Текст книги "Ангелы не плачут"
Автор книги: Анна Климова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
Петюня опять ничего не ответил. Судя по всему, он был чем-то страшно занят где-то у его ног. Степан ощущал, что он что-то трогает у самого паха.
– Ты, блин, чего… чего… там делаешь? – спросил Степан и окончательно потерял сознание.
3. Тишина
Тишина действительно бывает обманчива. Она полна туманных звуков и неясных теней.
Степан не понимал, куда его везли и что с ним вообще делали, но не сопротивлялся, интуитивно понимая, что так будет лучше. Люди вокруг него знали, что делали. Во всяком случае Степан надеялся, что знали.
Пребывая в полубессознательном из-за наркоза состоянии, он нашел в себе силы и открыл глаза. Первое, что увидел, – заплаканное лицо сестры. Оно, казалось, даже потемнело от той внутренней тяжести, которую сестра несла в себе.
– Ты чего… – разлепил он присохшие друг к другу губы и сделал попытку улыбнуться. – Я же… живой. Ты чего?
На глазах сестры появились слезы. Но она тоже силилась улыбнуться.
– Ничего, ничего, Степа…
– Рука… чешется, – он потянулся к пустому месту. – Рука…
Горькое открытие того, что руки нет, не потрясло его, а заставило заметить со свойственной ему ироничностью:
– Я и забыл… совсем, что руку посеял… там.
Тут же выяснилось, что «посеял» он не только левую руку, но и ногу. Тоже левую.
Сестра закрыла рот платком. Глаза, как переполненные соленые озера.
– Не плачь, – качнул он головой на подушке. – Лучше скажи, где я?
– В Кизляре. Я как только… смогла, сразу приехала. Она говорила что-то еще, но уставшее сознание Степана снова уплыло в тишину. Тишину, в которой он слышал звук своей гитарки, ощущал подрагивание струн, теплую гибкость лакированного дерева, на котором поселились странные красавицы с пышными прическами. Они смотрели на него из-под густо накрашенных ресниц и улыбались. От них веяло музыкой «АББА» и песней «Надежда»…
«Надежда – мой компас земной,
А удача – награда за смелость.
А песни… довольно одной,
Чтоб только о доме в ней пелось».
Он помнил о доме. Все время помнил. И удивлялся, что мать не приехала с сестрой. Хотя… Не такое уж у нее крепкое здоровье, чтобы таскаться по поездам. Да и миллионов она не накопила. Вот и послала Олю.
Все верно. Пусть так. Все равно скоро домой…
Так он думал в тишине госпиталей Буйнакска и Ростова. Но путь домой затягивался. Что-то не клеилось у людей в масках и белых халатах. Не позволяли они Степану надолго приходить в себя. Тревожили без конца страшные раны.
Наконец после особенно длительного провала он понял, что снова находится в другом месте. У соседей по палате узнал, что попал в госпиталь имени Бурденко, в Москву, и что скоро Новый год.
В самом выражении «Новый год» таилось что-то обнадеживающее, что-то светлое, радостное. Но радость доставалась с болью. Раны воспалились и начали гноиться. Степан все время проводил в болезненном забытьи. Он старался думать о сестре и о матери. Поведение сестры беспокоило его. Если он спрашивал о матери, Оля уходила от ответов или переводила разговор на другую тему. Вечная боль и наркотики обессилили его, мутили рассудок. А когда приходил в сознание, то не мог сосредоточиться.
Однажды вынырнув из забытья, он увидел Леночку. Она неловко улыбалась, держа в руке букетик цветов.
– Привет, – сказала она и не сделала ни малейшей попытки поцеловать его, даже не подошла ближе. – Ну, как ты тут?
– Сражаюсь, – ответил Степан.
Он помнил почти все Леночкины письма; приходившие строго раз в неделю. Письма эти были похожи друг на друга, словно писались все вместе под копирку. Официальные городские сплетни перемежались пространными рассуждениями о погоде и о какой-то Инке, которая все никак не могла разобраться со своим парнем. Потом шло уведомление, что в магазинах опять все подорожало, и в конце письма можно было наблюдать прощальный отпечаток накрашенных помадой губ.
