Текст книги "Ангелы не плачут"

Автор книги: Анна Климова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Обещаете?

– Если будет время.

– Так вы обещаете? – настойчиво спросил он.

– Ты всегда такой неугомонный?

– Почти все время, – усмехнулся он.

Галя натянула маску и принялась обрабатывать остатки его руки.

Он не произнес больше ни слова. Вполне возможно, из-за боли ему трудно было говорить. Она видела это по его потемневшим глазам. Но ни звука, ни стона не сорвалось с его побледневших губ.

Скольких вот таких вот пареньков она перевидала. Некоторые целыми днями только и делали, что потерянно смотрели в потолок. Некоторые были озлоблены. Некоторые постоянно жаловались, требовали внимания. В их душах жило отчаяние, которое можно было понять. Еще вчера здоровые молодые парни вдруг становились беспомощными. Их жизнь и быт теперь зависели от врачей и родных людей. Зависели полностью. А ведь каждый из них тем или иным путем добивался самостоятельности. Они отвоевывали ее у мира взрослых. Новое положение инвалидов психологически отбрасывало их на самое дно социальной лестницы. Отлично осознавая это, многие отчаивались. Они требовали жалости к себе. Иногда чрезмерно требовали.

Но немногие, такие, как этот Степан, боролись. Боролись за то, чтобы выкарабкаться, вновь стать там, откуда их сбросило несчастье. Такие люди вызывали уважение.

Вот и Галя чувствовала невольное уважение к Степану, так стоически выдерживавшему свою боль. И эта боль не казалась загнанной внутрь. Он явно не озлобился, и явно не поплывет по течению потом, когда выйдет из госпиталя. Это было видно по нему. Степан не из тех людей.

И в то же время Галя его не понимала. Странный он, этот парнишка. Словно он совершенно не осознавал, что теперь придется жить не так, как он жил до этого. Не так, как все. А ему это было словно безразлично. Он шутил над собой, тогда как другие вообще избегали говорить о своих травмах. Тем более таких…

Именно в этот момент она почувствовала, что хочет знать о нем больше. Просто было интересно, что он за человек, этот двадцатилетний паренек с обритой головой и беззлобным взглядом.

Ничего личного.

Абсолютно ничего личного.

«Мне просто интересно», – подумала она, перевязывая следующего больного.

5. «Женихи»

Этот мир был бы куда уютнее и приятнее для молодой девушки, если бы не стойкая убежденность окружающих в том, что ей непременно необходимо выйти замуж. Некоторые женщины, скажем так, среднего возраста, просто дурно себя чувствовали, если в их окружении обитала незамужняя особа, и всеми силами старались перетянуть ее в свой клуб замужних матрон. Кажется, это было еще одной отличительной особенностью между мужчинами и женщинами. Мужчины, даже женатые, вовсю отговаривали холостяков от рокового шага на порог ЗАГСа (сказывалась, наверное, солидарность древних неандертальцев). Женщины же, напротив, всеми силами уговаривали подруг заарканить себе добытчика.

Сама Галя не то чтобы не хотела «добытчика», просто ее совсем не прельщала мысль о том, чтобы знакомиться с кандидатом на эту роль посредством подруг. Это казалось ей глупым и неестественным.

«А как тебя еще с кем-нибудь познакомить? – вопрошала со вздохом Оксанка. – Конечно, можешь знакомиться сама. Но ты ведь живешь по принципу «с незнакомыми не знакомлюсь».

Если у себя на работе Галя еще как-то держала «оборону» от посягательств на свою девичью свободу, то дома… Дома это удавалось с большим трудом. И все из-за бабушки.

С бабушкой Галя прожила всю свою жизнь. Мать свою она не помнила, а отец, сын бабушки, погиб в автокатастрофе, когда Галя была совсем маленькой. По скупым объяснениям бабушки она поняла, что мать после гибели отца «покатилась по наклонной плоскости, спилась и куда-то уехала». Бабушка явно не хотела говорить на эту тему, и Галя решила, что в то время отношения между тремя родными ей людьми были весьма сложными. Если Галя настаивала на разговоре, бабушка сердилась. «Нечего ворошить прошлое, деточка. Все давно прошло и быльем поросло. Не береди душу старухе», – говорила она.

