Текст книги "Любовь принцессы"

Автор книги: Анна Пастернак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Няням, стремившимся навести порядок и дисциплину в их доме и тем самым восстановить атмосферу устойчивости, утраченную после того, как ее мать Франсис Роуш оставила ее отца, виконта Олторпа, ради приятного во всех отношениях бизнесмена Питера Шанд-Кидда, Диана могла казаться сдержанной и уравновешенной, но сердце ее раздирали страдания. Словно рухнула сама основа ее жизни. Все ценности, ради которых стоило жить – счастливый брак и дружная, шумная семья, преданный до гробовой доски муж, ловящий на лету взгляд и читающий ваши мысли, – все это рассыпалось в прах. Удар, как пощечина, был слишком силен для девочки ее возраста.

Как могла она знать в свои шесть лет, что значительно позже, когда она станет уже достаточно взрослой и обретет душевные силы, глубоко запрятанные обиды и смятение вдруг вырвутся на поверхность, высвобожденные распадом ее собственного брака. А пока, ребенком, не зная, как совладать с душевными драмами, она прятала внутри себя жгучую боль и горькое разочарование, стараясь выглядеть – даже убеждая в этом по мере сил саму себя – вполне счастливой.

Не в ее характере было выказывать обиду. Она понимала, что реветь белугой от недоумения и боли, чтобы чертям в аду стало тошно, или вопить до тех пор, пока боль не рассосется, – нехорошо и ее просто сочтут испорченной и капризной девчонкой. Она отчаянно страдала, но разве у нее есть право, говорила она себе, предаваться своим страданиям, когда ее родители страдают и мучаются не меньше ее.

Возложив на свои плечи часть их вины, она облегчит их участь и будет вознаграждена. Она не в силах была видеть их мук, их боли, глубокими морщинами запечатлевшейся вокруг материнских ярких голубых глаз. Она так гордилась фарфоровой красотой своей матери, ее мягкой элегантностью и нежной улыбкой, сулившими прочное и уверенное будущее. И при виде того, как серая пелена страданий искажает ее лицо, Диана лишалась душевного покоя и уверенности в будущем.

А ее отец? Она ведь так его любила. Его сердечность. приветливость, доброе, приятное лицо. Ей нравился его внушительный, солидный вид, старомодное звучание речи. Она понимала его слабости. Он протягивал к ней взывающую о помощи руку, которую она счастлива была согревать в своих ладонях. Это внушало ей чувство своей нужности и значимости.

Она не знала, переживают ли ее старшие сестры Сара и Джейн происходящее так же сильно. Все больше времени они проводили в школе, а дома появлялись в сопровождении приятелей, устраивавших воскресные вечеринки. То, что они казались такими взрослыми, смеялись и шутили со своими юными обожателями из состоятельных семей, державшимися независимо и беззаботно, еще сильнее заставляло Диану почувствовать свое одиночество. Она не хотела напоминать им о своем нежном, хрупком возрасте, докучая своими несчастьями, и предпочла замкнуться в себе.

Лишь по ночам, да еще иногда, сидя в одиночестве на краю бассейна и погружаясь мыслями в его мрачные глубины, могла она позволить себе излить свое горе, и бывали минуты, когда она боялась, что выпущенные на волю чувства удушат ее.

И все же ей приходилось быть сильной ради Чарльза, своего брата, еще слишком маленького, чтобы стыдиться своих слез. Когда он плакал по ночам, зовя маму, в Диане просыпался материнский инстинкт: она подходила к кроватке и, крепко обняв, старалась утешить его. Со своей болью она уже кое-как научилась справляться, но видеть, как слезы стекают по милому, невинному личику брата, ей было невыносимо.

