а Тая еще постояла за воротами, и голова ее была повернута в Митькину сторону.

И оттого что таких вечеров у него больше не будет, что Тая одна будет выходить встречать свою корову, что туман над рекой, предвещающий хорошую погоду на завтра, не он будет видеть, Митьке снова загрустилось.

А вечером к ним пришла Вовкина бабка. Мать засуетилась, схватилась за самовар, но Настасья Кузьминична строго сказала:

– Сядь, я к тебе за делом пришла, а не чаи распивать.

– Митюшке выйти? – робко спросила мать.

– Пусть останется, разговор к нему есть.

Мать присела на краешек табурета, положила руки на стол, потом убрала на колени. Митька с независимым видом сел на лавку у окна, стал перелистывать какой-то старый журнал. Ему хотелось показать, что его не шибко интересует, какие такие дела привели к ним в дом Настасью Кузьминичну. Она сама заговорила с ним.

– Ты что ж это не заходишь? Я уж все глаза высмотрела, тебя дожидаючись.

Митька никак не ожидал такого и воззрился на старуху, не зная, что сказать. А она усмехнулась, будто всешеньки до капельки про него знала.

– Володька тот аж повысох весь. То водой не разлить было, а то на тебе… хуже врагов сделались. Враги те хоть ругаются, друг без друга прожить не могут, а тут и знаться не хотят. За что это мы к тебе в немилость попали, а?

– И ничего не менило… и ничего в мило… – и чувствуя, что запутался, и от этого рассердясь на себя, буркнул: – Уроков много, не до гулянок.

– A-а, уроки – это понятно, это дело, – как будто поверила она. – Значит, завтра зайдешь, завтра воскресенье.

Митьке ничего не оставалось, как согласиться:

– Зайду.

– Ну вот и хорошо, я специально для тебя пирог поставлю, так уж ты смотри не обмани. А теперь оставь нас с матерью, поговорить нам надо.

– Чего она приходила? – ложась спать, спросил он все-таки у матери.

– Советовались, что с домом делать. Решили заколотить.

Значит, все. Значит, едут. Митька лежал и думал о том, что сюда они вернутся теперь, если только захочет дядя Никифор. А вот захочет ли он? Вовка, тот начнет отговаривать… Правда, не такой человек дядя Никифор. Вот как тогда с Таей. Уж как они, два дурака, старались убедить его, что Тая плохая, а он разве послушал их?

А все-таки почему они тогда так ненавидели ее? Неужели трудно было приглядеться к человеку внимательней? Теперь он почему-то может, а раньше где был?

Он лежал, припоминая их разговоры: что сказала она, что ответил он. До чего ж интересно с ней. Не хуже, чем бывало с Вовкой. Говорили обо всем на свете. О прошлом, о будущем.

– Ты кем хочешь быть? – спросил он как-то.

– Портнихой, – не задумываясь, ответила Тая. – Мне хочется, чтоб все люди красиво одевались.

Сорвала на ходу ромашку, показала ему.

– Вот такой бы воротничок для девочки.

Митька представил себе маленькую девочку в платье с таким воротником. Ну настоящая ромашка.

– Хорошо, – согласился он.

И она, ободренная похвалой, кивнула ему на желто-лиловые свечечки иван-да-марьи.

– Я когда вырасту, обязательно себе такое платье пошью. Для больших праздников.

И Митька тут же увидел ее взрослой. Волосы короной уложены вокруг головы и длинное, до полу, желто-лиловое платье.

А Тая все собирала и собирала новые цветы и в каждом, самом простом находила что-то особенное: то цвет, если попадались ей, например, розовые незабудки, то строение лепестков – и заставляла и Митьку видеть это особенное. И вообще заставляла его видеть все, что она хотела.

Вырубленная для тригонометрической вышки прямоугольная площадка в лесу представлялась ей театром. Она находила и места для зрителей – длинный плоский камень. Камень лежал в густой влажной тени и весь был покрыт толстым слоем бархатистого зеленого моха. Сидеть на нем было мягко и удобно, и залитая солнцем площадка действительно казалась сценой. Они сидели, как в театре, смотрели, ждали, и Митька, забывшись, удивлялся, почему так долго не выходят на сцену артисты.

Теперь, если случалось ему увидеть или услышать что-то интересное, он обязательно думал: «Не забыть бы Тае рассказать». И всегда, как только они расставались, он тут же вспоминал, что не успел или забыл рассказать что-то очень важное. Почему-то всегда это было очень важным, и поэтому хотелось сейчас же немедленно увидеться. Но после школы они виделись только издали, а если приходилось встретиться на деревенской дороге, то оба проходили мимо не останавливаясь, может быть, только чуть-чуть замедляя шаг.

