Текст книги "Любовь принцессы"

Автор книги: Анна Пастернак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Она почувствовала, что сил сопротивляться искушению больше нет. Вожделение было слишком сильным, она стала уступать. С уверенностью опытного танцора, исполняющего хорошо отрепетированное па, она встала и подошла к нему.

Когда она села боком к нему на колени, обхватив его шею руками, Джеймс, охваченный неистовым желанием, был одновременно и удивлен. Ему казалось невероятным, что она так прямо и откровенно, без излишних церемоний, первой сделала шаг навстречу. Но ощутив ее тело, жаждущее его крепких объятий, он почувствовал, что его любовь и жизненная сила передаются ей.

Он нежно, целомудренно целовал ее. В нем клокотало желание, но ему казалось, что она ждет от него лишь такой отеческой, чистой ласки и заботы.

Он не догадывался, как она истосковалась по любви, как жаждет почувствовать себя настоящей, страстной и уверенной в себе и своих чарах женщиной. Он не знал, что она все еще страдает от равнодушия своего мужа, что она ощущает себя опустошенной, непривлекательной и утратившей женственность, что целыми ночами она не смыкает глаз, скрупулезно перечисляя в уме свои физические недостатки и укрепляясь в мысли, что она недостаточно хороша.

Позднее она признавалась Джеймсу, что чувствует себя не такой, как остальные женщины, словно все они принадлежат к некому тайному клубу, стать Членом которого ей не позволяет недостаток умения или опыта.

Сегодня она решила, что пришла пора изменить все это. Перед ней мужчина, которого она ждала. Чего ж еще? Она позволит любить себя, даст убаюкать себя теплом и заботой. И этот спокойный, уверенный в себе мужчина, достаточно храбрый, чтобы принять ее вызов, без лишних вопросов и сомнений, без нервных терзаний, достойно и благодарно отвечает на каждый ее шаг навстречу.

Диана встала и, не говоря ни слова, протянула Джеймсу руку и повела в спальню.

Она лежала в его объятиях и плакала. Она плакала о том времени, когда чувствовала свою несостоятельность и ненужность, когда мечтала о таком полном слиянии со своим супругом, какое испытала с Джеймсом.

Она плакала о том времени, когда, неудовлетворенная и смущенная, мечтала о чем-то таком, что ей недоступно, но что обязательно должно быть и что ей теперь наконец довелось узнать. Любимая и желанная сегодня, она плакала о том времени, когда, лежа рядом с мужем, чувствовала себя отверженной, чужой и никому не нужной.

И она оплакивала ту часть себя, которая умерла, отвергнутая Чарльзом, тот хрупкий росток юношеского оптимизма, который был жестоко растоптан, не успев раскрыться.

Она плакала от страха, что отмершее в ней уже не возродится к жизни, что ей уже поздно стряхивать с себя то пагубное чувство, на которое обрек ее отказ Чарльза в любви. Сумеет ли она когда-нибудь забыться, забыть о своем теле и отдаться настроению момента?

Джеймс молчал. Он не спрашивал, о чем она плачет. Ему казалось, что он знает причину такого обильного потока слез, и это его печалило. Он лежал неподвижно, стараясь не разжимать объятий, словно теплой шубой в морозный день, укрывая ее своей тихой, спокойной и бескорыстной поддержкой.

Он знал, что пути к отступлению уже нет, что не может быть места сомнениям. Он знал, что теперь он уже часть ее, что пока она будет в нем нуждаться, а он будет в состоянии ей помочь, он не оставит ее.

Он догадывался, что залечить такую глубокую рану, как у Дианы, скоро не удастся. Но он не спешил, у него хватит терпения и любви. Глядя на нее, такую слабую и беззащитную в его руках, он испытывал счастье и знал, что сделает все, что в его силах, чтобы защитить ее, внушить ей веру в себя и свои силы.

