Текст книги "Царское гадание"

Автор книги: Анна Соколова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Государь молча опустил голову.

Прошла минута тяжелого, гробового молчания.

– И ты исполнишь это великое таинственное поручение? – спросил государь.

– Да, я исполню его. Я должна его исполнить. Я не умру, не исполнив его! А теперь, государь, когда ты уверен во мне, когда ты сам на деле проверил, что ты не с гадалкой-мошенницей дело имеешь, вернемся мы с тобой к простой и заурядной жизни и давай с тобой о пустяках житейских разговаривать. Вещая цыганка, пришедшая к тебе издалека, из мрачных дебрей холодной Сибири, пусть отойдет на второй план, а вам, ваше величество, пусть обыкновенная цыганка-гадалка вашу обыденную судьбу предскажет. Согласны вы?

Император не ответил старухе ни слова. Он был глубоко поражен и ее несомненным знанием, и тем тоном, которым она говорила. Вся она была какая-то таинственная… какая-то непостижимая. Он поднял на гадалку взор и почти вскрикнул от изумления. Перед ним была совсем иная женщина. Пропало и строгое выражение смуглого, характерного лица, исчез и строгий взгляд больших черных глаз. Перед ним была самая обыкновенная цыганка, одна из тех, что так охотно и почти всегда так неумело гадают по дворам. Старуха как бы по волшебному мановению вся преобразилась.

– А погадать о простых житейских делах прикажете, ваше величество? – спросила она.

– Гадай! – сказал государь, протягивая ей руку. – Теперь и брат мой может войти? – спросил он.

– Нет, не на что ему про вздоры ваши житейские знать! – смело заявила цыганка. – У него свои вздоры, у вашего величества свои. Вечно одним только серьезным делом не проживешь. Уж на что серьезное дело ваша любовь к государыне императрице, а и тут вздор житейский замешался, и, если бы не благоразумие государыни, немало ей огорчений вы, ваше величество, причинили бы.

– Тебе и это известно? – улыбнулся государь.

– Известно, ваше величество. И про обеих Варвар известно! – рассмеялась и гадалка.

– Про каких это Варвар? – удивился государь.

– Одна из них давно уже полюбилась вашему величеству… гордая да властная такая, а другая – маленькая да скромная, словно цветочек полевой. Ее ваше величество только вчера в первый раз в театре видели.

– А разве ее тоже Варварой зовут? – удивился император, не имевший понятия об имени маленькой Асенковой.

– Тоже, ваше величество, – улыбнулась цыганка. – И маленькому цветочку тоже суждено сыграть роль в жизни вашего величества.

– В моей жизни?

– Да, государь! Вы серьезно пристраститесь к маленькому полевому цветочку. И он, скромный и маленький, будет достоин этого! Да только недолговечен будет цветок, скоро увянет!

– Ты начинаешь мне грустные вещи предсказывать.

– Что делать! Я говорю то, что вижу. Жизнь маленького цветочка связана с этим домом, в котором я живу! Это – дом счастливый, его держаться надо. Кто из него уйдет, тот погибнет.

– Да ведь эта молоденькая артистка, о которой ты говоришь, не здесь живет!

– Надо, чтобы здесь жила! Надо, чтобы и счастье свое она здесь нашла. Этот дом счастливый! – вещим голосом повторила цыганка.

В дверь раздался легкий стук.

– Вы кончили? – спросил великий князь Михаил Павлович, просовывая свою некрасивую голову в дверь. – Там видимо-невидимо народа набирается. Ваша старая помощница их всех в сенях дежурить заставляет. Там уже ропот поднимается.

Лицо старой цыганки моментально исказилось гневом. Ее узнать стало трудно.

– Заремба! – крикнула она.

В дверях показалась старая цыганка.

– Кто тебе позволил впускать кого бы то ни было сегодня? – гневно крикнула старая гадалка. – С каких пор мои приказания не исполняются? Немедленно чтобы все ушли… все до последнего человека, а кто не захочет подчиниться, тот пусть никогда больше на порог мой не ступает… Поняла?