Митька улыбнулся в темноте, вспомнив, как вчера в магазине он, увидев ее, стал поблизости, как будто рассматривая мотоцикл, а она тоже стояла, смотрела на что-то, хотя в руках у нее уже был хлеб, за которым она пришла в магазин.

Он вспомнил и свое состояние в этот момент: как будто они были связаны невидимой ниточкой. Стоило ей пошевелиться, он обязательно это чувствовал, хоть и не смотрел на нее. На душе у него стало томительно-грустно и в то же время сладко. На память пришли стихи, которые слышал недавно по радио: «Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою». Откуда было известно Пушкину, что испытывал Митька? Неужели такое было и с ним самим? Эх, если бы он был сейчас здесь, Митька обязательно поговорил бы с ним, спросил его, отчего так бывает.

Он закрыл глаза и уснул.

На другой день мать напомнила ему:

– Обещал к Настасье Кузьминичне.

Он и сам помнил об этом, но надеялся, что как-нибудь обойдется.

Верно, Вовка не знал, что он должен прийти, потому что заметно растерялся. Митька тоже не знал, как себя вести со старым приятелем, и потому спросил первое, что пришло в голову.

– У тебя английский есть? А то я куда-то засунул свой, найти не могу.

Вовка охотно подхватился, побежал в дом.

Вышел он вместе с бабкой.

– Митюшка пришел? – обрадовалась она ему. – А я ведь пироги уже поставила. Ну садись, гостем будешь. – И первая уселась на ступеньку крыльца.

Вовка отдал учебник.

– Это что ж, и в воскресенье все уроки? – сказала бабка. – Ай да молодец. Скоро ученым станешь.

– Да нет, – смутился Митька, – это я за английским, свой затерял где-то.

– Не люблю я английский, – сказала бабка. – Будто камни во рту ворочают.

– Какие камни? – спросил Вовка.

– Послушай по радио, так услышишь. Я всегда узнаю, когда англичанин говорит.

– А немца узнаешь?

– Тоже не хитро. Немцы говорят – как, овечку стригут. Щелк, щелк.

Заинтересовался и Митька.

– И французский узнаете?

– Ну этот и совсем легко. А больше всего мне латышский нравится.

– А какой он?

– Легкий такой, слушать приятно. Как детишки говорят. Дети эвон как мяконько да нежненько слова выговаривают. А латыши и до старости все одинаково, как дети. Очень мне нравится. Я, когда в Острове жила, у нас латышей много было.

И бабка действительно, как ребенок, что-то легко и певуче проговорила.

Митька с Вовкой рассмеялись. Засмеялась и бабка.

– Думали, я уж так совсем ничего и не знаю? А я и по-английски могу.

– Ну да, ты уж, бабушка, не привирай.

– Ит из эн дзе тэйбул, – вдруг сказала бабка.

Мальчики разинули рты, а потом так и покатились со смеху.

– Откуда ты это знаешь?

– Ну? Еще хотите? Пожалуйста: «Гуд монинг чилдрен».

Это было страшно смешно, как бабка вдруг ни с того ни с сего заговорила по-английски.

– Ну, бабушка, ты даешь. Послушала бы тебя Нель Ивановна.

– А что, я бы с ней поговорила. – И вдруг подскочила: – Пироги-то!

Вовка с Митькой похохатывали, как в старые добрые времена.

– Это она тебя наслушалась, – сказал Митька.

– Наверное. А ведь никогда и виду не подаст, что слушает. Ох, и хитра у меня бабка.

– Хитра, – согласился Митька. Но с восхищением.

А бабка уже вынесла им пироги на чисто выскобленной дощечке.

– Здесь на вольном воздухе вкуснее будет, – пояснила она.

Вовка по ее приказу принес из погреба холодного молока, и ребята быстренько уписали душистый бабкин пирог с яблоками, запивая его густым, как сливки, молоком.

Бабка сама не ела, только пододвигала и пододвигала им куски.

А когда пирог был съеден, как о само собой разумеющемся сказала:

– Вот как соберетесь сюда приехать, так заранее отпишите, кому какие пироги готовить.

– Мне мясные, – подхватил Вовка.

У Митьки легко вырвалось:

– А мне такие вот, с яблоками.

Сказал и испугался: этим он словно дал согласие на отъезд и на все остальное.

Но бабка будто ничего и не заметила, продолжала:

– А мне зато рыбки солененькой привезете. Уж больно я ее люблю, особенно с картошкой горяченькой. Ты уж, Митюха, не забудь, на тебя надежда, а то у Вовки память что решето.

Митька кивнул.

– Ну ладно, – поднялась бабка. – У меня дела, вы тут без меня обойдетесь. Ехать через неделю намечено, посидите, подумайте, что брать с собой, в чем Наталье помочь.