Они оба знали, что по ее щекам текут слезы не только от горя, но и от счастья, от пьянящего чувства, что наконец-то ей довелось испытать то, что она должна была испытать, что должна была испытывать всегда.

Ее пленяла его открытая мужественность. Он не стеснялся своей наготы, уверенный в своей физической привлекательности, и голый чувствовал себя совершенно естественно. В отличие от Дианы, он доверял своему телу и не подвергал его дотошному анализу. Так он был воспитан – тело есть тело, все просто, и нечего делать из этого проблему.

Не то чтобы он относился к своему телу безразлично, просто он был им вполне доволен и гордился своим атлетическим сложением. Он знал, что его нагота не может вызвать отвращения и, чувствуя себя весьма уверенно, как ни в чем не бывало мог расхаживать голым по комнате.

А Диана, стоило ей взглянуть в зеркало, видела лишь чудовищные недостатки, сколько бы ни пыталась убедить себя в обратном. Что с того, что весь мир восхищается ее фигурой, разве можно в это поверить, разве это может быть правдой, если ее собственный муж отвернулся от нее? Ее самооценка была резко занижена, а представление о себе опасно искажено. В минуты отчаяния, когда отвращение к себе становилось особенно сильным, словно в кривом зеркале виделись ей одни уродства. И тогда она не могла найти себе утешения: она казалась себе средоточием всех несовершенств, и не приходилось удивляться, что ее отвергли, что муж предпочел ей объятия другой женщины.

Конечно, тогда Джеймс даже не подозревал, какие искривленные формы принимает игра ее ума. Он лицезрел красоту ее тела, сияние пылающего от слез лица и блестящих глаз, стройные длинные ноги.

Нежно сдвигая со лба прядь ее волос, он был потрясен впечатлением беззащитности существа, находящегося перед ним.

Они лежали в полном молчании и полном единении. Им не нужно было слов, для которых было еще достаточно времени впереди. Они смотрели друг на друга долгим, внимательным взглядом, полным тихого счастья и удивления, и не находили в нем ни тени сожаления.

Нет, они ни о чем не сожалели. Диана была несколько смущена и пыталась сдерживать свои чувства. Ведь она так полно открылась ему, открыла ему такие тайники души, куда и сама раньше не заглядывала. Но она спрашивала себя: какой смысл отворачиваться от него сейчас? Все произошло так естественно, непринужденно и просто. И он был так нежен и внимателен.

Впервые в своей взрослой жизни рядом с этим человеком она ощутила такой покой на душе, словно вернулась домой после долгих скитаний по голой пустыне. И она не станет омрачать великолепие этих мгновений своими никчемными слезами. Если она была достаточно взрослой, чтобы спровоцировать эту ситуацию, ей нужно самостоятельно с ней справляться. Ей нужно научиться быть самой собой.

Лежа в постели, в которой, как он был уверен, никогда не бывал принц Чарльз, поскольку у него с Дианой были раздельные спальни, и сжимая в объятиях Диану, спавшую безмятежным сном усталого человека, Джеймс подумал, что с ним никогда еще такого не было. Он изучал ее, такую милую и беззащитную во сне; она уткнулась в него лицом, и он испытывал прилив теплоты и нежности. Он чувствовал на груди ее дыхание и был захвачен красотой и покоем этой минуты.

Разглядывая в сумраке обстановку спальни, он поразился ее детскому антуражу, словно Диана так и не повзрослела, так и не смогла забыть романтических грез детства. И внушительный вид широкой двуспальной кровати не мог рассеять этого впечатления, ведь тут же рядом располагался диванчик, на котором она аккуратно в ряд рассадила всех своих пушистых игрушечных зверей – друзей ее детских лет, с которыми она ложилась в постель, когда жила в Парк-Хаусе, которые утешали ее и охраняли, и от их уютного покровительства она не хотела, не готова была отказаться.