Судя по виду Леночки, она сама сейчас была последним письмом собственной персоной. И без прощального «помадного» поцелуя.
– А у нас почти все преподаватели поменялись. Зарплату не платят. Так они вначале бастовали, а потом увольняться стали… – Леночка говорила, не глядя ему в глаза. – Знаешь, пошел слух, что Путин будет проезжать через Запеченск, так у нас все скамейки покрасили. Представляешь, скамейки обледеневшие, в снегу, а они их покрасили…
После этого поток новостей иссяк.
– Ладно, ты поправляйся, – слабо улыбнулась Леночка после продолжительной неловкой паузы и, положив на край тумбочки букетик, отступила к двери.
– Погоди… – позвал ее Степан.
Что-то похожее на досаду мелькнуло в ее глазах. Ей не терпелось уйти.
– Слушай, ты не знаешь, где мать?
– А тетя Маша в больнице… Ой… Ты разве не знаешь? – испуганно спросила она.
– Что с ней?
– Ты лучше у Оли спроси…
– Что с ней? – повторил как мог жестко Степан.
– Инфаркт, кажется… Или что-то в этом роде. Ладно, Степа, я пойду. Меня мама внизу ждет. Мы за покупками приехали, вот я и решила… проведать. Ну, что, пока…
Но Степа уже не думал о Леночке. Она испарилась так же быстро, как и возникла, ничего не забрав из его сердца и ничего туда не вложив.
Вечером его снова повезли на обработку. Обезболивающие препараты лишь притупляли боль. Любое прикосновение к ранам рождало жаркую, удушающую волну, достигавшую головы и заставлявшую ее гудеть, как огромный колокол. Сцепив зубы и отвернувшись к стене, с расширенными зрачками Степан молча пережидал это гудение, этот жуткий внутренний крик, оглушительно звучавший в тишине тела, теперь упорно жаждавшего жизни, цеплявшегося за нее.
Степан слышал крики других, почти таких же «сложных», как он сам, лежавших в шестнадцатом отделении гнойной хирургии. Он знал, что тоже может закричать, обложить трехэтажным матом эти настойчивые руки, копавшиеся в его плоти. Но тишина, покоившаяся на его губах, казалась ему правильнее, чем бессмысленные звуки, вырванные болью. Степан сам себе загадывал, кто окажется сильнее – он или крохотные паникующие клетки внутри него? И всякий раз он оказывался сильнее. Сильнее самого себя. Сильнее отчаяния. Сильнее беспомощности. Сильнее внутреннего разлада после очередной бесполезной попытки интуитивно опереться на несуществующую руку или ногу… несуществующую, но все еще ощущаемую. Сильнее мысли: «Как же я без руки и ноги?» Сильнее глубоко закипавших слез жалости к самому себе. Сильнее внутреннего болезненного жара, в котором он горел уже много дней. Сильнее всех врачей и медсестер вместе взятых, от которых теперь зависела его жизнь. Сильнее собственного сердца, готового отказать от обилия антибиотиков в крови.
Сильнее!
В этом была его вера.
Он думал о том, что если он остался жив, значит, это кому-то надо. Не ему одному. Не собственному искалеченному телу, а кому-то!
4. Шутник
– Как я уже говорил, противошоковые мероприятия у больных с переломом таза должны быть комплексными и начинаться как можно раньше. А развитие шока при таких переломах может усугубиться истеканием в забрюшинное пространство большого количества крови. Тут важна срочная госпитализация. Так, что у нас тут… Маргарита Ивановна, вы делали этому больному рентген?
Старшая медсестра отделилась от табунка врачей и медсестер и подошла к Белоусову.
– Да, Сергей Адамович, – она подала ему несколько снимков.
– Так… Посмотрим… Понятно. Как себя чувствуешь, боец? – передав снимки старшей медсестре, Белоусов уселся на стул возле кровати перевязанного щуплого солдатика.
– Отлично, Сергей Адамович, – криво усмехнулся тот.
– Почистили мы тебя хорошо. Заживление переломов началось. За «агрегат» свой можешь не беспокоиться. Разрыв мочеиспускательного канала был неполный.
– А я ходить буду?
