Текст книги "Царское гадание"

Автор книги: Анна Соколова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

VIII
Из мира таинственного

Два дня спустя после «второго новоселья» новой фаворитки государь, мрачный и угрюмый, вошел перед вечером в квартиру, занимаемую старой цыганкой, так поразившей его в первый визит к ней.

В эту ночь императору приснился странный сон, а утром, проснувшись, он нашел на своем письменном столе маленький запечатанный конверт, в который была вложена записка следующего содержания:

«Я жду тебя, государь, у себя перед вечером, в том часу, который тебе будет удобен. Мне нужно передать тебе просьбу, которую письменно сообщить не могу. Не старайся узнать, каким образом доставлено будет тебе это письмо. Не узнаешь ты ничего, а всякое горе, причиненное твоими бесполезными розысками, всякая вызванная этими розысками слеза гнетущей тяжестью лягут на знакомую тебе детскую головку».

Первым движением императора по прочтении этой записки было предпринять самые тщательные, самые усердные розыски по поводу доставления в его личный кабинет и на его личный письменный стол таинственной записки. Но, поразмыслив, он удовольствовался тем, что допросил своего личного камердинера.

Тот не знал положительно ничего и был изумлен не менее самого императора.

– Но все-таки не можешь же ты не знать, входил кто-нибудь в мой кабинет, пока я спал? – строго произнес государь, пристально глядя в лицо пораженного и испуганного камердинера.

– Никто не входил, ваше величество! Да никто и не мог входить. Ведь ключ все время был у вас.

– Да, ключ был действительно у меня под подушкой, – пожал плечами государь. – Но в таком случае, стало быть, существует другой ключ, подделанный к замку моего кабинета?

– Этого не может быть, ваше величество! Никто не осмелился бы подбирать ключи к вашему кабинету. Да и когда это можно было сделать? В ваше отсутствие я нахожусь безотлучно в ваших апартаментах! Никто не решится делать слепок с замка вашего кабинета.

– Но ведь ты сам видишь, что кто-то проник туда без твоего ведома.

– Я не могу ни понять, ни объяснить себе подобное явление.

– Постарайся разузнать, но делай это тихо, чтобы не было заметно. Об этом надо или совершенно промолчать, или же придать этому розыску вполне определенный и беспощадный характер. Сделай же все возможное! Я очень надеюсь на тебя.

К цыганке государь отправился на этот раз один.

Старая сивилла ждала его. Никакого приема в этот вечер не было. Цыганка велела всем наотрез отказывать.

– Я жду тебя, государь! – сказала она, едва только император переступил порог ее комнаты.

Услыхав слово «ты», император понял, что гадалка будет говорить с ним о серьезных предметах, так как, говоря о житейских текущих пустяках, она называла императора полным его титулом.

– Я, кажется, не опоздал? – ответил государь, входя.

– Нет, не опоздал. И благо тебе, потому что то, что я должна сказать тебе, спешно и откладывать беседу с тобой я не могла.

– Я слушаю тебя.

– Садись! – серьезно, почти повелительно проговорила старая цыганка. – Садись и слушай меня внимательно! Прежде всего скажи мне: ты ничего особенного сегодня во сне не видал? Тебе не снился далекий, великий старец?

Государь чуть не вскрикнул от удивления.

– Ты знаешь? – проговорил он.

– Я все знаю, государь! Для меня нет ничего сокрытого! Я ценою жизни заплатила за свое роковое знание, и неизвестного для меня нет ничего.

– В таком случае ты знаешь и то, кого я видел во сне сегодня, и что именно говорил мне привидевшийся мне далекий старец?

– Я все знаю, государь, – повторила гадалка. – Великий старец и мне приснился, как приснился тебе, и я слышала его вещий голос, как ты его слышал!

– И что же он сказал тебе?

