Текст книги "Царское гадание"
Автор книги: Анна Соколова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
– Тише ты! Ведь еще не дано тебе такой полной воли! – остановил он ее. – Подожди, пока в полный форс войдешь, пока полным титулом именоваться станешь!
– Каким титулом? Про что ты, Григорий? – уже более серьезно переспросила его Асенкова. – Говори толком… иначе кто тебя, дурака, поймет?
– Ты-то умна не по летам! Тебе сколько минуло намедни?
– Семнадцать! – весело сказала она. – Целых семнадцать!
– Ну вот, видишь! А рассуждаешь ты как семилетняя. Станет тоже государь жалованьем твоим и разовым даром заниматься, есть ему время!
– Значит, есть, коли занимается!
– Нет, не то это значит, совсем не то, сама ты давеча Мефистофелев совет вспоминала.
Асенкова так и упала от смеха.
– Ой, батюшки, умру! – воскликнула она, хватаясь за бока от хохота. – Так это ты мне с государем «до обручения» целоваться запрещал? Ну скажи ты мне на милость: есть глупее тебя кто-нибудь на свете или нет?
– Время покажет, кто из нас глуп, кто нет! А я пока вот что тебе скажу: если ты по этой дороге пойдешь, так забудь обо мне, не заботься, что со мной станется и куда я денусь. Не твое это дело, не твоя забота!
– Ничего ровно с тобой не станется. И заботиться я о тебе, дураке, буду, потому что если дурака одного по белому свету пустить, так он, словно мышь, пропадет. Подождем мы с тобой, чтобы состоялось зачисление в штат моего жалованья, а там и подадим в дирекцию заявление, что желаем обвенчаться! Александра Михайловича Гедеонова с Павлом Степановичем Федоровым в посаженые отцы пригласим. В шафера возьму балетных во фраках, а в крестные отцы потом самого государя пригласим! Я, пожалуй, заранее его попрошу, благо он ко мне так милостив! Знаешь, послезавтра опять наш «Полковник старых времен» идет, и государь обещал принцев каких-то иностранных с собой в театр привезти. Хочешь, я сама ему скажу, что замуж выйти собираюсь?
Нечаев молча встал и взял со стула свою шляпу. Он видел, что его молоденькая невеста не притворяется, действительно верит в тот светлый вздор, который говорит, и ему как-то мучительно грустно стало и за нее, и за себя. У него как будто стрелой пронеслось в уме убеждение в том, что все это мнимое счастье не даст им обоим настоящего, неподкупного счастья. Как будто молнией обожгло его какое-то странное, почти страшное предчувствие.
– Прощай! – сказал он. – Ей-богу, пора. И тебе завтра рано вставать надо, если ты хочешь действительно к Агафье Тихоновне проехать, да и мне выспаться надо. Плохо я что-то себя чувствую, устал я.
– Это ты от радости, дурашка! – по-прежнему весело и беззаботно прощебетала Асенкова. – Ну, ступай, ступай! До свидания… до завтра! – И она, крепко поцеловав Нечаева, шаловливо вытолкнула его на лестницу.
Проводив жениха, Асенкова собиралась лечь спать, как вдруг в комнату к ней вошла одна из классных дам, та, которая присутствовала в театре с воспитанницами и была свидетельницей милостивого разговора государя с молоденькой дебютанткой.
– Вы не спите, ma chere? – спросила она. – Можно к вам?
Асенкова, не привычная к таким визитам, встретила ее почтительным реверансом.
– Вы что это, чай пили, мой ангел? – продолжала классная дама таким непривычным тоном, что молоденькая шалунья едва могла удержаться от душившего ее смеха. – Дадите и мне чашечку?
– Ах, пожалуйста! – И Асенкова бросилась наливать чай.
Она, наивная до полного ребячества, не могла постигнуть причину той перемены, которая разом совершилась вокруг нее. Ей все казались такими исключительно, такими невыразимо добрыми.
– Вы одна были? Или у вас был кто-нибудь из подруг? – спросила классная дама, принимая из ее рук чашку горячего чая.
