Текст книги "Красная рябина"

Автор книги: Анна Аксёнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

V

Был выходной день. Вовка с отцом возвращались с рыбалки. Тайка с ними не ходила: почему-то сегодня ее нигде не было видно.

Когда же шли мимо ее дома – низенькой от старости, полуразвалившейся избы, – услышали приглушенные крики.

Отец тоже остановился. У плетня стояли две женщины, слушали.

– Что это?

– Лысаковы воюют, – охотно откликнулась одна из женщин.

Отец кинул на них злой взгляд.

– Нашли забаву. – И быстро зашагал к избе. Вовка ухватил его за руку.

– Пап, не ходи, не надо.

Отец вырвал руку. Лицо у него побелело, губы вытянулись в ниточку.

– Не ходи, пап!

– Отойди! – как чужому, сказал отец.

Он рывком распахнул дверь и крикнул:

– Пожар!

В избе сразу стихло. На Никифора уставились обезумевшие от ярости глаза мужчины и женщины.

– Где пожар? – спросила, приходя в себя, Тайкина мать.

– Я думал, у вас пожар. Ошибся, значит.

Женщина торопливо пригладила волосы, мельком взглянула в зеркало.

– Проходи, чего на пороге стоишь. Не вовремя только пришел.

– По-моему, в самый раз, – недобро усмехнулся Никифор.

Пьяный мутно глядел на него, еще не сообразив, продолжать ли драку или попросить денег на водку.

– А дети где? – спросил, оглядываясь, Никифор.

Под кроватью зашуршало. Никифор подошел, наклонился.

– Не бойтесь, выходите.

Красные, заплаканные, грязные от пыли вылезли Тайка с Юрочкой. Тайка бочком проскользнула мимо, за ней выскочил из избы Юрочка.

Пьяный наконец разглядел, кто к ним пришел, полез целоваться.

– Никишка, дружок.

Но его быстро сморило, он улегся на лавку и уснул.

– Ну и жизнь у тебя – смотреть страшно, – сказал Никифор женщине. – А ведь было время – самой красивой девкой в районе считалась.

Женщина негромко заплакала.

– Думала ли я когда такое. Все подружки от зависти лопались, когда он посватался. И тебе, дура, из-за него отказала.

– Что об этом теперь говорить, – сурово оборвал Никифор.

– Сколько слезами умывалась, тебя вспоминая, – продолжала женщина.

Никифор еще более сердито прикрикнул:

– Хватит, незачем старое ворошить! Теперь думать надо, что с ним делать, – кивнул он на пьяного.

– А что думать. Одно осталось – в петлю.

– Лечиться пробовал?

– И слушать не хочет. Единственная, говорит, отрада. С тех пор как руку ему оторвало, так все прахом и пошло.

Женщина продолжала плакать.

Тайка сидела под дверью с той стороны, слушала. Новость, что мать когда-то отказала дяде Никифору, не вышла за него замуж, ошеломила ее. Она живо представила себе, что было бы, если бы дядя Никифор был ее отцом. Тайка даже застонала от обиды на мать.

Совсем маленькой Тайке откуда-то попался журнал с яркими красивыми картинками. На одной из них была нарисована роза. Она была совсем как настоящая – красная в середине, бледная по краям. Капельки росы на ее лепестках, казалось, вот-вот упадут. Тайке очень захотелось нарисовать такую же. Но она никак не могла взять в толк, чем же нарисовать красную розу: цветных карандашей или красок у них в доме не водилось.

Тогда она нарвала спелых вишен и алым соком, прямо на своей коленке вывела цветок. Цветок, высохнув на солнце, стал синим, со странными острыми лепестками. Таких цветов Тайка в жизни не видела, и от этого он казался особенно удивительным и красивым.

Когда она пошла в школу и у нее появились тетради, карандаши, краски, в ней снова вспыхнула потребность рисовать что-то свое, никогда не виданное, но что очень хотелось когда-нибудь увидеть.

Птицы у нее были с зелеными и синими перьями, у людей золотые, как солнце, глаза. Листья на деревьях были красные, и от этого они казались по-праздничному нарядными.

