Текст книги "Царское гадание"
Автор книги: Анна Соколова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
V
Вещее сердце
Асенкова вернулась домой вся очарованная проведенным вечером, обезумевшая от восторга и от полноты пережитых, незнакомых ей до того дня пылких, горячих впечатлений. Она смутно поняла, что Гриши она никогда не любила, что не любовью было то спокойное, нежное чувство, которое охватывало ее в присутствии названного молоденького жениха. Она поняла, что есть в мире другое чувство – мощное, властное, разом захватывающее всего человека, без остатка, без пощады и жалости. Она смутно почувствовала, что есть счастье, от которого умереть можно, есть блаженство, от которого сердце может разорваться. И ей мучительно захотелось этого счастья, ее, как обреченную, потянуло к этому могучему блаженству!
Едва успев раздеться, молодая девушка как подкошенная упала на постель и пролежала так до утра, между сном и бдением, сама не сознавая своего состояния, бессильная разобраться в том новом мире, который открывался перед ее удивленными глазами.
Вернулась она настолько поздно, что никто из классных дам уже не пришел проведать ее, как это делалось в предыдущие вечера. Но вечерний чай и легкий ужин с новой бонбоньеркой с конфетами ожидали ее на элегантно накрытом столе. Однако молодая девушка уже почти не удивлялась этой роскоши; она быстро, почти разом свыклась и с этой заботой, и с этим неурочным баловством, и с тою мыслью, что она стоит в особых, для других недосягаемых условиях.
Вполне она еще не сознавала той роли, которая предназначается ей в недалеком будущем, но особенности этой роли смутно понимала и как-то покорно мирилась с нею, никуда не стремясь, но ни от чего и не отказываясь, и не отстраняясь. Она фаталистические отдавалась течению, уверенная в том, что живая волна вынесет ее на светлый берег. Ее внезапно охватила какая-то слепая вера в судьбу, в свое счастье.
С постели она поднялась поздно, так как накануне была оповещена о том, что ей не нужно являться на репетиции. Ей предстоял только визит к матери, которая, как ей сказал государь, прощаясь с нею у подъезда театрального училища, до которого он довез ее в своей карете, будет уже готова к встрече с нею и до ее приезда успеет получить свой увольнительный билет.
Действительно, старушка ждала свою «ясочку», причем ждала слегка напуганная и удивленная. Увольнительный билет ей рано утром принес сам эконом, учтиво и почтительно извинившийся перед нею за промедление, случившееся по вине писаря, не тотчас доложившего ему о желании госпожи Асенковой покинуть убежище. Вместе с тем эконом униженно попросил старушку довести до сведения Высочайшего двора, что в бытность свою в богадельне она была всем довольна и никаких претензий к учреждению не имеет.
Старушка слушала его, как во сне. Она решительно не понимала, чего от нее хотят, и, не понимая, слегка трусила. Она никогда ни на что не жаловалась, а, наоборот, всегда за все усердно благодарила.
Да и как было не благодарить, когда ее, нищую, даром поили и кормили в богадельне, да еще и по два платья в год «строили»? Хотя и плохи были эти даровые платья, хотя их не хватало даже и на три месяца, но все-таки они были даровые. А даром кто же обязан содержать чужого человека?
В этом смысле старушка и перед экономом рассыпалась в благодарных и робких уверениях и только относительно Высочайшего двора осторожно «доложила» ему, что ни с кем из придворных лиц она никогда не беседовала и беседовать не думает.
– Но… ваша дочка? – неловко начал эконом и остановился.
Старушка с достоинством взглянула на него.
– Моя дочка – еще совсем малолеток, ваше превосходительство! – сказала она, по обыкновению награждая свое непосредственное начальство неподобающим титулом. – Она еще только из училища, благослови Господи, вышла, из яичка только что, можно сказать, вылупилась, и если заметило ее начальство и наградило по своей милости, так все-таки это ее из обычной колеи не выведет сразу и много ей надо будет поработать, чтобы на прямой путь выдвинуться.