Впоследствии Джеймс любил дразнить ее, раскидывая зверюшек по всей комнате. Но тогда она была уже морально готова к тому, что ее любимцы летят по комнате, падая на толстый ковер или ударяясь о стены, увешанные прекрасными картинами.

Слишком возбужденный, чтобы уснуть, он лежал, упиваясь каждым волшебным мгновением их свидания. Его восхищало, что все произошло так естественно. В это было трудно поверить, но ему казалось, что его душа, расколотая надвое, наконец-то нашла свою половину и воссоединилась с ней. Раньше в подобной ситуации он всегда ощущал потребность удалиться, остаться одному, и сознание, что он вынужден оставаться, чтобы никого не обидеть, удушающе действовало на него.

Но сейчас все было по-другому. Он был волен уйти, но не мог, не хотел этого делать. Теперь это представлялось ему так, словно он должен оторвать часть самого себя, зная, как долго и горько придется переживать потерю.

Бой часов донесшийся снаружи, навел его на мысль о неумолимом времени, и, когда пробило два часа ночи, он решил, что ему пора уходить. Как бы он хотел расслабиться и уснуть, обнимая ее, но не мог себе этого позволить, чтобы не обнаружить своего присутствия утром. Он осторожно высвободился из тесного сплетения рук Дианы и пошел одеваться в ванную комнату. Он огляделся: повсюду по краям роскошной ванны и раковины были расставлены фотографии ее мальчиков, Уильяма и Гарри. Ванная комната была просторная и светлая, наполненная сиянием зеркальных стен и ароматом дорогого мыла.

Он мгновенно уловил, чего здесь явно не хватает: среди счастливых, веселых семейных фотографий в этом святилище не было ни одной фотографии ее мужа.

Он тихо вернулся в комнату и сел на край кровати, нежной лаской и поцелуями стараясь разбудить ее, чтобы попрощаться.

Она проснулась и сказала, что ей невыносимо думать о его уходе, что она не представляет себя здесь, в этой кровати, одной после его ухода, что теперь, когда она ощутила его тепло, ей тут будет холодно и одиноко. Она прижалась к нему, не желая отпускать, а он признался, каких титанических усилий стоит ему покинуть ее, как неимоверно трудно совершить этот шаг и едва ли когда-нибудь это будет иначе. Но ради них обоих ему нужно быть сильным и благоразумным.

Он сказал, что они должны быть благодарны судьбе за то, что она свела их вместе таким волшебным образом, и пообещал вечно хранить в сердце этот вечер. Что бы ни произошло с ним в будущем, никто не отнимет у него этих воспоминаний. Он говорил, что они сошлись так легко и естественно, словно были созданы друг для друга, и он просто обязан сделать ее счастливой.

Диана так боялась быть брошенной, что нуждалась в подтверждении, в новых доказательствах его чувств. И зная это, он старался рассеять ее сомнения словами любви и восхищения. Он говорил ей, как она прекрасна. Знает ли она сама, как она очаровательна? Он говорил, что она заставила его сердце петь.

А она снова и снова спрашивала, находит ли он ее достаточно привлекательной, волнует ли она его как женщина. Перед неизбежным расставанием вновь ожили ее обычные страхи. Он взял ее за руку и размеренно и спокойно произнес: «Не к чему волноваться и терзаться, Диана. Ты удивительная, восхитительная женщина, и я очарован тобой. Я люблю тебя».

И он ушел.

Он сбежал по лестнице вниз и вышел наружу. Свежий ночной воздух не мог остудить внутреннего огня. Он летел как на крыльях, он витал в облаках, не замечая окружающего.

По счастью, он привык ничем не выдавать своих эмоций, и полицейский, вежливо кивнувший ему на выходе, даже не догадывался, какая безграничная радость бурлила в нем, и принял его за обычного гостя, возвращающегося с затянувшегося ужина.