Джеймс почувствовал, что она удаляется от него. То есть физически она, конечно, была тут, рядом с ним, прилежно держа поводья, приняв правильную позу и глядя твердо и неотступно вперед, но он знал, что мысленно она пребывает там, куда ему нет доступа. За непроницаемой маской счастливой беззаботности он сумел различить наступившую перемену в ее настроении, почти физически ощутил нараставшую в ней печаль. Естественным его побуждением было попытаться утешить ее, но он понимал, что еще рано, что пока еще у него нет на это права.

Джеймс терялся в догадках о причинах ее печали. Вот она перед ним, самая замечательная женщина из всех, кого ему приходилось встречать, всеми обожаемая, всеми восхваляемая, всеми признанная принцесса. Какие же тучи омрачили ее горизонт? Откуда же тогда эти приступы отчаяния, черными тенями пробегающие по ее лицу?

Сталкиваясь с эмоциональной неопределенностью, Джеймс обычно отодвигал подобные, недоступные пониманию, мысли в сторону. Он не привык заигрывать со своими чувствами, пробовать на ощупь их остроту. На пути от разума к сердцу он чувствовал себя чрезвычайно неуверенно. Гораздо проще было ему перекрыть для себя этот опасный путь.

И тем не менее он все же решился попытаться приободрить Диану и предложил ей распрощаться с морозным воздухом и великолепием парка, который, как он подозревал, мог каким-то образом вызвать эту меланхолию, и вернуться в казармы выпить кофе.

Обычно они непринужденно устраивались на обитом ситцем диванчике, сжимая в ладонях горячие чашки, отогревали закоченевшие пальцы и наслаждались минутой покоя среди строгой военной элегантности помещения, уставленного витринами с блестящими боевыми трофеями и бесконечными рядами серебряных знаков отличия.

Но сегодня Диана ничего вокруг себя не замечала, перед ее глазами маячил лишь мрачный и беспросветный тоннель, из которого не было пути назад, и ей было по-настоящему страшно.

Джеймс не мог спокойно наблюдать ее печаль и тихо поинтересовался, что случилось. Она должна простить его за любопытство, но нельзя не заметить, что она явно чем-то расстроена, и это его беспокоит. Если можно чем-то ей помочь, если только можно что-нибудь сделать для нее, она должна знать, что он сделает это с наслаждением.

Не в силах больше сдерживаться, Диана потянулась к протянутой руке, как будто вдруг обмякнув под тяжестью ноши, которую так долго несла в одиночестве, и начала свой печальный рассказ.

– Все, о чем вы могли прочесть в газетах – правда, – сказала она. – Все эти бесконечные разговоры и дикие домыслы прессы, будто мой брак – сплошной позор, – вполне справедливы. Он разрушился уже давно. Мой муж и я ведем практически совершенно раздельную жизнь.

Диана понимала, что не должна давать волю слезам, ибо если открыть этот неисчерпаемый источник, ей уже не остановиться. Она не знает, в чем причина ее несчастья, но подозревает, что это коренится в таких глубинах, изведать которые у нее просто не хватит духу.

И пока Диана говорила сдавленным от горя голосом, Джеймс не сводил с нее глаз, поддерживая ее взглядом и сердцем.

Он не мог поверить в то, что услышал. Он был потрясен, все в нем восставало против правды. Как это может быть? Как может это хрупкое, изысканное существо так сильно страдать? Ему казалось, что никогда в жизни он не сталкивался вплотную с таким глубоким несчастьем, и оно пугало его.

Он сидел неподвижно и прямо, наморщив лоб, в глубоком размышлении. Он слышал, как она сказала, что принц Чарльз не любит ее, что во дворце, благодаря влиянию его семьи, она стала чужой, лишней. Что она старалась сделать все, что было в ее силах, занимаясь своими обязанностями с таким тщанием, которого даже и не подозревала в себе, и тем не менее каждый раз вместо похвалы или одобрения слышала лишь резкие упреки, которые в конце концов надломили ее дух.

