Текст книги "Царское гадание"
Автор книги: Анна Соколова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
– И никогда больше мы с тобою не встретимся и не увидимся?
– Нет, государь, никогда! Великого темного собора я, грешница, не увижу, великого звона колокольного не услышу, а ты до него только и доживешь, и как прозвучит над твоей столицей новый торжественный звон, так и ты грешный мир оставишь!.. Так написано, так будет.
Последние слова старая цыганка произнесла торжественным голосом и, встав, поклонилась государю в ноги. Он милостиво наклонился к ней, хотел удержать ее от земного поклона, но она, отстранив его рукой, преклонилась перед ним и затем отодвинулась, чтобы таким образом освободить ему дорогу к двери.
Государь вышел не оборачиваясь. Он был слишком взволнован, слишком потрясен и даже задержался несколько на своем пути, так как не хотел, чтобы кто-нибудь мог видеть его волнение.
Император уже был на пороге, как вдруг услыхал за собою шаги старой цыганки. Она спешно шла за ним, как бы стараясь догнать его.
– Ты спросил меня, не скажу ли я тебе еще чего-нибудь? – сказала она, протягивая государю маленькую, вчетверо сложенную записку. – Сказать тебе я ничего больше не могу, но прочти эту записку, когда захочешь – теперь ли, позднее, когда начнет уже исполняться то, что в ней написано. И тогда ты вспомнишь о старой цыганке!
Сунув записку в руку государя, старая сивилла вновь низко поклонилась ему и отступила в глубину комнаты.
Государь сжал в руке записку и, вернувшись во дворец, прочел в ней:
«Жарким летом увянет бедный цветочек. Холодной зимою закатится крупное светило. Ранней весною кровь Освободителя прольется».
Эту загадочную записку государь спрятал в стоящий в его кабинете письменный стол, ключ от которого всегда находился при нем, а на другой день Галахов при своем утреннем докладе доложил императору, что накануне, поздним вечером, выбыла из Петербурга старая цыганка, проживавшая в Коломне и составившая себе большую клиентуру благодаря своему удачному гаданию.
XIII
Скошенный цветочек
Свадьба наследника цесаревича была отпразднована пышно и торжественно. В спектаклях, поставленных по этому случаю, участвовали лучшие силы всех наличных трупп Императорских театров, и в том числе Асенкова, успевшая в это сравнительно короткое время сделаться кумиром публики. Наконец торжества закончились. Все отдались отдыху, и о нем же кротко попросила и Варенька. Она тоже была серьезно утомлена, тем более что на этот раз ее утомление сопровождалось некоторыми особыми недомоганиями.
Варенька совершенно утратила аппетит, ее постоянно тошнило, она чувствовала неприятную тяжесть, какой не ощущала еще никогда.
Государь встревожился, но приглашенный лейб-медик успокоил его, объявив, что недуг молоденькой артистки принадлежит к числу самых заурядных и часто встречающихся и что она беременна. В первую минуту это известие расстроило и обеспокоило государя. Асенкова была очень слабосильна, так что на удачный исход родов надеяться было трудно. К больной была приглашена личная акушерка императрицы, госпожа Армфельд, и она подтвердила и определение врача, и опасения императора.
Действительно, как женщина Асенкова была не подготовлена к материнству. Она обладала очень нервным и хрупким организмом, не способным ни на перенесение больших страданий, ни на продолжительную болезнь, а потому обычный процесс родов мог в этом слабом организме оказаться длительным и трудным.
Государь окружил свою любимицу всем, что могло заставить ее забыть о болезни. Все ее комнаты убирались цветами. Перед нею постоянно стояли роскошные бонбоньерки конфет, и государь был неистощим в подарках и сюрпризах, какими окружал маленькую больную. Ей действительно невозможно было желать чего-либо большего.
Всякие поездки в уютную квартирку в Коломне были оставлены, и о них император даже речи не заводил. Но сама Асенкова помнила о своем маленьком «гнездышке» и однажды в минуту интимной беседы со своим высоким покровителем высказала мысль о том, что долее платить за помещение, которым никто положительно не пользуется, совершенно бесполезно, а затем предложила государю приказать сдать эту квартиру желающим.