Эконом пристально взглянул на старуху, желая проникнуть в то, хитрит она или в самом деле в своей наивности не понимает, что карьера ее дочери уже сделана, а затем ушел, еще раз пожелав ей полного счастья и удачи.
– Нас когда-нибудь вспомните, загляните к нам! – сказал он. – Мы добрым людям рады.
– Как же, как же, ваше превосходительство! – окончательно растаяла старушка. – К кому же мне и заглянуть, как не в свой уголок, где мне мирно прожилось столько лет? Шутка сказать! Как устроила дочку в школу, так сама к вам сюда поступила. А теперь дочка вот уже какой помощницей стала: старуху мать к себе на квартиру берет. – И она с гордостью улыбнулась, низко кланяясь эконому, вышедшему проводить ее на подъезд.
Ее недавние товарки, старушки из богадельни, тоже проводили ее, озадаченные ее внезапным величием. Когда же в ту самую минуту, как старушка, совсем собравшаяся, хотела идти за гитарой, к крыльцу подъехала молодая Асенкова в щегольской коляске, и все старушки даже отступили назад, охваченные чуть не чувством непритворного благоговения. Такого величия их скромная богадельня не видала с того достопамятного дня, когда однажды императрица Мария Федоровна, поочередно объезжавшая все благотворительные учреждения столицы, заехала и в их мирный уголок. С этого времени скромная богадельня вела свое летосчисление, и теперь внезапное возвеличивание скромной, бедной старушки являлось для богадельни своего рода особой честью.
Молоденькая артистка учтиво, но с достоинством раскланялась со старушками, почтительно поклонилась эконому и подала серебряную монету сторожу, вынесшему скромный узелок и деревянный сундучок ее матери. Она как-то инстинктивно чувствовала, что и для нее, и для ее матери наступала эпоха, полная нового волшебного счастья.
Маленькая, но светленькая квартирка, приготовленная Асенковой на Владимирской, неподалеку от церкви и той местности, которая в то время называлась местностью «У пяти углов», была заново убрана хорошенькой и свежей мебелью. Она состояла из четырех небольших комнат, что давало возможность маленькой хозяйке иметь и свой миниатюрный будуар, и свою спокойную и красивую спальню, и небольшую, красиво убранную гостиную с тюлевыми занавесками на окнах, что тогда считалось еще почти роскошью, а сверх всего этого матери отвести светлую и чистую комнату, прилично обставленную и расположенную по соседству со светлой кухней, снабженной всевозможными предметами хозяйства.
Старушка Агафья Тихоновна в первую минуту даже поверить не могла, чтобы все эти блага были собраны здесь для нее и ее ненаглядной дочурки, и, обойдя хорошенькую квартирку, наивно осведомилась, кто же будет жить с ними вместе.
– Если ты Гришу хочешь сразу к нам перевезти, – озабоченным голосом сказала она, – так это, конечно, хорошо. Почему ему с нами не пожить? Вы с ним оба честные, хорошие, ничего такого себе до брака не дозволите. Но как начальство посмотрит на это? Начальники – тоже народ требовательный, и рассуждать нам с ними не приходится.
При имени молодого Нечаева Варю как будто по сердцу что-то ударило. Он в протекшие часы как-то неимоверно далеко ушел от нее, стал ей почти чужим. Как это сделалось и почему именно так случилось, молодая девушка сама не могла отдать себе отчет… Но это было так, и Варе от этого было и тяжело, и грустно.
– Нет, мама, Гриша с нами жить теперь не будет, – ответила она, не глядя на мать.
– И хорошо, что не будет! Ты у меня умница, все хорошо рассудила и устроила. Нечего людей дразнить, нечего их на грех наводить. Посмотрят со стороны, не поймут, да и худое что-либо подумают, а от осуждения человеку дурно бывает!
Молодая Асенкова только хотела переговорить с матерью относительно обеда, как в наружную дверь постучали, и явившийся управляющий дома привел прислугу, присланную из училища. Она, почтительно раскланявшись, доложила «господам», что нанята самим «дилехтором» и что ей приказано за жалованьем тоже к «дилехтору» являться. Перед «господами» она рассыпалась в уверениях, что всячески будет стараться им угодить, так как ей «самим дилехтором» заявлено, что при первой жалобе барышни или барыни она моментально получит расчет.