Хрупкая птичка, у которой подрезали крылья, потерявшая всякую надежду взлететь или вновь вырваться на свободу... Чтобы выжить, она знала, ей нужно выговориться. Она не может больше жить в мрачном подземелье своих тайн, грозящем ей вечным заточением. И вот рядом с нею этот человек, кажущийся столь цельным, надежным и простым. Он, открытый, он сильный, все в нем дышит той нормальностью, о которой она безнадежно тоскует, уже не веря, что когда-нибудь сможет обрести ее сама.

За четыре месяца их знакомства доверие к нему, которое она ощутила при их первой встрече, не поколебалось. То обстоятельство, что оно не истощилось, убеждало ее в том, что инстинкт ее не подвел. Она сразу его разглядела и не ошиблась. Вот человек, на которого она наконец может положиться. И когда она приоткрыла завесу мрачной реальности своего существования, он не бежал от нее в ужасе, а только стал ей еще ближе.

Хотя Джеймс был подавлен ее рассказом, опустошен от мысли, что та волшебная сказка, в которую ему хотелось верить, растаяла в воздухе, но он сразу понял, что она нуждается в нем, что если он проявит хоть малейшую тень сомнения, то потеряет ее навеки. Он знал, что ей нужна помощь и лучшее, что можно для нее сейчас сделать, – это дать ей выговориться.

Выбиваясь из паутины лжи, опутавшей ее жизнь, Диана не успевала прислушиваться к себе и ощутить облегчение. Едва переводя дыхание и не решаясь взглянуть Джеймсу в лицо, чтобы не видеть его реакции, опустив голову и ломая руки, в едином потоке слов изливала она все, что накипело на душе.

Она любит своих сыновей больше жизни и ни за что на свете не хочет разрушать дом. Она была так несчастна в детстве, когда ее родители развелись, так одинока и напугана, что поклялась себе никогда в жизни не подвергать таким страданиям своего ребенка. И уже одна мысль о том, что она сейчас здесь и делает то, что может ее милым мальчикам причинить такую боль, убивает ее.

Джеймс слушал, всем своим существом, каждой клеточкой выказывая сочувствие, в котором она так нуждалась, и Диана стала понемногу приходить в себя. Она ощутила его тепло, словно первое жаркое дыхание, которое обдает вас, едва вы ступаете на землю тропической страны и после искусственной прохлады самолета оказываетесь под слепящим золотым потоком, в котором мерцает надежда на что– то новое, лучшее. Что-то, чего нельзя будет вовек забыть.

– Вокруг меня много людей, а я так одинока, – сказала она просто, и он знал, что этот зов о помощи, как крик раненого зверя, будет вечно звучать в его сознании.

Она протянула к нему руку. Затаив дыхание и стараясь не встревожить ее резким движением, он нежно и крепко сжал ее руку, искавшую его ладонь. Они сидели в полной тишине, довольные тем, что этим незаметным жестом, говорящим им обоим так много, вместе сделали первый шаг. Это прикосновение было словно обещание, и в тот момент он еще не знал, что оно сулит ему.

– Вы не одиноки, – сказал он мягко, – у вас есть я.

2

Конечно, сидеть и усердно предаваться углубленному анализу потока чувств, который нахлынул на него, было не в характере Джеймса. Разумеется, он не мог не испытывать жалость к Диане. Он сострадал ее горю, и особенно его печалила мысль о крушении ее брака и связанных с ним надежд.

Он был бы готов обманывать самого себя, ограничившись жалостью к Диане, не познай он того волнующего чувства, которое, если он давал ему волю, переполняло всю его душу. Джеймса охватывал восторг от сознания, что Диана, женщина, которую он боготворил и любил, столь важная персона в мире, удостоила именно его своим доверием. Именно от него она ждала помощи. Нет, даже больше, – она хотела, чтобы он стал частью ее жизни.

Сосредоточиваясь на таких сравнительно простых и поверхностных мыслях и избегая их глубинного смысла, он ограждал себя от скребущих душу опасений. И едва лишь в подсознании начинало шевелиться тревожное предостережение, он тотчас переключал внимание на что-либо иное.