– Нет, у меня товарищ был, одновременно со мною выпущенный из училища, артист Нечаев!
– Нечаев, Нечаев… – сказала классная дама, прищурив глаза, как будто что-то припоминая. – Не помню что-то. Он куда же выпущен? В балет?
– Нет! В драму, на выходы пока. Потом, Бог даст, выдвинется. Все случай. Вот как и мне удалось!
– Ну, вы совсем другое дело: вы – талант! Сам государь вас заметил, сказал, что иностранным принцам вас покажет. Что о вас говорить! Что же вам этот Нечаев – родня?
– Нет, пока еще нет, – улыбнулась Асенкова, – но я замуж за него выйду.
– Вы? Замуж за выходного артиста? Вы шутите, моя дорогая?
– Нет, вовсе не шучу. Мы дали друг другу слово, еще когда в школе были, а теперь, когда мне назначили такое большое жалованье…
– Теперь? – повторила классная дама. – Теперь-то именно это и особенно трудно или, скорее, несвоевременно. А впрочем… – И осторожная, опытная особа остановилась, догадавшись, что замужество может быть одним из условий ожидающего молодую девушку необычайного счастья.
Разговор между молодой девушкой и старой опытной девой как-то плохо вязался, и, оставшись одна, Варвара Петровна[2]2
Асенкову звали Варвара Николаевна. – Изд.
[Закрыть] Асенкова растерянно задумалась обо всем случившемся. Она видела, что во всем, что ей пришлось пережить и испытать, кроется что-то такое, что она полностью понять не может.
Прежде всего она никак не могла понять грусть и недовольство ее милого, дорогого Гриши. Не то чтобы она совсем уже не понимала жизни и всех ее условий: она была развита, как развиты бывают все девушки ее лет, пребывающие на сцене; но в ее скромную и разумную головку никак не могла закрасться мысль о том, что она понравилась государю и что в числе тех поклонников, которыми все воспитанницы театрального училища чуть не с первого класса любят хвастать друг перед другом, может значиться император Николай Павлович! Скажи ей это кто-нибудь так прямо и неожиданно, она умерла бы от смеха. Император Николай Первый – и она, маленькая выходная артистка казенного театра, для которой уже исключительное внимание режиссера должно считаться необычайными счастьем и почетом!
Но она, любя своего Гришу, не добивалась ни этого избрания, ни этой чести. Она была счастлива при мысли, что тотчас после выпуска из школы для них самих настанет пора настоящей службы и получения хотя бы скромного жалованья. Это для нее равнялось мечте о счастье и маленьком теплом гнездышке с любимым молодым мужем, с горячо любимой старушкой матерью; она возьмет ее к себе и окружит тем комфортом, которого она лишена в своей нищенской богадельне. Во всем этом так много счастья, света и покоя!
Лучезарным блеском вставало это скромное счастье в ее молодом воображении. Надо было только достигнуть того, чтобы жалованье на первых порах давало хотя бы малейшую возможность безбедного существования, а тут вдруг такое светлое, неожиданное счастье.
Молодая артистка провела почти бессонную ночь и чуть свет была уже у матери, на окраине города, в бедной, нищенской богадельне.
Старушка сначала испугалась такого раннего появления своей дорогой птички, но узнав обо всех счастливых обстоятельствах, посетивших ее Варю, набожно перекрестилась и в ответ на предложение тотчас же после получения первого жалованья перевезти старушку к себе покорно ответила ей:
– Сначала сама устройся, моя дорогая, о себе подумай хорошенько, а там уже обо мне разговор будет!
О Грише и о близкой свадьбе дочери она, на первых порах, как-то особенно тщательно промолчала. Старушка знала жизнь. Она хотя сама на сцене не была никогда, но знала ее близко и хорошо и смутно понимала, что в жизни ее Вари наступает какая-то существенная перемена.