– Все то же, что сообщил тебе, государь! Он сказал мне, что тебя ждет добровольная кончина на престоле твоих предков, а твоего державного сына, твоего первенца, ждет мученическая кончина на том же престоле. Ему предстоит великое мировое деяние: он призван освободить рабов от пленения. Над ним блеснет сияние предвечного света, но изуверы не поймут его, как не поняли они Спасителя мира. И его, царя земного, предадут смерти, как до него предали смерти Бессмертного Царя Небесного! Все это, государь, сказал мне сегодня далекий старец в чудном сне. Все это он сказал и тебе во сне тяжелом и мучительном. Но не за тем я призвала тебя к себе сегодня, а для того, чтобы ты своей властью назначил мне день, когда я могу исполнить возложенное на меня великое поручение, исполнить волю пославшего меня великого старца.

Государь слушал ее внимательно, почти с благоговением.

– Ты торопишься? – спросил он.

– Да, особенно мешкать я не желала бы, – ответила цыганка.

– Но почему? Разве ты хочешь покинуть Петербург?

– О моем личном желании тут речи быть не может, как и вообще никогда не может быть речи о желании нас, грешных, сопоставленных с предвечным, великим предназначением! Я уйду тогда, когда придет мой час. И этот час особенно не замедлит.

– И далеко ты уйдешь от нас? – спросил государь, как бы охваченный невольным сожалением при мысли об уходе странной гадалки.

– Далеко, государь, туда, откуда еще никогда никто обратно не возвращался!

– Ты сегодня слишком мрачно настроена! – попробовал пошутить император.

– О моем личном настроении какая же речь? – сказала гадалка, строго взглянув на него. – Я не за тем призвала тебя, чтобы выслушивать твои царские шутки. Они хоть и царские, хоть и милостивые, а все-таки шутки! Мне-то шутить не полагается! Смех от меня уже многие десятки лет как отошел.

– Но чего же ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ты сам назначил мне тот день и час, в который мне разрешено будет без лишних соглядатаев проникнуть в собор, где почивают все русские цари, волей Божьей призванные к вечному упокоению, и где рядом с их могилами возвышаются людскою волей воздвигнутые гробницы над мнимым прахом тех, кого Господь в праведном суде Своем еще не призывал к Себе.

– Ты можешь пройти в собор всегда, когда захочешь! Вход туда никому не воспрещен.

– Я знаю это. Но я должна там исполнить великое, святое поручение, а оно не может быть исполнено иначе, как в полном одиночестве и среди великой тайны. Я о божественном законе говорю, его исполнить стремлюсь! До людских законов мне нет дела. Ты руководишь ими, как сам хочешь, а потому укажи мне сам, когда мне может быть разрешен вход в собор единолично, без свидетелей?

Государь на минуту задумался.

– Но… это исполнить трудно, – сказал он. – В соборе всегда присутствуют сторожа!

– Даже и ночной порой?

– Нет, ночью собор заперт! Но и тогда сторожам будет известно, если в его стены проникнет посторонний человек.

– А ты сам никогда в него один не входишь? – вдруг спросила цыганка.

Государь при этом вопросе слегка вздрогнул.

– Нет, я один в собор не вхожу. В последний раз я вошел туда один в день своего воцарения.

– И с тех пор ни разу больше не решился на это, государь?

Николай Павлович переменился в лице.

– Как? Тебе и это известно? – голосом, полным ужаса и недоверия, произнес он.

– Мне все известно, государь. Я не могу не знать того, что случается, и того, что должно случиться! И хотела бы, да не могу. Мне все тайны мира открыты. Оттого-то мне так и тяжело жить, оттого-то я так и рада буду, когда настанет мой последний час.

– Тебе так надоело жить?

– Не надоело мне… не то это слово! Устала я от жизни, так мучительно, так непосильно устала, что на языке человеческом нет выражения для этой усталости.

– И скоро найдешь ты избавление от этой непосильной ноши? – уже с участием спросил император.

Гадалка строго взглянула на него.

– Это праздный вопрос, государь! Такие вопросы ставить никогда не следует.

Николай Павлович повел плечами. Выговоров он не любил и не принимал даже и от такой силы, которую он признавал почти сверхъестественной.

– А тайну чужой кончины ты тоже открыть не можешь? – спросил он.

– И не могу, и не должна! Но ты о ком хотел спросить? О себе?

– Да, конечно! В тайны чужой жизни я проникать не стану.

