Текст книги "Бах"

Автор книги: Анна Ветлугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Часть четвертая.
DAS HIMMEL

Глава первая.
СТАРЫЙ ПАРИК И ПЛАМЯ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Ну, вот и все. Смолк последний удар погребального колокола, и великого композитора поглотила тьма забвения. Его бесценные партитуры стали служить оберточной бумагой для лавочников, а садовники обвязывали ими саженцы, дабы уберечь от заячьих зубов. Даже родные дети не ценили его, пренебрежительно называя «старым париком». Широко известен миф о Бахе, забытом неблагодарными потомками на долгие сто лет.

Как же происходило на самом деле? Действительно, и старомодным называли, и рыбу заворачивали. Но окончательно Баха никогда не забывали. Только какова была эта память?

Представим себе старого профессора консерватории. Окруженный учениками-композиторами, он пишет и сам так, как писали во времена его юности. Когда-то давным-давно он обыграл блестящего версальского виртуоза и был осыпан золотом из королевской казны. И весь гонорар потратил на покупку музыкальных инструментов. Эта и другие легенды привлекают к нему молодежь, к тому же он хорошо учит игре на клавишных. Но разве это повод вникать в его нафталинные опусы или тем более восторгаться ими? Искусство идет вперед – к сильным страстям и «природной естественности». А слепой старик в своей ретроградности даже и не пытается следовать за прогрессом. Повернувшись спиной ко всему новому, он смотрит назад, на отжившие свое замысловатые музыкальные ребусы и риторические фигуры. Кому нужно теперь глубокое сосредоточение и поиск мистических смыслов Священного Писания? Занимается новая заря Разума, и взоры мыслящих людей обращены к ней. Она юна, розова и прекрасна, в ней еще не видны будущие потоки крови Великой французской революции…

Но все же старичок профессор уважаем в академических кругах. Нет-нет да и вспомнят к случаю.

Смерть Баха не вызвала к нему никакого дополнительного интереса, как можно было бы ожидать. Разумеется, его память почтили некрологом, причем он вышел в свет спустя почти четыре года после смерти композитора[43]43
  Некролог был заказан мицлеровским Обществом музыкальных наук для издания в одном из томов «Музыкальной библиотеки».


[Закрыть]. Зато представлял собой не сухой абзац, исполненный официальной скорби, а настоящее произведение искусства. Создали его Филипп Эммануэль Бах и Агрикола – поклонник творчества лейпцигского кантора. В данном опусе собраны все возможные байки и анекдоты о Бахе. Похоже, авторы поставили перед собой цель сделать образ Иоганна Себастьяна более симпатичным и «живеньким» в пику тем, кто считал его занудным, неотесанным брюзгой.

Роль сыновей в популяризации Баха очень противоречива. С одной стороны, все они уважали отца и старались поддерживать память о нем (особенно старательный Филипп Эммануэль). С другой – они настолько не разделяли его эстетических взглядов, что эта поддержка выглядела неубедительной, как если бы они делали это из жалости. К тому же, добившись немалых профессиональных успехов, они попросту затмили своего отца. Ведь при слове «Бах» все вспоминали их – живых и процветающих, а не покойного кантора Томасшуле.

Имелась и еще одна причина, по которой «продвигать» отцовское творчество оказалось не так легко даже Филиппу Эммануэлю, который с горечью говорил об упадке духовной музыки. Он получил серьезное взыскание от церковного начальства за исполнение музыки Баха-старшего в свою бытность муздиректором Гамбурга. «Используются многие старые композиции, а вместе с ними старые, часто не назидательные музыкальные тексты» – так выглядело обвинение.

Сложилась парадоксальная ситуация. Лютеранское богословие развивалось, и тексты, на которые писал Бах, казались теперь почти ересью. Из-за этого двери церкви частично закрылись перед баховскими духовными шедеврами. А пространство храма являлось для его музыки единственной возможностью звучать. На светской сцене среди оперы и эффектных виртуозов ему и вовсе не нашлось бы места.