– Молись, дитятко, молись! – сказала старушка, крестя и благословляя ее перед ее отъездом. – Обо мне не тревожься. Я теперь знаю, что и у тебя все по-хорошему, и буду ждать, когда все выяснится и ты станешь крепко на ноги! Мне что? Я твоей удачей довольна, твоим счастьем счастлива, твоей сытостью сыта! И не трудись больше сама ко мне сюда забираться. И далеко, да и дорого! Деньги беречь надо, на первых порах в особенности. Вот у тебя еще и салопчика теплого нет, справить его надо, а на это денег тоже пойдет немало. Христос с тобой! Ступай себе с Богом! Я сама до тебя доберусь, коли что. А ты себя не принуждай и не тревожь, еще простудишься грехом. Тебе здоровье беречь нужно! Ишь ты у меня добытчица какая оказалась! С тобой нынче, брат, не шути!
И, крестя дочь, она проводила ее до подъезда и далеко еще провожала глазами.
Затем, вернувшись к себе, в свою общую палату, старушка набожно перекрестилась и издали перекрестила ту сторону города, в которой жила ее Варя. Она смутно понимала, что в судьбе ее дорогой дочурки наступила важная, серьезная минута, и горячо молилась за нее.
III
Таинственное предсказание
На следующий день утром, во время доклада министра двора, князя Петра Михайловича Волконского, государь прервал доклад об одном из крупных ассигнований, испрашиваемых князем, и спросил его о порядке выпуска из театрального училища. Волконский, до которого, как до опытного царедворца, уже дошли подробности о вновь нарождавшейся прихоти государя, ответил, что выпускаются воспитанники и воспитанницы по возрасту, а сортируются по успехам и способностям, какие они обнаруживают к сцене.
– Ну, однако, вчера я видел у тебя очень способную девочку, на плечи которой чуть не весь репертуар возлагается, а служба которой оплачивается жалкими грошами!
Министр сделал вид, что не понял, о ком именно идет речь.
– Последний выпуск, ваше величество, особыми талантами не изобиловал, – ответил он общим замечанием.
– Ты в том убежден?
– Поневоле пришлось убедиться, ваше величество! Я за училищными спектаклями следил и на всех экзаменационных спектаклях присутствовал.
– И не заметил ни одного выдающегося таланта?
– Кроме двух воспитанников, из которых один выпущен в драматическую труппу, а другой – в балет.
– Я не о воспитанниках, а о воспитанницах с тобой говорю! – перебил его государь.
– Из воспитанниц тоже одна очень даровитая выпущена в балет, да одна в драму. Но это – талант легкий, водевильный. Вы вчера изволили видеть ее в роли травести.
– В «Полковнике старых времен»? Да! А по-твоему, такой выдающийся «легкий талант» не стоит нескольких «тяжелых» драматических и трагических?
– Я не говорил этого, ваше величество.
– Не говоришь, а выпускаешь способных артистов на грошовые оклады.
– Вашему величеству благоугодно было разом увеличить оклад молодой артистки Асенковой. Я же обязан подчиняться закону и соображаться с существующими окладами.
– Да если эти твои соображения не имеют смысла?
– От воли вашего величества зависит изменить их коренным образом.
– Об этом мы поговорим в ближайшем будущем, а теперь разузнай мне хорошенько, кто эта Асенкова, откуда она, кто поместил ее в школу и что ее ждет впереди.
– Я и так все знаю, ваше величество, – ответил ловкий министр, действительно в течение утра успевший собрать все нужные справки.
Характер государя был хорошо известен ему. Волконский знал, что император Николай Павлович не любит ничего откладывать в долгий ящик, и явился на доклад уже снабженный всеми нужными сведениями.
– Из каких она? – спросил государь, не глядя на князя Волконского, потому что, как человек исключительно умный и справедливый, стеснялся и стыдился своих слабостей.
– Она родом мещанка, ваше величество, – ответил министр, – в театральное училище ее поместила старушка мать. Это бедная женщина, призреваемая в одной из столичных богаделен.
– Так что дочь и жить при ней не может?
– Никак нет, ваше величество. Ей дано временное помещение при училище. Я предвидел, что она быстро выдвинется и станет получать такое жалованье, что будет иметь возможность самостоятельно устроиться вместе с матерью.