– А всю обстановку твою, птичка моя, куда же девать? – ласково спросил государь.
– Во-первых, она не моя, – улыбнулась маленькая больная. – Все там принадлежит тебе, а во-вторых, те из вещей, которые я особенно люблю по воспоминаниям, можно будет перевезти сюда, ко мне, остальное же продать. Я и так дорого стою, – робко улыбнулась она в заключение.
Государь ласково улыбнулся, но спорить не стал. Он сам был врагом бесполезных и непроизводительных трат.
Все было исполнено согласно желанию Асенковой. Некоторые ею лично отмеченные вещи были перевезены к ней на квартиру, остальное же было вывезено куда-то по распоряжению Гедеонова, которому государь и поручил ликвидацию всего этого «хлама», а сама квартира была очищена и поступила в полное распоряжение управляющего домом, который и сдал ее первому нашедшемуся съемщику.
Наступила весна, живительная, светлая, пленительная даже в туманном Петербурге.
Асенкова, по желанию государя, переехала на дачу в окрестностях Царского Села. Ей была нанята красивая маленькая дачка, вся утопавшая в цветах и в зелени и залитая светлыми солнечными лучами.
Старушка мать Варвары Петровны, с возраставшим беспокойством видевшая приближение родов, смеясь через силу, шутливо уверяла, что в таком маленьком раю и хворать нельзя.
– Грех это, Варюша! В раю да вдруг хворать? Райским жителям хворать от Бога не полагается. Так как же ты это вдруг вздумала?
Молодая красавица только нежно улыбалась матери. Беременность переносилась все труднее и болезненнее. Армфельд, зорко следившая за больной, нашла нужным предупредить государя, что роды могут оказаться очень трудными.
– Необходимо, чтобы при мне был акушер, – сказала она, и встревоженный император поспешил заранее разрешить приглашение какой угодно знаменитости.
В эту минуту государю впервые пришло на память то предупреждение старой цыганки, с которым она обратилась к нему, говоря, что «счастье маленького цветочка» тесно связано с квартирой в домике мирной и пустынной Коломны. До тех пор эта часть предсказаний гадалки совершенно померкла в памяти императора, и, отдавая приказание о нарушении контракта с маленькой квартирой, прозванной «теплым гнездышком», государь даже и не вспомнил о словах прорицательницы.
Неизвестно, знала ли о них маленькая больная, но однажды, когда ей особенно сильно нездоровилось, она заговорила со своим высоким гостем о прошлом и со слезами восторга и благодарности вспомнила свое покинутое «маленькое гнездышко». Государь тотчас же предложил ей вновь перевезти туда все ее вещи и устроить все так, как было раньше, но Асенкова усиленно восстала против такой непроизводительной траты и сказала, что когда совершенно оправится после родов, то вместе со своим ребенком поедет взглянуть на свое бывшее «гнездышко».
– Тогда опять совьем его, – по-прежнему улыбнулась она, – и сына с собой туда возить станем.
Она была почему-то уверена в том, что родит именно сына, и заранее занималась вопросом, какое имя ему будет дано. Она весело толковала и о его воспитании, и о его будущей служебной карьере.
Но всему этому не суждено было сбыться.
Почти всю весну Асенкова провела, редко поднимаясь с постели, и только по настоятельному приказанию доктора делала несколько шагов по роскошно убранному садику своей прелестной дачки.
В начале лета она вдруг как будто поправилась и посвежела и шутя уверяла государя, что набирается сил для предстоящего великого акта.
Ее старушка мать тоже оживилась при мысли о возможности полного поправления здоровья ее ненаглядной Варюши, но вещее сердце матери ныло и болело ей самой непонятной болью.
Она молилась, по ночам вставала, чтобы перекрестить свое сокровище, и с любовью готовилась к тому, чтобы встретить своего внука, вполне разделяя убеждение будущей молодой матери, что родится непременно сын.
Это двойное предчувствие сбылось. В первых числах июля, перед вечером, молодая Асенкова почувствовала приближение родов. Немедленно были вызваны и акушер, и акушерка и приняты все меры к тому, чтобы по возможности облегчить страдания больной. Но эти страдания были так сильны, что нашли нужным оповестить обо всем самого государя.