– Прямой ответ я тебе дать не могу. Я могу сказать тебе только, что могучий дуб упадет, а нежный, гибкий тростник останется, и переживет могучий дуб, и плакать будет о нем горько, и не утешится до последнего своего часа. Не признает глупый, слепой народ всего великого значения мягкого и нежного тростника! Не разглядит он луча солнечного на русском престоле, отвернется от кроткого света и его ясного, скромного мерцания не признает. Дуб же упадет своей могучей волей, своим человеческим произволом, часа воли Божьей не дождавшись. И случится это тогда, когда светлым сиянием заблещет святой крест на новом, великом, победном храме.

Цыганка говорила громко, вдохновенно, ее речь звучала великой, святой истиной, в ней слышалась могучая, почти нечеловеческая сила.

Государь внимал ей в упорном, ненарушимом молчании. Наконец он спросил:

– Когда и как я могу ответить тебе на твою просьбу?

– А сейчас разве ты ответить мне не можешь?

– Нет! Мне надо будет сообразить все то, что я от тебя сегодня слышал, и все, что тебе предстоит исполнить! Я не хочу и не могу вызвать никаких праздных толков. Думать могут все, кто что хочет, и догадываться могут, но… своим словом и своими действиями я не могу и не должен возбуждать никаких праздных толков!

– А ты, государь, называешь святую истину «праздными толками»?

– Да! Когда она становится вразрез с моими предначертаниями! – ответил государь тем властным голосом, который много лет после его кончины еще слышался его современникам. Сказав это, император встал и, направляясь к двери, остановился, чтобы ласково сказать: – А я тебе еще спасибо не сказал за мое маленькое гнездышко, устроенное тобою!

Гадалка подняла руку, как бы желая прекратить этот разговор.

– Сегодня об этом простом, греховном и житейском я говорить не могу! – сказала она. – Я исполнила то, что могла исполнить там, где возможно было мое личное вмешательство! Ни предотвратить, ни остановить ничего я не могла. Я согласилась устроить тебе то, что ты называешь своим «гнездышком», только потому, что тут, в этом теплом «гнездышке», маленькой птичке будет и теплее, и безобиднее, чем где бы то ни было.

– Обидеть ее никто не может, – возразил государь. – Я этого не дозволю!

– Не все доходит до тебя, государь! Много есть такого, что ты и мог бы, и, быть может, хотел бы исправить, да не знаешь ты, что именно исправлять надо! Власть царя земного ограничена, от него все скрыто, все в тайне сохранено!.. Но раз ты заговорил о маленькой обиженной птичке…

– Обиженной? – воскликнул государь. – Почему обиженной? Кто обидел ее?

– Ты, государь, спрашиваешь меня об этом?

– Да. Конечно, я!..

– Ты сам обидел ее, государь. Ты отнял у нее то, чем красна жизнь человека, чем ясна вся жизнь женщины, а именно честь у нее отнял!

– Послушай… ты забываешься! Всему есть мера…

– Кроме правды, государь! Святой и светлой правде ни меры, ни предела нет! Но не упрекать я тебя хочу и не в душу твою царскую заглядывать! На это у меня, действительно, ни права, ни смелости быть не должно!.. Это мне не дано и не принадлежит. Я хотела только сказать тебе, после твоего визита к ней…

– О той самой просьбе, с которой она ко мне обратилась? Да?

– Нет!.. До этой детской просьбы мне нет никакого дела!.. Да эта просьба и неисполнима!

– Почему неисполнима?

– Потому что она не соразмерила своих сил, обращаясь к тебе с этой детской просьбой, не поняла, маленькая и слабая, с какой она крупной и мощной силой в борьбу вступила.

– О какой силе ты говоришь? Я тебя не понимаю!

– А между тем это так просто и понятно. Эта маленькая женщина просила тебя за человека, ей когда-то близкого и милого? Я о душевной близости говорю, о той, которая не всем доступна и понятна.

– Да, действительно, она просила меня о своем бывшем товарище и даже бывшем женихе. И я обещал ей.