В конце концов, разве нельзя этого не замечать? Ведь не зря же он унаследовал от отца полезную привычку оставаться глухим к тому, чего не хотелось слышать.

Когда взбираешься на скалу, лучше смотреть себе под ноги, не далее чем на два-три шага вперед, потому что стоит взглянуть вверх, как сердце цепенеет от страха перед высотой и опасения не взять вершину.

Говоря откровенно, мы ведь знаем гораздо больше, чем хотим себе в том признаться. И Джеймс тоже прекрасно сознавал, что ответственность, которую он берет на себя, может поглотить его вместе со всеми благими намерениями. Это могло испугать кого угодно. Но как опытный наездник, умеющий подавлять свои страхи, он не раздумывал перед препятствием, не оценивал его сложность – он просто брал его.

Кроме того, он был воспитан в правилах, согласно которым ставить свои желания на первое место – недопустимая вульгарность и эгоизм. Истинную ценность в жизни представляют интересы тех, кто вас окружает. В конце концов его ведь воспитывали как джентльмена, а это означало: «женщины – превыше всего».

Образцом, по которому строились его отношения с женщинами, были его отношения с матерью. Ширли Хьюитт была колыбелью и путеводной звездой его жизни.

Эта женщина небольшого роста, из джентри – мелкопоместных дворян, всегда носившая матерчатые туфли на шнуровке и шаль, родилась в эпоху, когда долг ставился превыше всего, и в особенности – ваших личных мечтаний и желаний. Отец ее, дантист, был человеком сильным и добрым. Умный и образованный, обязанный своими познаниями исключительно самому себе, он самостоятельно выучился игре на рояле настолько хорошо, что устраивал виртуозные концерты, служившие редкими отрадными минутами в их суровой, скромной жизни.

Именно от него Ширли унаследовала неимоверную силу духа, с течением лет накапливая в себе внутренние резервы. Она знала, что такое быть бедным; и напряжение прежней жизни никогда не оставляло ее. Словно даже в хорошие времена не могла она сбросить с себя жесткое бремя забот, постепенно подтачивавших ее отважный, боевой дух.

К счастью, она переняла от отца его цепкую деловую хватку и, перебравшись в Девон, стала содержать конюшни для верховой езды, так как прекрасно разбиралась в лошадях. Это занятие снискало ей прочную репутацию. Благодаря военной аккуратности ее супруга, двор и конюшни содержались в образцовом порядке, все всегда на своем месте и в идеальной чистоте, и всем было известно, что никто в их семье не сядет в седло, если его башмаки не начищены до блеска.

Ей и в голову не могло прийти предпочесть свои интересы интересам семьи. Безгранично добрая, никогда не думавшая о себе, она никогда не высказывала вслух своих собственных опасений, если это не касалось дела. Для нее всегда на первом месте стояли муж и дети, в отношении себя она была крайне нетребовательна. Если они в чем-то нуждались, то это непременно должно было быть удовлетворено, даже если из-за этого она лишалась самого необходимого. Сердечная радость, которую она испытывала, видя, что они растут такими заботливыми и милыми, искупала любые жертвы.

Не приходилось сомневаться, что если своих дочерей Кэролайн и Сиру она любила и готова была защищать, как львица своих львят, то любовь, которую она испытывала к Джеймсу, была иного рода. То, что у них особые отношения, никогда не обсуждалось, но это все понимали. Может быть, она видела в нем средоточие тех качеств, которых недоставало ее супругу.

Она была достаточно благоразумна, чтобы не душить его своей любовью, но, предоставляя ему свободу и ничего от него не требуя, удерживать при себе.