От отца и от матери остались немногочисленные фотографии, по которым можно было понять, что они были красивой парой. Но не больше. Эта недосказанность всегда беспокоила Галю. Но не бабушку, которая, судя по всему, старалась забыть то, что тогда происходило. Забыть и похоронить вместе с собой. «Живи и не оглядывайся назад, – твердила она. – Не забивай свою голову глупостями. Лучше давай я тебя с одним парнем познакомлю. Сын племянницы моей хорошей приятельницы. Очень приличный мальчик».

В последние несколько лет бабушка только и делала, что устраивала дома «нечаянные» смотрины, на которых Галя чувствовала себя не просто неловко, а чудовищно неловко. «Приличные мальчики» были самого разного достоинства и возраста. Один раз очень хорошая приятельница бабушки приволокла своего сорокалетнего сынка. Сей индивидуум носил бифокальные очки, обладал длинной сальной шевелюрой и демонстрировал желтые лошадиные зубы, когда глупо хихикал над немудреными шутками старушек, старавшихся развеселить «молодых». То, что он никогда не был женат, преподносилось свахами как значительное достоинство, но для Гали это достоинство терялось на фоне мелких недостатков «жениха».

После того сватовства Галя стала более спокойно относиться к причуде бабушки. Все-таки хоть какое-то развлечение для нее и ее подружек.

Вот и сейчас, придя домой после работы, Галя поняла, что ее ждет очередной «жених». Последние «смотрины» состоялись полгода назад, и Галя уж забеспокоилась о том, что бабушка задумала что-то новенькое и неожиданное. Но теперь было очевидно, что беспокоиться не о чем.

В прихожей висели чужие пальто, а на полу аккуратно стояла незнакомая обувь. Среди обуви Галя заметила мужские туфли. Туфли были выбраны явно не по сезону, но «жених», по всей вероятности, ради знакомства решил пожертвовать своими ногами для большей презентабельности.

В зале раздавался нестройный гул голосов и стук чайных чашек. «Смотрины» были в самом разгаре.

Галя усмехнулась и тихонько пошла в ванную. Там умылась, поправила прическу, свитер и вздохнула.

В этот момент Галя поняла, что устала. Устала играть в эти бабушкины игры. Все это было так глупо, так… по-опереточному нелепо.

Она присела на край ванны.

Ей так хотелось в этот вечер забраться с книжкой Мережковского в кресло, включить уютный торшер, накрыться пледом и просто спокойно почитать, отвлечься от боли и крови, которые видела на работе.

Может, так и поступить? Просто уйти в свою комнату?

Бабушку это шокирует. «Как, Галочка? Ты не поздороваешься с нашими гостями?»

Галя снова вздохнула.

Делать нечего.

– Что ж, женишок, «иду на вы», – произнесла она, посмотревшись в зеркало. – Лечу, как на крыльях. Мы поженимся, проживем сто лет и умрем в один день.

В зале горели все лампы, даже большая люстра под потолком, чего бабушка ради экономии электроэнергии никогда не допускала. За исключением, конечно, вот таких случаев.

А «случай» сегодня привел к ним в гости маленькую пухленькую Нину Филипповну, очень старую приятельницу бабушки, советчицу и вечную спутницу в прогулках, высокую и худую Афродиту Егоровну, тоже приятельницу, еще одну женщину лет пятидесяти, но которую Галя не знала, и молодого человека (кто бы мог сомневаться!).

– А вот и наша Галочка, – сразу напевно произнесла бабушка, поднимаясь со своего места. – У нас гости, Галочка.

– Я вижу, – усмехнулась она, пристально разглядывая молодого человека (этот прием она взяла на вооружение, используя свой богатый опыт из прошлых «смотрин»; под таким взглядом женихи обычно конфузились, краснели и уже не так активно расфуфыривали перышки).

Этот молодой человек (лет тридцати пяти, как на глазок по лысине определила Галя) не был исключением. Он немедленно отвел взгляд и погрузил губки в чай, которым его потчевали добровольные свахи.

Молодой человек был при полном параде, делавшем его похожим на работника похоронного бюро. Выражение лица соответственное – торжественно-решительное, с примесью грусти и обреченности.

– Что же ты стоишь в дверях? – изумленно спросила бабушка.

– Присаживайся, Галочка, – подхватила Афродита Егоровна, при каждом удобном случае (да и при неудобном тоже) любившая повторять, что «помнила Галюню во-о-т такой крохотулечкой».