– Это хорошо, – одобрил государь. – У нее в репертуаре несколько таких удачных ролей, как ее первая?
– Не могу доложить вашему величеству! Пока одна только эта, и та досталась ей случайно.
– Как же ты говоришь, что предвидел ее быстрый успех?
– И не ошибся, как вы сами изволите видеть. Но сразу взять роли у артисток, чтобы отдать их начинающим было нельзя. Все должно идти последовательно.
– Да, да, ты, пожалуй, прав!
В дверь раздался легкий стук, и после разрешения, данного государем, показалась сутуловатая и некрасивая фигура великого князя Михаила Павловича.
Известно, что великий князь был настолько же некрасив, насколько его два старших брата были обаятельно красивы! С императором Николаем, которого великий князь буквально боготворил, он составлял разительный контраст. Но это не мешало примерной дружбе обоих августейших братьев. Великий князь Михаил любовался братом и часто, смеясь, говорил своей жене, что она судьбою застрахована ото всякой ревности, потому что если он способен влюбиться, то единственно только в своего старшего брата.
На этот раз великий князь Михаил Павлович вошел явно чем-то недовольный. Государь сразу заметил это.
– Что ты как туча? – рассмеялся он, целуясь с братом по обычаю, усвоенному с детства. – Кто тебя рассердил?
– Никто, – ответил великий князь.
– Ну, полно! Знаю я тебя, привык читать на твоем достаточно выразительном лице, когда ты кем-нибудь или чем-либо недоволен. Наверно, опять твой фаворит Булгаков какую-нибудь дерзкую штуку выкинул?
– Во-первых, он вовсе не мой фаворит, и это ясно доказывается тем что я намереваюсь сослать его в армию.
– Давно уже ты намереваешься сделать это, Миша, но до сих пор тебе никак не удается привести это намерение в исполнение.
– На этот раз удастся. Но речь идет вовсе не о Булгакове, а о твоем министре двора, – произнес великий князь, бросая гневный взор в сторону князя Волконского.
Государь рассмеялся.
– О моем министре двора? Да вот оно, мое министерство. Возьми его и расправься с ним как знаешь!
– Чем я имел несчастье прогневать ваше императорское высочество? – смиренно и раболепно откликнулся князь Петр Михайлович.
Он знал, что великий князь шутить не любит и что на своего державного брата он имеет очень большое влияние.
В великом князе Михаиле равно заискивали и те, кто любил его, и те, кто ему вовсе не сочувствовал. Он сам хорошо знал это и довольно бесцеремонно обходился с теми, к кому не благоволил. Так и в данном случае он вовсе не ответил министру двора. Тот повторил свой покорный и вкрадчивый вопрос.
– Вы тем не угодили мне, князь, – ответил Михаил Павлович, – что опять нарядили свою какую-то там корифейку в мундир моей гвардии! Гвардейский мундир – не клоунский колпак, чтобы напяливать его на всех в угоду публике.
– Ты это о вчерашнем спектакле говоришь? – спросил государь, слегка сдвинув брови.
– Да, о вчерашнем! – смело ответил великий князь.
– Но ты в театре не был.
– Нет, не был, но выслушал подробный отчет о нем и знаю, что какая-то там вертушка со школьной скамьи паясничала в гусарском мундире и щеголяла каким-то кукольным ментиком.
– А, вот что тебе досадно! – рассмеялся государь. – Ну, уж за это, брат, с меня взыщи! Я первый аплодировал этому бедовому маленькому гусару и очень был бы рад, если бы у тебя целый полк таких гусариков набрался.
– Я таким полком командовать не стал бы, – ответил Михаил Павлович.
– А я, напротив, стал бы, и очень охотно. Повторяю, я от души аплодировал маленькому гусару, которого ты намерен преследовать своим гневом!
– Никого я не намерен преследовать, да и никаких преследований у меня и в характере нет! – возразил Михаил Павлович, слегка смягчившись, как всегда смягчался, наталкиваясь на малейшую уступку со стороны обожаемого брата.
