Текст книги "Любовь принцессы"

Автор книги: Анна Пастернак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Джон Хьюитт сочувствовал сыну, который познал такую сильную страсть и дал полную волю своим чувствам, но при этом беспокоился о его будущем, опасаясь, что впереди Джеймса ждут горькие минуты. Он мгновенно оценил положение, в котором оказался его сын: Джеймс никогда не ввязался бы в такую историю, если бы не верил искренне, что поступает правильно, оказывая помощь женщине тем более существенную, что она занимает такое высокое положение. Добрый и благородный по натуре, Джеймс никогда намеренно не причинил бы вреда никому, но любовь к Диане может сильно навредить ему самому.

Однако Джон Хьюитт постарался скрыть тайные опасения. Он сказал лишь, что Джеймс уже взрослый человек и может поступать как считает нужным. Не высказав ни малейшего упрека, он продолжал внимательно слушать сына. Джеймс, видя, что отец воспринимает его исповедь совершенно спокойно и не спешит осуждать его, испытал прилив благодарности к нему. Это было чувство, которое не требовало выражения, ибо они оба знали, что особое напряжение этого момента связывало их, как никогда ранее.

Джон Хьюитт мягко поинтересовался, способен ли Джеймс оставить Диану и что тогда произойдет. Джеймс ответил, что, если отец действительно считает его помощь женщине, которая стала столь зависима от него, так в нем нуждается, непростительным грехом, тогда, конечно, он уйдет от нее. И все же он должен сказать, что такой оборот его страшит. Он боится потерять ее, боится, зашептал он, того будущего, которое простирается перед ним – тусклого, пустого и лишенного любви. Но еще более он боится за нее, потому что знает, в каком обостренном, часто неуравновешенном эмоциональном состоянии бывает Диана. Ее, однажды уже отвергнутую одним мужчиной, разрыв с другим, как раз в тот момент, когда она едва-едва стала вновь обретать веру в себя, может просто погубить. Джеймс признался отцу, что никогда еще не видел человека, столь надломленного и обиженного жизнью, и он серьезно опасается за ее жизнь, если решится разорвать их отношения сейчас.

Джон Хьюитт посоветовал сыну быть бережным и внимательным, чтобы не причинить ей боли. Затем он тактично сменил тему, и Джеймс понял, что получил от отца молчаливое благословение и поддержку.

Диана была в восторге, когда Джеймс рассказал ей о поездке к отцу, ибо ему необходимо было с кем– то поделиться своей тайной и отец понял его. Она видела, что эта поездка повлияла на него весьма благотворно – ее уже начинало беспокоить, что он стал терять присущую ему уверенность.

Между тем их отношения вышли на новый виток. Словно они перемахнули через барьер и могут передохнуть, наслаждаясь легким бегом по гладкой дороге, открывающейся впереди.

Диана сказала, что была бы счастлива повидать отца Джеймса, человека, о котором он говорит так трогательно и уважительно. Она испытывала к нему глубокую благодарность за то, что он благословил их, и хотела бы при встрече как-то выразить свою признательность. И вот капитан Хьюитт вместе с дочерьми, Кэролайн и Сирой, приехал в Лондон, и было условлено, что он пригласит всех на обед. Чтобы не привлекать лишний раз внимание публики, они выбрали не фешенебельный ресторан, а заведение средней руки в переулке на Фулем-роуд. Основную клиентуру здесь составляли местные жители, которым это место казалось вполне сносным. Впрочем, пища здесь была, во всяком случае, обильная.

Пока ее охрана в штатском расположилась на втором этаже, Диана ускользнула вниз, в отдельный кабинет, который занимал Хьюитт. С радостным удивлением она отметила про себя, что желает понравиться капитану Хьюитту так, как будто он был ее свекром. Одобрение отца Джеймса и его сестер теперь казалось ей крайне важным.