– Попей с нами чаю, – добавила Нина Филипповна.

Хотя сценарий был незамысловат, но все «свахи» придерживались его, как партия своей генеральной линии.

– Что отмечаем? – спросила Галя, усаживаясь за стол (как бы невзначай ей оставили место рядом с молодым человеком).

– Да так, собрались на огонек, – хитро сверкнув глазами, ответила Афродита Егоровна, видимо, взявшая сегодня на себя роль «ведущей». – Бери вот тортик… Николай, что же вы? Поухаживайте за Галочкой.

Молодой человек поспешно поставил свою чашку на блюдце и принялся неловко кромсать и так уже разрезанный на части торт в центре стола. Судя по всему, Николай был не жадным человеком, потому что на Галиной тарелке оказался до неприличия огромный кусок.

– Вообще-то я на диете, – заметила она.

– Ах, эта молодежь! – со смехом отозвалась бабушка, поправляя огромный бант, притаившийся где-то под ее ухом. – Что за мода мучить себя голодом? Нынешние девочки, на мой взгляд, слишком уж увлекаются всеми этими диетами. Конечно, воздержанность полезна, но не до такой же степени!

Приятельницы согласно закивали головами.

– В наше время ценили девушек в теле. Не полных, но и не худых, как гладильные доски, – перехватила инициативу в разговоре Афродита Егоровна и радостно добавила: – А я помню, какая ты была пухленькая в детстве. Такой прелестный ребенок. Щечки, как налитые яблочки.

«Началось», – с тоской подумала Галя, продолжая улыбаться.

– Да! Мы же вас не познакомили! – подхватилась Нина Филипповна. – Это Татьяна Михайловна, моя двоюродная сестра. А это ее сын Николай. Николай работает в органах… – последнюю фразу Нина Филипповна прошептала, как актеры на сцене, которые шепчут так, чтобы их услышали на галерке.

– Очень рада, – кивнула молодому человеку Галя.

– Я тоже, – слабо улыбнулся Николай и неожиданно для всей честной компании встал. – Что ж, думаю, мне пора.

– Как? – вырвалось почти у всех «свах» одновременно. Вероятно, они не ждали такого поворота событий. Обычно приговоренный к смотринам «жених» обреченно высиживал до конца спектакля.

Это приятно удивило Галю. «Жених» сбегал сам, избавив ее от необходимости провести вечер, увертываясь от идиотских намеков «свах» и краснеть от подробностей своего счастливого детства.

– Да, да, уже пора, – решительно повторил Николай, пробираясь к двери. – Что поделать, совсем нет времени. Приятно было с вами пообщаться, дамы.

Чувство благодарности подвигло Галю на неожиданный для нее самой шаг.

– Я вас провожу, – предложила она.

«Свахи», намеревавшиеся стать грудью у двери, растерялись и отступили.

– Может, все же посидите еще, чайку выпьете? – агитировали они, не препятствуя, однако, «молодым» одеваться.

Но Николай уже откланялся и вышел на площадку. Кумушки в это время вцепились в Галю и наперебой нахваливали беглеца.

– Не пьет, такой хозяйственный… – шептала бабушка.

– Починит, что хочешь… – вторила ей Афродита Егоровна.

– Был женат, но сейчас в разводе… – сообщала Нина Филипповна.

– Детей нету, так что алименты не платит.

– И зарабатывает хорошо…

– Очень серьезный…

– Как у Христа за пазухой…

– Своя квартира и машина…

Галя с огромным трудом вырвалась из цепких рук «свах». Через минуту она вошла в лифт с Николаем.

– Не надо меня было провожать, – сказал он с улыбкой.

– У нас осенью раскопали котлован, да так и забыли закопать. Я бы себе не простила, если бы вы в него попали.

– Других женихов вы тоже спасали от коварного котлована?

– Нет… то есть откуда вы знаете, что были другие? – со смехом спросила она.

– Дав себя уговорить сопроводить маму в гости и увидев это почтенное собрание, я сразу все понял. И давно милые дамы развлекаются таким образом?

– Достаточно давно, чтобы научиться воспринимать все это с изрядной долей юмора.

Они вышли из подъезда в ночь.

– Ценное качество, – сказал он. – Хотя, признаться, в какой-то момент я почувствовал себя жутко неловко. Мама накануне разыграла недомогание и буквально завлекла меня в эту квартиру.