Официальное музыковедение XVIII века помнило об Иоганне Себастьяне, но причисляло его к малозначительным композиторам. Некоторые источники того времени вообще отказывают ему в праве называться сочинителем. Виртуоз и органный эксперт – не более. Даже в Обществе музыкальных наук при всем уважении и публикации некролога Баху отвели скромное место после Хассе, Генделя, Телемана и еще трех композиторов, которых нынче знают только специалисты. О баховской музыке вспоминали только при продаже его рукописей в нотных магазинах. Он стал преданием о великом виртуозе ушедшей эпохи. Его первая (!) биография, работы И. Форкеля, появилась только спустя пятьдесят два года после кончины.

Особенно пренебрежительно отнеслись к Баху его преемники из Томасшуле. Когда в 1789 году перед ними встал вопрос упорядочения и обновления церковного репертуара, никто и не подумал использовать баховские кантаты из городской библиотеки. Вместо этого начали переделывать для богослужений отрывки из опер Хассе, поставляя духовные тексты вместо светских. Воистину нет пророка в своем отечестве!

Казалось, все ополчилось против Баха. Его вспоминали как отрицательный пример «заумного» и «неестественного».

Ученикам Томасшуле внушалась мысль о его «неотесанности». Из сочинений его в то время знали только клавирные пьесы, в основном «Хорошо темперированный клавир». Они считались хорошим педагогическим репертуаром без претензии на какую-то особенную глубину.

Даже могила великого композитора затерялась. Его похоронили рядом с церковью Святого Николая, да и забыли за ненадобностью. Оно и понятно. Анна Магдалена умерла, дети разъехались. Никого не интересовал давно умерший кантор Томасшуле. Останки Баха нашлись уже после возрождения его творчества в 1894 году при реконструкции церкви. Их изучили и перезахоронили примерно на том же месте. Там могила Баха просуществовала до Второй мировой войны, пока церковь не разрушилась в результате бомбежки. С наступлением мира гроб с останками великого композитора был найден и перезахоронен в Томаскирхе с почестями, какие показались бы совершенно невероятными и неуместными в первые десятилетия после смерти композитора.

А как могло еще воспринять Баха поколение, носящее в своем сердце революцию? Смены эпох всегда отмечены бурным всплеском новаторства в искусстве. Историческая память и чутье не в чести у новаторов, живущих уверенностью в непрерывном прогрессе. Достижения высокой полифонии прошлого они объявили «безнадежно устаревшими». Отныне истиной стала «естественность», выражавшаяся в милых салонных пьесках. Лучше всего их писал самый «неблагодарный» и «беспринципный» из сыновей Баха – Иоганн Кристиан. Он-то и стал самым модным композитором Европы, правда, на короткий промежуток времени.

За кротостью «естественности» и здравым смыслом рационализма скрывалась гильотина, свирепствующая почти пять лет и уничтожившая много «безнадежно устаревшего». В число последнего чуть было не попал знаменитый Нотр-Дам де Пари…

Вспомним здесь о нашей Октябрьской революции. Она сопровождалась еще более безудержным новаторством и призывом «сбросить классиков с парохода современности». Впрочем, удивительно здесь другое: как удается шедеврам переживать тяжелые времена, всплывая из пучины небытия?

Стоит согласиться с Воландом: рукописи действительно не горят.

Глава вторая.
ИЗ ПУЧИНЫ ЗАБВЕНИЯ

В биографии любого человека можно проследить две линии. С одной стороны внешние исторические обстоятельства времени и места. С другой – «человеческий фактор» – встречи, связи, отношения. Второе, несмотря на кажущуюся незначительность по сравнению с первым, часто перевешивает. У некоторых имеются посмертные биографии. Занимательные и поучительные истории превращения в классиков.

Как Баху удалось «пробиться» сквозь дым пожаров, стук гильотины и стать своим в совершено изменившемся мире? Что спасло многочисленное баховское наследие от исчезновения в эти смутные полвека? У его нот было много шансов сгинуть и затеряться, но чаще всего их чудесным образом спасали, и в итоге погибло не так уж много.