Все это повергло старуху Асенкову в неописуемое удивление. Она отпустила новую кухарку на кухню, сказала, чтобы та разобралась там и на рынок идти снарядилась, затем, пройдя в спальню дочери, которая тоже разбиралась на своем роскошном новоселье, передала ей все охватившие ее впечатления.
– Чудное что-то творится, Варюша! – проговорила старушка, покачивая своей уже сильно седеющей головой. – Такое чудное, что и невдомек мне совсем, к чему это и как? Словно мы и заправские господа стали, словно на нас и невесть какая важность напущена!..
Дочь рассмеялась, крепко обняла свою наивную мать и на ее вопрос о том, пошлет ли она сейчас же за Гришей, задумчиво ответила:
– Нет, мам, подождем! Дай ему тоже одуматься!.. Гриша странный какой-то стал, ему словно неприятна моя удача.
Продолжать этот разговор им не пришлось, так как опять раздался стук, и вконец оторопевшая и растерявшаяся прислуга стрелой влетела в комнату с докладом: «сами дилехтор пожаловали». Варя, тоже оторопевшая, выбежала в переднюю.
На пороге действительно стоял Гедеонов с большим букетом цветов в руках. Сопровождавший его всюду лакей был нагружен всевозможными кульками и свертками.
– Я к вам на новоселье, с хлебом-солью! – обратился Гедеонов разом и к Асенковой, и к старушке, в которой угадал мать молодой девушки. – Я знал, что вы не успеете разобраться в один день и можете остаться без обеда, а потому вот привез вам полный обед, да, пожалуй, и ужин тут же! Унеси и положи это все! – обратился он к лакею. – Тут все есть, что надо, – вновь обратился он к церемонно стоявшим перед ним хозяйкам дома, – решительно все: и рябчики жареные, и пироги, и сладости, и конфеты, и фрукты, и чай, и кофе, все тут положено! Все государь изволил приказать привезти вам на первых порах. Не надеялся он на аккуратность и умение молодой хозяйки; она могла что-нибудь забыть и пропустить. А уж я и не забуду, и не пропущу ничего. А тебе, моя красавица, я и роль новую захватил, – сказал он. – В том же гусарском ментике тебе опять явиться придется. Раскладывайся, разбирайся, да и за роль принимайся. Это новая комедия с пением «Гусарская стоянка». У нас она еще не шла, и государю угодно, чтобы она была поставлена как можно скорее. Ее величество императрица изволила слышать о тебе и желает тебя видеть, а государю угодно посмотреть на тебя в обеих ролях, чтобы выбрать и решить, в которой из них тебя ее величеству показать.
Молодая девушка с восторгом ухватилась за роль.
– Ах, как я рада! Какое счастье! – проговорила она восторженным тоном. – Господи, как много счастья в жизни и как жить хорошо! – воскликнула она, как на молитве складывая свои красивые миниатюрные ручки.
Проводив Гедеонова и наскоро закусив, молодая девушка ушла к себе в спальню, чтобы просмотреть роль, предоставив матери заботливо разбирать и укладывать все привезенные блага. Такого богатства старушка Асенкова никогда еще не видала и дрожащими руками разбиралась в своем нежданном, небывалом богатстве.
Роль оказалась прелестной. Куплеты были очень милы и остроумны, и Асенкова только на минуту призадумалась над тем, как она будет разучивать их без музыки. В этот момент вбежавшая мать объявила ей, что привезли фортепиано и что мастера ждут, куда она его поставить прикажет. Она так и сказала: «прикажет»; она уже сознавала, что ее дочурка, ее маленькая Варя что-то может и смеет, что она в силах что-то приказать, что ее слово станут слушать с уважением.
Хорошее новое фортепиано было внесено и поставлено в гостиной, неподалеку от камина, над которым красовалось небольшое зеркало.