Все были в веселом, приподнятом настроении, и вечер прошел замечательно. Диана была ослепительна. В атмосфере признания и дружелюбия она не стала скрывать своего восторга и чувствовала себя так естественно в окружении родственников Джеймса, которые приняли ее тепло и ласково, без тени лести, так ей опостылевшей. Однако, как и Джеймс, они все соблюдали приличную дистанцию, что было особенно ценно, ибо давало ей время раскрыться самой.

Она испытывала гордость, сидя рядом с Джеймсом, который – она это знала, даже не касаясь его рукой, по одним лишь мимолетным взглядам – сопереживает ей и всей душой надеется, что она покорит его семью. Впрочем, в ее успехе он даже не сомневался, но ему была приятна сама мысль, что они могут полюбить ее, как полюбил он.

На еду они не обратили почти никакого внимания, но напитками занялись всерьез. Даже Диана осушила несколько бокалов вина и слегка раскраснелась. Разговор на общие темы вскоре заискрился весельем и шутками. Сестры Джеймса рассказали Диане немного о себе, бегло скользнув по событиям своей недавней жизни в форме вопросов и ответов, к которой люди часто прибегают в подобных – нередко таких мучительных – ситуациях первой встречи.

В этот вечер не было в их беседе неловких пауз, повисших в воздухе банальных вопросов. И все было так непохоже на вечера в кругу семьи ее мужа, где, при всем их королевском величии, она чувствовала себя словно на скамье подсудимых, словно совершенно чужой человек, затесавшийся в их семейный круг, и ловила на себе их недоброжелательные, критические взгляды.

Наблюдая семью Джеймса, их сдержанность и вместе с тем искренность, видя, как они любят Джеймса, она начинала любить его еще сильнее. Они всегда уважительны и внимательны друг к другу и говорят языком, ей близким: традиционным, но не архаичным, строгим, но раскованным, лишенным всякой высокопарности и склонным к иронии. Ей было с ними особенно легко и просто еще и потому, что их юмор был близок ей по духу: добродушный и незлобивый, без напыщенного, интеллектуального высокомерия. В их шутках было больше простого, открытого юмора, заставляющего прикрывать рот рукой и со слезами на глазах подавлять приступы смеха. И никаких высокопарных насмешек или замаскированного подтекста.

Все это время, весной 1987 года, Диана пребывала в сильном замешательстве. Она была захвачена потоком своих чувств и понимала, что нужно долгое время, чтобы разобраться в них.

Когда Джеймс был рядом, ей казалось, что она переносится в некий сказочный мир своих фантазий, мир, где она может оставаться сама собой и строить свою жизнь на прочной основе новообретенного счастья. Само его присутствие освобождало ее от условностей реальной жизни и открывало свободный путь к исцелению. Когда он был рядом, она с детским восторгом ощущала его власть над ее душой и телом, как женщина, льнущая к своему возлюбленному. В такие светлые минуты она забывала о том, что могут подумать о ней люди, что скажут или чего не скажут во дворце или в прессе.

Глядя на Джеймса и завидуя тому, что он может быть так спокоен и уверен в себе, когда у нее самой земля уходит из-под ног, она понимала, что ей еще далеко до совершенства. Ей часто казалось, что она воспринимает жизнь как спектакль и как посторонний зритель разглядывает тех, кто в нем участвует, в особенности Джеймса. В такие мгновения она, как никогда, нуждалась во внимании к себе и требовала его от Джеймса.

Убеждение, что Джеймс способен снять тяжесть с ее души, оборачивалось тем, что в его отсутствие она впадала в еще большее отчаяние. Временами страх, что ей предстоит справляться с собственной неуравновешенностью, повергал ее в такое паническое состояние, что единственным выходом было бежать от себя самой. Тогда она бросалась звонить Джеймсу: ей нужно было сейчас, немедленно слышать его голос, нужно было, чтобы он успокоил ее, восстановил душевное равновесие. Если она не могла связаться с ним по переносному телефону, она звонила по служебному в Комбермерские казармы и, прижимая к трубке платок, чтобы изменить голос, просила позвать майора Хьюитта. И вскоре он нежными словами разгонял ее страхи.