Старая цыганка молча скрылась за дверью. Государь тоже встал, чтобы уйти.

– Нет, вы обождите. Негоже вам перед народом в трущобе у старой цыганки показываться!

И она властным жестом задернула занавеску, чтобы даже тень ее высоких посетителей не могла быть замечена через наружное окно.

Лишь через некоторое время государь мог удалиться от старой гадалки. Он был хмур, пасмурен и таким вернулся во дворец. Очевидно, разговор цыганки расстроил его, и даже обычное остроумие и шутки его брата не могли исправить это настроение.

IV
Заря новой жизни

Второй выход молоденькой Асенковой в той же роли молодого гусара был вторичным торжеством молоденькой артистки. Публика принимала ее восторженно. Куплеты ей пришлось бисировать под гром единодушных аплодисментов, и Гедеонов, не помнивший себя от восторга и счастья, чуть ли рук не целовал у хорошенькой дебютантки.

Государь, как обещал накануне, привез с собою в театр двух молодых иностранных принцев, и те, по его выражению, «руки себе отбили», аплодируя молоденькой дебютантке, а из оркестра Асенковой подали два букета, к одному из которых были прикреплены дорогие бриллиантовые сережки.

Она не помнила себя от восторга, но не только не гордилась своим внезапным и крупным успехом, а была, напротив, вдвое милее и внимательнее к своим товарищам, несмотря на то, что большинство из них смотрело на нее с явной завистью и недоброжелательством.

По окончании водевиля государь снова прошел за кулисы, и тут всем стало понятно, кем прислан был хорошенькой дебютантке роскошный букет с богатым приложением.

Асенкова горячо благодарила императора за все его милости, весело и оживленно отвечала на его расспросы о ее личных делах, наивно и доверчиво сообщила ему, что успела побывать в богадельне у матери и передать ей о всех своих крупных удачах и о счастливой перемене в ее судьбе. Затем она с восторгом услышала от государя, что не далее как на этой же неделе она будет иметь возможность перевезти свою мать к себе на квартиру, наймом которой озаботится, по его поручению, театральное начальство.

Все это ясно говорило о том, что каприз царственного деспота выразился совершенно определенно. Все это видели и отчетливо понимали. Все почти на косточках выкладывали приблизительный подсчет того, на что может рассчитывать новая фаворитка, только она одна не могла и не хотела осознать всю особенность своего положения и никак не могла уяснить себе причину той досадливой грусти, которую обнаруживал ее Гриша.

После отъезда государя из театра, когда Асенкова, уже переодевшись, собиралась идти домой, она была вызвана в кабинет директора, который пригласил ее прийти к нему на другой день утром, к одиннадцати часам. Причины этого вызова Асенкова не знала, но он не возбуждал в ней тех опасений, какими обыкновенно сопровождаются в труппе подобные начальнические вызовы. Выговора она, во всяком случае, не ожидала.

Уходя из театра, Асенкова послала сторожа в мужскую уборную вызвать молодого артиста Нечаева, который на этот раз сам не вышел к ней навстречу. Вначале он отказался прийти, сославшись на головную боль, но после вторичного вызова пришел расстроенный и бледный, как полотно.

Асенкова прямо-таки испугалась, взглянув на него.

– Что с тобою, Гриша? – спросила она. – На тебе лица нет.

– Ничего особенного, голова болит немножко, – ответил Нечаев и после минутного молчания прибавил: – Ты зачем меня звала? Тебе нужно что-нибудь?

– Ах, Боже мой, конечно! Нужно, чтобы ты меня проводил. Не одна же я пойду. Хотя и близко, а все-таки неловко! Всех провожают, я одна только, как обсевок в поле.

– Ну, этот обсевок, мне кажется, так культивируют, что на недостаток ухода ему жаловаться не приходится.

– Культивируют, да не ты! – капризно заметила Асенкова.

– Не все ли равно, кто? Что мой уход в сравнении со всем тем, что окружает тебя?