У них были те редкие свободные отношения, которые не требуют заявлений о себе. Если Джеймс возвращался домой усталый и раздраженный, она знала об этом тотчас же. Проворно подав ему все необходимое, она тихо удалялась в тень, оставив советы при себе на будущее, когда он будет готов внять им. Она знала о его склонности к долгому, хмурому молчанию и часто в его присутствии вдруг спохватывалась, что уже несколько дней толком не общалась с ним. Но она могла быть совершенно спокойна, зная, что скоро он снова станет самим собой.

Джеймс прекрасно сознавал меру ее жертвы. Его благодарность и безграничная любовь к ней сопровождались острыми уколами совести. При одной мысли, что его могут счесть «маменькиным сынком», он сжимал кулаки от обиды и злости, но в то же время чувство вины перед матерью свивало тонкие нити его привязанности к ней в прочный канат.

Он воспринимал как должное весьма формальную манеру общения родителей. В их доме проявления чувств не одобрялись, считались чем-то недостойным, и потому никаких признаков крушения их брака он не мог заметить. Конечно, ни одному из родителей и в страшном сне не могло бы прийти в голову посвятить его в тайны своих отношений. Им приходилось продолжать семейный спектакль с самыми веселыми и бодрыми лицами. Копание в своих чувствах, как занятие вульгарное и никчемное, не признавалось. Проявить же слабость было и вовсе немыслимо. Это означало признать поражение.

Он мог смутно догадываться о том, что отношения между родителями становятся все более напряженными, но к объявлению об их разводе оказался совершенно неподготовленным. В то время он отбывал службу во Франции в Национальной школе верховой езды, по шесть часов в день проводя в седле. Он провел счастливый год в маленьком домике близ Сомюра в Фонтевро л’Аббэ, где, как он любил рассказывать друзьям, был похоронен Ричард Львиное Сердце. А в начале лета, возвращаясь домой на время коротких каникул, он условился со своими сестрами о встрече в Бадминтоне, куда он сопровождал группу французских наездников, чтобы познакомить их с английским искусством верховой езды.

В первые же минуты встречи сестры позвали его выпить по бокалу шампанского в павильон, и там, в весьма характерной для них манере, попросту, без драматических эффектов и истерики, они сообщили ему, что их отец покинул мать.

Еще не успев хорошенько осознать случившееся, Джеймс бросился к матери. Он слишком любил обоих родителей, благоговел перед ними, чтобы устанавливать степень вины за случившееся каждого из них. Он знал лишь одно, и лишь одно имело значение: матери больно и без всяких «зачем» и «почему» он должен облегчить ее боль.

Хотя ему было двадцать шесть лет и он бодрился, убеждая себя в том, что с тех пор, как он покинул дом, происходящее там не должно его заботить в такой же степени, как тех, кто там живет и к этому причастен, – страдал он сильнее, чем хотел себе в том признаться.

Он понимал, что сердце матери разбито, что, несмотря на бодрый и независимый вид, часть ее существа как будто отмерла и она уже не питает надежд, что к ней когда-нибудь вернется способность радоваться жизни. Он понимал и то, что сестры в отчаянии и что он, новый хозяин дома, должен быть сильным ради всех них.

Теперь ему предстояло взять на себя роль хозяина дома, ибо его мать не умела даже сердиться. Она была столь эмоционально уравновешена, что ни разу не позволила резкому окрику осквернить свои уста. Ему даже иногда хотелось, ради ее же блага, чтобы в один прекрасный день она подошла к своему супругу и, пугая их всех несвойственными ей интонациями, кричала бы на него, не умолкая, пока все напряжение, все копившиеся годами обиды на его неблагодарность, на мелкие знаки пренебрежения и неспособность тронуть ее сердце и дать ей почувствовать себя снова молодой и женственной, – не источатся из ее души.

Джеймс полагал, что даже такое проявление гнева может подействовать целительно, возродить надежду, что придет время и она будет способна простить и вздохнуть свободно. Но, как это ни горько, он понимал, что она двинется вперед, не оглядываясь, сжав зубы, с присущей ей стойкостью, так его восхищавшей, пока в один прекрасный день – на что он так надеялся – память о предательстве отца совсем почти сотрется и утратит свою остроту.