Часть кантат и «Страсти» передала в магистрат Анна Магдалена, когда, овдовев, просила чиновников о помощи. Огромную часть наследия поделили между собой старшие сыновья. Но если Филипп Эммануэль обращался с нотами крайне бережно, то его старший брат Вильгельм Фридеман опустившийся после смерти отца, пропивал и терял бесценные рукописи. В итоге почти вся Фридеманова доля перешла к почитателю Иоганна Себастьяна графу Фоссу.

Но одно дело – рукописи, лежащие немым грузом. И совсем другое – полноценная жизнь музыкальных произведений, исполняемых на сцене. Как же Баху удалось не перейти в разряд «мертвых языков»?

В основном это произошло благодаря усилиям немногочисленных поклонников, создающих вокруг себя некие подобия фан-клубов. Таких Бах-центров существовало несколько: в Берлине, Гамбурге, Геттингене, Вене и, как ни странно, в Лондоне. Все это было каплей в безбрежном океане, не больше, пока Баха не заметили крупные музыканты. Забавно: путь начинающего, которому повезло получить поддержку корифеев, Баху пришлось пройти после смерти.

Забытый гений выплыл к людям на руках других гениев. Первым из музыкантов нового поколения его оценил Моцарт. Лейпцигский музыкальный писатель Иоганн Фридрих Рохлиц описывает, как это происходило:

«..едва хор пропел несколько тактов, как он (Моцарт. – А. В.) насторожился; еще несколько тактов – и он вскричал: что это? И с этого момента весь обратился в слух. Когда пение закончилось, он воскликнул в восторге: вот снова нашлось кое-что, на чем можно поучиться».

Речь шла об исполнении баховского мотета в Томаскирхе в 1790 году. К этому времени кантором там стал ученик Баха И.Ф. Долее, который время от времени исполнял сочинения учителя, невзирая на недовольство церковных властей.

Дослушав баховский мотет, венский классик поднялся на хоры, желая взглянуть на партитуру. К его большому разочарованию, таковой не существовало. Хор пел по отдельным партиям. Тогда Моцарт попросил эти партии, сел и начал раскладывать их вокруг себя – на руках, коленях, стульях – и, забыв о времени, смотрел, смотрел. По словам Рохлица, потом он «выпросил себе копию и очень ценил ее».

Моцарт первым из крупных музыкантов оценил Баха. И он же стал родоначальником неспокойного сословия музыкальной богемы, первым в истории композитором, избравшим путь «свободного художника». Это совпадение неслучайно. Вольфганг Амадей, в отличие от старшего коллеги по венскому классицизму Гайдна, принадлежал к новой эпохе. Просто он рано умер, что тоже характерно для неустроенных представителей богемы.

Следующим музыкой Баха проникся Бетховен. «Хорошо темперированный клавир» он знал с детских лет и назвал впоследствии «моей музыкальной Библией». Во второй половине жизни сочинения забытого кантора Томасшуле помогли ему преодолеть влияние «доброго папаши» Гайдна. Тогда Бетховен и сказал фразу, ставшую крылатой: «Не ручей! Морем он должен был называться». Неистовый Людвиг собирался написать увертюру на тему BACH, но смерть помешала планам.

Вообще, начало XIX века принесло невиданную доселе трепетность в отношении к нашему герою.

Муздиректор Геттингенского университета Иоганн Николаус Форкель, писавший «Всеобщую историю музыки от сотворения мира до наших дней», заявил, что боится умереть, не дойдя до Баха.

Форкель действительно умер, едва дописав «Историю» до XVI века, но Баху на этот раз повезло. Лейпцигское издательство Гофмейстера и Кюнеля пожелало издать его произведения. Одновременно с этим Бах заинтересовал других издателей. Неожиданный всплеск интереса немедленно зафиксировала «Всеобщая музыкальная газета»: «По-видимому, это феномен, характеризующий определенную степень музыкальной культуры и новейшее направление вкуса, что два издателя [Зимрок и Хофмайстер] одновременно сочли для себя благоприятным издавать произведения И. Себастьяна Баха…» Действительно, двадцать лет назад такое трудно было даже представить. Филипп Эммануэль с Вильгельмом Фридеманом продавали доски в гравировкой «Искусства фуги» по цене металла, желая возместить убытки хоть немного.