Асенкова сделала нетерпеливое движение.

– Ну, слушай! – сказала она. – Оденься, да и пойдем со мною. Надо же, наконец, объясниться и толком понять друг друга.

– Я тебя уже понял, – ответил Нечаев таким тоном, от которого у нее кровь в лицо бросилась.

– Пойдем! – повелительно сказала она. – Если я говорю «пойдем», так, стало быть, пойдем!

– Хорошо, – сказал Нечаев, – но только предупреждаю тебя, что сегодня мне с тобою чаи распивать некогда. Я долго не останусь!..

– Ты останешься столько, сколько мне это нужно будет, – решительным тоном проговорила юная артистка. – Окончим мы наш разговор, я и сама отпущу тебя. А так нельзя. Ты мне все удовольствие отравляешь, ты, как кошмар какой, передо мною стоишь.

– Ну и прочь его с дороги, этот зловещий, негодный кошмар, совсем его прочь! – желчно проговорил Нечаев, надевая фуражку и следуя за своей подругой по училищу к выходу.

В комнатке молоденькой артистки на этот раз, уже без спроса и требования с ее стороны, было все приготовлено не только для полного вечернего чая, но и для легкого ужина. На столе стояли даже ваза с фруктами и большая коробка конфет.

Сначала Асенкова по-детски обрадовалась всем этим неожиданным благам, но, взглянув на побледневшего Нечаева, как будто растерялась и сконфуженным тоном проговорила:

– Я, право, не понимаю, откуда все это. Я никому не поручала, никого ни о чем не просила.

– И просить не нужно было, – с насмешливой гримасой проговорил он. – Сами догадались. Дай срок, и не то еще будет. Кареты подавать станут к подъезду, лакеев ливрейных заведешь.

– Кареты казенные за всеми нами приезжают, тут невидали нет никакой. А насчет лакеев ливрейных ты не мели, неоткуда мне их достать. На жалованье свое я их нанимать не стану, а лишних денег у меня нет и взять их негде.

– Мало ли в казне денег! – зло рассмеялся Нечаев. Варя всплеснула руками и по-прежнему весело расхохоталась.

– Что же, я казну, что ли, грабить пойду, по твоему мнению? Ей-богу, ты обалдел, Григорий Ильич, прямо-таки обалдел. Другого и слова для тебя не подыщешь.

Нечаев встал и подошел к ней.

– Скажи ты мне на милость, – начал он таким резким и дерзким тоном, каким никогда еще не разговаривал с нею. – Долго ты еще намерена меня дурачить? Что ты, жалеешь меня, что ли, уж очень, что думаешь меня своим притворством хоть временно утешить? Или за дурака меня пошлого считаешь? Или, быть может, тебе… при новом твоем положении и впрямь нужен дурак муж, который грехи твои и все твои шашни покрывал бы своим именем, хотя и плебейским, да честным? Так на меня в этом отношении не рассчитывай! У меня совесть непродажная. Я, когда вздумаю жениться, так для себя жену возьму, а не для пополнения чужих гаремов.

Он замолчал и взволнованно зашагал по комнате. Асенкова долго и пристально смотрела ему вслед. Прошла минута тяжелого, упорного молчания.

– Ты кончил? – спросила наконец Варя, заговорив совершенно новым, серьезным, вдумчивым тоном. – Ты все договорил? Да?

– Да, все! – ответил Григорий Ильич.