– Глупо все это, правда?

– Глупее не придумаешь. Вы меня извините…

– Мне не за что вас извинять, – прервала его Галя. Какое-то время они шли молча, стараясь не поскользнуться на обледеневшем за вечер тротуаре.

– Скажите, а почему вы все-таки решили меня проводить? – спросил Николай.

– Из чувства благодарности, – призналась Галя.

– А, понимаю. Интересно, что было бы, если бы я остался?

– Ну, вас бы ждал увлекательный рассказ о том, как я училась, как болтала в детстве разные глупости, пела, читала стишки, и какая из этой девочки выросла замечательная девушка. Как я прекрасно готовлю, штопаю носки и так далее. Потом они бы устроили мне перекрестный допрос с целью продемонстрировать вам мою эрудицию, заставили бы нас обоих доесть торт и потанцевать. А после стали бы дружно уговаривать меня проводить вас до остановки.

– И вы бы, конечно, отказались?

– Угадали.

– Ну, вам повезло. На этот раз до остановки меня провожать не надо. Вон моя машина припаркована.

– Вы такой необычный «жених», что я, так и быть, провожу вас до машины.

– Не возражаю, – засмеялся Николай.

Они снова пошли молча.

– Вы правда служите в милиции? – поинтересовалась Галя, только бы заполнить неловкую паузу.

– Не совсем.

– То есть?

– Скажем так, я работник одного из отделов ФСБ.

– Бо-о-же, – протянула она полууважительно, полунасмешливо. – Какой интересный «жених» мне попался сегодня.

– Х-м, в этой роли выступать мне еще не приходилось.

– Роли «жениха»?

– Нет, в роли попавшегося. Обычно попадаются мне.

Они оба рассмеялись и подошли к припаркованному «ауди».

– Что ж, Галя, приятно было пообщаться, – он протянул ей руку.

Она протянула свою, но Николай неожиданно притянул ее к себе и сцепил руки у нее за спиной.

– Вы что делаете? – изумленно спросила она.

– Я просто подумал, что нам, возможно, стоит продолжить знакомство. Мы свободные молодые люди. Можем распоряжаться собой… Как ты на это смотришь?

– Мы уже на «ты»? – усмехнулась она.

– Это церемонии для бабушек.

– А вам не… кажется… что вы… ускоряете события? – пыталась вырваться Галя.

– Скорость – ритм современной жизни. Все мы ужасно спешим.

– Вот и спешите себе на здоровье. Только без меня.

– Почему?

– Потому что нам не по пути.

– Ты в этом уверена?

– Более чем! – начала уже злиться Галя.

– Сколько тебе лет, дурочка? 25? И ни одного мужика на горизонте. Не скучно?

– До этого не скучала.

– Неужели?

– Слушайте, вы… карманный Казанова, у вас манеры не сотрудника органов, а как раз наоборот. Отпустите меня, и разойдемся с миром…

Его губы впились в ее так неожиданно, что Галя на некоторое время даже опешила. Потом все же изловчилась, оттолкнула его и хлестко ударила по щеке ледяной ладонью. А пока он не опомнился, схватила валявшийся под ногами кусок кирпича.

– Катитесь-ка, Николай, отсюда, иначе я пульну в вашу драгоценную машинку вот этим предметом.

– Ладно, ладно! – примирительно поднял он руки и отпер замки. – Все, я уже уезжаю.

– Вот и уезжайте, – тяжело дыша, кивнула Галя.

– Хочу только сказать, что ты с таким характером до бабушкиного возраста досидишь в девках.

– И досижу. Только вас это не касается.

– А может, все же сядешь?

Галя размахнулась.

– Эй, полоумная, я пошутил! Все, уезжаю. Вот дура…

Только когда «ауди» отъехал, Галя отбросила кирпич и поправила сбившийся платок.

«Аферист чертов, – думала она, возвращаясь домой. – Спасибо, бабушка, удружила мне вечерок. Незабываемые ощущения. Места для поцелуев. Хотя я тоже хороша. Нечего провожать по ночам незнакомых мужиков».

Войдя в квартиру, она сорвала пальто, платок, сапоги и сразу прошла в свою комнату.

Почти следом в дверь заглянула бабушка, совещавшаяся все это время с остальными «свахами».