Царская фамилия в это время гостила в Павловске, у великой княгини Елены Павловны, и государь в тот же день в экипаже прибыл в Царское Село, на дачу, где лежала больная.
Он застал там всех в сильнейшей тревоге. Больная была без памяти. Акушер говорил о необходимости операции, не признавая в то же время достаточности сил больной для перенесения этой операции. Старушка Асенкова была в отчаянии. Она плакала и молилась, призывая на дорогую головку дочери всю силу, всю мощь материнского благословения.
Немногочисленная прислуга молодой артистки, к тому времени уже державшей и лошадей, и кучера, и даже выездного лакея, ходила вся как в воду опущенная. Молодую барыню все боготворили; не было человека, для которого ее болезнь не была бы истинным горем, которому возможность ее кончины не являлась бы истинным, глубоким, непоправимым несчастьем.
К больной государь не пошел. Да и акушер воспротивился этому, и сама больная не увидала и не узнала бы его. Она почти все время была без сознания и страдала невыносимо.
Государь остался в комнате, соседней со спальней больной, но, когда раздались ее громкие, мучительные крики и стоны, поспешил выйти в сад.
У него не хватало сил слышать эти стоны эти тяжелые крики.
Государь отдал приказ вызвать к нему акушера. Тот вышел, сильно озабоченный, в длинном фартуке, с засученными до локтя рукавами.
– Ну что? – спросил государь.
Акушер беспомощно развел руками.
– Скоро ли все окончится?
– Определить трудно, ваше величество. Без ланцета дело не обойдется, а я, как вы изволите видеть, еще не приступал к делу.
– Но все-таки опасности для жизни нет никакой? – спросил государь.
– За это никто не может поручиться, ваше величество!
– Неужели ты предполагаешь?..
– Врач не может и не должен предполагать, ваше величество. Он может только применить свое умение, если у него есть познания, и горячо молиться, если у него есть искренняя вера.
Побыв около двух часов на даче своей маленькой фаворитки, государь уехал, отдав приказ немедленно оповестить его о том, как окончится процесс родов.
И акушера, и акушерку он оставил в сильной тревоге. Мать больной даже проводить его не могла: она была невменяема от горя и отчаяния. Она и страдала, и умирала вместе с дочерью, и каждый крик, каждый стон больной переживался старушкой Асенковой со всем ужасом и всею силою страдания.
Прошло несколько часов, прежде чем на заре ясного, жаркого летнего дня вместе с мучительным криком агонии больной раздался первый слабый крик родившегося ребенка.
Старушка Асенкова не отходившая от постели дочери, набожно перекрестилась и потянулась к больной. Акушер, весь бледный от волнения, пережитого им во время трудной и серьезной операции, которой избегнуть не удалось, схватил ее за руку и остановил:
– Не подходите! Не мешайте! – тихо сказал он, но не договорил, чему не следовало мешать, не сказал несчастной матери, что одновременно с новой народившейся жизнью другая жизнь уходила, не решился сказать, что в самый момент появления на свет нового сиротливого гражданина мира наступила агония его несчастной молодой матери.
Старушка не поняла молчания доктора. Она, к своему счастью, не могла понять весь ужас этого трусливого, но великодушного молчания. Она лихорадочным жестом схватила доктора за руку и подняла на него пристальный взгляд своих измученных глаз.
– Мальчик, – мог он только ответить. – Мальчик, внук, – попробовал он улыбнуться, как бы желая этим коротким сообщением утишить горе матери.
Старушка еще раз перекрестилась и снова двинулась к постели дочери.
Однако опять ее остановило то же странное, непонятное ей восклицание:
– Не мешайте!
Больная тем временем лежала тихо и неподвижно. Страдания, очевидно, прекратились, Варенька как будто отдыхала от них.
Доктор, нагнувшись над нею, поднес ей к лицу флакон. Она тихо пошевелилась, открыла глаза и тихо произнесла:
– Мама!