Не то чтобы Джеймс не любил своего отца. Он любил его и считал исключительно порядочным человеком. Но именно потому что отец оставил мать, он считал, что в поддержке нуждается она. Он никогда не расспрашивал отца о причинах его ухода и не собирался этого делать. Слишком уважая отцовские взгляды и не желая касаться темных сторон эмоциональной жизни своих родителей, он воспринял решение отца как данность.

Если в глубине души он и сердился, то никогда этого не проявлял. Он нашел благородное объяснение отцовскому поступку. Джеймс решил, что его отец сознавал всю бесперспективность совместной жизни с матерью в первую очередь для нее.

Про себя Джеймс, как и Диана, считал развод своих родителей чем-то не поддающимся разумению. Конечно, где-то в дальних закоулках души, куда он предпочитал не заглядывать, жило ощущение, что отношения между отцом и матерью уже давно не те, какими им надлежит быть. И если не увлекаться размышлениями, легко можно было заметить, что они шли по жизни рядом, как запрограммированные автоматы.

Они благополучно выполняли свою работу в конюшнях, они достигли видимого единодушия в обсуждении новостей и событий дня и безукоризненно, автоматически продолжали это представление, роли в котором были детально расписаны наперед. Но куда подевалась живость, что стало с их способностью радоваться и смеяться? Он не мог припомнить, когда последний раз видел, чтобы его родители обменивались теми молниеносными понимающими взглядами, которые выдают вспышки неукротимой страсти. Когда в последний раз его отец обнимал мать и говорил ей, как он счастлив с ней, какая она необыкновенная и как нежно он ее любит?

Джеймс считал, что званые обеды в их доме влияют на обстановку благотворно. Наблюдая привычную картину, как его отец подносит гостю большой бокал джина с тоником, учтиво осведомляясь о вчерашней охоте или травле, или как потом мать ставит блюдо с фазаном на буфет, чтобы отец его разрезал, ему не трудно было убедить себя, что эта уютная семейная сцена вполне реальна. Но если бы он взглянул правде в глаза, то гораздо раньше смог бы понять, что его мать уже давно готовится к пустоте, ждущей ее после ухода мужа.

Еще задолго до ухода Джона Хьюитта Ширли стала ощущать, что все ее занятия стали терять смысл. Часто она говорила себе, что делает то, что ей самой хочется делать – присматривает за лошадьми, возится в саду, лущит горох, сидя на солнцепеке, – словом, занимается повседневными делами, – и все же она не могла понять, почему то, что раньше казалось ей золотом и алмазами, рассыпается в прах в ее руках.

Хотя и не улавливая грозного смысла материнской тревоги, Джеймс видел, что его мать делает все как бы без души. Как родитель, сидя у кроватки больного ребенка, пытается разгладить страдальческие морщинки на детском личике, так и ему хотелось стереть тень страдания с материнского лба. Это чувство ему казалось странным – странным и пугающим.

Впервые в жизни он засомневался во всесилии родителей. Тяжело было свыкнуться с мыслью, что к ним подбирается старость, а он постепенно входит в родительский возраст, когда не они ему, а он сможет помогать им. Осознание такой перемены ролей – образ ребенка, нянчащего своих родителей, – заставило Джеймса признать, что настало его время. Он знал, что до конца дней несет ответственность за свою мать, эту дорогую его сердцу женщину, так много ему давшую. Это не вызывало у него сомнений. Это был вопрос чести и долга. Просто и ясно.

Однако он не мог забыть о той боли, свидетелем которой он стал, боли, перенести которую в своей жизни он едва ли будет в силах. Он жил в надежде, что он женится, поскольку страстно желал воспроизвести для собственных детей атмосферу своего счастливого детства. Он рос под неусыпным надзором суровых родителей и всем сердцем верил в незыблемость брачных уз.