Вместе с инструментом были привезены и вручены Асенковой и ноты ее роли, и она, проводив людей, доставивших инструмент, уселась за фортепиано, на котором научилась порядочно бренчать в школе. Она положила пред собой ноты, поставила в стороне бонбоньерку с конфетами и стала разбирать незатейливую музыку куплетов.
Звуки музыки заставили ее на минуту задуматься. Они напомнили ей вчерашний вечер и песни цыган. Она попробовала по слуху наиграть один из плясовых мотивов, слышанных ею накануне, и, когда это удалось ей и под ее пальцами воскресли жгучие, широкие аккорды вольной песни, внезапно почувствовала, как что-то горячее, до боли приятное охватило все ее существо и ее потянуло куда-то вдаль, на волю, на какую-то призрачную, недосягаемую высоту. Ей почему-то до безумия захотелось опять увидеть государя, сказать ему что-то, сознаться в чем-то.
Но в то же время молодая девушка вспомнила, как у Них в школе говорили о безумной любви государя к императрице, как на ухо друг другу дети передавали о том, что Николай Павлович влюбился в красавицу фрейлину Нелидову, и ей внезапно стало мучительно, до боли завидно. Ее всю сожгло завистью к счастью этих двух женщин, она сама себе показалась до крайности жалкой и ничтожной.
Мать застала ее в слезах и остановилась перед нею в немом глубоком удивлении.
– Варя, да что с тобой? Перекрестись! О чем ты? Тебе ли плакать и сокрушаться? Чего тебе недостает?
– Счастья мне недостает, мама, счастья, родная моя, хорошая… того счастья, от которого дух захватывает, которое как огнем сжигает всего человека.
Мать молча отступила и набожно перекрестила низко склоненную головку Вари. Она не совсем понимала своим ограниченным разумом неразвитой женщины, что именно случилось с ее девочкой, но инстинктом матери угадывала, что у нее в душе поднялась могучая буря. И ей сделалось страшно за молодое существо, ей близкое и дорогое. Она полжизни своей отдала бы за то, чтобы отодвинуть от дочери ту невидимую, совсем непонятную бурю, присутствие которой, однако, смутно понималось ею.
– Христос над тобой, мое дитятко! – нежно прижимая к себе красивую головку дочери, произнесла Агафья Тихоновна. – Христос над тобой! Все будет по-хорошему, все придет в свое время, как Господь укажет в Своем святом соизволении! Велики милости Его над нами, бедными, сиротливыми, не оставит Он нас до конца!
Молодая девушка подняла голову и в упор взглянула на мать.
– Мама, ты веришь в счастье? – спросила она. – Ты была когда-нибудь совсем-совсем счастлива, так счастлива, как в раю люди счастливы бывают?
Старушка покачала головой.
– Нет, дитятко! Такого полного счастья я не испытала, не судил мне Бог. А верить в счастье я верю, так же как в доходчивость материнской молитвы до неба. Я знаю, что дойдет моя молитва до милосердного Бога и что пошлет Он тебе счастье. А будешь ты счастлива, мне ничего другого и не надо; я твоим счастьем проживу.
VI
Солнце и наяда
Новая роль удалась молодой артистке еще лучше первой. Она выступала на сценических подмостках уже с большей уверенностью, говорила смелее, пела громче и выразительнее. Асенкова чувствовала в себе какой-то необычайный душевный подъем, и чем смелее она была, тем сильнее и быстрее рос ее успех.
Новая пьеса поставлена была быстро, с нескольких репетиций, и все время у Асенковой было занято. Она вся ушла в свою роль и, по шутливому замечанию государя, заглянувшего за кулисы и вызвавшего ее из уборной, даже о нем совершенно забыла.
– Нет, ваше величество, о вас я не забыла! – ответила молодая девушка с такой бойкостью, какой сама удивилась.
– Вот как! – заметил государь, улыбнувшись. – Стало быть, мне было уделено местечко даже рядом с новой ролью?
– Впереди роли, ваше величество! – ответила маленькая кокетка, которой гусарский ментик придавал особую, несвойственную ей по характеру смелость.