Как-то она придумала и нарисовала целый поселок. У жителей этого поселка было по четыре руки. Поэтому никто не ленился, и все работали дружно.

Жизнь в поселке была хорошей: там никогда не бывало пьяных, а все были веселые, добрые и сильные.

Посреди поселка стоял дом, самый красивый, с окнами круглыми и лучистыми, как звезды. Великан с золотыми глазами, двумя руками чинил крышу, а третьей обнимал девочку. Четвертой руки у великана не было: он был инвалид.

Из окна дома выглядывала женщина. Она смеялась, а волосы у ней были голубые и кудрявые.

В поселке росла разноцветная трава, а по речке плыли белые лодки. Люди ходили через речку по мостам из радуги. И коромысла у женщин тоже были из полосок радуги – у кого синие, у кого оранжевые.

Лучше всего, конечно, было в поселке детям. Им всем-всем жилось хорошо, и даже платья у них были одинаковые, в горошек – все равно, девочка это или мальчик. Это чтобы никому не было завидно. Только горошки на платье у мальчиков были желтые, у девочек – розовые.

Тайка прятала тетрадку под матрас, и, когда ей становилось грустно, она доставала ее и отправлялась в свой поселок. Она придумывала детям новые игры, строила новые дома, и грусть ее проходила.

Грустно же ей бывало часто. Особенно когда отец напивался пьяным. В трезвом виде он был незаметный и тихий, в пьяном же – становился буйным и страшным.

– Кто здесь хозяин? – орал он, вваливаясь в избу.

Тайка с Юрочкой привычно забирались под кровать, а мать сразу же принималась визгливо кричать:

– Опять надрызгался, пес паршивый! Ирод проклятый, сдох бы скорее!

– Цыц! А то… я вам покажу, кто такой есть Глеб Лысуха. Р-р-разойдись!

Со стола летели миски, падали с окон банки с цветами. Вскрики, всхлипы, топот ног… Качалась под потолком лампа, и от этого становилось то темно, как в погребе, то слишком ярко, как на пожаре. Дом дрожал, и казалось – еще немного, и он рухнет, завалит их своими обломками.

Вместе с домом дрожало сердце у Тайки. Она ждала того момента, когда раскосмаченной матери удастся свалить отца на пол.

– Тайка, веревку!

Тайка вылезала из-под кровати и тащила моток веревки, висевшей за печкой.

Мать, стоя коленом на груди отца, прижимала к полу его единственную руку. Тайка помогала ей обмотать отцовские ноги, потом туловище и руку к туловищу, и отец ворохом грязного тряпья валялся в углу. Ворох шевелился, дергался и хрипло ругался:

– Головы всем поотрываю, застрелю из поганого ружья. Народил щенков, отца родного не жалеют.

Крик переходил в плач. Отец бился головой об пол, и Тайка, обливаясь слезами, тащила ему подушку, поддерживала тяжелую, непослушную голову.

Раньше она кидалась в драку, цепляясь за одного, другого.

– Мамочка, отступись от него, мамочка, оставь. Папочка, родненький, ложись спать.

Ей доставались удары, ее толкали, но она перебегала от матери к отцу, плакала, просила.

– Папочка, золотой, миленький, перестань. Я тебе за это что хочешь буду делать – волосики твои буду подстригать, ботинки шнуровать.

– Мамочка, не тронь его, он безрукий, отступись.

Но однажды ее так толкнули, что она ударилась головой о печку, потеряла сознание. Когда очнулась, увидела – мать с отцом все еще дерутся. Она хотела встать, подойти, но все у нее закружилось перед глазами. Она ощупью едва выбралась на улицу, и там ее стало тошнить.

Больше Тайка не лезла к родителям, когда они дрались.

Мать, озлобленная жизнью, походя била ее, дергала за волосы и всегда только кричала. Тайка, битая ни за что ни про что, вымещала свою злость на братишке.

– Ирод постылый, сдох бы скорее, – больно пихала она его в спину.

Юрочка ревел и пытался своими слабыми кулачками отомстить обидчице.