Мучительнее всего было сознавать, что ей все– таки придется взглянуть в лицо горькой реальности: ее брак рухнул. Как она ни старалась, но ничего не смогла добиться. И хотя она уже давно это понимала, смириться с этим не желала. Надежда, еще недавно жившая в ее мечтах, увяла и рассыпалась в прах. Она чувствовала, что стала заложницей своих несчастий, что не властна над судьбой.

Она понимала, что, если ей суждено продолжать свой путь без любви и поддержки мужа, без одобрения его семьи, то потребуется много сил, нужно будет обрести смысл существования. Лишь тогда сможет она бороться за себя и детей. Ведь на ее пути вставали стены дворца, и если она не разрушит их своей решимостью, не проявит свою железную волю, ей отрежут путь и она потеряет все, потеряет самое важное в жизни – возможность воспитывать детей.

Поддержка Джеймса давала ей необходимую точку опоры, а его любовь приносила ей счастье, которым питалась ее решимость. Она искала помощи и у врачей, главным образом у доктора Мориса Липседжа, специалиста по пищеварительным расстройствам, работавшего в больнице Гая в юго-восточном Лондоне.

То, что для доктора Липседжа ее болезнь не явилась открытием, что он уже встречал такие случаи раньше, подбодрило Диану и укрепило решимость. Она посвящала Джеймса во все мельчайшие подробности лечения и рассказывала об успехах, которых она достигла. Джеймс был полон надежд, однако кое-что в ее поведении его беспокоило. Несколько недель подряд она чувствовала себя хорошо, упиваясь ощущением здоровья, а затем вдруг, словно поняв, что она забежала слишком далеко и что радоваться еще рано, вновь падала духом. И тогда она погружалась в еще более глубокое отчаяние.

И тем не менее, несмотря на скачкообразную кривую ее душевного состояния, почти незаметно она набиралась сил и к ней возвращалось веселое настроение и озорство. Находясь с принцем Чарльзом и герцогом и герцогиней Йоркскими на швейцарском лыж– ком курорте, в Клостерсе, Диана, надев под куртку крикетный свитер Джеймса, устроила шутливую потасовку с Сарой прямо на виду у многочисленных фоторепортеров, вечно вертевшихся вокруг в надежде запечатлеть удачное мгновенье. Хотя этот эпизод усыплял подозрения, что в королевском доме не все в порядке, и вроде бы служил доказательством любви между Дианой и Чарльзом, но каникулы были для Дианы настоящей мукой.

За стенами шале она оказалась жертвой собственных переменчивых настроений. Она звонила Джеймсу каждый вечер, чтобы сказать, как ей тоскливо без него. Она говорила ему, что никогда еще не чувствовала себя так одиноко и от Сары она не получает никакой дружеской поддержки, скорее наоборот – в ее присутствии чувствует себя только чужой и лишней. Она знала, что Чарльзу легко с Сарой, что он восторгается ее здоровьем и вкусом к жизни; но быть свидетелем этого было для Дианы губительно. Словно успех Сары высасывал из Дианы последние соки.

То обстоятельство, что Чарльз не склонен был проводить с ней все время, что, когда ему хотелось потанцевать, он предпочитал приглашать других, усиливало чувство одиночества Дианы, которое в свою очередь вызывало приступы булимии. А следом возвращались стыд и слепая ненависть к себе самой. И когда она погружалась в глубокое отчаяние, ничего удивительного, что окружающим общаться с ней было трудно и неловко.

Быть может, безотчетно, подчиняясь внутреннему требованию восстановить хотя бы отчасти свое достоинство, Диана предстала перед собравшимися в кафе отеля журналистами с прикрепленной к груди медалью, которой, как объяснила она им, наградила себя сама за заслуги перед отечеством, ибо знала, что никто другой этого не сделает.