Издателям XIX века потребовалась книга, которая бы привлекла внимание к композитору, дабы прорекламировать издание. И геттингенский музикдиректор сделал это. Его книга невелика, но проникнута таким энтузиазмом, какого не выпадало на долю Баха при жизни.

«Произведения, которые оставил нам Бах, – пишет Форкель, – бесценное национальное сокровище; ни у одного народа нет ничего подобного… Увековечение памяти этого великого мужа не только наша художественная обязанность, но и национальная…»

Любопытно, но самые первые энтузиасты «баховского возрождения» занимались музыкой великого мастера, будто по «обязанности», а не по доброй воле. Как будто неведомая сила вдруг начала заставлять их штудировать работы давно умершего малозначительного композитора. Например, Карлу Фридриху Цельтеру, при содействии которого состоялось вошедшее в историю исполнение «Страстей по Матфею», при знакомстве с творчеством Баха приходилось буквально «продираться», преодолевая отторжение. Он пытался обвинить Иоганна Себастьяна в подражании французам и сам же оправдывал его. Цельтер хотел видеть у будущего национального героя безупречную биографию. Бах не подвел его. Цельтер в письме к Гёте сообщает: «Рассмотрев все, что могло бы говорить против него, я вижу теперь, что этот лейпцигский кантор – Божье явление, ясное и все же необъяснимое».

Бах всплыл на волне зарождавшейся идеи Volksgeist (народного духа), идеи, которая никогда не являлась основополагающей для него самого. Он не был фольклористом и в творчестве своем не так уж сильно опирался на народные немецкие песни, как это представлено в некоторых книгах о нем. Но, по большому счету, его действительно можно назвать выразителем немецкого Volksgeist – того самого немецкого менталитета, склонного к рефлексии и подарившего миру великую философскую школу.

В итоге, как сказали бы современные журналисты, Бах «удачно вписался в новый формат», а также был замечен «возрождением». Воодушевленный интерес начала XIX века снова сменился упадком. Рохлиц, преодолевая смущение, осмелился поставить Баха выше Генделя, но тут же заметил, что «катящееся колесо судьбы» только «на один момент вознесло высоко вверх достопочтенного отца Себастьяна». Не зная, как помочь этому горю, Рохлиц начинает сбор средств для последней, оставшейся в живых дочери великого мастера, живущей в нищете. Первым откликается Бетховен.

К окончательному возрождению Иоганн Себастьян пришел позже. Косвенным образом это произошло через родственников. Клан, помогавший композитору при жизни, не дал сгинуть ему после смерти. Возможно, главной «соломинкой спасения» стал не старательный Эммануэль, а беспутный, но любимый первенец Вильгельм Фридеман.

Сознательно он сделал мало хорошего для отцовского наследия. Со смертью отца словно надломился стержень в его душе. Он бросил семью и уехал из Брауншвейг, якобы начать новую жизнь. Но пристрастие к вину и прогрессирующая ассоциальность не позволили ему добиться успеха. Находясь то в пьяном угаре, то в похмелье, он не мог сочинять и выкручивался, исполняя отцовскую музыку под своим именем. Временами друзья находили его в канавах, отмывали, приводили в чувство, ссужали деньгами. После таких случаев он пытался взять себя в руки, только надолго благих намерений не хватало.

В конце жизни он осел в Берлине, где нашел нескольких учеников. Среди них была одна еврейская женщина. Сейчас уже не установить, какое она имела отношение к будущему феерическому представлению «Страстей по Матфею» в 1829 году в Берлине. Но навряд ли ей удалось остаться полностью непричастной к этому событию – ведь она была бабушкой еврейского юноши, организовавшего тот исторический концерт, – Феликса Мендельсона-Бартольди.