– Ну так теперь ты меня выслушай, хорошенько, внимательно выслушай! Ничьей любовницей я еще не была и ничьей сделаться не собираюсь, а когда соберусь, так не спрошусь не только тебя, а и своей родной матери. Сама я в себе вольна и сама за себя отвечаю. Плохо ты меня узнал, если даже одну минуту мог подумать, что я собиралась за тебя замуж для того, чтобы твоим именем свои какие-то шашни прикрывать. На такую грязь душевную я не способна. Краснеть мне не перед кем и не за что. А захочу я дурно сделать, так сделаю открыто и ни перед кем скрываться не стану. Да и что за невидаль такая, если молоденькая артистка себе поклонника заведет? У всех есть поклонники, и никто за это ни позора, ни оскорблений не терпит. Не думай, что я была бы терпеливее и уступчивее других. Я знаю, на что ты намекаешь, поняла, в чем ты меня подозреваешь, и скажу тебе одно: глуп ты, Григорий Ильич, много глупее, нежели я о тебе думала. Неужели же ты полагаешь, что если бы я метила так высоко, как ты воображаешь, то хотя одну минуту нуждалась бы для этого в твоем позволении и твоей поддержке? В этой роли сами других поддерживают, а не к людям за поддержкой идут. Я в тебя верила и за твою честь свою душу отдала бы. Ты во мне усомнился, и я в тебя верить больше не могу. Ступай и забудь обо мне. Что бы я ни сделала, как бы я ни возвеличилась или ни унизилась – не твое это будет горе и не твоя забота. Я привыкла к уважению, без него мне и любви не надо. Ты вот про государя говоришь, а он, при всей своей власти безграничной, денег мне не дал и не предложил, а жалованье мне назначил за мою работу. Значит, верит он, что мне не даровые деньги нужны, а те, которые честным трудом наживаются. А он – царь. И видел он меня всего только в первый раз… Ступай, Григорий Ильич, прощай, Бог с тобою!.. Если теперь ты не понял меня, потом поймешь, а ты для меня с этой минуты не существуешь. Забудь обо мне, как я о тебе забуду. Чужие мы с тобою люди были, чужими и останемся!..

Асенкова молча подала своему бывшему жениху руку и проводила его спокойным взглядом.

Он вышел не обернувшись, и странно: ни ей, ни ему в эту минуту почти тяжело не было. Слишком наболело у него на душе, слишком тяжело на ее душу легло не заслуженное ничем оскорбление.

Ночь Асенкова провела тревожно и на другой день, к одиннадцати часам, была уже в квартире директора.

Гедеонов встретил ее не только любезно, но даже отчасти почтительно. Так он встречал только ведущих артистов, да и то тогда только, когда знал, что не он им нужен, а они ему.

Усадив хорошенькую дебютантку и поставив перед нею, несмотря на ранний час, приготовленную для нее большую коробку конфет, Гедеонов сказал ей, что государю угодно было поручить ему приискать для Асенковой и ее матери небольшую, но удобную квартирку и прилично обставить ее.

Асенкова покраснела. Ей пришли на память горькие слова, сказанные ей накануне рассерженным Нечаевым, и она, краснея и смущаясь, ответила, что на обстановку у нее денег нет и из жалованья выплачивать ей будет трудно, если ей придется из этого же источника платить за квартиру и жить вдвоем с матерью.

Гедеонов ласково улыбнулся и ответил, что все это уже не ее забота, что квартира найдена и к следующему дню будет готова и что она может сегодня же поехать к матери и перевезти ее к себе в училище или сказать ей, чтобы она на следующий день сама приехала на новоселье.

– Сегодня ты совершенно свободна и можешь поехать к матери, – сказал Гедеонов, – а завтра будешь занята хлопотами по переезду, и, кроме того, вечером тебе предстоит выезд.

Асенкова подняла на него удивленный взгляд.

– Да, выезд, – ответил Гедеонов. – Я хочу пригласить тебя поехать в маскарад. Ты никогда не была в маскараде?

– Я? Нет, никогда, – ответила молодая девушка голосом, полным удивления. – Когда же мне было?

– Ну вот и прекрасно! Так завтра поедем. Я сам отвезу тебя в карете.

Асенкова слушала его и не понимала. Ни о чем подобном она никогда не слыхала. Никто из всех трупп Императорского театра никогда еще не ездил с самим директором в маскарад. Даже его открытая любовь, знаменитая балерина Андреянова, и та с ним так смело по маскарадам не разъезжала. И вдруг она, маленькая выходная артистка Асенкова, которой и имени-то еще никто никогда не слыхал! Положительно, слова Гриши все сильнее и сильнее вставали в ее воображении.