– Ну, как он тебе, деточка?

– Ничего, – пожала Галя плечами, стараясь не выдать раздражения.

– Ничего? – удивилась бабушка. – Такой приятный молодой человек. С опытом…

– Да, чего-чего, а опыта у него не отнимешь.

– Что такое? Он тебе не понравился?

– Нет, что ты. Я от него в восторге. Любовь с первого взгляда. Завтра идем в ЗАГС.

– Как? Так скоро? – ужаснулась бабушка, приложив руки к груди.

– А чего ждать? Мы могли бы ребеночка сделать прямо сегодня, на заднем сиденье его машины. Жаль только, на улице прохладно.

Бабушка помолчала некоторое время, переваривая услышанное, потом сказала:

– Все ясно. Он тебе не понравился.

– Бабуля, можно я попрошу тебя об одной вещи?

– Да, деточка, – испуганно пролепетала Зоя Даниловна.

– Никогда больше не устраивай всего этого. Никогда. Хватит. Достаточно. Я сыта по горло «женихами». Все!

6. Пепел и прах

«Почему я?» – именно такой вопрос мы задаем себе, когда на нас обрушивается несчастье. Как будто несчастье – есть форма высшей несправедливости, которую судьба может допустить по отношению к нам. И это последний вопрос загнанного в угол человека, заданный перед тем, как окончательно смириться со своим новым положением опального подданного Ее Величества Судьбы.

Но провидение удивительно в своих слепых импровизациях. Оно тщательно скрывает от выживших то, что не повезло только мертвым. Сотни и сотни легли на Чеченской земле еще в первую войну, многих из которых не удалось опознать. По ним не устраивают общенационального траура, их родственникам не выдают звезд героя. А ведь у каждого из них была своя судьба, свой путь. «Почему я?» – вот кто имел право задать этот вопрос. Прокричать его на всю вселенную, словно обвинение слепым силам, работающим железными челюстями. «Пепел и прах, – шепчет в ответ НЕКТО. – Пепел и прах…»

Эта обреченность заставляет страдать живущих.

«Пепел и прах», – слышали по ночам родственники псковичей, погибших под Шатоем 21 февраля.

«Пепел и прах», – слышат родители, дети которых не вернулись из Аргунского и Веденского ущелья или вернулись, но совсем не такими, какими ушли.

«Пепел и прах», – ядом вливается по ночам в уши тех, кому повезло остаться в живых, но не повезло уберечься от ран. Как душевных, так и телесных.

Степан тоже слышал этот шепот. Но шепот не пугал его. Однако он видел, как многих этот шепот приводил в отчаяние, вызывал приступы ненависти, будил яростное желание мести.

Днем все они еще держались, играли роль нормальных людей с нетерпеливым желанием вернуться в семьи, с планами на будущее, но ближе к вечеру все менялось. В глазах появлялись неуверенность и этот вечный вопрос – «Почему я?».

Многие из тех, кто лежал в шестнадцатом отделении гнойной хирургии и мог передвигаться, собирались в вестибюле, где стоял телевизор и лежали подшивки газет.

«Вчера основные боевые действия в Чечне войска Объединенной группировки федеральных сил вели у населенного пункта Комсомольское Урус-Мартановского района. Там продолжалась операция по ликвидации крупного, до 300 человек, бандформирования, возглавляемого полевым командиром Русланом Гилаевым. Командование Объединенной группировки стянуло к поселку крупные силы, но даже при мощной поддержке авиации и артиллерии сломить сопротивление хорошо укрепившихся бандитов долго не удавалось», – оптимистично бубнел телевизор.

– С-с-ука, – вырывалось презрительное у Виктора, спецназовца ГРУ, потерявшего в одной из операций правую руку. Виктор был соседом Степана по палате, и Степан хорошо знал, что это слово с растянутым «с» выражало крайнюю степень раздражения, отражавшую его отношение как к засевшим боевикам, так и к командованию, тупо, без всякого плана продолжавшему долбить Комсомольское.

Это слово Виктор произносил и тогда, когда видел лица генералов, с энтузиазмом провозглашавших, что вся оборона боевиков начисто подорвана, и что полевые командиры разве что не стреляются от отчаяния.