– А куда ты денешься? – усмехнулся Белоусов. – Вот полежишь у нас немного, мы тебя понаблюдаем, чтобы ты опять не начал гноить, а потом иди куда хочешь.
Врачи заулыбались.
Галя тоже улыбнулась, но тут же почувствовала, как кто-то потянул ее за рукав халата.
– Галка, у тебя нет пару сотен? – шепотом спросил Королев. Вечно опаздывающий Королев. Вечно непричесанный Королев. Все медсестры каждое утро строили предположения относительно того, какая форма прически окажется на голове у медбрата Королева, и редко кто мог угадать. Иногда его шевелюра торчала во все стороны, иногда половина ее каким-то образом прилипала к черепу. Скорее всего, причудливость прически зависела от того, на каком боку и в каком положении Королев спал.
– Галя, я бы на твоем месте не давала, – лениво отозвалась стоявшая рядом с ней подруга. – Он у меня позавчера сотню стрельнул.
– Я ж в получку отдам! – со злобной отчаянностью огрызнулся Королев.
– Королев, тебе никто не говорил, что надо жить по средствам? – ехидно спросила подруга. – Мы вот, к примеру, получаем столько же, если не меньше. А нам, кроме жратвы, надо еще кучу косметики покупать.
– Тебе? Кучу косметики? – оглядев ее с ног до головы, криво усмехнулся Королев. – Н-да, тебе, вообще-то, надо.
Лицо Оксаны стало холоднее льда.
– В следующий раз, Королев, с голоду помирать будешь, я тебе гроша ломаного не дам. Все, кредит закрыт.
Галя, слушая их перепалку, улыбалась. Потом склонилась к уху Королева.
– У меня с собой нет денег. К обеду зайди в сестринскую.
– Галка, ты моя богиня! – проникновенно шепнул он, глядя на нее горящим взором.
– Конечно, она богиня, – согласилась Оксана. – А ты наглый попрошайка.
– А ты зануда, – огрызнулся Королев.
– Хамло, – пожала плечами Оксана.
– Мымра.
– А по мозгам?
Королев не стал ждать покушения на основной орган в своем организме и отошел подальше.
В это время Белоусов подошел к последнему больному в палате.
Галя улыбнулась пареньку, лежавшему на высокой постели. Его звали Степан. Это имя всегда связывалось у нее со стихотворным дядей Степой. Высоким и добрым. Возможно, этот Степан таким и был… до Чечни, откуда его привезли постоянно температурившим, с отеками и гнойными выделениями. Но запомнилось не его тяжелое состояние, а то, с какой удивительной стойкостью он переносил ежевечерние перевязки. В этом было что-то… что-то удивительное. К тому же он находил в себе силы шутить. Узнав, что в первые несколько суток после травмы в него влили полиглюкин, белковый плазмозаменитель, гидрокарбонат натрия, потом хлорид калия, потом раствор глюкозы с инсулином, он сказал что-то насчет того, что писал, наверное, исключительно кислотой, как Чужой из фильма про космического монстра. Иногда Степан интересовался названием даваемых ему лекарств и тут же так их коверкал, что не засмеяться стоило медсестрам большого труда.
О нем расспрашивали из других отделений, интересовались выздоровлением. Когда Степану стало полегче, он рассказывал забавные истории, собирая в палате приличную аудиторию.
Однако Степан почти никогда не звал на помощь, не орал, как другие, при перевязках. Он молчал и тяжело дышал, когда было особенно больно. А больно было, Галя это знала. И видела в его глазах, почти недоступных для прямого взгляда в такие моменты, жестокую борьбу с собственной беспомощностью, которая бросала на дно отчаяния других парней, попавших в такую же ситуацию.
Каким-то образом все узнали, что его мать, получившая известие о том, что ее сын ранен, слегла с инфарктом. К нему приезжала только сестра. Приезжала, но не так часто, как родственники других раненых, почти поселившиеся в госпитале. Но он не давал повода для жалости, которую вызывает у окружающих грусть, уныние и прорывавшаяся тоска. Однако это не значило, что Степан не грустил. Невольная горечь проскальзывала в его шутках, объектом которых он сделал самого себя.