Асенкова чувствовала, что у нее кружится голова, а между тем ни посоветоваться ей было не с кем, ни довериться было некому. Матери она верила безгранично, но это была простая женщина. Около театра она на своем веку вертелась немало, но ничего подобного тому, о чем Варе нужно было теперь посоветоваться, она, наверное, во всю долгую жизнь свою никогда не видела. Что могла она сказать ей, что посоветовать?

Асенкова, растерянная, встала, чтобы откланяться.

– Зайди сегодня вечером в театр, – сказал Гедеонов, прощаясь с нею и завертывая для нее красивую бонбоньерку, из которой она успела съесть две или три конфеты. – Пройди прямо ко мне, вели доложить; я заранее отдам приказ. До свидания!.. Я тебе тогда скажу, как и куда я за тобою заеду.

– Костюм надеть надо будет? – спросила молодая девушка, останавливаясь на пороге.

Директор рассмеялся.

– Нет! В маскарады Благородного собрания в костюмах не ездят. Это не театральные маскарады. Ты поедешь в черном платье и в домино.

Молодая девушка растерянно взглянула на него.

– У меня нет ни черного платья, ни домино!

– Да, это правда! Я об этом не подумал. Хорошо, что ты мне напомнила!.. Пройди к себе, я пришлю старшую портниху снять с тебя мерку. Завтра к утру все будет готово! – И Гедеонов, ласково потрепав юную артистку по щеке, проводил ее сам до передней.

Асенкова вышла как в чаду. Да, Гриша был прав. Начиналась какая-то новая, головокружительная жизнь, в которой ей, одинокой и непривычной, трудно было разобраться.

А на следующий вечер Асенкова под руку с Гедеоновым, одетым в щегольской фрак, вошла в зал Благородного собрания, залитый огнями. Александр Михайлович, подтянувшийся, с щегольским цилиндром на голове, смотрелся еще совсем молодцом, и понятно было, что среди его частых и разнообразных капризов полновластного паши, среди зеленой молодежи подведомственного ему театра ему случалось еще внушать легкие симпатии.

Асенкова шла как во сне. Никогда она не была в залах собрания, никогда не видала такого шумного и пестрого движения, не слышала этого писка поддельных голосов, этого шумного говора маскарадных интриг, не находилась среди этой горячей атмосферы лихорадочного шума и движения.

С хоров гремел дивный оркестр волшебника Штрауса, отца того «короля вальсов», который сводил с ума все последующие поколения. Посреди большого бокового зала, на высокой эстраде, обставленной зеленью и пальмами, в своих живописных костюмах пели и плясали цыгане.

Цыганки хоров старого, бывалого времени не щеголяли в заграничных бальных костюмах, выписанных из Парижа, которые так мало идут этим дочерям горячей степи. Цыгане появлялись на эстрадах в своих национальных костюмах и пели не романсы, а свои настоящие, родные жгучие песни. Это были настоящие кочевые цыгане, со всей оригинальной прелестью своего особенного быта, со всем пылом своей бурной страсти.

Асенкова еще никогда не слыхала настоящих цыганских песен и, услыхав их, выдернула свою руку из-под руки Гедеонова и почти побежала к эстраде.

Гедеонов с улыбкой последовал за нею и, дойдя до эстрады, оглянулся. Он заметил, что толпа почтительно расступается, и увидел вдали входившего в зал государя.

Маленькая Асенкова не заметила императора. Она ничего и никого не могла бы заметить в эту минуту – так охватили ее всю жгучие звуки цыганских песен.

– Ах, как они поют, как они поют! – воскликнула она, прижимаясь к руке своего кавалера. – Ах, как я рада, что приехала сюда… И как я вам благодарна!

– Не меня надо благодарить, а государя. Я по его приказанию приехал с тобою сюда! – сказал Гедеонов, направляясь навстречу императору и почти насильно увлекая за собою свою миниатюрную маску.