Порой Тайка мечтала, что отец бросит пить, станет работать что сможет – и мать перестанет кричать, драться. И в доме будет не хуже, чем у других, – чисто и прибрано. Отец с матерью станут шутить, смеяться, кто-нибудь погладит ее по голове, когда она принесет хорошую отметку. Конечно, Тайка бы тогда училась по-другому, из четверок и пятерок не вылезала бы. И в кино ходили бы.

Но время шло, в доме ничего не менялось, и Тайка стала думать, что мать права: хорошо, если бы отец умер. Додумавшись до этого, она представляла мертвого отца на столе, обряженного в белую рубашку, умытого, выбритого, и начинала плакать, потому что такого его ей жалко было хоронить. Она бежала к отцу, вертелась возле него, пыталась разглядеть в нем черты того, умершего.

– Ну чего тебе, что тут вынюхиваешь? – угрюмо спрашивал отец.

– Я так, папань. Может, тебе помочь чего?

Но помогать, она и сама видела, нечего, потому что отец, если и делал что, делал лениво, нехотя, мечтая только где бы раздобыть глоток вина.

Матери Тайка боялась больше, чем трезвого отца, и потому старалась к ней близко не подходить. Но мать сама вспоминала о ней.

– Тайка, хватит бездельничать, иди козу пригони! – Или: – Рубахи пойди на речку постирай. Мохом скоро порастешь от безделья.

И вечно была недовольна, все ей было не так. Юрочку еще иногда жалела, ласкала, и Тайке было обидно, что ей не перепадает ни одна из этих крохотных ласк. В такие минуты она горько завидовала брату и, улучив момент, когда мать не видела, больно щипала его или давала тумака по голове. Хорошо хоть Юрочка никогда не жаловался, а то бы Тайке несдобровать.

А в своем нарисованном поселке Тайка была доброй. Самой доброй. Она защищала маленьких, играла с ними, приносила им подарки – цветные мячики, конфеты размером с бревно. Эти конфеты рубили топорами, и каждый рубил сколько хотел.

Однажды, когда мать отдыхала после работы в огороде, Тайка пожалела ее, уставшую, не видевшую никакой радости, и решила показать ей свою заветную тетрадь.

Мать хмуро улыбалась, глядя на смешных четвероруких человечков, а когда увидела запряженную в телегу курицу, даже засмеялась.

– А это ты, мамань.

Мать долго глядела на веселую молодую женщину с голубыми кудрявыми волосами.

– А это кто же? – спросила она про великана.

– Папка. Видишь, у него одной руки нет.

Неожиданно мать рассердилась.

– Глупости это все. Выдумала невесть чего. Увидит кто – дурочкой звать будет.

– Так я только тебе показала, – обиделась Тайка.

А вскоре случилось несчастье.

Тайка пришла с огорода, принесла накопанной картошки и только стала мыть ее в чугунке, как вернулась из магазина мать. Она достала из кошелки бутылку масла и пакет, от которого вкусно запахло селедкой.

Обрадованная Тайка подбежала к столу, стала разворачивать пахучую ржавую селедку. У нее слюнки текли – так захотелось самый маленький ломтик, хоть пустой хвостик пососать. И вдруг сердце ее словно сорвалось со своего места, куда-то покатилось вниз, вниз… На жирном, промасленном селедкой листке она увидела свой поселок. Узнала ребят… Она не закричала, не заплакала. Мертвея, подошла к кровати, глянула под матрас… Тетради не было. Не веря себе, она на ощупь стала шарить в постели. А в груди у нее, в животе словно все подергивалось тоненькой корочкой льда…

Она посмотрела кругом и увидела грязное, засиженное мухами окно, закопченную, давно не беленную печь, нескобленый пол.

Взглянула на мать и вместо привычной, усталой или злой матери заметила снующую по избе неопрятную некрасивую бабу.

Тайка отчетливо поняла, что в этом мире всяк сам по себе и всяк сам за себя и потому никто не виноват, если ты промахнулся. И она промахнулась – поверила.

Теперь ей было приятно, если у кого что не ладилось, случалась неприятность: это как-то уравнивало ее с другими, и жить было легче. Но за это ее постепенно невзлюбили все ребята, а за ними и взрослые.

Пробовала взяться за нее воспитательница. Оставляла после уроков, пыталась разговорить нарочно молчавшую Тайку.