Мать рванулась к ней и насторожилась с таким выражением на испуганно напряженном лице, от которого страшно становилось. Она нагнулась над умирающей и ловила ее последний вздох, ее последний взгляд.
– Мама! – тихо, как замирающее дыхание, повторился звук замирающего голоса. – Скажите государю, что я до последней минуты, до последнего дыхания была вся предана ему. Я там буду молиться за вас всех, а вы здесь меня не забывайте и в память обо мне… пожалейте мое дитя! Прощайте! Все прощайте… мои милые, дорогие, любимые! Спасибо всем за прошлую любовь за прошлое счастье! Господи, Боже Всемилостивый, прости мне…
Варенька не договорила. Предсмертным усилием поднятая рука безжизненно упала. Умирающая вся как будто вытянулась, подалась вперед, словно шла навстречу чему-то, ей одной видимому и понятному, и без жизни, без движения упала на подушки. Глаза Вареньки испуганно, удивленно остановились, грудь перестала подниматься, дыхания уже не было слышно, молодая жизнь отошла.
Одной юной, светлой жизнью стало меньше на земле, одним ангелом больше на небе.
Доктор молча отошел и стал снимать с себя фартук. Акушерка, нагнувшись над умершей, бережно закрыла ей глаза, а старушка мать продолжала стоять безжизненная, бездыханная, словно сама умерла вместе с дочерью, словно и ее любящее, горячее материнское сердце остановилось вместе с уже не бьющимся сердцем дочери.
– Надо обмыть, пока тело не застыло, – послышался над Агафьей Тихоновной осторожный голос акушерки. – Надо все приготовить.
Старушка подняла на нее испуганный, оторопевший взгляд. Она не понимала происшедшего, боялась понять. Она бережно, раздвигая всех, подошла к кровати умершей и с любовью нагнулась над нею.
– Варечка!.. Варечка! Проснись! – проговорила она, губами прикасаясь к бледной, осунувшейся щеке покойницы и прижимаясь горячим материнским поцелуем к ее уже начинающему холодеть лбу.
И вдруг весь ужас истины коснулся ее отяжелевшего, словно уснувшего мозга, и Агафья Тихоновна, как бы просветленная, разом поняла все. Она бросилась к дочери, охватила ее своими горячими руками и вскрикнула так, что у всех присутствующих кровь в жилах застыла, вскрикнула так, как может вскрикнуть только мать, у которой взяли ребенка.
На этот душу раздирающий крик ответил другой вопль с улицы, из глубины парка, к которому примыкала маленькая нарядная дачка. Этот мучительный ответный крик вырвался из груди человека, всю ночь простоявшего в глухой аллее парка и следившего за тенями, скользившими по окнам дачки.
До убитой горем матери донесся этот мучительный крик. Она услышала, узнала его!
– Гриша! – крикнула она в свою очередь и, широко растворив дверь балкона, как безумная ринулась в темную аллею парка.
Она угадала. Это вскрикнул Нечаев. Этот мучительный, нечеловеческий крик вырвался из души человека, после нее больше и горячее всех любившего ее Варю.
Агафья Тихоновна бросилась к Нечаеву, но в парке его уже не застала. Увидев ее приближение, Григорий Ильич поторопился скрыться. Ему уже нечего было делать здесь, в этом нарядном, благоухающем цветнике, не о ком было заботиться, не за кем следить. Его светлое солнышко закатилось, его яркая звездочка померкла! Все то, что оставалось здесь, было ему чужое. Его жизнь совсем окончилась, совсем ушла.
XIV
После кончины Вареньки
Государю было дано знать о кончине Вареньки Асенковой тотчас же после того, как она свершилась. Он сам не приехал, но немедленно был вызван из Петербурга Гедеонов, который и примчался вместе с присланным за ним фельдъегерем.
Директору было поручено погребение, и ему же государь поручил первые заботы о появившемся на свет ребенке.
Старуха Асенкова оставалась безучастною ко всему, и даже когда после первой панихиды, собравшей массу народа, среди наступившей тишины к даче подъехал экипаж государя и Николай Павлович, серьезный, задумчивый и мрачный, вошел в знакомый светлый уголок, Агафья Тихоновна как будто не заметила или не узнала его. Она не пошла к императору навстречу, даже не приветствовала его, а только покорным, холодным наклоном головы ответила на его почтительный поклон.