Белоусов прочел записи медсестер, дежуривших последние сутки, с тем же серьезным оптимизмом расспросил Степана о самочувствии, сделал назначения и вышел в коридор, сопровождаемый «свитой» врачей и медсестер. По пути он взялся за двух практикантов, шатавшихся второй день по отделению, подобно двум пугливым привидениям.
– Так, коллеги, поведайте-ка мне, почему в некоторых случаях кровотечение из раны при отрыве конечности может быть небольшим или отсутствовать вовсе? Вы… как вас по имени-отчеству?
– Людмила Викторовна, – покраснев, ответила практикантка, которой до Людмилы Викторовны еще надо было расти и расти.
– Так я вас слушаю, Людмила Викторовна.
– Это… это объясняется падением артериального давления, э-э… размозжением мягких тканей и спадением стенок сосудов, а также э-э… закупоркой разорвавшихся магистральных сосудов, ввернувшейся в их просвет внутренней оболочкой сосуда или образовавшимся тромбом… – отрапортовало будущее светило медицины.
– Господи, – прошептала Оксанка, – я чуть в трусики не писала от страха, когда он меня также спрашивал при всех. И чего я его так боялась, понять не могу. Он же добрый, мягкий, как плюшевый мишка. А как целуется! Галка, можешь мне поверить, ни один мужик меня так не целовал.
Оксанка «подцепила» Белоусова всего год назад на совместном дежурстве в Новый год, и только сам Белоусов пребывал в святой уверенности, что никто об этом романе до сих пор не знает. Начальник отделения был женат, имел двоих дочек и до Оксанки ни с кем романов не заводил. На его счет даже слухов никаких не возникало. Таких, так он, называли «женатыми раз и навсегда».
Но вот однажды он заметил Оксанку, и стойкий однолюб не устоял.
– Если больной длительно находился в состоянии гипотензии, у него вследствие длительного спазма, а затем пареза и шунтирования периферических сосудов развиваются необратимые изменения: образования конгломератов из эритроцитов в капиллярах… – продолжал втолковывать практикантам Оксанкин «новогодний подарок» (она сама его так называла).
– И какие у вас планы? – осторожно спросила Галя.
– Лично у меня никаких, – пожала плечами подруга. – Положение любовницы ни к чему не обязывает. А он… Судя по всему, он ни меня, ни жену не собирается бросать.
– А если появится ребенок?
– Не появится, – отрезала Оксана. – Ребенка я рожу для мужа, а не для любовника.
Гале было жаль подругу. Несмотря на то, что Оксанка делала вид, что у нее вечно «хвост трубой», жизнь прибавила ей ранок на сердце. И об этом никто, кроме Галки, не знал. Еще студенткой Оксана «залетела», но только потому, что пятикурсник Гена, без пяти минут готовый врач, обещал на ней жениться. Она втюрилась в него без памяти. Ходила по общаге, как помешанная, считала часы до встречи, от окошка не отходила, подлавливала его в аудиториях и библиотеках. Короче, вела себя так, как меньше всего мужикам нравится. Геночка мало отличался от всего огромного мужского братства и поэтому скоро почувствовал, что такой хомут, как Оксана, не сможет вынести на своей шее слишком долго.
Однажды она пришла вся в слезах, дрожащая, как побитая дворняга, и сквозь душившие ее рыдания рассказала, что любимый Геночка предложил остаться друзьями. Оксана несколько иначе представляла себе свои дальнейшие отношения с Геночкой, но поделать уже ничего не могла. Мужчины, даже самые безвольные, если принимали какое-то судьбоносное решение, как правило, не были склонны к отступлениям. Может быть, в этом было виновато их упрямство, заложенное на генном уровне, а может, врожденная склонность к заподлянкам, но женщинам от этого легче не становилось. Мужчины с легкостью строили воздушные замки и с той же легкостью разрушали их в пыль. Тогда как женщины предпочитали более устойчивые проекты. И если проекты разрушались, это становилось трагедией.
Оксана переболела Геночкой, сделала аборт и стала строить из себя львицу-мужеедку. В том смысле, что использовала мужиков исключительно в своих прагматических интересах.