Джеймс не заметил, как вернулся в свою квартиру в Саут-Кенсингтоне, припарковал машину и лег в постель. Он был полон воспоминаний, его разум, потрясенный случившимся, пытался оживить каждую минуту той встречи. Он полюбил такую женщину! И она, хотя бы отчасти, ответила ему взаимностью! Он лежал в своей постели, не чувствуя прохлады простыней, поскольку его тело еще хранило ее тепло, хранило отпечаток ее тела в его долгих, тесных объятиях.

Казалось, сон никогда не придет. Да ему и не хотелось спать – ему хотелось как можно дольше переживать события минувшего вечера. С другой стороны, по телу разливалась приятная усталость, обычно сопровождающая счастливый исход после долгого напряжения. Он не ошибся в силе взаимного влечения, которое ощутил на том судьбоносном балу, чему получил яркое подтверждение.

В последние несколько лет его стали мучить сомнения и страх, что ему никогда уже не доведется встретить женщину, достойную его любви. Способен ли он вообще на глубокое чувство? Он жаждал страсти и испытывал влечение, но сможет ли он по-настоящему любить и поклоняться женщине?

Он был всегда так уверен в себе, так несгибаемо тверд, так недосягаем, что попытки эмоциональной близости оканчивались обычно слезами. Но, как и Диана, он стал испытывать чувство неполноты существования, приступы одиночества и задавал себе самому вопрос, есть ли в жизни еще что-нибудь, не проходит ли настоящая жизнь стороной. И теперь он сам ответил на свой вопрос.

4

Ни Джеймса, ни Диану не мучили уколы совести или сожаления. То, что они совершили, было справедливо и чисто, было единственным, что вносило определенность в этот путаный, зыбкий мир.

На следующее утро, потягиваясь в постели, Диана вспоминала события вчерашнего вечера, вновь и вновь прокручивая в памяти особенно волнующие моменты, словно переживала их наяву. Впервые за много лет сегодня она ощутила, как к ней стали возвращаться силы, будто вновь вспыхнул в душе огонек надежды. Она знала, что, решившись допустить Джеймса в свою жизнь и открыв ему всю правду о себе, она начала долгий-долгий путь назад, к себе, удаляясь от своего мужа и его семьи.

И ей не в чем винить себя. Ведь это не с нее началось, не она отвергла супружеские обязанности. И когда Диана пожаловалась на невыносимую боль, на то, что измена ее пугает, кто ее утешил? Кто из всей его семьи хоть раз проявил к ней сочувствие?

Ей могла бы помочь королева, глава этого мощного клана, – она хотя бы могла попытаться понять Диану. Но нельзя забывать, что ее свекровь была представительницей совсем иного мира, мира, в котором за священными символами нельзя разглядеть правды. Это мир затхлого, душного, бессмысленного существования: глаза не видят, уши не слышат.

Здесь ходят неслышно, на цыпочках, стараясь не оставлять следов. Это жизнь, построенная на лицемерных строгих обычаях общества, где мужчине присвоено право «делать что ему вздумается и как ему вздумается». Хуже того, именно этого от них ожидают. А женщина должна всегда с готовностью подставлять вторую щеку, и, если она достаточно умна и подготовлена для такой жизни, весело смеяться над грешками своего супруга, над его вполне естественными, милыми шалостями, и делать вид, что ничего не произошло.

Диану, с ее современными, жизнелюбивыми взглядами, пугал и шокировал этот древний, архаичный ритуал, и ей не могло прийти в голову, что она станет частью его. Ведь она твердо верила, подстегиваемая радостным предвкушением, что выходит замуж за человека, которого любит безгранично, – и ее вера была растоптана.

Теперь она уже почти не надеялась, что вера в людей, даже в саму жизнь к ней возвратится, однако яркая память о близости с Джеймсом наполняла ее ощущением восстановленной справедливости. Теперь она вырывалась на волю, могла дышать чистым воздухом правды и непритворных чувств.