Государь низко поклонился гробу, коснулся губами уже застывшей руки покойницы и отошел, взяв с собою один из цветков, лежавших в утопавшем в венках миниатюрном гробе.
Маленькая артистка, как нарядная куколка, лежала в своей залитой солнцем игрушечной дачке. Все улыбалось вокруг этого нарядного маленького гроба. Блики солнца, прорываясь сквозь тюль занавесок, скользили по бледному личику и тонким, полупрозрачным ручкам. Аромат цветов наполнял это светлое теплое гнездышко, и только мертвое, неподвижное, как бы застывшее, горе матери стояло на страже у родного гроба. Только ему одному не было места в этой обстановке, среди этого моря света и цветов. Одно только это неутолимое горе мучительным стоном туманило эту светлую, пеструю картинку, тщательно вставленную в богатую, заботливо устроенную рамку.
Государь еще один только раз накануне погребения приехал к гробу своей маленькой фаворитки. Он совершенно неожиданно появился у гроба поздним вечером, почти белой летней ночью, в цветущем садике, окружавшем нарядную дачку. Он приехал один и вошел в маленький зал, где, смешанный с запахом кадильного дыма и ароматом цветов, стоял уже тот страшный запах разложения, который в то далекое время нельзя еще было устранить ничем, кроме бальзамирования.
Государь вздрогнул от этого едкого запаха и, низко поклонившись гробу, поспешил выйти из комнаты и быстрым шагом дошел до ожидавшего его экипажа.
Теперь, как и в первый раз, мать умершей не заметила, не встретила и не проводила его. Она ничего не видала и не сознавала, кроме своего страшного горя, ничего не видела вокруг себя, кроме гроба дочери.
Даже слабый крик ребенка, за которым установлен был самый тщательный уход, бессилен был оторвать старушку от дорогого гроба. Ребенок – это было что-то новое, что-то, чего при ней не было, а старушке было близко и дорого только то, что было при ней.
Агафья Тихоновна не встречала и не приветствовала гостей, не видела и не замечала директора театра Гедеонова, приезжавшего каждый день на утренние панихиды, и только молчаливым наклоном головы ответила на предложение перевезти тело молодой артистки в Петербург для погребения его на Волковом кладбище, как этого пожелал сам государь.
Император вспомнил, что однажды в пылу веселой и оживленной болтовни жизнерадостная молодая девушка сообщила ему, что на Волковом кладбище погребены артисты, память которых она глубоко чтит, и шутя взяла с него слово, что в случае ее смерти здесь, в Петербурге, подле него, он прикажет и ее похоронить на Волковом кладбище. Тогда царское слово дано было в шутку, теперь его приходилось исполнить серьезно.
Нечаев на панихидах не присутствовал, так как его тяготила толпа. Он заходил один, в те часы, когда у гроба никого не было, и, ни с кем не здороваясь, ни на кого даже не глядя и, по-видимому, никого не замечая, проходил к гробу, у которого простаивал по несколько часов безмолвный, бледный, как бы весь ушедший в себя. Он молча и пристально глядел в бледное лицо покойницы, зорко всматривался в те перемены, какие вносили в него проходившие часы и думал свою мучительную, неотвязную думу.
Никто не мог бы проникнуть в эту думу, никто не мог прочитать ее на осунувшемся, потемневшем молодом лице. Нечаев глубоко схоронил ее в своем разбитом сердце рядом со своею попранной любовью и стоял у гроба холодный, спокойный, словно окаменевший.
Со старушкой Асенковой он не говорил и на ее привет почти никогда не отвечал. Он не замечал ее, как не замечал ничего вокруг себя. Он даже молиться не мог, и старушка зорко наблюдавшая за ним и, в свою очередь, из чужих замечавшая только его одного, ни разу не видела, чтобы, подходя к гробу или отходя от него, он набожно перекрестился. Нечаев двигался, как мертвец, и издали можно было принять его за тень, с того света приходившую на встречу с родной душой.