Бабка все проделала так ловко и незаметно, что ребята и не заметили, как остались вдвоем, и словно и не было у них длительной размолвки.

– В поезде ехать интереснее, лучше, чем самолетом, – там ничего не увидишь, кроме облаков.

– Конечно, поездам интереснее, – согласился Митька не очень уверенно, он никогда не летал самолетом.

– Ты удочки обязательно возьми. Там знаешь сколько рыбы!

– Удочки-то я возьму, а вот как быть с Мурцом. Я с ним ни в жизнь не расстанусь. А в поезд пустят?

– Если и не пустят, все равно спрячем. Он умный, – похвалил кота Вовка, – не выдаст себя.

– А куда его там спрячешь?

– Э-э, придумаем. В чемодан или еще куда.

И пока ребята решали вопрос, брать ли им все учебники или хватит по одному на двоих, калитка отворилась, и во двор – легок на помине – вошел Мурец.

Он мяукнул, как будто поздоровался, подошел к Митьке и стал крутиться возле его ног.

– Чего это он? – озабоченно сказал Митька. – Взял вдруг пришел…

А Мурец все крутился возле него, заглядывая ему в глаза и явно чего-то ожидая.

Митька встал, и Мурец бросился к калитке.

– Пойду узнаю, в чем дело, – сказал Митька.

– Я тоже? – спросил Вовка.

– Пошли.

Все стало понятно, когда они подошли к дому. Во дворе на крыльце сидел незнакомый мужчина, и тут же пристроилась собака. Увидев Мурца, собака вскочила, но Мурец, выглядывая из-за Митькиных ног, угрожающе вздыбил шерсть и зашипел. Собака отступила и даже отвернулась, как будто вдруг заинтересовалась воробьями на застрехе.

– А где хозяева? – спросил мужчина.

– Мама на работе.

– Стало быть, ты хозяин, поскольку ты сын своей мамы, – мудрено сказал мужчина. – Говорят, уезжаете отсюда?

– Уезжаем.

– Дом продавать будете или как?

– Не будем продавать. Мы скоро опять сюда приедем.

– А мне говорили – совсем уезжаете.

– Нет, не совсем.

– Не совсем… значит, продавать не будете?

– Не будем.

– Та-ак. А зачем я приехал тогда?

– Не знаю, – сказал Митька. – Мы дома не продаем.

– Ну и неверно. Сейчас бы продали, а вернулись бы – купили. Дом без хозяина гниет.

– А мы не надолго.

– Когда мать вернется? С ней бы поговорить.

– Вечером. Только все одно.

– Обожду, поговорим, мать-то, наверное, с понятием, – сказал мужчина и полез в карман за папиросами.

Оставлять чужого человека, да еще почему-то приехавшего с собакой, Митька не захотел, тем более был уверен, что мать за это не похвалит, и потому пошел в дом с Вовкой и Мурцом.

Там он достал старый журнал «Техника – молодежи», и вдвоем стали разбирать схему транзисторного приемника. Обоим хотелось иметь маленький, так чтоб помещался в кармане, приемничек.

Но среди разговора у Митьки нет-нет да и мелькала мысль: «Вдруг мать послушает дядьку, захочет продать дом». И потому, когда послышался голос матери, Митька, а за ним и Вовка быстренько вышли во двор.

– Я сказал, мам, что мы не продаем, что опять сюда приедем.

– Конечно, приедем, что за разговор.

– Когда приедете, тогда и купите, а я за ценой не постою, – уговаривал мужчина. – В дороге деньги пригодятся.

Но мать решительно сказала:

– Не будет дома – и возвращаться не к чему, как в чужое место приезжать.

Митьке так и хотелось подойти, как маленькому, прижаться к матери. Вот она какая у него. Другая бы польстилась на деньги, поддалась уговорам, а она нет.

Проводив Вовку, он спокойно возвращался обратно. Шел мимо дома Лысаковых.

А вдруг Тая выйдет или в саду возится – заметит его. Ему очень хотелось повидаться с ней, сказать, что они скоро уезжают. После примирения с Вовкой он не только был согласен, он уже сам хотел поскорее ехать, потому что разве не здорово вместе с другом долго-долго ехать в поезде, приехать в новый незнакомый город, который и на карте-то расположился не как все – на самом верху, на самом краю земли. Как говорил дядя Никифор, «в краю полуночного солнца». Посмотреть, что это за полуночное солнце.

Но Таи не было видно, и Митька приуныл, а приуныв, подумал о том, что вот он уедет, а она возьмет да и забудет его. И ему еще нужнее показалось увидеть ее, чтоб выяснить этот срочный вопрос.

Он наклонился и стал шнуровать ботинки, косясь на окна ее дома, потом стал отряхивать брюки, потом что-то искать на земле, потом свистеть воробьям. Но все было напрасно: Тая не вышла.