Галя не зря интересовалась ее дальнейшими планами в отношении Белоусова. Начальник отделения быстро поднимался по карьерной лестнице, издавал монографии и популярные медицинские книжки «для толпы», был на самом деле уступчив (хотя всеми силами старался показать свою «твердую принципиальность») и, что самое парадоксальное во всем этом, являлся однолюбом. Только любовь свою он разделил надвое. Поэтому Оксанка и вцепилась в него. Хотя Галя до конца и не могла понять, какую перспективу лелеет подруга. «Женатик» Белоусов ни за что бы не оставил семью.
– Не следует при таких ранах стремиться быстро поднять артериальное давление как можно выше, – украдкой поглядывая на Оксану, твердил практикантам начальник отделения. – Противопоказано введение прессорных аминов…
– Сегодня он ведет меня в «Мономах», – сообщила Оксана, игриво стрельнув в него взглядом.
– Мама дорогая! – изумилась тоже шепотом Галя. – Там же все дорого!
– Говорит, что получил очередной гонорар и аванс. Так что мы будем упиваться омарами под коньяком, жареной осетриной с грибами и «Абрау Дюссо» хрен его знает какого года выдержки. А смотри, что он мне вчера подарил…
Оксана приподняла рукав халата, и Галя увидела великолепные часы «RADO», выполненные в строгом черном стиле.
– Господи, какой-то подпольный миллионер.
– Сережа не жмот. Этого у него не отнять. Помнишь, был у меня такой Андрюша? Однажды я пошла с ним на рынок. Купили то да се, но тут он подходит к старушке с зеленью и спрашивает, почем пучок укропа. Стоил-то пучок этот копейки, а Андрюшенька-душенька побледнел весь и говорит: «Эй, мамаша, он у тебя что, на золотом песке растет?». Короче, любовь сразу прошла, увяли помидоры. Ужасно удивлялся потом, когда я его выставила вон.
Они обе захихикали, но тут же замолчали под взглядом старшей медсестры.
– Блин, как меня эта ведьма достала, – сквозь зубы процедила Оксана. – Когда я вчера отпрашивалась пораньше уйти, у Маргариты был такой вид, словно у нее под ногами разлили помои, а потом она так губки подобрала и говорит: «Что-то вы, Оксана Михайловна, стали слишком часто отпрашиваться?». У нас, мол, график дежурств расписан, а вы его ломаете. Ну, я, конечно, молчать не стала, говорю, а как вы во время рабочего дня по магазинам бегаете, ни у кого не отпрашиваясь? Беленький тут хлопнул ручкой по столу и говорит, что в своем отделении он сам разберется. Я чуть его не расцеловала при ней. Обожаю, когда он такой. Сразу на настоящего мужика становится похож. Такой, знаешь ли, мачо, постоянно готовый к… сама знаешь чему.
– Т-с-с, – прошептала Галя со смехом. – А то сейчас всю конспирацию нарушишь.
– Ой, и так все знают, – легкомысленно отмахнулась подруга.
После обхода Оксана неожиданно спросила:
– Ты мне лучше скажи, когда своего принца представишь, а? Когда я увижу этого счастливчика?
– Я тебя умоляю, не начинай снова, – вздохнула Галя.
– А чё такое, чё такое? – чуть подтолкнула ее Оксана. – Чё, мужика не можешь найти? Найдем мы тебе мужика. Есть у меня на примете мужичок. Правда, я сначала думала, что он «голубой», – хихикнула подруга. – Уж очень манеры у него мягкие, не мужские. Но нет, просто у него так нежность из души прет. Тебе в самый раз. Будете нежно ворковать друг с другом…
– Ну тебя! Терпеть не могу эти своднические поползновения! – рассердилась Галя. – Что твои, что бабушкины. Та мне целыми днями проходу не дает: «Уж замуж, деточка, пора. Я в твои годы уже сына воспитывала».
– Тетя Зоя права. К тому же я тебе не предлагаю объявление в газету писать! «Молодая симпатичная незамужняя медсестричка, 26 лет, вылечит единственного больного от любовной лихорадки». И кота в мешке не подсовываю. Проверенный мужчинка, с машиной, с квартирой. Смазливенький. Я б сама за него пошла, только он не в моем вкусе.