Однажды только, за день до погребения, старушка Асенкова решилась подойти к молодому человеку и негромко окликнуть его.
– Гриша, а Гриша! – тихо произнесла она, останавливаясь тут же, у дорогого обоим гроба.
Нечаев молча обернулся и вопросительно взглянул на нее. Он словно не мог понять, чего могут хотеть от него люди, о чем они могут спрашивать его или разговаривать с ним.
– Варечка-то наша! – проговорила старушка и залилась слезами, не будучи в силах продолжать.
Григорий Ильич смерил ее удивленным взглядом.
– О чем это вы? – спокойно спросил он.
– Как о чем, Гриша? Да ведь Варечки-то нашей уже нет!
– Моей давно нет! – своим ровным, словно мертвым голосом ответил он. – А свою вы сами заживо в могилу убрали и снарядили. Вам плакать не о чем! – И, отвернувшись, он опять своим неустанным, неотвязным, измученным взглядом стал смотреть в бледное лицо покойницы.
На следующий день состоялись похороны молодой красавица Асенковой. На ее последнее новоселье Вареньку провожала масса народа. Ее гроб все время несли на руках, и могила ее, после того как над нею был наметан свежий холм, вся утопала в цветах.
В день погребения Асенковой государь, сославшись на легкую простуду, почти не выходил из кабинета и, отменив почти все доклады, приказал только, чтобы Гедеонов, распоряжавшийся похоронами, в тот же вечер явился во дворец с подробным докладом.
Ловкий царедворец исполнил это и, отвечая на вопросы государя, расспрашивавшего обо всех мелочах, касавшихся печального события, доложил императору, что старушка Асенкова удалилась в маленькую, только что нанятую ею комнатку, к своей старой подруге по богадельне, тоже вышедшей оттуда.
– Оставить за нею как квартиру ее дочери, так и все, принадлежавшее ей! – приказал государь, не поднимая глаз. – Если она пожелает переменить квартиру, то соображаться во всем с ее личными желаниями и указаниями. Если же она тут пожелает остаться, то заключить контракт от ее имени и платить из сумм моего кабинета. Близких, кроме матери, у покойной никого не осталось? – спросил император после краткого молчания.
Гедеонов на минуту как будто запнулся.
– Чего ты? Говори! – сказал Николай Павлович, хмуро сдвигая брови.
– Ребенок, ваше величество!
Император поднял на него грозный взгляд.
– Неужели ты думаешь, что мне об этом напоминать нужно? – сказал он. – Я спрашиваю тебя о лицах, бывших ей близкими при ее жизни.
– Родных у нее не было, ваше величество!
– А этот молодой актер, за которого она замуж собиралась, ее бывший жених?
Гедеонов молча опустил глаза.
– Что же ты мне не отвечаешь? Где этот актер?! – повторил свой вопрос государь.
– Его нет, ваше величество, – ответил директор упавшим голосом.
– Как нет? – изумился государь. – Что это значит? Куда же он девался?
– Он умер!
Государь поднялся с кресла, на котором сидел.
– Как? Что такое? Как умер?! Когда и где?
– Два часа тому назад, ваше величество, на Волковом кладбище, на ее могиле.
Государь набожно перекрестился и тихо проговорил:
– Да, стало быть, любил! Застрелился?
– Никак нет, ваше величество. У него не было револьвера, он был очень беден!..
– Так какою же смертью он кончил?
– Он удавился! Его уже мертвого вынули из петли на самом кладбище, неподалеку от ее могилы!
Государь вторично перекрестился.
– Где же он теперь?
– В сарае съезжего дома ваше величество. Ночью тело будет погребено, согласно закону, на перекрестке.
– Отпеть и похоронить как следует. От моего имени обратиться для этого к владыке митрополиту!.. Бедняге при жизни было трудно; за него молиться не грешно. Народу на погребении было много?
– Неимоверно много, ваше величество! А цветов прислали много?
– Вся церковь была полна ими. Гроб, как блестящий цветник, возвышался среди церкви.
– Твои артисты все были?
– Все, в полном составе всех трупп. От товарищей артистов тоже было несколько венков.
– Спасибо всем! – коротко произнес император, отпуская Гедеонова.