– Спасибо, если так, – ответил император, низко кланяясь молоденькой актрисе и всю ее охватывая одним восторженным, горячим взглядом. – В следующий раз я самого строгого и сердитого цензора и критика в театр с собой привезу, – продолжал он, обращаясь разом и к Асенковой, и к стоявшему тут же Гедеонову.
Последний вопросительно взглянул на государя.
– Со мной приедет великий князь Михаил Павлович. Он сердит на нас обоих за гусарские ментики этой проказницы, Волконскому от него уже досталось, теперь же он и до тебя доберется. А на тебя посмотреть и императрица приедет! – сказал государь, обращаясь к Асенковой. – Я ей обе пьесы покажу, потому что не знаю, в которой из них ты лучше.
Молодая девушка почтительно присела перед императором. Она уже привыкла часто видеть его, и его появление вызывало в ней одно только чувство радости, без малейшего ощущения страха.
– Ну, как ты устроилась на новом месте? – спросил император, милостиво улыбаясь хорошенькой артистке.
– Прекрасно, ваше величество! – бойко ответила она.
– И всем довольна?
– Еще как довольна! – восторженно ответила Асенкова.
– А новоселья не справляла?
– Нет, ваше величество, не справляла.
– Чего же вы, стрекозы, смотрите? – обратился император к окружавшим их молодым актрисам. – Чего же вы к ней на новоселье не собираетесь? Разве можно так «заедать» новоселье? Так ведь это называется? – с улыбкой обратился он к ним.
Артистки засмеялись, прячась одна за другую.
– Нет, нет, новоселье непременно должно быть справлено! Я скажу Гедеонову, чтобы он жалованье авансом выдал на этот предмет и понемногу рассрочил платеж. Нельзя не праздновать новоселья! – продолжал император, а затем, пройдя за Асенковой до двери ее уборной, он, нагнувшись к молодой девушке, тихо шепнул: – А потом мы второе новоселье справим. То уж я сам организую.
Как бы то ни было, но приказ государя надо было исполнить, и, получив от Гедеонова вперед в счет жалованья сто рублей, Асенкова пригласила к себе всех своих подруг не только по выпуску, но и по службе.
Число приглашенных превысило то, что когда-нибудь в жизни могло собраться в скромной квартире старушки Асенковой, и та прямо потеряла голову от хлопот и старания устроить все как можно дешевле. Однако эти заботы оказались преждевременными. За два дня до назначенного новоселья к Асенковой опять совершенно неожиданно приехал Гедеонов и объявил ей, что, по приказанию государя, все нужное для угощения приглашенных будет доставлено в день торжества и что покупать ничего ровно не придется.
Агафья Тихоновна, уже наметившая в лавках и на рынке и большого мясистого гуся, и хорошую часть телятины, и относительно пирогов позаботившаяся, почти огорчилась такой необычайной заботой о соблюдении интересов ее и дочери.
– Помилуйте, ваше превосходительство! Как же это так возможно? И деньги на это Варей взяты вперед, да и у меня уж почти все намечено и готово! Нет, уж дозвольте нам самим это дело устроить!
– Я вам ни в чем не помеха, – пожал плечами директор. – Я вам волю государя передаю.
– Ну, а как же насчет денег-то теперь у Варюши будет? – не унималась старушка. – Ведь за месяц жалованье-то вперед взято.
– На что-нибудь другое его употребить придется, – смеясь, возразил Гедеонов. – Это, я думаю, вовсе не так трудно. Деньги, наверное, найдется куда девать?
– Найтись-то как не найдется, батюшка, ваше превосходительство, – покачала головой старушка. – Вот у Варюшки еще салопа теплого нет!
– Салоп будет, он уже заказан, – ответил Гедеонов.
Старушка окончательно растерялась.
– Если при эдаком жалованье, так уж к чему же? – заговорила она. – Варюша может и на свои заказать, на таком жалованье состоя.
Однако заметив на лице директора недовольное выражение, она сразу умолкла.
Новоселье готовилось пышное и блестящее. Приглашен был молодой актерский персонал, как мужской, так и женский. Осталось только пригласить Нечаева.