И хотя она ни за что на свете не призналась бы себе в том, но сердце ее билось сильнее от постыдного и сладостного чувства мести.

Она сознавала, что на обиде прочного и долгого счастья не построишь, что ей еще предстоит распутать сложные эмоциональные переплетения, растопить комок горечи, но решила отложить все это на время. Сейчас она жаждала насладиться открывшейся ей свободой, воспарить на недосягаемые высоты.

Она собиралась разогнать тьму и впустить свет в свою жизнь. Она решила позволить себе роскошь предаваться восхитительному ощущению того, что наконец не одинока; что в людском водовороте она сумела отыскать истинного друга и нежного любовника.

В это утро, едва лишь, как она рассчитала, Джеймс мог оказаться за своим рабочим столом, Диана набрала его номер.

Под свежим впечатлением их полуторачасовой беседы Джеймс снова с удивлением должен был признать, что никогда не переживал ничего подобного. Обычно он легко мог выкинуть из головы любую женщину. Никогда еще ему не приходилось встречать женщину, с мыслью о которой он ложится спать и просыпается. Никогда еще ни одна женщина не занимала так всех его мыслей: на протяжении целого дня он мучительно пытался представить себе, где она может быть сейчас, чем занята, что чувствует.

Никогда еще сердце его так не рвалось из груди от простого телефонного звонка и не замирало в надежде, что это звонит она. И никогда он не испытывал такого умиротворения, едва заслышав ее голос.

В следующие месяцы их роман стал набирать силу. Ежедневно, а то и по два раза в день вели они долгие увлеченные беседы, в которых Диана рассказывала ему о мельчайших подробностях своей жизни, страстно желая, чтобы он разделил их с ней.

Похоже, что от общения с ним она более всего ждала одобрения. И речь шла не только о признании ее красоты и женской привлекательности, требуемом столь ненасытно, что Джеймс, повторявший их по сотне раз, стал опасаться, что его слова утратят свое значение. Но ей нужно было еще и одобрение ее деятельности и поступков на общественном поприще.

Она так много делала, объясняла Диана, чтобы понравиться своему мужу и его семье и действительно помочь тем, с кем ее сталкивала жизнь, но редко когда ей доводилось услышать похвалу или хотя бы признание небесполезности своих занятий.

Джеймса потрясло, насколько неуверенно ощущала себя она в жизни и сколь хрупка ее природа: за безупречной внешностью, обезоруживающей улыбкой и доверчиво протянутыми руками скрывалось робкое существо, трепещущее от страха и застенчивости. Он не мог знать, что перед каждым появлением на публике внутри у нее словно все обрывалось и ей начинало казаться, что ее вот-вот задушит панический страх. Он узнал, что одна мысль о публичном выступлении вселяла в нее такой ужас, что она не могла отделаться от кошмарного видения, как будто она выходит на подиум и всем на посмешище, внезапно лишившись дара речи, не может выдавить из себя ни слова.

И всего печальней, думал он, что этого могло не быть. Если бы только она ощущала за своей спиной поддержку супруга, то вместо пучины отчаяния перед ней открылась бы богатая, насыщенная жизнь, где могли бы в полную силу развернуться ее дарования; если бы ее супруг хоть изредка говорил ей, как важна и неоценима ее деятельность и как замечательно она со всем справляется; если бы только он – а не пресса – говорил ей, как она прекрасна, как любима и желанна.

Впрочем, теперь уже поздно. И сожалеть не приходится. Джеймс понимал, что именно это и послужило причиной его появления в ее жизни, именно это определяло ту роль, которую он призван в ней сыграть – и по той же причине ему не в чем раскаиваться и испытывать угрызения совести. Ведь, в конце концов, помогая Диане, поддерживая ее, он помогает стране и короне.

Его святая обязанность сделать так, чтобы любовь и надежда переполняли Диану, чтобы она смогла забыть свои прежние несчастья, смогла почувствовать свою значительность, свою нужность людям и отбросить терзающие душу сомнения.