Глава третья.
РОМАНТИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ И БРАТЬЯ ПО ДУХУ

Январским утром 1829 года в кабинет к уже очень старому Карлу Фридриху Цельтеру ворвались два его ученика и с горящими глазами стали уговаривать помочь им с постановкой баховских «Страстей по Матфею». Старик чуть не спустил с лестницы обоих. Разумеется, он сам пристрастил молодых людей к партитурам лейпцигского мастера, но ставить это громоздкое, никому не известное и не нужное сочинение, к тому же написанное на непереносимо ужасное либретто! Цельтер не выносил баховских текстов. Все эти соображения он и высказал, причем довольно недружелюбно.

Младший из учеников, сын еврейского банкира Мендельсон, вспыхнул и собрался уйти, хлопнув дверью. Но его спутник – певец и актер Эдуард Девриент – решил попробовать на Цельтере силу своего убеждения.

– Самонадеянные молокососы! – проворчал старик. – Ну, попробуйте, попробуйте…

После Цельтера два друга отправились в Берлинский оперный театр – уговаривать солистов.

– Надо же! – сказал Мендельсон. – Ровно сто лет назад «Страсти» исполнялись в последний раз.

Девриент усмехнулся:

– Понадобились комедиант и еврейский юноша, чтобы оживить их.

Дальнейшее напоминало романтическую сказку о торжествующей справедливости. Абсолютно бесплатно собрался хор и оркестр в количестве более четырехсот участников. Безвозмездно работали солисты, отказавшиеся даже от контрамарок, музыканты самостоятельно переписывали для себя партии. В проекте участвовали прославленные инструменталисты и певцы. Идейные вдохновители взяли на себя ведущие роли – Девриент исполнял партию Христа, а Мендельсон дирижировал.

Еще не зная, какова окажется выручка с концерта, ее назначили на открытие бесплатной детской школы. Удивительно сильна была атмосфера бескорыстного служения, окутавшая этот проект. Сестра Мендельсона Фанни не побоялась обрушиться праведным гневом на самого директора Берлинской оперы, потребовавшего для себя два бесплатных пропуска.

Успех превзошел самые смелые ожидания. По воспоминаниям Фанни Мендельсон, «переполненный зал казался храмом». На протяжении всего концерта стояла благоговейная тишина, иногда прерываемая вздохами восхищения.

После берлинской премьеры «Страстей по Матфею» Бах получил множество поклонников, среди которых были не только музыканты. На ужине, устроенном смирившимся Цельтером, рядом с женой Девриента сидел странный, по ее мнению, господин. Он все время беспокоился: вдруг пышный рукав платья попадет к нему в тарелку.

– Кто этот дурак? – шепотом спросила красавица у Мендельсона.

Еврейский юноша поперхнулся. Потом все же справился с душившим его смехом и прошептал:

– Этот дурак рядом с вами – знаменитый философ Гегель[44]44
  Из Jugenderinnerungen Therese Devrient.


[Закрыть].

Гегель глубоко проникся эстетикой лейпцигского кантора и начал пропагандировать его творчество среди своих коллег. Можно сказать, этот удивительный концерт открыл перед Бахом двери в мир современной философии. Правда, не все мыслители восприняли великого композитора однозначно. Шопенгауэр, придававший музыкальному искусству большое значения, Баха не оценил вовсе, поскольку тот не вписался в концепцию философа.

К сожалению, дальнейшие постановки «Страстей» не принесли такого же успеха. Основными популяризаторами Баха оставались музыканты. Они исполняли его музыку на концертах, играли в домашнем кругу, «заражая» им друг друга. Мендельсон, выступая как органист, составлял программы почти полностью из баховских сочинений. Именно он открыл эту музыку Шуману, и тот назвал ее красоту «гирляндами золотых листьев, излучающих блаженство». «…если потеряешь в жизни надежду и веру, – писал он Мендельсону, – один только этот хорал снова возвратит их». Еще одна фраза Шумана, ставшая хрестоматийной: «Бах работал в глубинах, где фонарь рудокопа грозит погаснуть». А вот слова Брамса: «У старика Баха всегда найдешь что-нибудь новое, а главное – у него можно поучиться». Однако широкая публика завоевывалась не так-то просто. Бах все еще существовал преимущественно в умах крупных композиторов и философов.