– Напрасно, государь! Он ничего не примет от тебя, даром что ты царь всемогущий, а он бедный, нищий актер! Не старайся оказать ему благодеяния, ему ничего не нужно. Недолговечен он, а на его век и его скудной работы хватит! Позднее, со временем, когда он порешит со своей одинокой жизнью, ты его брата осиротевшего вспомни. Напоминать тебе о нем не будут – никому до него, сироты, не будет дела. Ты сам тогда вспомни. Божья милость освятит тебя за это!

Государь простился с гадалкой и вышел пасмурный и задумчивый, каким вошел. Эта беседа не внесла успокоения в его сердце, не бросила яркого луча света в его отуманенную душу.

Проходя по двору, государь даже взгляда не бросил на свое маленькое «гнездышко», не подарил его теплым и сочувственным взором. На его гордой душе было тяжело и мрачно. Он не любил встречаться с настоящей, им самим признанной силой.

IX
В дебрях большого света

Зимний сезон был во всем разгаре. Балы и маскарады следовали один за другим непрерывно, и даже при дворе веселились не меньше, нежели среди простых смертных. Состоялся обычный блестящий бал у великой княгини Елены Павловны. Дала блестящий бал графиня Разумовская, в своей родовой гордыне доходившая до того, что с самой императрицей считалась визитами. Пышно и торжественно отпраздновала день своего ангела блестящая аристократка Татьяна Борисовна Потемкина, в то время еще не ударившаяся в тот строгий аскетизм, каким отмечены были последние годы ее жизни.

Бойкая и веселая графиня Воронцова-Дашкова, всегда любившая чем-нибудь выделиться среди толпы, объявила, что ни раута, ни бала она дать не намерена, а решилась устроить у себя маскарад, чтобы восполнить тот пробел, который ощущался в великосветском обиходе.

– На все эти маскарады в разных там собраниях не каждая из нас поедет, – весело и бойко рассуждала молодая красавица.

– Ну, вы-то, графиня, поедете! – фамильярно возразил ей неугомонный Булгаков, умевший всегда и всюду поставить себя на интимную ногу.

– Да, я-то поеду, – смеясь, согласилась она, – но не все так смелы и невзыскательны, как я. Мало ли что я сделаю и чего не сделают вокруг меня другие? Вот вас, Булгаков, я, например, принимаю, и даже очень охотно и ласково принимаю, а попробуйте вы появиться к Потемкиным?

– А зачем меня туда занесет? – на своем казарменном жаргоне возразил известный дерзкий остряк. – Чего я там не видал, как выражались наши дядьки в корпусе?

– Так ведь моя жена – не дядька, и разговариваете вы не в корпусе! – строго и почти сердито заметил ему граф Воронцов-Дашков.

– Мало ли что! – продолжал тот, не изменяя ни тона, ни жаргона. – Да вы не сердитесь на меня, граф! – пожал он плечами. – Это вас ни к чему не приведет. Вы деликатно дадите мне почувствовать, что мои визиты вам не особенно приятны! Графиня, по своей безграничной доброте, даст вам почувствовать, что со мною веселее, нежели с другими, и… все пойдет по-старому. Так не станем понапрасну ломать шпаги. Речь шла о новой блестящей затее вашей супруги – дать маскарад вместо глупого бала или скучного раута, и я нахожу эту затею блестящей, как все, что выходит из ее пленительной головки.

– Вы мне льстить начинаете, Булгаков? – рассмеялась графиня.

– И не думал! Вас все называют очаровательной. Этот титул признан за вами так же неотъемлемо, как императорский титул за императором Николаем Павловичем, и напрасны будут все ваши скромные протесты против моих слов и доводов.

– В конце концов вы одобряете мой план устроить маскарад?

– Не только одобряю, но прямо-таки приветствую всеми силами своей преданной души.

– Ну вот и прекрасно! Помогите мне составить список приглашенных.

– Я надеюсь, что ты будешь разборчива и осмотрительна? – заметил граф.

– Напротив! – рассмеялась его супруга. – Я намерена быть несравненно менее осмотрительной, нежели обыкновенно.

– Как? Еще менее осмотрительной?

У Воронцова-Дашкова так забавно вырвалось это восклицание, что и графиня, и Булгаков, ничуть не стесняясь, громко расхохотались.