Асенкова, стройная и гибкая, была прелестна в своем щегольском маскарадном костюме. Ее дорогое атласное домино было сплошь обшито широкими кружевами, волнами падавшими вокруг ее стройной талии. Из-под кружева бархатной полумаски заманчиво выглядывал крошечный коралловый ротик с ровными, как перлы, зубками, и ее чарующая улыбка оживлялась блеском глаз, как яркие звездочки блестевших в продолговатых разрезах черного бархата. Никто не узнал бы под этой маской маленького задорного гусара, но прелестная и совсем молоденькая женщина видна была сразу…

Гедеонов стал так, чтобы государь, проходя мимо, мог заметить его. Он угадал верно: государь взглянул в его сторону и, подойдя к нему, заговорил с его маской.

Асенкова, вконец сконфуженная, сделала ему глубокий реверанс. Это вызвало кругом улыбки. Молодая девушка почувствовала, что сделала не то, что следовало, и покраснела под своей предательской маской.

– Ты, маска, вероятно, в первый раз здесь? – улыбнулся государь. – Ты даже с законами маскарадов не знакома?

– Да, ваше величество, – робко ответила Асенкова, не стараясь изменить голос.

Император рассмеялся.

– Здесь нет ни величества, ни высочества, – сказал он. – Здесь все всем говорят «ты»… Это привилегия маскарадов.

– Я не знала, – тихо, как бы оправдываясь, проговорила миниатюрная маска.

– Тебе твой кавалер не надоел? – шутя спросил государь, нагибаясь к ней. – Ты не желала бы переменить его?

– Нет, ничего!.. – проговорила Асенкова, чувствуя, что говорит не то, что следует.

– Гедеонов, ты мне уступишь свою маску, конечно, если она сама согласится на эту уступку? – сказал государь, завладевая рукой Асенковой.

Она молча повиновалась, Гедеонов же откланялся и отошел в сторону.

– Ты что же, маска, недовольна переменой? – спросил государь, близко нагибаясь к хорошенькому личику своей дамы и крепко сжимая ее маленькую ручку.

Она вздрогнула и тихо проговорила:

– Нет, довольна!

В эту минуту с эстрады раздалась широкая степная, вольная песня, и молодая девушка вся подалась вперед.

– Пойдемте туда, к цыганам, – проговорила она умоляющим голосом. – Пожалуйста, пойдемте туда, к ним!

– Хорошо, – ответил император, – но с одним условием: что ты перестанешь говорить мне «вы»… Это противно всем основным законам маскарадов.

– Хорошо, я не буду, – согласилась Асенкова, торопливо направляясь в сторону цыган, куда ее непреодолимо тянуло.

Никогда в жизни молодая девушка не испытывала ничего подобного. Она чувствовала, что в ее груди словно проснулась какая-то новая жизнь и огнем потекла по ее жилам. Ей хотелось и плакать, и на шею кому-то броситься, и молить она кого-то хотела о далеком, невозможном счастье, и словно хоронила она что-то безвозвратно уходившее.

– Ах, как они поют!.. Как они поют! – повторила она в порыве восторга.

– Ты очень любишь цыганское пение? – спросил государь, нагибаясь к ней.

– Я в первый раз слышу его, – ответила девушка.

– В первый раз? Да? Разве там, где ты училась, в театральной школе, никогда не пели цыгане?

– Нет, не пели! – ответила Асенкова.

– Что же именно тебе так нравится в их песнях? – спросил государь.

– Простор! – ответила молодая девушка голосом, которого сама не узнала. – Простор и огонь!

– Простор и огонь. Как ты это славно сказала! Ты, стало быть, и сама рвешься на простор, и в твоем маленьком сердечке тоже огонек загореться может?

Говоря это, государь все крепче и крепче прижимал к себе руку молодой девушки, и его обаятельный голос звучал все мягче и нежнее.

– Я не знаю, – ответила она, едва сознавая, что говорит, – но мне так хорошо, так хорошо, и я так понимаю их незнакомые мне песни!