Когда потом она рассказывала об этом Джеймсу, он шутливо заметил, что это не совсем верно, ибо ей хорошо известно, что он считает ее достойной всяческих похвал и не скупится на них. Возможно, это было глупо, согласилась она, но иногда ее просто раздирает желание поведать всему миру, как на самом деле обстоят дела – как она выбивается из сил, но встречает лишь хмурые, неодобрительные взгляды.

Так же было и в Португалии, куда они с Чарльзом приезжали с визитом перед поездкой на лыжный курорт. Он был рассержен тем, что она позволила премьер-министру Кавасо Сильва поцеловать ей руку. Но Диана, поверившая в свою привлекательность после встречи с Джеймсом, была уверена, что премьер-министр очарован ею, и позволила себе немножко продлить приятные ощущения не без доли мстительности. Но как Чарльз смел попрекать ее, делая вид, что это его задевает, когда в действительности ему было безразлично?

Из Клостерса она вернулась, настроенная, как никогда, решительно сразиться с демонами, отгоняя от себя мысль, что вступила в безнадежную борьбу. Она сознавала, что легко может заблудиться в окружающем ее мраке, и поэтому прежде всего ей необходимо вырваться из царства теней, где она не может в полной мере реализовать себя как личность. Ей нужно было еще глубже разобраться в себе.

Любовь Джеймса придавала ей уверенность в себе, но все более казалось, что этого недостаточно. Словно он открыл для нее смысл, дал сигнал к старту, но всю дистанцию ей предстоит пройти самой. Сколь ни сильна любовь, сколь ни сильно желание избавить от боли возлюбленного, излечиться человек может только сам. И ничья помощь не избавит вас от первого шага, который следует сделать самостоятельно.

Диана понимала, что для восстановления своих душевных сил ей нужна более серьезная помощь, и знала, каким образом этого достичь. Она могла бы пойти к докторам и психиатрам, которые прописали бы ей транквилизаторы и антидепрессанты, но она хотела выздороветь, а не успокоиться. Она не нуждалась в лекарствах – пластыре, наложенном на кровоточащую рану. Она желала, как бы это ни было болезненно и долго, подставить рану солнцу и позволить самой природе – жизни – исцелить ее.

И она искала альтернативные методы лечения так, чтобы одно, сменяя другое, готовило и неизбежно подводило к третьему. Лечебный массаж Стивена Твигга, гипнотерапия Родерика Лейна, ароматерапия Сью Бичи и акупунктура Уны Тофоло призваны были помочь Диане познать и полюбить свое тело. Каждый своим особенным методом внушал ей, что если она не научится любить себя, любить и лелеять себя изнутри, то и никто другой этого не сделает. Если она хочет сохранить гармоничный, вечный союз души и тела, ей прежде всего нужно установить союз с самой собой.

Лечение помогало ей воссоединить разум и тело, чтобы разум не мог больше разрушать тело. А когда она почувствует себя больше не жертвой, а госпожой, – обретет истинную уверенность в себе и силу. Все эти разнообразные способы врачевания, перераспределяя ее внутреннюю энергию, избавляя от омертвевших участков души, наделяли ее новой жизненной силой. Постепенно ее физическое и душевное равновесие стало восстанавливаться.

Конечно, процесс лечения был долгий и напряженный, предполагавший, что, однажды начав, придется продолжать его всю жизнь. Ей предстояло не только восполнить урон, нанесенный булимией, но и научиться избавляться от отрицательных эмоций: чувства вины, страха, отвращения к себе и – самое трудное – от депрессии.

Иногда, когда у нее уже не было сил плакать, она пыталась подавить свою боль, загнать ее внутрь – казалось, что так будет легче. Ибо терпеть нечто уже привычное, каким бы ужасным оно ни было, бывает не так страшно, как, сбросив бремя, ринуться наугад в неизвестное.

Но со временем она поняла, что терпеть старую боль долгое время труднее, чем избавиться от нее, решительно вскрыв нарыв. Она знала, что всколыхнула темный омут, но знала также и то, что чем раньше она разберется в водовороте своих чувств, тем быстрее разгладится поверхность воды и она сможет разглядеть самое дно.