Он понимал также, что только он может помочь ей осознать свою женскую привлекательность, вернуть ей уверенность в себе. Мягко и постепенно он смог бы ее убедить, что она ничем не хуже других женщин, а по правде говоря, и лучше многих, что она обладает редкой притягательной силой, которой он не может противиться.

Впрочем, все это не входило в его служебные обязанности. Это были негласные законы любви. Он чувствовал, что, пока достанет сил, он будет стараться облегчить ее страдания, что при всякой возможности будет стремиться доставить ей радость, способную исцелить ее боль. Преданная любовь не отделяет своих чувств от чувств предмета своей любви. Радость, страх и боль одного становятся радостью, страхом и болью другого. Но боль одного ранит вдвойне другого, который, чтобы защитить любимого, старается взять на себя его боль, нести ее за двоих.

И Джеймс окунулся в изучение милых подробностей ее жизни. Она спрашивала его, понравилось ли ему платье, в котором она была накануне, и смеялась, когда он, смешно юля и изворачиваясь, вынужден был признать, что не помнит, как она была одета. Ибо Джеймса не волновал внешний вид Дианы. Он любил ее слишком сильно, чтобы останавливать взгляд на столь несущественной материи, как ее наряды. Он видел истинную Диану, ее лицо, лучащееся красотой или омраченное горем. Ему она всегда казалась прекрасной и блистательной. В его глазах никаких погрешностей в ее облике просто не могло быть.

Более всего ему нравилось помогать ей готовить выступления, оттачивать речь и обретать уверенность. Он понимал, что тут он может оказаться особенно полезным, найдя наилучшее применение своим критическим дарованиям в точных советах, где, на его взгляд, следует возвысить голос, а где понизить.

Особенностью их отношений вскоре стало то, что по утрам они регулярно встречались на уроках верховой езды, а вечера проводили врозь, каждый в своей компании в Кенсингтонском дворце, и лишь при счастливом стечении обстоятельств и совпадении расписания им доводилось провести вместе еще несколько часов.

Конечно, к тому времени они уже оба прекрасно понимали, что она приезжает не ради верховой езды, что верховая езда вообще не ее спорт, что ей бы больше подошло плавание или теннис. Диана, которая, если знала, чего она хочет, могла добиваться этого достаточно упорно, избавилась от присутствия Хейзл Уэст, получив возможность оставаться с Джеймсом наедине.

Хотя в их поведении на людях не заметно было никаких перемен, но даже страшно было подумать, что произошло бы, если кому-нибудь – хоть этим солдатам, неизменным свидетелям их встреч, – открылась истина об их интимной близости, тщательно скрываемой за светскими рукопожатиями, поклонами и приветствиями.

В Джеймсе Диана нашла истинного кавалера. И правда, он родился не в то время, он был человеком другой эпохи. Он был воспитан в строгих старомодных правилах чести, и пока он был рядом, на нее не могла пасть даже тень подозрения.

Она могла быть твердо уверена, никогда даже не обсуждая с ним этого, что он никому ни при каких условиях не поверит тайны их отношений, что их роман надежно упрятан от любопытных глаз; что Джеймс не позволит себе даже ласкового взгляда в ее сторону, если он может быть нежелательно истолкован; что он давно привык скрывать свои чувства и так научился владеть лицом, что по его виду никто ни о чем не смог бы догадаться.

Правила поведения при адюльтере составляли часть того кодекса поведения, которого он, как человек военный, будет строго придерживаться. Диана была уверена, что, достаточно скрытный всегда, он и в чаду ночной пирушки в офицерской столовой, когда алкоголь развязывает любые языки, не поддастся искушению похвастаться перед приятелями своими победами. Нет, он был слишком выдержанным человеком, чтобы хоть на мгновение забыть о том, как много поставлено на карту.