Не досмотрев новостную программу ОРТ, Виктор встал и ушел. Степан, который вполне оправился после ежевечерних чисток и ожидавший отправления на долечивание в Химки, спустя минуту покатил за ним в коляске «от Путина» в холл, куда обычно Виктор уходил покурить.

Виктор, здоровый, почти двух метров роста амбал, плакал по ночам, а иногда с полным сохранением армейской лексики командовал операцией во сне. Потерю правой руки Виктор не просто переживал. Он мучил себя мыслью о своей инвалидности, сам себе выворачивал душу предположениями относительно своей дальнейшей судьбы. Жена, навещавшая его почти каждый день, с той же регулярностью уходила от него в слезах.

Однажды Степан случайно услышал их разговор.

«Дура, – яростно шептал Виктор, – что ты несешь? Какой офис? Какой папочка? Я к твоему папочке в холуи не пойду. Когда у меня все на месте было, он об меня ноги вытирал, а что будет, когда я к нему теперь приду охранником?»

«Витенька, так что же делать?»

«Я сам решу! Не лезь не в свои дела! Не лезь! И нечего сюда таскаться каждый день!»

Вот и сейчас Виктор стоял у окна и курил. Левая рука его дрожала.

Степан подкатил ближе. Виктор только его и терпел возле себя в такие моменты, видимо, испытывая сильное уважение к удивительному упорству Степана в освоении им своего нового положения.

Оба молчали.

– Ненавижу, – произнес наконец бывший спецназовец, качая головой и вглядываясь в вечернюю Москву. – Ненавижу этих сук. Твари. Давить их всех надо. Каждого. Этот е…й пятачок земли, как заноза. Столько лет… И царь с ними воевал, и Сталин душил, а все мало! Как зараза какая-то! Шваль разбойная.

Разубеждать или спорить с Виктором на эту тему было бесполезно. И это не то чтобы пугало, а просто вызывало сожалеющую грусть.

– Были мы как-то во дворце племянника Дудаева. Стоял он на улице, называвшейся «Улица Салтыкова-Щедрина», – со злым сарказмом продолжил Виктор. – Дом номер 55. Не дом, а настоящая тюрьма была, пока ублюдки какие-то, переодевшись в форму федералов, не подорвали там все. Но и после взрыва можно было понять, что там не овец разводили. Даже дворик для прогулок заключенных нашли. Двери из цельного листа металла, чугунные решетки, камеры с глазками, «кормушками» и всеми делами. Камеры пыточные. Почти такие же камеры нашли и в доме Удугова и в подвале шариатской госбезопасности. Да что там говорить! Почти у каждого в доме тюрьмы такие. Это же нелюди. Нелюди!

Виктор закурил новую сигарету.

– Помню, пацаненка одного выручали. Заложника. Пацаненку лет десять, а у него уже двух пальчиков нет. Эти суки родителям пальчики высылали. А видел бы ты щенков их сопливых! «Я сын воина!» – говорит один. А в глазах ненависть и хитрость. Понимаешь? Ненависть и хитрость! Шакалье вонючее! Им только баб да детишек в домах подрывать. Су-у-ки…

Жутко становилось от этой ненависти спецназовца. Даже мурашки по коже пробегали от того, насколько она была темной и глубокой, как старый колодец, скрывающий в себе бог знает какую муть. И что самое страшное, муть эта бродила в сердцах и душах многих сейчас. Она пахла гнилью и смертью. Она пахла безумием. Но дальше этой мути ничего не было. Никакого выхода. Она жила, ворочалась и кипела сама по себе, отравляя ядовитыми испарениями все вокруг. И это было еще хуже, потому что мутное варево ненависти являлось самоцелью. Робкие замечания интеллигентного вида людей по телевизору о том, что нельзя обвинять весь чеченский народ во всех бедах, почти не принимались во внимание. Все это понимали, но… ненавидеть иногда так приятно. Ненавидеть без ремарок и отступлений. Ненавидеть так, чтобы скулы сводило. Ненавидеть вместе…

В Риме ненавидели Карфаген. На Руси проклинали Золотую Орду. В Англии терпеть не могли французов. Во Франции недолюбливали англичан. Янки не выносили надменных южан. Южане презирали вульгарных янки. И все вместе дружно и во все времена ненавидели евреев.

Как же мир не сошел с ума?

Или все же сошел, но никто этого до сих пор не замечает?