– Как не намерен? Ты даже на Волконского взъелся за то, что он доставил мне удовольствие аплодировать такому бедовому гусарику.
– Я только заметил, что мне это неприятно.
– А ты поезжай посмотреть маленького полковника, и весь гнев твой утихнет!
– И не подумаю! – отвернулся великий князь, гнев которого уже почти совершенно остыл.
– Жаль! А я завтра везу в театр и принца, и шурина, которого жду сегодня, да и жену позвать хочу. Маленький полковник прямо очарователен! Я от души аплодировал ему!
– Да, и это я слышал! – не глядя на брата, сказал Михаил Павлович.
– И об этом тебе донесли? Это уже не по начальству. Аплодировать я имею полное право. Однако что у тебя новенького помимо сведений о моих аплодисментах? – спросил государь, желая окончательно рассеять тучи на челе брата. – Какой-нибудь новой сивиллы нет ли? – спросил он, намекая на страсть великого князя ко всевозможным гаданиям и предсказаниям.
– По этому поводу я могу нечто доложить вашему императорскому величеству! – вмешался в разговор министр двора.
– Ты? – спросил государь. – Что же, ты намерен стать конкурентом его высочества?
– Я никому верить не мешаю, – сказал великий князь, хотя в действительности любил, чтобы другие разделяли все его верования. – О чем же вы хотели доложить государю? Не о новой ли цыганке, что объявилась в Коломне?
– А вашему высочеству уже известно?
– Что же удивительного, что мне известно то, о чем вам успели доложить?
– Я не говорю этого, ваше высочество. Я осмелился только спросить, изволили ли вы сами быть у этой цыганки?
– Да, я был у нее и буквально поражен всем, что она сказала мне.
– Она, вероятно, знала, кто ты, – улыбнулся государь, который, напротив, очень мало верил во все чудесное и своим положительным умом любил все определять прямо и строго логично.
– Если и так, то, во всяком случае, то, что она сказала мне, поразительно. Она говорила мне о таких вещах, которые никому известны быть не могут.
– Даже мне? – спросил государь улыбаясь.
– Нет. Тебе и мне только! – ответил великий князь.
По выразительному лицу государя как бы тень проскользнула. Он понял, о чем говорил его августейший брат. Это был предмет, которого он сам никогда не касался и которого касаться никому не позволял.
– Ты один был у этой цыганки? – спросил государь.
– Нет, я был у нее с Мещерским, но входил к ней и беседовал с нею, конечно, наедине.
– И она действительно хорошо гадает?
– Она не гадает, а прямо смотрит и говорит… только на руку слегка взглядывает. Это нечто поразительное, – сказал великий князь, слегка вздрагивая.
– А где она живет?
– В Коломне, на Псковской улице, в доме секунд-майора Прокофьева, по полицейским книгам это пятнадцатый номер.
– Что же она – приезжая?
– Не знаю, право. Я ее об этом не спрашивал.
– Надо спросить об этом Бенкендорфа, – сказал государь.
– Ах нет, пожалуйста, не впутывай сюда своих жандармов. Я сказал ей, что гарантирую ей полную неприкосновенность, а свое слово я привык держать. Скажи мне, что ты не хочешь, чтобы она продолжала свое ремесло, или что ты требуешь, чтобы она совсем уехала из Петербурга, и это будет обязательно исполнено, но только мне это скажи, а не Бенкендорфу!
– Да я и не думаю изгонять ее из столицы. За что, если она зла никакого не делает? Напротив, я сам хочу съездить к ней.
Министр двора насторожился. Это, видимо, в его расчеты не входило.
Государь сразу понял это.
– Я требую, – строго сказал он, – чтобы до тех пор, пока я сам не побываю у этой гадалки, никто из моей свиты или из приближенных ко мне лиц не посещал ее. Если я узнаю о чем-либо подобном, то лицо, ослушавшееся меня, немедленно получит чистую отставку.
Все знали непреклонный характер и непреклонную волю государя. Поэтому министр низко опустил голову, а на живом, хотя и некрасивом лице Михаила Павловича выразилось полное удовольствие.