К этому вопросу Асенкова подходила как-то осторожно. Она в последние дни видела Гришу только на репетициях и перебрасывалась с ним лишь незначительными фразами. Ее новую квартиру он еще не видел. Варя как-то заикнулась ему об этом, но он сделал вид, что не слышал; она обиделась и не стала настаивать. Теперь, когда вопрос о его приглашении становился в упор, Асенкова обратилась к помощи и посредству матери.
– Мама, вы не сходите сами на квартиру к Грише? – спросила она.
– Почему не сходить? Да только не от меня должно идти приглашение, а от тебя.
– Он странный какой-то… со мной почти не говорит!
– Что же, я, пожалуй, пойду, – нехотя проговорила старушка. – Да только когда его дома застать можно? Ведь он тоже все по репетициям, а не то так по городу ходит. Уроки у него тоже есть. Волка ноги кормят; Грише дома рассиживаться не резон.
– А вы сходите сегодня ко мне на репетицию, а от меня и пройдете к Грише.
– А не все равно, что из дома, что от тебя из театра?
– Да нет же, не все равно. Быть может, вы его за кулисами увидите.
– Ладно, на репетицию пойду.
– Вы можете, пожалуй, в карете со мной доехать. Места свободные бывают!
– Ну, вот еще, была оказия! Что я за каретный ездок? И на своих двоих скатаю. Не привыкать.
Но ухищрения не привели к желаемому результату. Старушка не застала Нечаева ни в театре, ни на его квартире, и Варе пришлось самой приглашать его. Она робко и почти неохотно подошла к Нечаеву на репетиции и, подавая ему руку, сказала:
– Гриша! Завтра вечером все наши соберутся ко мне на новоселье. Приходи и ты, пожалуйста! Ты будешь особенно дорогим гостем. Ты почему-то перестал ходить ко мне. Конечно, это твое дело, насильно мил не будешь, но надеюсь, что, когда все будут у меня, ты не блеснешь своим отсутствием, как говорили у нас в школе?
– Спасибо. Я приду, если буду свободен! – ответил Нечаев как бы нехотя.
– А чем же ты можешь быть так сильно занят именно в тот день и час, когда я зову тебя? – спросила Асенкова, поднимая на него пристальный взгляд.
– Мало ли чем? Меня судьба на руках не пестует, мне жизнь не праздником стелется. Мне приходится работать, а в последнее время работать особенно много.
– Почему в последнее время?
Нечаев не отвечал.
Варя тревожно посмотрела на него. Ей показалось, что у него на глазах были слезы.
– Гриша, голубчик, скажи мне, что с тобой? Беды какой-нибудь с тобой не случилось ли?
– Никакой особенной. Братишка маленький у меня занемог, так в больницу его положить пришлось.
– Какой братишка? Тот, что в мещанском училище учится?
– У меня лишь один брат и есть. Только из училища он вышел.
– Когда? Почему вышел?
– Экзамена он не выдержал, из класса в класс не перешел. А он стипендиатом был, на счет города воспитывался. Ну, не выдержал, не перешел из класса в класс, его и исключили!
– Так отчего же ты мне не сказал всего этого?
– А что бы ты сделать могла? Ведь не ты экзаменуешь в мещанском училище! – насмешливо протянул Нечаев.
– Не я экзаменую, но я нашла бы какой-нибудь путь, дорогу нашла бы к его начальству.
– Нет, спасибо, я до подобных дорог не охотник. Я прямой дорогой ходить привык.
– Да не об этом речь, а о том, что с твоим братом. Чем он болен?
– Тиф у него… простудился.
– Когда? Где? Господи Боже мой!
– Платье у него холодное было. Казенное взяли, в училище оставили, а своего теплого не было. Ну, он и простудился.
– Так ведь это же ужасно, Гриша! Что с тобой? Ты с ума сошел? Что же ты ко мне не обратился?
– Зачем?
– Ну конечно за деньгами! Дать мальчику замерзнуть на улице до того, чтобы он тиф схватил, позволить каким-то там дуракам раздеть ребенка и вытолкнуть его раздетого на улицу! Да разве это все возможно?