И постепенно она усвоила самый сложный урок: не быть столь строгой к себе; закрывать глаза на свои проступки; уметь видеть хорошее в себе, а не сосредоточиваться на дурном. Лежа на бесчисленных узких и неудобных массажных кушетках, она позволяла себе роскошь внимания к себе, столь ей необходимого, она научилась ублажать себя, слышать в целительной тишине робкий шепот внутреннего голоса. И она знала, что чем больше она прислушивается к нему, чем больше идет навстречу истинным желаниям тела и души, тем сильнее она становится. И рано или поздно она уже не будет нуждаться ни в чьей помощи. Она сможет справляться сама.

6

В мягком свете предзакатного солнца дороги Глостершира выглядели удивительно живописно. Джеймс был на вершине счастья. В машине звучал голос Паваротти, его страстный тенор как нельзя лучше отвечал настроению Джеймса. Он ехал в Хайгроув, где собирался провести уик-энд с Дианой.

Предвкушение нескольких дней подряд наедине с Дианой, долгих ночей вдвоем и утренних пробуждений, интимных бесед – заглушало все его сомнения. Теперь он чувствовал, что любые жертвы, какие он принес или должен будет принести в будущем, стоят тех драгоценных мгновений, когда можно будет наконец сбросить напряжение, забыть о бдительности, пожить хоть чуть-чуть как все нормальные люди.

Диана ожидала его в лихорадочном напряжении. Ей не верилось, что он будет безраздельно в ее распоряжении, что весь этот дом будет принадлежать только им двоим, что она сможет проявить себя совсем с другой стороны. Это казалось слишком невероятным, чтобы быть правдой. Неужели судьба так ее балует, что три человека, которых она любит больше всего на свете, будут все вместе с ней под одной крышей. Чарльз уехал, и то обстоятельство, что она может провести уик-энд с мальчиками и Джеймсом, явилось в какой-то мере вознаграждением ей за все страдания. Прислушиваясь, не зашуршит ли гравий под колесами его автомобиля, она подумала, что вот, наверное, такой и должна быть ее жизнь.

Вскоре «рено» Джеймса уже огибал круглую клумбу перед домом, где среди пышных трав ярко вспыхивали маки и анютины глазки. Вслед за Джеймсом из машины выпрыгнул его черный лабрадор Джестер и бросился приветствовать Диану с не меньшим пылом, чем его хозяин. Диана подставила Джеймсу щеки для формального поцелуя, и, едва лишь рука Джеймса легла на ее плечо, она почувствовала облегчение. Так бывало всякий раз, когда они встречались, – одно его прикосновение возвращало ей уверенность, грозившую иссякнуть в разлуке.

Она хотела, чтобы он почувствовал себя здесь как дома. Вернее, даже больше – ей хотелось, чтобы он возвратил этому дому веселье и покой. Когда она бывала здесь с Чарльзом или даже одна, ей было как-то не по себе, она ощущала себя посторонней в собственном доме. Отвергнутая Чарльзом, не удостоенная его любви, она распространила свою обиду и на Хайгроув. Если бы она хоть на минуту задумалась и спросила себя, в чем причина ее переживаний, то поняла бы, что дело не в доме, просто ей неуютно с самой собой и от перемены места ничего не изменится.

Пока слуга заносил сумки Джеймса в отведенную ему комнату, Уильям и Гарри бросились навстречу их общему другу. Но еще больший восторг вызвала у них встреча с Джестером, который от такого к себе внимания был в крайнем возбуждении. Джеймс уступил просьбам мальчиков, пообещав завтра поучить их ездить верхом, и шутливо заметил, что скоро они будут держаться в седле не хуже матери.

Диана пребывала в радостном возбуждении. Наблюдать, с каким неподдельным интересом, с какой добротой и вниманием Джеймс общается с ее мальчиками, было для нее счастьем – счастьем безграничным и никогда еще не испытанным. Впрочем, вскоре гувернантка Барбара Барнес, ревностно следившая за тем, чтобы мальчики не слишком устали и не перевозбудились, увела их спать.