– Подожди, мы заставим их для нас одних петь, – сказал государь, окончательно овладевая заметно дрожавшей рукой своей маленькой дамы.

– Для нас? Разве это возможно? – наивно спросила она и сама рассмеялась над своим глупым вопросом – как будто было на свете что-нибудь невозможное для государя, да притом такого, как император Николай Павлович.

– Чтобы сделать удовольствие моему маленькому гусару, все возможно, – милостиво ответил император, сжимая в своих горячих пальцах дрожащие пальцы своей дамы.

Она невольно ответила ему таким же горячим рукопожатием.

Государь улыбнулся и, нагнувшись, пристально взглянул в лицо своей спутницы. Он чувствовал и сознавал, что магнетически действует на молодую девушку, и это доставляло ему удовольствие. Он любил сознавать в себе эту силу.

– Где же мы их так близко одни услышим? – переспросила она как-то безотчетно, почти невольно соединяя свое имя с именем государя. – Здесь? Да?

– Где и когда захочет мой маленький гусар, – с милостивой улыбкой ответил государь. – Хотя бы у тебя на новоселье, если ты желаешь.

– У меня на новоселье? На каком новоселье?

– Как? Да разве ты еще не перебралась на новую квартиру?

– Нет, государь!

– Говори мне просто «ты». Здесь государя нет, он остался за порогом этого зала.

– Нет, не переехала, – улыбнулась Асенкова своей светлой, детской улыбкой.

– Почему? Я поручил Гедеонову.

– О, директор сделал все, что от него зависело, и на него вашему величеству…

– Опять?

– И на него тебе сердиться не за что, – с улыбкой поправилась Асенкова.

– Так за чем же дело стало?

– Из богадельни отпускного билета не выдали! Сказали маме, что она не вовремя подала прошение и что подождать надо.

– Да? – сдвигая брови, переспросил государь. – И кто же дал твоей маме такой строгий ответ?

– Не знаю, право, кажется, эконом. У них эконом ужас какой строгий!..

– Хорошо, что я об этом узнал. Он у меня вовремя подаст прошение об отставке, – вырвалось у государя, который не терпел никакого промедления в исполнении его приказов. – И Гедеонов тоже зевака. Он должен был строго проследить. – И, прежде чем Асенкова успела остановить императора, он жестом руки подозвал Гедеонова, оставшегося в том же зале и издали следившего за государем и его маской.

Гедеонов поспешно подошел.

– Я просил тебя проследить за тем, чтобы артистка Асенкова и ее мать перебрались сегодня на свою новую квартиру, – сказал государь.

– Квартира готова, – ответил Гедеонов, – все убрано и сделано, как вы изволили приказать.

– Да! Но я просил тебя лично проследить за всем, а между тем дурак эконом отказал матери молодой артистки в отпуске и в праве переезда.

– Как отказал в праве переезда? – вне себя от удивления переспросил Гедеонов. – Что же, он силой хочет заставить ее жить в богадельне? Простите, ваше величество, я с такой глупостью еще не встречался. Я не мог предвидеть такое распоряжение.

– Отправься туда завтра сам лично и скажи от моего имени этому необычайному эконому, что он глуп.

Гедеонов молча поклонился.

– Обе квартиры готовы? – спросил государь.

– Так точно, ваше величество.

– Хорошо, ступай! И вели там, чтобы мои сани были отправлены домой и чтобы за мною через час приехала карета.

– Слушаю, ваше величество, – ответил Гедеонов. Этот опытный царедворец понимал все с полуслова. Ему ясно было, что в карете государь намерен был сам довезти до дома свою маленькую маску.

Асенкова, сразу как-то осмелевшая, повернула свою грациозную головку в сторону государя и бойко спросила его:

– Вы… ты сказал о двух квартирах? Чья же будет другая? Разве мама не вместе со мною будет жить?

– Нет, твоя мама не расстанется с тобою. Ты будешь жить вместе с нею на квартирке, которую устроили тебе, по моему приказанию, на Владимирской, это близко от театра.