– Псковская улица, пятнадцать? – переспросил государь.
– Так точно, ваше величество, – ответил министр.
– Да, хочешь, я сам тебя довезу? – спросил великий князь. – Я не войду, войди ты один. Я только до дома ее тебя довезу.
– Отлично, поедем! – согласился государь. – Сегодня вечером, хочешь? Сегодняшний вечер у меня совершенно свободен. Маленький полковник ведь завтра выходит? – спросил он, обращаясь в сторону министра.
– Так точно, ваше величество!
– Поменяемся? – рассмеялся государь, обращаясь к брату. – Ты меня сегодня к гадалке свези, а я тебя завтра с маленьким полковником познакомлю. Согласен?
– Нет, не согласен, – ответил великий князь таким недовольным тоном, что государь поневоле рассмеялся.
– Ну как знаешь, не езди, пожалуй! Только я тебе этого полковника гусарского на съедение не отдам! Это уж как ты там хочешь. Его права и его ментик я лично защищу от твоих нападок.
Михаил Павлович с улыбкой пожал плечами. Он был уже побежден. Он видел и понимал, что мимолетный каприз его державного брата принимает все размеры маленькой вспышки страсти, и стушевался перед этой фантазией, как привык стушевываться перед всем, касавшимся обожаемого брата.
В тот же вечер государь вместе с великим князем Михаилом Павловичем в маленьких одиночных саночках направлялся в глухую в то время Коломну.
Кучер государя, привычный к его капризным экскурсиям, не удивился, когда ему отдан был приказ везти своих державных господ в отдаленную, глухую часть города, к церкви Михаила Архистратига. Там великий князь приказал свернуть влево, на улицу, расположенную прямо против храма, и остановиться перед домом секунд-майора Прокофьева.
Дом был небольшой, одноэтажный, с широкими, наглухо запертыми деревянными воротами.
На углу стоял будочник с алебардой. Великий князь подозвал сермяжного героя, который при виде гвардейского мундира застыл в трепетном ожидании.
– Обойди и вели отворить ворота! – приказал великий князь.
Государь остановил его.
– Не надо! – сказал он по-французски. – Чем меньше мы будем заявлять требований, тем лучше.
– Ей это не помешает нас узнать сразу! – заметил великий князь.
Тем не менее кучеру велено было остановиться на улице, и оба высокопоставленных посетителя пешком прошли до квартиры гадалки.
Флигель, в котором она помещалась, был в углу довольно просторного двора и отличался относительным благоустройством. Дверь ее была обита чистым сукном, у входа горел фонарь. Все говорило об известной степени культуры. В то время звонков у дверей простых и сравнительно дешевых квартир еще не полагалось; для того чтобы войти в квартиру, довольствовались первобытным стуком в дверь. Постучали и высокие посетители.
На стук появилась старуха, повязанная платком со спущенными назад концами, как обыкновенно повязываются цыганки.
– Вам кого? – осведомилась она.
Они не успели ответить, как из внутренних комнат раздался резкий голос, крикнувший:
– Впусти, Заремба! Этих гостей никто не смеет не впустить.
Старуха молча и покорно открыла дверь.
– Шире открывай, шире! С почетом принимай! – послышался тот же резкий, гортанный голос, с заметным иностранным акцентом.
Великий князь бросил торжествующий взгляд на брата. Государь пожал плечами. Но он не был еще убежден; он заподозрил чью-нибудь интригу, и его подозрение пало на Волконского.
– Пойдем! – коротко сказал он брату.
Они оба двинулись вперед, предводительствуемые старухой, и на пороге их встретила другая старая женщина, резко отличавшаяся от первой. Насколько та была проста и как-то заурядна, несмотря на свое довольно типичное лицо, настолько эта казалась тонкой, хитрой и выдавалась какой-то деланной, картинной эффектностью. Она была вся задрапирована в длинный полосатый плащ, такой, в каких евреи совершают свои молебствия. На голову ее был картинно наброшен ярко-красный платок. В черных, но тонких и стройных руках она держала маленькую золотую тросточку. Она встретила высоких посетителей на пороге своей комнаты и низко поклонилась им.