В середине XIX века упадок духовного искусства, на который сетовал Филипп Эммануэль, закончился. В церквях больше не пытались исполнять попурри из оперных арий. Возникла серьезная дискуссия об истинной и ложной богослужебной музыке, лютеранские богословы начали перебирать музыкальные архивы. Взялся за фундаментальный труд Карл фон Винтерфельд – основоположник научного изучения церковной музыки. Казалось бы, вот оно, окончательное признание! Но колесо истории вновь проехало мимо цели. Реставраторы церковной музыки нашли свой идеал в первой половине XVII столетия, а Баха не признали «правильным», как и всех его современников. Он оказался слишком «субъективен», а его искусство – «непонятно массам».

В результате сложилась странная ситуация. От церкви Баха полностью отлучили, а светские концертные организации относились к его музыке сдержанно из-за повышенной «церковности», которая уже не доминировала в жизни людей, как раньше, и могла отпугивать публику. Издатели продолжали относиться к его творчеству неровно: отдельные произведения появлялись в печати, потом снова наступал перерыв, поскольку товар оказался «неходким», по определению Цельтера.

Но композиторы-романтики продолжали верить в исключительную гениальность своего кумира. Неудачи их только подхлестывали, поскольку придавали Баху ореол романтического героя – «поэта, непонятого толпой». В какой-то момент они поняли: помощи не будет. Церковные деятели не преступят запрет руководства, а частные издатели никогда не издадут полное собрание сочинений.

Тогда Шуман решился на публичное обращение. «Не пришло ли время и не будет ли полезно, если немецкий народ подумает о собрании и издании всех произведений Баха?» – спрашивает он в 1837 году в одной из статей. Вопрос не остался без ответа. Спустя тринадцать лет, к столетию со дня смерти кантора Томасшуле, в Лейпциге официально организовалось Баховское общество, в которое вошли композитор Роберт Шуман, биограф Моцарта Отто Ян, тогдашний кантор Томасшуле Мориц Гауптман, профессор органного искусства Лейпцигской консерватории Карл Беккер, а также лейпцигское музыкальное издательство «Брейткопф и Хертель». Своей главной задачей они считали издание полного академического собрания сочинений Иоганна Себастьяна Баха.

Не будем перечислять огромные трудности, с которыми столкнулось общество. Важно другое: в конце концов они победили. Регулярными нотными изданиями, блестящими фортепианными переложениями Листа, высказываниями Вагнера и, наконец, фундаментальной биографией в двух томах пера филолога и музыковеда Филиппа Юлиуса Августа Шпитты, появившейся в промежуток от 1873 до 1880 года.

Созвучный духу времени Volksgeist Баха являлся основополагающей идеей этой книги[45]45
  К этой же концепции следует отнести высказывание Вагнера о Бахе: «Чтобы в одном возвышенном образе познать удивительное своеобразие, силу и значение немецкого духа, надо с глубоким вниманием рассмотреть почти необъяснимое, загадочное явление и музыкальное чудо – Себастьяна Баха».


[Закрыть]. Шпитта представлял Баха прежде всего органистом, а органное искусство называл наиболее национальной музыкальной традицией Германии. Под эту концепцию автор подстраивал биографию своего героя. По мнению Шпитты, «звуковое тело» баховского творчества – «один большой орган с утонченными, гибкими и по-речевому индивидуализированными регистрами» (Filipp Spitt а. Johann Sebastian Bach)

Желание видеть Баха как нечто монументальное и запредельно-надмирное не оставляло романтиков. Но, несмотря на некоторое искажение образа героя и творчества, музыканты XIX века совершили неоценимый поступок. Благодаря их деятельности Бах наконец занял высокое место в истории музыки, принадлежащее ему по праву.