Галя вздохнула. Оксана кого угодно могла достать своим брачным энтузиазмом. Галя всегда удивлялась этому удивительному женскому свойству – клясть мужиков направо и налево и одновременно с такой настойчивостью расписывать прелести брака незамужним товаркам.
– Зовут Юра, – продолжала Оксана, удерживая подругу за рукав, чтобы не сбежала. – Есть мама и папа, но он с ними не живет. Они купили ему отдельную квартиру. У них свой бизнес или что-то в этом роде. Короче, будешь как сыр в масле кататься.
– Что, прямо сейчас готовиться к катанию?
– Ой, ой, ой, только вот не надо этих поз а-ля Принцесса на горошине. В нашем возрасте надо брать, что под руку подвернется. Я, конечно, преувеличиваю, но смысл именно такой. Молоденьких, красивых и грудастых – полна Москва, в придачу со всей Россией. Вон, посмотри по НТВ на этих саратовских да рязанских дурочек. «Я думаю, что меня обязательно заметят продюсеры из Голливуда. Я так хочу быть топ-моделью», – передразнила она.
– Ты в чем меня убеждаешь? – нервно засмеялась Галя, увлекаемая подругой в холл, куда обычно выходили покурить больные и врачи.
– В том, что «синим чулком», если ты не бизнес-вумен, которая за большие деньги может купить себе породистого красавца, быть неприлично. И скучно. На старости лет и погрызться не с кем будет.
– А любовницей быть прилично? – вырвалось нечаянно у рассерженной Гали.
Но Оксана, судя по всему, нисколько не обиделась. Она спокойно закурила и, выпустив струйку дыма в потолок, проговорила:
– Прилично. Быть любимой всегда прилично.
– А самой любить? – тихо спросила Галя.
– Самой? А зачем? Что нам, бабам, от этой любви может обломиться? Чем больше ты любишь, тем азартнее мужики о тебя вытирают ноги. Проснись, дурочка. Посмотри вокруг. Все же хищники. Если не ты слопаешь, слопают тебя. Это раньше были вздохи под луной, ландыши и «легко на сердце от песни веселой». А теперь каждый смотрит, что можно урвать у другого. Не деньги, так покой. Не покой, так здоровье. Не то и первое, и второе, и третье сразу. В жизни главное иметь вот тут, – Оксана ткнула себя большим пальцем в грудь, – непробиваемую броню. Чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые в «любви и согласии» годы. Есть броня – нет проблем. Нет этих метаний – «Ах, любит ли он меня?», этого беспокойства, что его кобелиная сущность найдет себе более привлекательный объект для случки. Вот тогда ты свободна. Можешь развернуть крылья и махать ими сколько влезет.
– И никуда не улететь, – добавила Галя.
– Не улететь, чтобы не разбиться, – назидательно подняла палец Оксана и усмехнулась. – Хотя кто тебе мешает топать куда хочешь на своих двоих?
– Никто, – вздохнула Галя. – Так, значит, ты и Беленького своего не любишь?
На этот раз Оксана затянулась сигаретой слишком глубоко.
– Почему? Люблю, – ответила она наконец. – Только у нас с ним разные жизни. У нас у всех разные жизни. Ни у кого нет «одной жизни, одной судьбы». Вранье все это, Галка. На время вместе, всегда одни. Я же вижу, как Беленький на часы поглядывает, когда домой пора. Даже иногда до смешного похож на этого… Бузыкина из «Осеннего марафона». Туда, сюда… А! – Оксана махнула рукой и потушила в стоявшей на окне пустой жестянке из-под кофе окурок. – Что-то я наговорила тут всякой ерунды. Не бери в голову, ладно? На мне фрейдисты могут типичные женские комплексы изучать. Я ж тоже, как и все нормальные бабы, замуж хочу. Блины мужу печь да котлеты жарить. Родить дите здоровое.
– Ксан, ты прости меня за… любовника, – попросила Галя, испытывая к подруге жалость и признательность за то, что она есть.
– Извиню, если согласишься познакомиться с Юриком, – кокетливо поставила условие Оксана.
– Это не честно!