Государь пристально взглянул на нее.
– Пожалуйста, ваше величество! – сказала старая сивилла, почтительно преклоняя голову перед государем и пропуская его в комнату.
– Кто тебя предупредил о моем посещении? – строго спросил государь.
– Никто меня ни о чем не предупреждал! – прямо и смело взглянув на него, ответила гадалка. – Я сама знала, ждала вас в этом часу.
На великого князя старуха взглянула, как на старого знакомого, и почтительно, но почти дружески поклонилась ему. Все ее внимание было сосредоточено на особе государя. Она видела и замечала недовольное выражение на его лице, но это, видимо, нисколько не пугало ее.
Она прошла в комнату и пригласила своих высоких гостей присесть.
– С вашим величеством я хотела бы одна, с глазу на глаз, поговорить! – смело заметила гадалка, бросая бесцеремонный взгляд в сторону великого князя.
Он поднялся с места.
– Останься! – сказал государь. – Вздор! От тебя у меня тайн нет!
– Неправда, есть тайна! – серьезно и строго сказала старая сивилла. – И этой тайны я хочу коснуться для того, чтобы ваше величество перестали держать в уме своем подозрение против лица, ни в чем не повинного. Я вашего министра не видала ни разу, и дай Бог, чтобы он ко мне не приходил и меня ни о чем не спрашивал.
– Почему так? Разве ему предстоит какое-нибудь особое несчастье?
– Да, предстоит, – ответила цыганка.
– Какое? Служебное?
– Нет! По службе у него все пойдет исправно до конца, но умрет он от страшной, почти неслыханной болезни!
Великий князь пристально взглянул на брата. Он видел, что государь начинает верить.
– Ваше величество напрасно подозреваете именно этого министра во лжи, – сказала цыганка. – Он проще и бесхитростнее остальных! Но не об этом я хотела бы поговорить с вашим величеством. Мне нужно передать вам более интимные и, пожалуй, более житейские вещи.
Великий князь встал и молча направился к двери. Государь на этот раз не останавливал его. Он был почти покорен. Вся фигура старой цыганки, весь тон ее речи дышали безыскусственной, неподкупной правдой.
– Ну вот, мы с тобой вдвоем, – сказал государь. – Что-то ты мне скажешь?
– На первых порах, – начала сивилла, пристально глядя в лицо своего высокого посетителя, – я скажу тебе… – Она разом изменила свой тон и стала говорить государю «ты». – Прежде всего я скажу тебе, что пора тебе в Сибирь гонца посылать. Умирает там великий добровольный узник! Великий подвижник умирает. Не скончается еще он теперь в этой болезни, не закатится еще над грешным миром яркая, блестящая небесная звезда, но страдания его велики, и он ждет из своего дома горячего привета и помощи.
– Помощи? – переспросил государь, пораженный тем, что он слышал. – Помощи?
– Не материальной, конечно! В ней он не нуждается и не может нуждаться. Как ни ушли вы все в свой властный эгоизм, как ни забыли вы о том, о чем вам забывать не следовало, но до нужды материальной все-таки и вы великого подвижника, великого молитвенника за грешный мир не допустите! Ему и не нужно ничего. Его звезда сияет над миром и из того мрачного далека, где угасает его великая, его святая жизнь.
Император слушал гадалку, весь онемев от страха и смятения. Ничего подобного он не ждал, ни на что подобное, отправляясь к гадалке, не рассчитывал.
– Об этом мне говорить не следовало, – сказала гадалка, – об этом никто не смеет говорить, так же как и о том, какой грех искупает великий подвижник в своем тяжелом заточении. Я сказала тебе это, государь, только для того, чтобы понял ты, что имеешь дело не с пройдохой-цыганкой, что не на кофейной гуще я гадаю, как все обыкновенные гадалки, которых так много в вашем странном, как будто образованном городе. Мне хотелось доказать тебе, что мне поверить можно и что ни лгать, ни интриговать я не стану и не умею.