Потрясение и разочарование от того, что даже его родители не смогли сохранить свой союз, подорвали его веру. Почти сразу он перестал доверять людям и людским отношениям. Женитьба, маячившая впереди словно драгоценный приз за хорошее поведение, которая, как он полагал, будто спелый плод сама упадет ему в руки, вдруг стала представляться настолько пугающей, что об этом не хотелось даже думать.

Он преградил путь своему романтическому воображению, ибо не видел вокруг ничего, кроме потенциального предательства и боли. Мысль о том, что и он окажется в положении, когда сможет причинить такую же боль женщине, какую причинили его матери, была невыносима.

Нет, с этого момента брак стал для него абсолютным злом. И он защитит себя от него, не допуская никого приблизиться к себе. Так всего надежней. Так никто не пострадает. Случайные связи? Что ж, в этом нет ничего страшного, но от капканов душевной близости нужно держаться подальше.

Во всяком случае, так он полагал.

Вернувшись в Кенсингтонский дворец, Диана ополоснула лицо, смывая следы недавних слез. Она стояла в светлой, элегантно отделанной кафелем ванной комнате и, пристально вглядываясь в зеркало, уловила в своем отражении первые проблески надежды.

Она сразу перешла в спальню и, присев на край кровати, позвонила Джеймсу. Час, проведенный в разлуке, дал ей возможность поразмыслить. Этого человека, этот случай она не могла и не должна была упустить.

Она желала ускорить ход событий, как можно скорее вовлечь его в свою жизнь. Теперь стало совершенно очевидно, что она нуждается в нем. Ей так давно не приходилось ощущать, как бьется сердце в предвкушении разговора, что, ожидая, пока он поднимет трубку, она поняла, что успела давно забыть о подобных переживаниях.

Прошло несколько мгновений – и вот наконец он ответил; его спокойный, ровный голос был таким близким, звучал так успокоительно...

Если бы Диана дала себе минутку на размышление, если бы она попыталась разобраться, почему из всех мужчин ее так отчаянно влечет именно к нему, она, конечно, сразу же поняла бы.

Потому что не только голосом, но и всеми жестами Джеймс Хьюитт напоминал ее супруга. Как и принц Чарльз, он говорил медленно, растягивая слова на старомодный манер Би-Би-Си пятидесятых годов. Да и вопросы он задавал с таким же точно выражением лица и такой же точно артикуляцией, и как бы он ни был раздражен, он тоже никогда бы этого не проявил. И единственное, чем Джеймс, как и Чарльз, мог выдать свое возбуждение, – это нервное покручивание кольца с печаткой.

С другой стороны, Джеймсу, в отличие от ее мужа, похоже, импонировал ее веселый нрав. Он, в отличие от ее мужа, не считал себя интеллектуальным авторитетом, и не затыкал ей рот многословными рассуждениями и непонятными ей соображениями. Но больше всего ей нравилось, как он смотрит на нее. Взгляд полный нежности, тоски и восхищения, со слегка приподнятыми бровями, словно он сам не верит своему счастью быть рядом с ней. Это переполняло ее такой радостью, которую омрачала лишь мысль о том, что ее муж никогда на нее так не смотрел.

И Джеймс и Диана понимали, что рукопожатие в офицерской столовой скрепило их дружбу, тесно сблизив их. С той минуты их разговоры приняли совсем иной оборот. И хотя они не были любовниками, говорили они языком именно ничего не скрывающих друг от друга любовников.

Диана сказала ему, как счастлива она была сегодня, как была уверена, что у них столько общего. Так, словно он был дарован ей самим небом, ниспослан, чтобы помочь ей вернуть веру в свои силы. Впоследствии в бесчисленных письмах, которые Диана писала Джеймсу, она сызнова переживала эти чувства. Она ничуть не сомневалась в том, что он именно тот человек, который даст ей почувствовать себя в безопасности, который поможет ей заделать те бреши, сквозь которые иссякала ее эмоциональная энергия.