Когда Диана повела Джеймса по широкой лестнице наверх, он был приятно удивлен непретенциозностью обстановки в Хайгроуве. Дом был обставлен тщательно и богато, но без особых излишеств, и мало чем отличался от других загородных особняков состоятельных людей его круга. Многие детали показались ему знакомыми в его, оклеенной бордовыми обоями, комнате: бутылка Хиллсдаунской минеральной воды и стакан на столике у кровати, коробки печенья и мятных пастилок. Рядом стопки старинных книг в твердых переплетах, потрепанные триллеры и старые с выцветшими обложками экземпляры журналов Тэтлера, Вога и Харперз-энд-Куин. Вазы со свежими цветами соседствовали с херендским фарфором на туалетном столике; гербовая писчая бумага с конвертами на письменном столе.

Закрыв дверь, Джеймс заключил Диану в объятия, и они слились в долгом, глубоком поцелуе. Им обоим необходимо было это тесное слияние друг с другом. Они хотели убедиться, что все осталось по-прежнему между ними, а их чувства если и претерпели какие-то изменения, то стали разве что еще сильней. Они лежали на кровати под пологом, Джеймс гладил Диану по затылку и осыпал поцелуями. Когда они бывали наедине, то забывали обо всем на свете и ощущали себя единым целым.

Такие уик-энды, которые с тех пор случалось раз в месяц, проходили в блаженном забвении. В эти краткие райские мгновения им не приходилось ни о чем сожалеть. По ночам Джеймс тихо проходил по коридору в спальню Дианы, находящуюся тремя комнатами дальше. И неизбывное чувство одиночества покидало Диану.

В тиши ее выдержанной в кремовых тонах спальни, на прикрытой пологом кровати, засыпали они глубоким, безмятежным сном счастливых любовников, даже сквозь сон ощущающих присутствие друг друга.

Никогда Диана не испытывала– такого умиротворения, как по утрам, просыпаясь одновременно с Джеймсом в своей спальне. Даже то, что Джеймс вынужден уходить от нее спозаранку, чтобы Уильям или Гарри, не дай Бог, не застигли их, не огорчало ее, – ведь она знала, что вскоре они встретятся вновь, когда, подтянутый и бодрый, он выйдет к завтраку.

Диана начинала завтрак в обществе Уильяма, Гарри и Барбары Барнес, а затем к радости мальчиков, под их звонкие восклицания к ним присоединялся Джеймс. Как всегда безупречный в манерах и одежде, – он являлся воплощением комильфо. И тогда они с Дианой начинали игру в хозяйку и гостя, с непременным «доброе утро», «как-вам-спалось» и «присаживайтесь».

Конечно, гувернантку детей Барбару Барнес дурачить не имело смысла. Наблюдая за происходящим с веселым любопытством, она, конечно же, прекрасно понимала, почему этот красивый гвардейский офицер так часто появляется именно в те дни, когда Диана живет здесь одна, без мужа, но никогда ни взглядом, ни словом, ни жестом не проявляла своей осведомленности. Это ее не касалось.

Когда Уильям и Гарри убегали в конюшни, Джеймс и Диана обычно еще некоторое время сидели, наслаждаясь полным покоем. Джеймс нежно целовал Диану в затылок или клал ей руку на плечо, и в эти минуты им этого было достаточно, ведь наконец-то они могли распоряжаться своим временем.

Конечно, в Хайгроуве они предпринимали все меры предосторожности, чтобы Уильям и Гарри ничего не узнали об их истинных отношениях. Даже беглые поцелуи или мимолетные ласки они позволяли себе лишь тогда, когда были совершенно убеждены, что их никто не видит. Если не принимать в расчет слуг – повара, служанок, дворецкого и швейцара, умевших сливаться с окружающей обстановкой, когда в них не было нужды, – Диана и Джеймс были одни во всем доме. Даже телохранители в Хайгроуве держались незаметно, так что Диана и Джеймс едва ли даже подозревали об их присутствии.