– Да, я тебе верю, – сказал государь, – глубоко верю тебе. Но скажи мне одно. То лицо, о котором ты говоришь… ты сама никогда не видала его?
Гадалка подняла на императора пристальный и проницательный взгляд.
– Вот и ты, государь, отгадчиком стал, и ты стал провидцем, – сказала она. – Видела я его, сподобилась его лицезрения. Нарочно я в далекую Сибирь ездила за этим, по тайге зимою пробиралась, в бурях жестоких чуть не погибла, с буранами снежными боролась, чтобы только добраться до его святой, одинокой кельи и земно поклониться ему. Стара я, государь, так стара, что ты не поверишь мне, если я тебе о настоящем возрасте скажу. Его я молодым да светлым помню. И родителя твоего убитого помню, и в самый день его горькой кончины я его видела! Слышал ты, небось, когда он, уходя из гостей, сам себя в зеркале с перетянутым веревкою горлом видел? Все я помню, все видела, все пережила, и вот теперь свой великий дар на потеху людскую отдаю, для того чтобы на старости лет денег побольше заработать.
– Зачем же ты это делаешь? И на что тебе деньги? – спросил государь.
– Деньги мне нужны на великое, давно задуманное мною дело, а дар свой великий я на людскую потеху отдаю, потому что подчас могу заранее предсказать человеку какую-нибудь гибельную для него перемену, спасти его от большой и крупной ошибки.
– Еще одно слово! – спросил государь, глубоко потрясенный предыдущим разговором. – Еще один только вопрос! Когда ты там, далеко, видела того, о ком ты говоришь, ты говорила с ним?
– Да, говорила! – ответила цыганка серьезным и грустным тоном.
– Ты сказала ему, откуда ты?
– Он знал. Ему говорить не надо. Он сам все видит и знает.
– И ты сказала, что назад сюда, в Петербург, вернешься?
– Да! И то сказала, что я тебя, государь, увижу!
– И что же он сказал тебе в ответ?
– Ничего, государь! Он своим великим, ненарушимым молчанием встретил мои слова. С ним разговаривать нельзя. Приказ его только можно выслушать, когда он говорит, или совет его прозорливый понять и в сердце у себя запечатлеть.
– И он не дал тебе никакого поручения?
Гадалка порывистым жестом подняла голову.
– Опять ты провидел, государь, – сказала она. – Великий дар тебе дан от Бога. Используй его на благо своего государства.
– Что же, ты мне гадать, что ли, посоветуешь? – улыбнулся государь.
– Нет! Такой глупый совет я тебе, императору русскому, дать не могу. Я могу только пожелать, чтобы ты свое провидение на пользу родины употребил, все… без остатка. И так как ты угадал о поручении, данном мне там, в далекой отчизне великого подвижника, то я открою тебе и то, какое именно поручение дано им мне, недостойной!
– Какое? – спросил государь, заинтересованный словами старой цыганки сильнее, нежели он сам хотел это показать.
Она встала с места и, приблизившись к стоявшей в углу божнице, рукою указала на нее государю, после чего пророчески произнесла:
– Вот тут у меня хранится эта великая святыня. Показать тебе я ее не могу и не смею, да и сама дотронусь до нее только в тот день, когда исполню данное мне великое поручение. Но этот день еще не настал, и я сама не знаю, когда он настанет.
– Но сказать ты мне можешь, в чем дело? – спросил государь.
– Да, сказать я могу. Ты про себя сохранишь эту великую тайну, сохранишь, потому что сказать ты никому об этом не решишься.
– Я слушаю тебя, – сказал государь сильно взволнованным голосом.
– Земля у меня тут, земля, данная им и взятая в изголовье того ложа, на котором он почивает. Он сам вынул эту землю, завернул ее и мне, недостойной, подал.
– И эта земля…
– Она должна, по его святому завету, быть положена в Петропавловской крепости на ту плиту, под которой покоится привезенное из Таганрога тело покойного императора Александра Благословенного.