– Разве хорошо жить одинокой? Смотри, от тебя все ребята отвернулись, а ведь твоя жизнь еще впереди.

«Сама бы рада меня отлупить, да закон не разрешает», – про себя думала Тайка, а вслух только вздыхала.

– Неглупая девочка, а учишься плохо. Так можешь и на второй год остаться.

«Своему любимчику Алешеньке небось четверочки да пятерочки ставишь, в отличники норовишь вывести».

– Может, тебе помощь нужна – ты скажи.

– Не нужно, – вздыхала Тайка опять, – сама справлюсь.

– Отец все пьет?

«За собой смотрела бы. Вон пуговица – второй день оторвата».

– Пьет.

– Ну иди, – тоже вздыхала учительница.

Передразнивая ее, Тайка вздыхала в последний раз и скромненько выходила из класса.

Нет, Тайку не проведешь. Подумаешь, какая заботливая. Положено беседы с отстающими проводить – вот и проводит. А самой-то ей что – все равно свою получку будет получать, останется Тайка на второй год или не останется. Но тут Тайка задумалась: «А вдруг за второгодников меньше платят?» Интересно узнать. Тогда не так жалко и на второй год остаться. Хоть какая-никакая, да польза государству от Тайки.

VI

Вовка с Митькой шли на станцию. Шли, говорили о каких-то пустяках. День был теплый, солнечный. Тропинка проходила лугом. В воздухе, сладковато пахнущем сеном, гудели тысячи шмелей, пчел, так что воздух, казалось, звенел и весь дрожал от трепетания тысяч маленьких крыл. Парящий в небе ястреб вдруг камнем полетел вниз. Но мальчики ничего не замечали. Сейчас их волновало одно – бросит свою морскую службу дядя Никифор или не бросит?

– Здесь, что ли, не люди живут? – Митька явно был настроен за то, чтоб дядя Никифор, а стало быть, и Вовка навсегда остались в Зеленом Шуме.

– Может, скажешь – там не люди? – горячился Вовка. – Еще какие люди… Вот приезжай, как восьмой окончишь, вместе в мореходку поступим.

– Как же… поступим. Ты еще, может, и поступишь, а я… Да и как я мать брошу? Одна…

– Почему бросишь? Пойдешь работать, тогда ее к себе позовешь.

– Брехня это все. Никуда я не поеду. Будто люди одну только рыбу едят? Хлеб тоже кому-то добывать надо. Еще не известно, где тяжельше.

– Конечно, в море тяжелее, – твердо сказал Вовка.

– Ну ладно, пусть тяжелее, – согласился Митька. – Зато деньги хорошие получают, по курортам ездят.

Вспомнилась девочка из поезда, золотые пуговицы на тужурке ее отца.

– Чего сейчас говорить об этом. Поживем – посмотрим. Дядя Никифор может и здесь жить, если захочет. А в мореходку мы сами захотим и поедем. Не маленькие. Примут так примут. А нет – обойдемся.

– Договорились? – обрадовался Вовка. – Значит, поедем?

– Там видно будет.

– Нет, ты слово дай, что поедем.

– Не знаю, какое слово тебе надо. Знаешь меня: раз сказал – кончено.

– Тогда давай пообещаем, что всю жизнь дружить будем.

– Ладно.

– Нет, не так. Давай как-нибудь… ну вроде клятвы что-нибудь…

– Чудной ты, – засмеялся Митька. – Землю, что ли, есть будем?

– Да ну тебя, – обиделся Вовка. – С тобой серьезно, а ты…

– Ну, а как клясться-то?

– Что никогда не будем врагами, всегда помогать друг другу, не обманывать друг друга. А если кому плохо придется – выручать. В общем, как братья будем. А если кто обманет другого, тот враг и предатель на всю жизнь.

Взволнованная речь пробила Митьку.

– Ну что ж, можно, – сказал он.

– Навсегда?

– А то как еще. Не на неделю же.

Они остановились посреди поля под жаркими лучами полуденного солнца. Крепкое пожатие скрепило их договор.

Неожиданно к ним на руки опустилась бабочка, словно не было ей другого места.