Наибольшее наслаждение в эти уик-энды им доставляло ощущение, что они могут испытывать то же, что и всякая другая влюбленная пара, счастливая уже одним тем, что они вместе. И им уже не важно, чем они заняты, лишь бы быть вместе, упиваться обществом друг друга, чувствовать поддержку и электризующую близость любимого.

Часто, когда Джеймс принимался читать газеты, аккуратно перегибая листы, она тихо наблюдала за ним, слишком погруженная в свое счастье, чтобы самой сосредоточиться на чтении. Ей хотелось глубже уйти в себя, чтобы запечатлеть, посмаковать это ощущение. И тогда ее охватывало беспокойство, она начинала тормошить Джеймса и они вместе отправлялись в конюшни смотреть, как мальчики ездят верхом по окрестным полям. И когда Джеймс, прислонясь к изгороди рядом с Дианой, подбадривал их и давал советы, Диана чувствовала, что сбывается то, чего она так жаждала.

Ведь она не ждала, что перед ней ковром расстелется дорожка к счастью, и не мечтала о всеобщем обожании, она хотела построить то, чего была лишена в детстве. И в Парк-Хаусе, и в Олторпе она мечтала по ночам о счастливой семье, которую непременно создаст, о верном супруге, гордо стоящем рядом с ней. Ей представлялось его ликование, когда она подарит ему ребенка, и как полным любви взглядом он скажет ей, какая она молодчина.

Острая обида пронзала ее при воспоминании о том дне, когда она впервые показала Чарльзу новорожденного Гарри и он, почти безразлично заметив, что это мальчик и что у него рыжеватые волосы, поспешил на стадион. Именно в этот момент она поняла, что что-то в ней умерло, и как бы отчаянно она ни старалась, ей не вернуть мужа. Она поняла, что это было началом конца ее брака.

Теперь, глядя, как умело обращается Джеймс с детьми, она позволила себе помечтать, каким хорошим отцом он был бы, добрым, но строгим; как бы он заботился об их благополучии, но еще более – об их счастье. Если бы только она могла выйти за него замуж, если бы только она могла подарить ему ребенка; вот перед ней мужчина, который ее не предаст и, дав брачный обет, никогда не изменит ей с другой.

В эти уик-энды тихими вечерними часами они часто подолгу сидели в саду Чарльза, вдыхая аромат трав, столь густой и насыщенный после жаркого дня. Или медленно, держась за руки, прогуливались по увитой мускусными розами дорожке. Все сокровища этого сада – тщательно остриженные газоны, изысканные оттенки цветочного бордюра, усыпанные крупными бутонами розовые кусты, аккуратные дорожки, жимолость со свисающими до самой земли побегами – все это усиливало наслаждение от ощущения свободы и гармонии мира.

Однако именно это ощущение благополучия и вызывало беспокойство Джеймса. Он боялся, что если потеряет Диану и эту любовь, то никогда ничего подобного уже не испытает. Ему казалось, что, достигнув вершины, он теперь обречен в вечном мучительном напряжении готовиться к неизбежному спуску в унылом одиночестве. Мрачная меланхолия временами затуманивала его взор, как будто уже настала пора бежать, ища спасения в жизни без нее.

Диана, уютно устроившись рядом с ним, погружалась в волнующий мир грез. В идеале все, чего она хотела в жизни, – быть любимой этим человеком и быть ему необходимой. Она не могла расстаться со своей мечтой и надеялась на то, что, если она действительно от всего сердца будет желать этого, Бог услышит ее молитвы.

Диана была столь чувствительна, что всегда могла уловить мельчайшие оттенки настроения своего спутника. Она мгновенно распознавала, когда Джеймс замыкался в себе, когда его одолевали дурные мысли. Она всегда ощущала, что есть некоторая область в нем, куда ей нет доступа. И тогда ее охватывала паника, возвращались прежние страхи, что она потеряет его. Она снова и снова умоляла его поделиться с ней своими сокровенными мыслями, открыть, что его мучает. Она хотела вразумить его, заставить его понять, что любовь позволяет ей почувствовать его глубокое внутреннее одиночество как свое собственное; что она жаждет помочь ему, как он помогает ей. Если он не будет с нею до конца откровенен, если не позволит ей узнать о его слабостях, между ними всегда будет сохраняться дистанция, а это было для нее невыносимым.