– Ну разумеется! – ответила она. – На балы я приглашаю с большим разбором, потому что до некоторой степени отвечаю перед своими гостями за всех и за все, тогда как в маскараде…

– Да разве ты намерена ввести все условия настоящих маскарадов и пожелаешь, чтобы все приехали к тебе в масках, как на общих и пестрых маскарадах в разных там собраниях?

– Не только пожелаю, но настоятельно потребую!

– Помилуй! Да таким образом к тебе Бог знает кто заберется!

– Да, действительно!.. Это несколько рискованно, – вставил свое слово Булгаков.

– Почему рискованно? Билеты будут именные, и число приглашенных лиц будет строго ограничено.

– А если именные билеты, то при чем же тут маски? – спросил граф.

– Билеты будут предъявляться только мне и лицам, лично мною уполномоченным.

– Что же, у тебя и костюмы будут допускаться?

– Ну вот еще вздор? При чем тут костюмы? Просто черные домино, и по возможности наглухо закрытые, так чтобы даже по руке никого нельзя было узнать.

– Это очень пикантно, графиня!.. Ей-богу, очень пикантно! – воскликнул Булгаков.

– А по-моему, так прямо глупо! – возразил Воронцов. – Что нам конкурировать с разными там клубами и собраниями?

– А царская фамилия будет, графиня?

– Мужчины непременно. Императрицу я пригласить не посмею. Зато ручаюсь, что государь приедет непременно.

– Вы слышали, графиня, что император себе новую игрушку нашел?

– Слышала, – тоном пренебрежения ответила великосветская красавица, – и даже очень дешевую и не мудрую игрушку – девчонку какую-то из театральной школы!

– Ну, эта девчонка, пожалуй, всем нам на голову сядет! – покачал головою граф.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что всегда стараюсь быть в курсе дела и никогда не пропускаю без внимания ни одного выдающегося явления.

– Нашел «выдающееся явление»! Каприз пресыщенного человека!..

– Но у этого пресыщенного человека есть чем развлечься и помимо этой новой прихоти!..

– А кто же из вас откажется сорвать свежую, нераспустившуюся розу? – фамильярно рассмеялась графиня. – Я знаю пример, где муж одной из самых модных и самых блестящих красавиц вздумал ухаживать за старой горничной жены потому только, что узнал, что эта престарелая весталка до почтенного сорокалетнего возраста сохранила огонь на своем алтаре. Нет, господа, что бы вы там ни говорили, в чем бы вы меня ни уверяли, а все вы в известном отношении шуты гороховые. Но раз уже вы заговорили о материях важных, объясните мне, ради Бога, как вздумалось государю, при его серьезном увлечении Варенькой Нелидовой, сблизиться с этой маленькой дурочкой? – сказала графиня с оживлением. – Ведь Варенькой государь положительно увлечен! Я такого серьезного увлечения за ним еще не знала.

– Это серьезная пьеса его житейского спектакля, а маленькая актрисочка лишь веселый антракт, – рассмеялся Булгаков.

– А вы, Булгаков, видели ее?

– Разумеется!

– И я видел, – сказал граф.

– Даже и ты? Разве ты когда-нибудь переступаешь порог русского театра? Я думала, ты всегда только во французских кулисах пропадаешь, – колко заметила графиня.

– Нигде я не пропадаю и пропадать не намерен! – недовольным тоном ответил граф, незадолго перед тем не на шутку одураченный одной из артисток Михайловского театра, которая прокутила со своим товарищем по сцене деньги, взятые у графа.

Графине жаль стало мужа. Она его не любила и ревновать не могла, но так как вообще никакого неловкого положения сама не выносила, то не любила ставить в него и других.

Потому она, обращаясь сразу к обоим своим собеседникам, спросила:

– Ну, господа, раз вы оба видели это новое маленькое чудо, то скажите мне, что это такое?

– По-моему, прелестный маленький бесенок, – ответил Булгаков.

– Да, пожалуй! Для государя это просто маленькая доза хорошего кайенского перца.

– А что, она очень молода? – спросила графиня.

– Прямо со школьной скамьи. По метрике ей что-то около семнадцати лет, а на вид и того меньше.

– Браво, Булгаков, вы уже и до метрики добрались?