Вслушиваясь в скороговорку ее речи, Джеймс испытывал одновременно и счастье, и страх. Его радовало, что Диана искренне считает его способным помочь ей, но, говоря по правде – хотя он никогда бы не осмелился думать так в связи с Дианой, – он с опаской относился к тому обороту, какой неумолимо принимала его жизнь. Он так привык к своей холостяцкой жизни, так хорошо себя чувствовал ничем не связанным, что не знал, сможет ли взять на себя такую ответственность.

Диана слишком нуждалась в нем, слишком истосковалась по свету, который он мог принести с собой в ее жизнь, чтобы дать ему время на размышление. Возможно, она догадывалась, что предоставить ему передышку слишком рискованно.

И она звонила ему каждый день, требуя подтверждения. Лето 1986 года было для нее очень трудным. Борьба за сохранение фасада счастливой семейной жизни велась уже так долго, что даже Чарльз, столь трепетно относившийся к мельчайшим царапинам на его полированной облицовке, стал проявлять признаки усталости.

Именно в это время на сцене явилась Сара Фергюсон. Сначала Диана, которая уже устала от званых обедов, устраивавшихся, дабы облегчить ухаживания принца Эндрю за Сарой, была даже рада присутствию еще одной молодой женщины в королевском доме. На родство душ с Сарой, обладавшей слишком фамильярными манерами, Диане надеяться, наверное, не приходилось, но она могла ожидать дружеского расположения и поддержки.

В действительности Диана обнаружила, что герцогиня Йоркская вовсе не намерена была довольствоваться отблеском сияния принцессы Уэльской, не собиралась – что было бы естественно – позволять Диане руководить своими первыми шагами и внимать ее советам, закладывая зерна теплой и долгой дружбы. Напротив, кипучая и энергичная Сара очень скоро – вольно или невольно – испортила жизнь Дианы.

Ибо с некоторых пор в глазах семейства Чарльза все, что бы ни делала Диана, было плохо, а все, что бы ни сделала Сара, было хорошо. Не став подругой, Сара стала живым образцом, с которым все время сравнивали несчастную Диану. Она чувствовала себя отвергнутой и оскорбленной, и ее представление о себе, и без того не слишком высокое, было теперь просто втоптано в землю.

Хрупкость и слабость духа Дианы только усугубились на фоне самонадеянной Сары. Но сильнее всего задевало Диану то, как легко сошлась Сара с королевой, почти мгновенно найдя общий язык.

Трудность состояла в том, что никто в королевской семье, за исключением разве что принцессы Маргарет, не понимал Дианы. Ее неприятие королевской нравственности, ее желание сбросить декорацию счастливой семейной жизни и дать порывам свежего воздуха развеять извечное притворство, хорошо видное ей изнутри, было гораздо понятней принцессе Маргарет, которой самой пришлось пережить душевную драму. Более тридцати лет назад, ради придворного протокола, ей не позволили выйти замуж за человека, которого она любила, – полковника авиации, разведенного Питера Таунзенда.

Королева практически не в состоянии была понять, что происходит с Дианой, в чем ее проблемы. Она была воспитана в идее жертвовать всем ради долга и в свою очередь внушала то же детям. Личные переживания не должны выходить на поверхность, и Диана, с ее бросающейся в глаза обидчивостью и постоянным эмоциональным самокопанием, была для нее сущим наказанием.

Истинная причина состояла в том, что Диана была чужой среди них. Никто во дворце не знал, что делать с этой чувствительной, истинно царских кровей красавицей, которой с ее хрупкостью было не пройти там, где спокойно протаптывали себе тропу флегматичные тяжеловесы.

Диана была еще совсем девочкой, когда вошла в их дом, храброй девчонкой, с течением лет пытающейся проявить себя как женщина. Она была таким чувствительным созданием, так отчаянно нуждающимся в любви и поощрении, что напыщенное высокомерие особ королевского дома терзало ей душу.