Но все ее мольбы были бесполезны, ибо последнее, что Джеймс согласился бы сделать, это взвалить на хрупкие плечи Дианы груз своих собственных тревог. Ему казалось, что его долг – по возможности оберегать Диану от волнений. И он накрепко запирал свои чувства и облачался в броню лжи во спасение. И убеждая Диану, что с ним все в порядке, что он на вершине счастья и что, разумеется, они всегда будут вместе, ему удавалось на некоторое время убедить в этом и самого себя.

Позже вечером, приняв ванну и переодевшись, они снова встречались. Это тоже были счастливые, покойные минуты. Они смотрели телевизор, листали журналы и предавались любимой игре Джеймса, подбирая себе на страницах «Кантри-Лайф» удобный и красивый дом. Несколько глотков вина окончательно рассеивали недавнюю меланхолию, и он уже не видел ничего вокруг, кроме Дианы.

Джеймсу нравилось, как кормили в Хайгроуве. Диана сама составляла меню, а повар готовил отменно. Летом ели обычно отварную лососину, спаржу, горох и молодую картошку с маслом, завершался обед, как правило, пудингом с жирными, густыми сливками; зимой – некоторые местные блюда с пирогами и пудингами и горячим кремом на десерт. Джеймс ел всегда со вкусом и удовольствием. Он подметил, что степень благополучия можно определять по тому, как ест Диана. Правда, случалось, что она по целым месяцам не прикасалась к еде и угрожающе худела, но он предпочитал не касаться этой темы.

Летние дни, когда они все время проводили около бассейна, были самыми чудесными. Диана очень любила плавать, и гладкая поверхность воды ее всегда успокаивала. Плавание стало для нее своего рода навязчивой идеей. Всякий раз, когда она чувствовала, что не может совладать со своими эмоциями, она шла в бассейн и, пересекая его взад и вперед, с каждым взмахом руки избавлялась от доли напряжения. В воде она чувствовала себя защищенней, вода сообщала ей уверенность. И какие бы мысли ее ни мучили, какие бы волнения ни терзали, она знала, что одолеет их, потому что может властвовать над своим грациозно рассекающим воду телом. Потом, сидя на краю бассейна с сильно бьющимся сердцем, раскрасневшаяся, она чувствовала себя успокоенной и очищенной.

Первое, что сделал ее отец, когда получил титул графа Спенсера и перевез свою семью из Норфолка в Олторп, фамильное поместье семнадцатого века в Нортхемптоншире, это построил бассейн. Диана говорила Джеймсу, что самые счастливые ее воспоминания связаны с веселыми играми и возней вокруг бассейна, неизбежно заканчивающимися прыжками в воду. Бассейн в Хайгроуве подогревался круглый год, и когда ею овладевало навязчивое стремление похудеть, она старалась плавать как можно больше. Она даже зимой вставала на рассвете и бежала по снегу к бассейну. Бывало, что она плавала ночью, а однажды в темноте оступилась на ступеньках, ведущих к воде. Однако недавно она поняла, что между стройностью и сумасшествием пролегает едва заметная грань, что здоровое тело должно быть упругим и полнокровным, а не бледным, тонким, покорно гнущимся прутиком.

Джеймс любил играть с Дианой и детьми в воде. Они шумно плавали наперегонки, кружились, перебрасывались мячами, наскакивали друг на друга. Когда Диана выходила из воды он укутывал ее большим махровым халатом, и они часто подолгу лениво пили чай на краю бассейна или в не менее благодушном и расслабленном настроении – хоть и не в таком вольном одеянии – садились завтракать с хорошо охлажденным белым вином.