– А ты что за опекунша всего белого света? Меня самого не сегодня-завтра на мороз погонят!
– Тебя? Кто?
– Да все, с кем я имею дело: во-первых, моя квартирная хозяйка, которой я не плачу, потому что платить нечего; во-вторых, мой товарищ, которого я запутал своим неплатежом; в-третьих, генерал Гедеонов, мой прямой и непосредственный начальник, который и так уже косится на меня за то, что я опаздываю на репетиции!
– Так почему же ты опаздываешь?
– А потому что сил моих не хватает присутствовать на этих репетициях и видеть все то, что на них проделывается! Сил нет переносить всю эту грязь, видеть всю эту мерзость и молчать, как молчат рабы перед господами, как крепостные перед помещиками. Тебе непонятно все это? Да? Впрочем, тебе с некоторых пор многое стало непонятно, что прежде было понятно и близко! Да я не удивляюсь! Наука жизни – великая наука, и даром она никому не дается.
Асенкова слушала его внимательно, но как будто слегка утомленная его горячей речью.
– Спорить я с тобой не буду, – сказала она, – твои теории оспаривать не стану. Каждый понимает и встречает жизнь по-своему. Но если ты признаешь за собою право самого себя ставить в неловкое и невозможное положение, то над другими тебе этого права не дано. Ты можешь игнорировать меня сколько тебе угодно, я не в претензии, но для брата ты должен взять у меня денег.
Нечаев поднял голову.
– Нет, твоих денег я не возьму ни для себя, ни для брата, ни для того, чтобы свою мать из могилы поднять, если бы она могла встать! Понимаешь ли ты? Мать с того света я этими деньгами вернуть не соглашусь – так горьки, так страшны мне твои деньги.
Асенкова молча отошла от него и, вернувшись домой, не села за стол, а весь вечер пролежала в темной комнате. Она не поехала в театр и после спектакля получила от Гедеонова бонбоньерку с запиской, отчего ее не было видно в ученической ложе. Чиновник театральной конторы, на которого было возложено это поручение, почтительно доложил молоденькой артистке, что к ее услугам была бы и другая ложа, если бы ей не угодно было сидеть в общей ученической. Асенкова ответила, что не могла приехать в театр по случаю болезни, и с глубоким волнением узнала, что через два дня в театр ожидают государыню императрицу.
– Вас разве не уведомили об этом? – удивился чиновник.
– Нет, мне никто не сказал.
– Пойдет ваша коронная пьеса «Полковник старых времен».
– Да?
Варя заметно оживилась. Ей хотелось выйти перед императрицей, которую все воспитанницы театрального училища обожали, хотя почти никогда не видели. Для них она была олицетворением грации и милости; это был луч солнца на царском престоле.
Чиновник откланялся и направился к двери. Старушка бросилась сама провожать его.
– Хорошо, мама, что мы с вами на завтра устроили новоселье! – сказала Варя матери. – Послезавтра уже всем было бы не до того. Государыня в театр собирается. Директор, Бог его знает, как к этому готовится! Ведь она в Александрийский театр почти никогда не ездит!
– И ты будешь перед нею играть, Варюша?
– Ну конечно. Государь сказал, что специально для меня привезет в театр императрицу.
– Ну, это он так милостиво пошутил с тобой, и этих его слов ты даже в шутку не повторяй! – робко заметила старушка.
– Мама! – после минутного молчания начала Асенкова, пристально взглядывая на мать. – Есть у вас свои деньги?
– Да нешто у тебя денег нет, Варя? – почти испугалась старушка. – Ведь тебе вперед выдали сто рублей!
– Да нет же, не про себя я говорю, а про вас! У меня денег много, девать мне их некуда, потому что и серьги у меня бриллиантовые есть в запасе, и салоп мне заказан, и мебель вся заведена. Мне нужны ваши деньги, а не свои.
– Мудрено ты что-то говоришь, не разберу я! Разве не все равно, какие деньги? Нешто они меченые?