– Еще как честно. Я что, должна спокойно смотреть, как лучшая подруга сохнет в девках?
– Да кто тебе сказал, что я сохну?!
– Сама вижу. В глазках огню нету, губки вниз смотрют, ножки еле переставляешь. А надо, чтоб огонь! Губки бантиком! Носик кверху! Вы с Юриком – идеальная пара! Он тебе понравится. У него как раз день рождения через месяц…
– Ты с ума сошла! – запротестовала Галя. – Я не пойду к незнакомому человеку без приглашения!
– Считай, что ты его уже получила. И давай без этих девичьих ужимок и ломаний. Повеселимся, поглазеем на светское общество, нажремся деликатесов. Все! Решено! И не смей спорить!
С Оксанкой в такие минуты действительно трудно было спорить, поэтому Галя решила в нужный момент придумать что-нибудь, чтобы не ехать к этому великосветскому Оксанкиному дружку.
– Девушки, вы сегодня намерены работать? – раздался у двери голос старшей медсестры. – Или мне прикажете по всему отделению самой разорваться?
– Лопнуть бы тебе, – тихонько пожелала ей Оксана. – Уже идем, Маргарита Ивановна! Ну что, пошли творить добро, пока эта ведьма на нас порчу не навела.
Они взялись под ручку и отправились в отделение.
Перевязывая после осмотра врача очередного пациента, Галя размышляла. Странная эта Оксанка. Кулинарка изумительная, добрейшей души человек, совершенно необидчивая, но однажды она решила напялить на себя маску «сильной женщины», и теперь бравировала этой маской направо и налево. А из-за своей привычки говорить все человеку в лицо, невзирая на чины, ее прозвали Змейкой. Спрашивали, к примеру: «Наша Змейка еще не пришла?» или: «Когда дежурит Змейка?» Оксанкиного острого язычка побаивались. И когда случился у нее роман с Белоусовым, она не слишком заботилась о том, чтобы этот роман продолжал оставаться тайной за семью печатями. «Мне нечего стыдиться, – пожимала она плечами, когда Маргарита Ивановна несколько дней назад остренько и очень запутанно намекнула на свою осведомленность о «служебном романе» начальника отделения и медсестры. – Вас послушать, так можно подумать, что об отношениях мужчины и женщины вы, Маргарита Ивановна, узнали только вчера. Хотя у вас уже трое взрослых сыновей, если не ошибаюсь».
«Нет, ты не ошибаешься, девочка, – отвечала надменно старшая медсестра, победно осматривая притихших в сестринской медсестер. – Но это дети от моего законного мужа».
«Ну и флаг вам в руки, – отозвалась Оксанка, как ни в чем не бывало отпивая свой кофе. – Можете начать кричать об этом на всех углах. Лично мне на это совершенно наплевать. Я предпочитаю не встревать в чужие дела. В отличие от вас».
Маргарита Ивановна с тех пор обращалась к ней только на «вы» и явно давала понять, что еще неслабо отыграется за ту проигранную словесную перепалку.
На осторожные опасения Галины на этот счет Оксанка отвечала одно: «Ничего она мне не сделает. Ни мне, ни Беленькому. Было бы хуже, если бы я молча проглотила ее намеки. Тогда она бы решила, что я боюсь. А так мы расставили все точки над «i».
Расставить точки над «i» – любимое выражение подруги. Если она его произносила, тут уж держись: выскажет все! Такое подметит, что не каждый и внимание обратит, не каждый запомнит, да и, подметив, не каждый посмеет произнести вслух. Страх перед занесенным для удара остро отточенным мечом был не так страшен, как произнесенное ею «расставить точки над «i».
Возможно, это и была «броня» Оксанки, за которой она прятала свое сердце.
Глупая, глупая подружка! Она и сама не понимала, что страдала от этого все чаще и чаще. Сторонились ее. Боялись и сторонились. Кому хочется к такой чумной, что не может когда надо язык придержать, в товарищи набиваться? При Оксанке умолкали в ординаторской и сестринской женские пересуды, потому что беззлобное удовольствие от перемывания чужих косточек, которому предавались все медсестры, Оксанка могла превратить в публичное полоскание грязного белья. А не было ничего хуже и непригляднее вытащенного на свет божий чужого грязного белья.