– О да, очень близко. Пешком можно будет бегать и на спектакль, и на репетицию.

– Нет, моя деточка, пешком тебе бегать не придется.

– Ну, в театральной карете ездить тоже близехонько.

– И театральная карета нам с тобою не понадобится. У нас будет своя карета, которая будет стоять у твоего подъезда, когда тебе нужно будет или просто вздумается куда-нибудь выехать, а на вторую квартиру она будет отвозить мою малютку тогда, когда мы с нею захотим свой праздник устроить, цыган одни послушать, и когда маленькая хозяйка желанного гостя ужином угостить захочет!

Говоря это, император так близко нагнулся к своей даме, что кружево ее маски шевелилось от его горячего дыхания и всю ее обдало его палящим жаром.

Асенкова вся вздрогнула от охватившего ее незнакомого чувства. Она страстно, порывисто прижалась к государю и тихо спросила:

– А этим «желанным гостем» будете вы, государь?

– На слово «вы» я не отвечаю, – улыбнулся Николай Павлович.

– Этим «желанным гостем» будешь ты? Да? – поправилась она.

Вместо ответа император крепче прежнего сжал ее руку.

А пылкая, страстная песня кочевых цыган лилась все громче и сильнее. Все глубже захватывала она молодую, неопытную душу, все сильнее вливала в нее отраву незнакомой безумной страсти.

Но вот звуки заунывной кочевой песни оборвались. Дирижер, заметивший приближение государя, властно взмахнул гитарой, поднял ее над своей курчавой головой, быстро повернулся лицом к хору и громко, властно крикнул:

– Живо! Веселей!

В ответ на это восклицание из пестрой толпы выделилась молодая цыганка и, взмахнув руками, как крыльями, плавно, едва шевеля плечами, поплыла вдоль образовавшегося большого круга. Она широко раскинула свои красивые смуглые руки, словно из желтого мрамора высеченные искусным резцом вдохновенного скульптора, затем взмахнула ими и понеслась по кругу с головокружительною быстротою, как птицы несутся по поднебесью, плавно, едва рассекая воздух, словно утопая в далеком эфире.

Удалая песня звучала все быстрее и быстрее… ее звуки лились все полнее. Все с большей мощью охватывали они грудь, все глубже проникали в душу, все сильнее зажигали молодую кровь.

Асенкова смотрела, затаив дыхание, вся охваченная, вся сожженная незнакомым палящим огнем.

– Господи! Зачем меня не в балет выпустили! – почти простонала она. – Зачем не учили меня танцевать!

– Что тебе так внезапно в балет захотелось? – спросил государь, близко нагибаясь к ней.

– Я проплясала бы так же, как эта смуглая красавица пляшет, – тихо, захлебываясь от восторга, проговорила молодая артистка. – Я так же птицей небесной понеслась бы над толпой, так же далеко унеслась бы и столько же счастья зажгла бы во всем окружающем меня!

Молодая девушка говорила как во сне, едва сознавая, где она и что с нею. Государь слушал ее с восторгом и сам увлеченный, как он давно не увлекался. Все то, что попадало ему на пути в последние годы, или носило характер притворного, заученного порыва, как это делалось за кулисами всех театров, или невольно застывало под гнетом возведенных в принцип приличий, как это случалось при дворе. Давно, со времени своей далекой юности, не видал он подле себя такого прямого, светлого, неподдельного чувства, давно не наблюдал такой мощной, такой юной вспышки пробуждающейся страсти. Он крепко сжал руку Асенковой и, подвинувшись с нею вместе к хору, милостиво выговорил:

– Молодцы, цыгане!

Это царское одобрение, столь редкое для бродячего, кочевого хора, электрической искрой зажгло бойкий хор. Песнь зазвучала мощнее и сильнее, пляска приняла особо быстрый темп. В глазах зажглась жгучая, страстная, неудержимая жизнь. Далекой, широкой степью повеяло среди чопорного столичного зала, необозримыми полями знойного юга запахло в пропитанном искусственными ароматами, роскошном мраморном помещении.