– Ну все-таки – меченые там или нет, а свои-то у вас есть?
– Есть, Варюша, есть! Скрывать не стану. Отложено у меня пятьдесят рублей на погребение. Грошиками я их скопила, недоедала, недопивала. Хотела намедни тебе на салопчик их разменять, да, ишь ты, заказан салопчик-то!
– Ну, так вот дайте вы мне эти деньги взаймы, а вместо своих мои возьмите. Они лежат у меня в баульчике, а ключи под подушкой у меня.
– Да мои деньги в банке, Варюша. Я их сама от себя схоронила, чтобы не прожить их, не истратить.
– Ну, заберите их завтра утром и принесите мне, а в банк вы послезавтра мои деньги снесете вместо своих! Поняли?
– Нет, Варюша, ровно ничего не поняла!
– Все равно! Сделайте так, как я вас прошу…
– Да изволь, изволь! Что же ты с ними делать будешь, с этими пятьюдесятью рублями?
– Об этом я тогда скажу вам, когда вы мне их принесете. Так ступайте же завтра пораньше, мамочка! Только смотрите, не опоздайте, и как только вернетесь, так сейчас ко мне придите.
– Да ладно, ладно, и то торопиться стану! Мало ли у нас с тобой завтра дела!
Старушка перекрестила дочь и ушла в свою спальню, а Варя осталась одна, чтобы провести заведомо бессонную ночь.
На другой день рано утром старуха Асенкова отправилась в банк и вернулась домой с конвертиком, в котором лежал накопленный «капитал». Дочь нетерпеливо ждала ее.
– У вас к вечеру все готово, мама? – спросила она, схватывая деньги с радостью, которую мать положительно понять не могла, так как накануне вечером сама проверила содержание баульчика и видела, что у Вари почти все сто рублей целы.
– Да, почти всё, – ответила старушка. – Тесто подошло, жаркое все заготовлено. А дальше и готовить нечего. Сама знаешь, что конфет и сластей всяких до Нового года не переесть. Да, гляди, директор и еще пришлет. Невесть только, в чью они глотку все это насылают? Нам с тобой хватает и десятой доли того, что привозят.
– Ну так вот что: возьмите сейчас извозчика… только непременно извозчика, не вздумайте пешком идти.
– Ну, ну, ладно! Куда ехать-то?
– К Грише. Он сейчас дома. Ему негде быть: репетиции сегодня нет. Да и не ходит он никуда!
– Ну, и что же мне у него делать, у Гриши твоего?
– Передайте вы ему свои деньги и толком скажите и растолкуйте, что они вами нажиты и скоплены, что не мои это деньги!
– А ему какое дело? Что он над тобой за опекун и что в твоих деньгах дурного? Я тебя опорочить никому не позволю, у тебя грош тоже трудовой. Ишь, как тебя публика-то любит да одобряет. Попусту всем театром хлопать да кричать не станут!
– Ну и что же из этого? Что вы хотите этим сказать?
– А то и хочу сказать, что от тебя деньги взять никому не зазорно! Вижу я все и понимаю. Да добра ты не в меру, сердце у тебя больно отходчиво! На меня бы напал, я бы не стерпела!
– Ну, мама, каждый по-своему рассуждает! Исполните мою просьбу?
– Исполню! Хотя и через силу, а исполню!
– У Гриши брат в больнице умирает – тиф у него, простудился он, потому что пальто теплого не было!
– Какой брат? Ведь его брат в училище?
– Выгнали, на улицу выгнали! – простонала Асенкова.
– Выгнали? За что?
– За бедность, мама, за одну только бедность! Экзамена он не выдержал. Другому бы переэкзаменовку дали, а он на казенный счет воспитывался, ну, его и выгнали! Понимаете вы? Раздетого на улицу холодную выгнали! Он и простудился, и лежит теперь в больнице! Поняли?
– А Григорий из-за гордыни своей глупой, из-за фанаберии богопротивной без помощи его оставил и без призора бросил? Ну и люди нынче пошли! И ты тоже хороша, Варюша! Вчера небось про все это узнала?