И все же риск был очень велик. Что и говорить, они всегда соблюдали осторожность, их встречи планировались с аккуратностью военной операции, в присутствии посторонних они соблюдали все приличествующие нормы, но знали, что случай, сведший их для счастливой любви, рано или поздно потребует от них расплаты.

В первые месяцы они не заглядывали в будущее и жили только в настоящем, только в той идеальной, похожей на сон тонкой прослойке времени, где гнездилось их счастье. Их общение ограничивалось теми часами прогулок в Гайд-парке, когда, пустив лошадей шагом, ехали они бок о бок и вели неприхотливую сдержанную беседу.

Когда в 1987 году Джеймсу присвоили звание майора и перевели служить в Комбермерские казармы, расположенные в непосредственной близи от Виндзорского замка, Диана попросту последовала за ним и они продолжали уроки на просторах элегантного Виндзорского парка. Там, уносясь легким галопом в глубины старинного парка, под сень редких вековых дубов, чувствовали они себя еще вольготней и невинней. Иногда Джеймс стремительно вылетал вперед, демонстрируя яркое искусство верховой езды, и в такие минуты, восхищаясь его ловкостью и смелостью в обращении с лошадьми, Диана испытывала особое влечение к нему. Безусловно, в этом занятии, украшающем всякого мужчину, проявлялся его особый талант, особое умение. И легкость, с которой Джеймс переключался на лошадей, мгновенно забывая о ее существовании, сердила и одновременно необъяснимо притягивала.

Союз их был настоящим и полным слиянием душ, тел и разума. Им не пришлось притираться друг к другу, сглаживать острые углы, потому что таких углов и вовсе не было. Они подходили друг к другу плотно, словно две части разрезной картинки. И как Джеймс, терпеливо выслушивая Диану и стараясь вникнуть в ее заботы, стараясь поддержать ее веру в важность той общественной работы, которой она отдавалась с такой страстью, давал Диане дополнительный стимул, так и Диана болела за него и верила в его успех. О своем восторге по поводу его продвижения по службе она не уставала повторять ему в многочисленных письмах и поздравительных открытках. Она знала, что при его терпении, рвении и прилежании, при его бесстрашии, при его вере в воинский долг и той гордости, с какой он его исполняет, он был прирожденным лидером.

Она любит его, хочет стать частью его жизни, а значит, должна разделять и все его служебные заботы. Она знала, как серьезно он к ним относится, как много они для него значат, и задавала бесчисленные вопросы, желая знать о его службе все до мелочей.

Он рассказал ей, что на прежнем месте, когда он занимал должность начальника штаба, в его ведении было три конюшни и весь штат служащих в них. Он объяснил, что в его обязанности входило проведение публичных мероприятий и инструктирование подразделений содействия армии, прибывающих в Лондон для исполнения церемониальных задач, а также надзор за информационной службой гвардейской дивизии.

С радостью узнала она, как он быстро проявил себя на прежнем посту, предложив новую систему набора конюхов, а наблюдая его в общении с другими офицерами, она оценила его вежливость и выдержку. Он часто непринужденно беседовал с подчиненными, всегда интересуясь их жизнью и заботами, и в эти минуты можно было видеть, что они ему не безразличны. И у нее не оставалось никаких сомнений, что и на новом посту он исполнит свой долг безупречно и сможет снискать уважение подчиненных, потому что ни на минуту не забывает о своей ответственности перед ними. Впрочем, он не забывал, что в ответе и за нее.