Степан нахмурился. Он впервые задумался над этим. Если Бог и Его ангелы существовали, то куда они смотрят? Или просто делают вид, что ничего такого не происходит? Но Степан знал, что происходит! И спецназовец Виктор тому подтверждение. Он был выброшен из бурного моря всеобщей деятельной ненависти, где он не был чужаком, плавал в нем, как рыба в воде. Но теперь, выброшенный на мирный берег, он поражал своей уродливостью. Нет, не тем, что остался без руки, а той внутренней уродливостью, которую в нас строит ненависть, которую она в нас лелеет и подогревает. К тому же эта оторванность от привычной среды сама по себе угнетала и бесила Виктора. Он уже не мог находиться вне деятельной ненависти, выражавшейся в возможности доказывать ей свою полезность. Виктор остался там, на войне. Он не мог там не остаться. В мире, в котором жила жена Виктора и которая, судя по всему, хотела подыскать в нем место для мужа, Виктор станет похож на сломанный «калашник», повешенный на уютной чистенькой кухне среди половников, кастрюль и сковородок. Вот в чем заключалось его уродство. Только на войне небритый, пыльный, пахнущий многодневным потом, задорный, настороженный, ждущий, ДЕЙСТВУЮЩИЙ спецназовец Виктор был красив. Красив подобно олимпийским богам.

Сам Виктор интуитивно это понимал. Он осознавал свое уродство в этом новом мире, где нет смертельной, будоражащей кровь опасности, где граждан развозит общественный транспорт, где полно беззаботных людей. И это делало его жизнь еще мучительнее, несмотря на то, что он вырвался из пасти Смерти, пожертвовав рукой. Но эта жертва теперь казалась бывшему спецназовцу слишком значительной. Значительнее оставшейся у него жизни. Потому он и отталкивал от себя любимых людей. Отталкивал и тоже заставлял страдать.

Степан понимал, что должен что-то сказать, но не находил слов. Не было слов для человека, все еще жившего рейдами, засадами, атаками и маневрами.

И Степан не хотел быть таким. Просто не хотел, и все.

– Для нас война закончилась, – произнес Степан. – Нельзя все время думать о ней. Так и с катушек съехать недолго. Надо жить, чтобы не быть в тягость другим. Надо, Витек, самому дерьмом не быть и делать так, чтобы о тебе как о дерьме не думали.

Спецназовец резко повернулся к Степану и ухватился за его здоровую руку.

– Я не дерьмо, – проговорил он с ненавистью. – Я не дерьмо! И никогда дерьмом не был. А вот вам, салагам сраным, не понять, когда то, чем ты жил, вдруг нахрен вдребезги. Вдребезги!

Курившие в холле притихли и повернулись к ним.

– «Война для нас закончилась», – передразнил Виктор с искаженным от ярости лицом. – Что вы, зелень, можете понимать? Вас призвали, вы оттрубили свой срок, и домой, под мамкину юбку! А это моя работа! Там пацаны мои! Они там мочат этих тварей бородатых! А я тут! Тут! Понимаешь? «Для нас война кончилась»… Это для них, – он указал дрожащим пальцем на темное окно, – вот для них война кончилась! Для всех этих чистеньких мудаков на улицах она кончилась, так и не начавшись! Они язычками только могут, только друг у друга отсасывать умеют… Вот они из меня дерьмо делают! Они! Это они кричали, что нам не нужна война! Вопили во всю глотку, когда мы этих шакалов могли добить в ущелье еще в первую войну! Перед Западом согнулись! Попку сами оголили – нате, пендюрьте! А теперь что? Мужики в цинках! Каждый день! Каждый е…й день!

– Пусти, – спокойно сказал Степан. – Я тоже служил, и мои друзья тоже сейчас там.

Виктор тяжело дышал ему в лицо, но все же отпустил руку.

– Ладно, извини, солдат. Просто меня все это бесит. Наташка моя из себя выводит. Канючит каждый день: «Иди к папке моему в охранники. Кому ты еще такой нужен?» А мне, блин, милосердие не надо.

Отбросив сигарету, Виктор вышел из холла.

Милосердие…

Вранье. Оно надо было всем. Но в этом мало кто мог признаться.

Милосердие и любовь. Всего лишь милосердие и любовь.

Не больше.

Но что может быть больше этого?

Все, кроме этого, – пепел и прах.

Пепел и прах…