– Не шевелись. – Вовка хотел накрыть ее свободной рукой, но Митька быстро выдернул свою, и встревоженная бабочка улетела.

– Зачем она тебе? Пусть летает.

– Красивая была. Да ладно, пусть живет. Интересно, а ссориться мы с тобой будем?

– Наверно, будем. Я упрямый.

– Правда, упрямый, – согласился Вовка.

Клятва как цементом соединила их. Теперь они почти не разлучались.

Бабка то и дело пилила Вовку:

– Мало вам вечеров, уже и днями шаландаете. Делов, что ли, в доме не стало?

А отец ничего не говорил, и Вовка чувствовал, что ему нравится эта дружба. Ну, а если отец ничего не говорит, бабку можно и не очень слушать.

Тетя Наталья, как и прежде, хорошо относилась к Вовке, даже вроде еще больше привыкла к нему.

Все было бы отлично, если бы не эта язва – Тайка. Нельзя сказать, что она приставала к Митьке или Вовке, задирала их. Наоборот, она вела себя так, словно их вообще не существовало. Но регулярно каждый вечер являлась на Вовкин двор и сидела на крыльце как своя.

Отец не позволял гнать ее, и Вовка все сильнее нененавидел эту рыжую чучелу. Из-за нее ему не хотелось вечерами бывать дома, а ведь только вечером отец и бывал свободен, когда же еще поговорить с ним.

Отпуск быстро пролетит. Заметить не успеешь, как он уедет.

Ночью Тайка, еще днем придумавшая выйти поглядеть на падающие звезды и, если удастся, шепнуть свое желание, потихонечку встала и вышла на улицу. Говорят, у того, кто успеет шепнуть свое желание, пока звезда падает, оно обязательно сбудется. Тайка верила и не верила, но почему бы и не попробовать, за это денег платить не надо.

Она вышла к ограде, чтоб не мешали яблони, села на перекладину и уставилась в небо. Как нарочно, хотя по чистому небу и раскатились крупным горохом звезды, ни одна не падала и, наоборот, даже казались крепко застрявшими каждая на своем месте. Тайка вздохнула и стала устраиваться поудобнее на своей перекладине. И тут скатилась звездочка, но так быстро, что Тайка и рот раскрыть не успела, не только что. Досадуя на себя, она стала разглядывать звезды, пытаясь угадать, какая из них плохо держится. И скоро с удивлением обнаружила, что все звезды разные. Вот одна – мохнатенькая, как шмель, и такая же по-шмелиному желтая. А вот другая. Свет у нее колючий – ледянисто-синий. А рядом три подряд в линеечку выстроились и стоят красуются чистенькие, умытые… «Ух ты, какие мы», – радуясь за них, улыбнулась им Тайка. Она поискала хорошенько и прямо глазам своим не поверила: одна звездочка, та, что справа, была малинового цвета. Тайка закрыла на минуту глаза, открыла и сразу опять увидела ее, только дивное дело: из малиновой она стала зеленой. Ну такой зеленой, как… как, ну, как ничего другого такого зеленого не бывает. Тайка от радости негромко засмеялась. Вот же какое чудо на свете, а она прожила целых двенадцать лет и знать не знала о такой красотище. И от знобкого предчувствия того, что в мире много такого, чего она не знает, но узнает обязательно, у Тайки защипало в носу и глазах. И тут случилось чудо: все небо, словно желая утешить Тайку, заиграло, замигало, задвигалось… Ей даже показалось, что оно шуршит. Ну да, шуршит – все громче, ближе… Тайка соскочила с перекладины и затаилась. Кто-то шел сюда. Вот и голос послышался.

– Может быть, ты сам скажешь? Я просто не знаю, как к нему подступиться.

Тайка узнала голос тети Натальи. С кем это она среди ночи беседы ведет?

– Да я уж пробовал заводить разговор – ничего не понимает, – ответил мужской голос, от которого у Тайки замерло дыхание.

– А Вовка?

– Что Вовка? Вовка рад будет, я же вижу, что он тебя любит. Только и слышишь: «Тетя Наталья сказала то, тетя Наталья сказала се».