Несколько раз, во время обедов в Кенсингтонском дворце, Джеймсу довелось видеть ее сыновей, юных принцев Уильяма и Гарри. Перед сном они вбегали в гостиную пожелать ей спокойной ночи, всегда чистенькие, в уютных старомодных пижамках и халатах. Эти сцены счастливой семейной жизни восхищали его. Джеймс, придерживаясь вполне традиционных взглядов на воспитание детей, дурное поведение и непочтительность к взрослым считал недопустимым, и в этом отношении безупречно вежливые дети Дианы – им было в то время четыре и два года – его не разочаровали. При этом их не отягощали пустые формальности, которым подчинялось все в детстве Дианы и ее супруга Чарльза. Они не мялись на пороге, не умея ступить и шагу без руки гувернантки, и не замирали беспомощно, не зная, что сказать и что сделать.

Одного лишь Диана ни за что не хотела и не могла уступить королевской семье, ломая устоявшиеся традиции, – воспитания своих детей. И в этом одном она сумела одержать победу. Уильяму и Гарри не приходилось сомневаться, что их любят, что каждая грань их благополучия тщательно отделана и продумана. И насколько это было в человеческих силах, Диана стремилась сделать так, чтобы ее сыновья, не забывая о том, кто они и какую роль призваны играть в будущем, жили по возможности нормальной человеческой жизнью.

Как резвые щенята вбегали они в гостиную, ожидая ее одобрения и любви. И хотя ее любовь к ним не знала границ и она не прибегала к мрачным угрозам и пустым обещаниям, которые даются, лишь бы отделаться, и никогда не исполняются, они всегда понимали, когда заходили в баловстве слишком далеко. Ибо она любила их слишком сильно, чтобы сойти с порой весьма тернистого пути поддержания дисциплины или чтобы ослабить ограничения, которые, может быть, и заставляли их плакать, которым они противились, но в глубине души были благодарны. Ведь Диана чувствовала, что, даже если все, вокруг начнет рушиться, если жизнь примет непривычный оборот, твердые жизненные правила, воздвигнутые на надежной основе, смогут по крайней мере послужить им верной опорой.

Джеймс видел, что Диана от присутствия детей получает чуть ли не физическое наслаждение, что бурные объятия и нескончаемые лобзания действовали одинаково благотворно и на них, и на нее, что она нуждалась в чистой, бескорыстной любви не меньше, чем они. Встречаясь со своими сыновьями в конце долгого, изнурительного дня, она словно спускалась на бренную землю и одновременно, ощутив твердую почву под ногами, приободрялась – ведь она видела, что как бы то ни было, пусть в меру своих слабых сил, но свой материнский долг она выполняла. Стоило ей только взглянуть на своих благоразумных и благовоспитанных, весело резвящихся детей, и было ясно, что в этом она преуспела. Что бы ни происходило за фасадом дворца, какие бы дрязги ни окатывали ее, она всегда могла найти утешение в доверчивых взглядах своих сыновей, могла прочесть в них, что она нужна им и незаменима. Целуя расцарапанную коленку, или гладя горячий лобик, или утоляя их ненасытную любознательность, она черпала моральное утешение, обретала ощущение своей нужности.

Как и все мальчики, Уильям и Гарри мечтали стать военными и жадно расспрашивали Джеймса о его жизни. С Джеймсом они сразу поладили: ничего от них не требуя, он уделял им ровно столько внимания, сколько нужно, чтобы возбудить их интерес. И не то чтобы они его не занимали, просто он знал, что, навязывая неоправданно близкие отношения, можно только оттолкнуть ребенка, вызвать его недоумение, а чересчур потакая, только подвергнуть излишнему искушению. На собственном опыте общения со своими крестниками, которых нежно любил и с которыми прекрасно ладил, он убедился, что самое лучшее – это «держать их в узде».

Быть может, подсознательно мальчики тянулись к Джеймсу потому, что чувствовали, как благотворно он действует на их мать, как она повеселела, и радость ее искренняя, а не притворная, не наигранная, как бывало раньше, о чем они временами смутно догадывались.

Поэтому, когда Диана сказала им, что Джеймс устроил им экскурсию в Комбермерские казармы, преподнося это как ценный подарок и великую честь, они просто запрыгали от восторга и возбуждения.