Но директор не успел еще уехать, как был вновь призван в кабинет государя спешно догнавшим его камердинером.
Когда он вернулся, император сказал ему:
– Я забыл спросить тебя. У этого несчастного, что не мог пережить свое большое горе никого родных не осталось?
– Остался младший брат, ваше величество! – ответил Гедеонов.
– Кто он и где находится? Тоже актер? Да?
– Никак нет, государь. Он воспитывался в мещанском училище, но курса не кончил и служит младшим приказчиком при небольшой торговле.
– Таланта у него нет? Особенного из него сделать ничего нельзя?
– Не могу ответить вам на это, ваше величество. Я его сегодня в первый раз видел.
– А, ты видел его сегодня? Где?
– У тела брата. Я сам был там и вручил мальчику на первое время месячное жалованье его умершего брата. Я хотел затем доложить вашему величеству.
– Спасибо тебе, что ты подумал об этом, спасибо! Разыщи его, вызови к себе, выдай ему единовременно годовой оклад его несчастного брата и постарайся пристроить его повыгоднее! Куда девался портрет покойной? У нее был чудный портрет, он стоял всегда у нее в гостиной.
– Этот портрет взяла ее мать, старуха Асенкова, ваше величество.
– Попроси его у нее на время! Вели снять с него копию, эту копию отдай старушке, а оригинал привези ко мне! Сам сделай это, я это лично тебе поручаю!
Гедеонов откланялся, польщенный этим поручением, а государь прошел на половину императрицы, к которой уходил во все тяжелые минуты своей жизни, шутя утверждая, что ему нигде не может быть так тепло, как под ее крылышком.
Государыня, осведомленная и о смерти молоденькой артистки, и о подробностях, сопровождавших ее кончину, ни одним словом не обмолвилась об этом своему державному супругу. Она только была с ним еще нежнее и еще ласковее обыкновенного, и под ее нежным крылышком ему действительно показалось и тепло, и приветно.
Наоборот, Нелидова нашла тоскливое настроение императора несогласным с его достоинством. Ее гордая натура не мирилась ни с какой в мире уступкой, для нее государь всегда и во всем должен был стоять над толпою.
Император не спорил. Он никогда и впоследствии не спорил с гордой и властной фавориткой: так навсегда сложились их отношения. Нелидова никогда не спорила с императором ни о чем, а он не насиловал ее воли. Но если он выражал свое личное требование, она молча и беспрекословно подчинялась ему.
На девятый день кончины Асенковой на ее могилу был прислан роскошный венок из белых роз с широкими белыми лентами, на которых золотыми буквами стояло: «Вечная память». Государь понял, от кого прислан был грациозный венок. Он угадал нежную царственную руку и в этот вечер, прощаясь с императрицей, нежнее обыкновенного обнял ее.
* * *
Прошли годы. Потрясенная Россия пережила немало горьких, тяжких испытаний.
Сильным, смелым мановением воли императора Николая Павловича, направленным им против себя лично, окончилось его грозное, властное царствование. Зверским, неслыханным в истории мира цареубийством завершено было полное любви и благости царствование Царя-Освободителя. Александра II, и все предсказания старой цыганки, таким образом, исполнились до последнего.
В яркий солнечный день состоялось погребение бедного, скошенного грозою скромного «маленького цветочка»; в холодный зимний день мановением собственной воли пресеклась мощная и властная жизнь гордого императора Николая Павловича и ранней весной при первых, едва согревающих лучах еще далекого солнца, совершилось страшное злодеяние первого марта 1881 г.
Даже вещие слова старой сивиллы о благовесте в новом темном соборе исполнились до конца. Император Николай I скончался тотчас после того, как был отстроен Исаакиевский собор, что было предсказано ему задолго и другими прорицателями.
Сына Асенковой помнили и знали многие. Ему дано было прекрасное образование, и перед ним открыта была широкая дорога. Очень способный и даровитый, он избрал карьеру инженера и был одним из видных лиц при открытии Николаевской железной дороги. Последняя была ему близкой, родной – ведь она носила почетное и близкое ему имя – имя его родного отца.