Женщина счастливо засмеялась. Негромко засмеялся и мужчина. И от этого их смеха у Тайки мелко-мелко задрожало под коленками: точно так смеялись молодые парочки, прячась где-нибудь подальше от людских глаз.

Шаги и голоса удалялись. Тайке сразу стало скучно и не интересно все, и никакие звезды ее больше не интересовали: брехня это – загадывать желания. Уж кому на роду написано без счастья жить, так, значит, тому и быть. И никакие тебе звезды не помогут, никакие другие глупости.

Она вернулась в избу. На ворчание матери «носит тебя леший по ночам» отмолчалась и забралась в жаркую постель, где, раскидавшись, весь в поту спал Юрочка. Спать не хотелось. Тупо стучали ходики на стене. Постанывала во сне мать, сопел Юрочка, а в ушах звенел смех женщины, заглушая привычные ночные звуки. Вспомнилось, как однажды встретила их выходящими из леса, как сразу пошли в разные стороны, заметя Тайку. И то, как в кино ходили все четверо – с Митькой и Вовкой, ну ровно семья. Как она только не замечала этого раньше? Ослепла, что ли? И даже то вспомнила, как разговаривали женщины: «Ну и дай им бог, оба одинокие, нестарые». Теперь ясно было, про кого они. Тайка лежала с широко открытыми глазами и видела неясные тени на потолке, которые покачивались, и было похоже, как будто это ходит кто-то по улице, ходит долго, всю ночь…

Никифор шел с работы, с наслаждением вдыхая уже прохладный августовский воздух. Из сельпо с хлебом в руках выскочила Тайка. Увидела дядьку Никифора и шмыгнула вбок от дороги. Но он успел заметить ее.

– Таисья, ты что же это знакомых не узнаешь?

Тайка остановилась, носком поковыряла землю.

– Узнаю, – прошептала она.

– А коли узнаешь, отчего не здороваешься?

– Здравствуйте, – еще тише прошептала она.

Дядя Никифор подошел, поднял за подбородок ее вспыхнувшее лицо.

– Или случилось что? Дома все в порядке?

Тайка кивнула.

– А что же ты такая… какая-то?

Тайка промолчала.

– Ну, ладно, иди, – отпустил ее дядя Никифор, – а я сегодня все-таки загляну к вам. Поужинаю и приду. Разрешишь?

Домой Тайка влетела так, словно за ней гнались волки.

– Сдурела? – крикнула мать и разом погасила Тайкино желание сказать о госте. Она молча схватила веник и стала подметать пол. Расставила стулья вокруг стола, сбегала в поле за огородом и нарвала пучок ромашек. Но посудины подходящей для них не нашлось, и Тайка заткнула их за зеркало на стене.

Мать удивленно наблюдала за ней.

– Не иначе картошка хорошо уродится, – довольно мирно сказала она. Тайка воспользовалась этим.

– Ты б, мамань, причесалась хоть, а то ходишь шишигой лохматой. Да фартук бы скинула, эвон засалился весь, глядеть тошно, – без особой надежды сказала она.

А мать вдруг ни слова на это не сказала, скинула фартук и подошла к зеркалу. Тайка, затаив дыхание, следила за ней. Вот она сняла платок, взяла в руки гребень и задумалась.

– Сразу красивше сделаешься, – подстрекая ее, сказала Тайка. – А то придет кто – стыдобушка.

– Кто к нам придет, кому мы нужны, – вздохнула мать.

– А хоть бы и дядя Никифор. Возьму, говорит, сегодня и зайду. У тебя, говорит, мать очень даже хорошая женщина, – и чувствуя под ногами целую пропасть, словно кинулась в нее: – Красивая, говорит.

Мать наклонила голову, и легкий, едва заметный румянец окрасил ее щеки.

– Брешет и брешет, прости господи. Когда ты с ним говорила, во сне, что ли?

– И ничего не во сне. Из сельпо когда шла.

– И что ему надо? Или отец что натворил? – забеспокоилась мать. – И где его черти носят, не видела?

Она небрежно повязала платок на голову, так и не притронувшись гребнем к волосам.

– Ты ж причесаться хотела, – заныла Тайка.