Только она, Галя, и понимала давнюю подругу, защищала ее, если доводилось услышать о ней что-то уж очень нехорошее и несправедливое.
В это время в процедурную вкатили очередного больного. Им оказался Степан. В отличие от других, он улыбался во весь рот, хотя предстоящая ему процедура перевязки нисколько не располагала к улыбкам.
– Ты чего? – улыбнулась она в ответ.
– Так, настроение хорошее, Галина Антоновна, – ответил он, наблюдая за ее приготовлениями.
– Отчего ж у тебя настроение хорошее, а? Я вот тебе его сейчас испорчу. Ты почему санитарку не зовешь, когда надо?
– Да я сам…
– Сам, сам, – передразнила она его. – Вся повязка в сукровице. Опять ударился?
Она уже слышала от санитарок, что этот паренек почти никогда не просил их помочь, когда ему надо было перевернуться или подняться на кровати, чтобы сменить простыни. Но при этом с непривычки и из-за слишком резких движений тревожил раны на своих культях.
– Ну и упрямый же ты, Степан, – посетовала она, осторожно снимая повязки. – Больно?
Он покачал головой, но по лицу было видно, что больно.
– Ну, как там поживает моя бывшая нога? – спросил он, стараясь казаться спокойным, но дрожащий голос выдавал его.
– Гораздо лучше, чем тогда, когда тебя сюда привезли… Потерпи, потерпи, – привычно проговорила Галя из-под маски, как можно осторожнее работая специальным тампоном. – Ты молодец… молодец… Отлично. Отеки проходят, заживление хорошее. У тебя еще две вечерних чистки, а дальше все пойдет как по маслу.
– Знаете, я раньше читал, что когда человек теряет руку или ногу, он продолжает ее чувствовать. Я тоже их чувствовал. Особенно когда просыпаешься, но еще не проснулся до конца, кажется, они на месте. А как шевельнешься, сразу все становится понятно.
– Это проходит. Пока мозг не адаптируется.
– Помню, только сбросило меня с БМП, мне даже как-то смешно стало. Чуть другана своего, что спас меня, не послал свою руку искать. Говорил ему что-то, а самому смеяться хотелось.
– Это последствия травматического шока, – пояснила она, чтобы отвлечь его. – Есть две фазы шока. Эректильная и торпидальная. При эректильной больной может быть подвижен, артериальное давление кратковременно повышено, пульс учащен.
– Как? Эректильная? – переспросив, усмехнулся Степан. – Похоже на эту… эрекцию.
– Господи, вы, мужики, просто неисправимы! – засмеялась Галя.
– Слово похожее, – смущенно оправдывался он.
– А это что такое? – спросила она, заметив под ним краешек бумаги.
– Так, ничего… Вообще-то это я вам хотел отдать.
– Так отдавай.
– Я передумал.
– Ладно, сама заберу. Нечего мне тут стерильность нарушать. Вот новости…
Она вытащила из-под него листок бумаги, вырванный из обыкновенной школьной тетради, и замерла.
На листке шариковой ручкой была нарисована девушка, в которой Галя узнала саму себя, свою улыбку, ямочки на щеках…
– Это ты рисовал? – поинтересовалась она, чуть стягивая маску.
– Вам нравится?
– Ну, на самом деле мои глаза не столь выразительные и чуть раскосые, но в остальном… неплохо.
– И ничего не раскосые! Замечательные глаза.
– Мамочка дорогая! Да ты мне никак комплименты делаешь?
– А что в этом плохого?
– Честно? – склонила она голову.
– Желательно, – преувеличенно горестно вздохнул Степан.
– Совершенно ничего плохого. Рисунок мне очень нравится. – Галя наклонилась и поцеловала его в щеку. – Спасибо.
– Я могу нарисовать еще хоть десять, – с энтузиазмом предложил Степан.
– Ну уж нет! – засмеялась она. – Думаю, этого будет достаточно.
– Но мне не трудно.
– Охотно верю, – согласилась Галя. – Но давай я закончу с тобой, а потом мы как-нибудь поболтаем.