– Делать мне больше нечего, как среди дня причесываться. Ступай луку нарви.

Тайка так громыхнула дверью, что мать выскочила за ней на крыльцо и долго поносила ее всякими черными словами.

– Разоралась, – ворчала про себя струхнувшая Тайка, – гляди лопнешь оравши-то.

И в избу вошла тихонькая, присмиревшая. Но и мать уже отошла. Она перебирала какие-то бумажки на столе, на Тайку не смотрела.

Когда, дождавшись отца, сели ужинать, и правда пришел Никифор.

– Садись, – пригласила мать и поправила на голове платок. Тайка порадовалась, что хоть фартука на ней не было.

– Садись, – пригласил и отец.

– Я уже ужинал, – отозвался дядя Никифор, – спасибо. А вот посидеть с вами – с удовольствием.

Но разговор не клеился.

Тайка громко причмокивала вчерашним, чуть прокисшим борщом.

– Уж и стряпаешь ты, мамань, хоть в ресторане тебе поваром быть.

– То-то ты у нас по ресторанам привычная, – засмеялась мать. – А что это борщ вроде бы прокис маленько?

– И нисколечко не прокис, вкусный.

Тайка с отвращением запихнула себе ложку в рот и причмокнула.

Дядя Никифор поговорил с отцом о каких-то делах и стал прощаться.

– А ты что ж это, Таисья, к нам не ходишь, обидел тебя кто?

– Не-е, – протянула Тайка.

– Так приходи, я новую песню подобрал – «Колокольчики». Знаешь?

Тайка засветилась.

– А когда – сегодня?

– Давай завтра. Сегодня уже поздно.

Митька увидел Тайку еще издалека. Ага, опять тащится к дяде Никифору. Как раз сегодня они с Вовкой надумали просить дядю Никифора помочь сделать подводную лодку, а тут опять эта цапля идет.

Митька сделал вид, будто не замечает девчонку, но как только она подошла, стал посреди дороги.

– А ну, поворачивай назад.

– Пусти. – Тайка попыталась обойти его. Но Митька не пускал.

И когда Тайка силой хотела прорваться, он так пихнул ее, что она едва удержалась на ногах. Конечно, можно было пройти огородами, но Тайка не хотела и не любила сдаваться.

Они стояли друг против друга и с ненавистью обмеряли один другого глазами.

– Сделай еще шаг, не обрадуешься. Нечего тебе к дяде Никифору ходить. Ходит, только людям мешает.

– А тебе какая забота? – прошипела Тайка. – Твой он, что ли?

– И не твой. Давай-давай, поворачивай.

– Может, думаешь, он на твоей матери женится? Как же, дожидайся. У него таких, как твоя мать, в Мурманске тысячи.

Митька секунду стоял ошарашенно, а когда до него дошел смысл Тайкиных ядовитых слов, он взревел и коршуном кинулся на нее. Ребята покатились по земле. Тайка пиналась ногами, кусалась, но Митька заломил ей руки, прижал к земле. Было больно, но еще обидней лежать вот так вот беспомощной, видеть над собой яростное лицо врага и быть не в силах ничего с этим поделать. И Тайка в голос заплакала. Митька сразу скис, отпустил ее. Тайка села, размазывая по лицу грязь и слезы.

– А все равно он мать твою не возьмет.

– Болтай! – прикрикнул Митька. – Мало получила.

Но Тайка знала, что лежачего не бьют, а она была все равно лежачей.

– Больно ей надо замуж, – сказал Митька. – К ней весной агроном сватался. Отказала. Пускай вон кому делать нечего замуж выходят, а нам и так неплохо.

– То агроном, – не смиряясь, сказала Тайка. – А то в городе пожить, на каблуках да в крепдешине.

– Дура, – плюнул Митька. – Чего несет…

– А ты баб поспрошай. Вся деревня только про них толкует. А про мать твою так прямо и говорят: мол, денежками чужими хочет попользоваться. У моряков их много, это тебе не агроном.

Митька ничего ей не ответил. Он посмотрел куда-то сквозь Тайку чужими незнакомыми глазами и побрел прочь.

Тайка медленно встала, отряхнулась и, хоть дорога была свободна, повернула обратно.