– Нельзя! Надо держать нос по ветру!

– Какие у вас глупые выражения! – громко расхохоталась графиня.

– Как ты резко и громко смеешься! – с легкой гримасой заметил ее муж. – Ну, да Бог с ними со всеми! Надо, если ты уже так решила, серьезно заняться этим твоим оригинальным маскарадом.

– Давай заниматься. Начинай! Бери перо, бумагу и составляй список! Я буду тебе диктовать. Сама писать я терпеть не могу и даже не умею. Я чуть ли не сто лет не брала пера в руки!

– А вам давно минуло сто лет, графиня? – спросил Булгаков.

– В метрике моей справьтесь, раз это но вашей части! Ну пишите же хоть вы, Булгаков! – нетерпеливо воскликнула графиня. – С кого мы начнем?

– Мужчин прежде заносить в списки или женщин, графиня?

– Разумеется, женщин!

– Из женщин первая по возрасту и по знатности графиня Разумовская?

– Вы с ума сошли, Булгаков! Графиня не только не поедет, а прямо-таки рассердится и билет мне обратно пришлет.

– То же самое будет и с Татьяной Борисовной Потемкиной.

– Вероятно! Это тоже не маскарадная дама.

– А фрейлин высочайшего двора вы пригласите?

– Всех, кроме одной только Полины Бартеневой. Ведь ее тотчас же узнают по ее корпуленции, и ей никогда не удастся заинтриговать. Полину можно и должно слушать только тогда, когда она поет. Ее пение дивно, но разговор ровно никому не нужен.

– А Варвара Аркадьевна Нелидова, вы думаете, поедет на ваш маскарад? – рассмеялся Булгаков.

– Вареньке-то с чего ломаться? Эта из числа весталок выбыла!.. Она погасила огонь.

– Да, не «мудрая дева»! Не уберегла светильника! – рассмеялся Булгаков.

– О ее светильнике я не забочусь, – брезгливо заметил граф, – а относительно ее присутствия на нашем маскараде я совершенно разделяю взгляд графини. С чего ей к нам не поехать, если она на последнем маскараде в дворянском собрании была?

– Варенька? Была в маскараде дворянского собрания? Это еще что за новость?

– Новость, переданная мне человеком, лично посвященным в эту тайну, – ответил граф.

– И не сумевшим скрыть эту доверенную ему тайну от равнодушных взоров и суждения почтеннейшей публики? – рассмеялся Булгаков.

Граф бросил на него взгляд легкого нетерпения. Он не особенно дружелюбно относился к фамильярной болтовне известного остряка, находил его тон неприличным и неудобным в строго выдержанной гостиной.

Зато графиню Булгаков забавлял, а она любила только то, что забавляло ее.

– Нет, скажи мне, пожалуйста, неужели Варенька в самом деле рискнула поехать в маскарад собрания? – спросила она.

– Помилуйте, какой же тут особенный риск? – вступился Булгаков. – В дворянское собрание ездят очень и очень многие!

– Легко быть может. Но Вареньке-то на что это понадобилось?

– Неверность державного поклонника, должно быть, проследить хотела.

– Да-а? Вот как! Она уже в ревность ударилась? Бедная Варенька!.. Ревность – ведь это начало конца.

– Ну, до конца ей далеко – у нее щупальца хорошие! – смеясь, заметил Булгаков.

– Что это вы, Константин Александрович? Что у вас за выражения? Какие еще там «щупальца»?

– А, видите ли, есть такие рептилии, графиня, из породы земноводных. Они действуют щупальцами. Они впиваются ими в намеченную жертву, впиваются крепко и, раз вцепившись, уже не отпускают ее!.. По крайней мере, много усилий приходится употребить, чтобы заставить их lâcher prise!..[3]3
  Выпустить добычу (фр.).


[Закрыть]

– И у Вареньки, по вашему мнению, хорошие «щупальца»? Да? И что же? Ее преследование увенчалось успехом?

– Это смотря по тому, что ты называешь успехом, – пожал плечами граф. – Она хотела только убедиться в справедливости того, что ей говорили.

– А ей успели что-то сказать? Как я узнаю наших милых дам! Она убедилась?

– Ясно и определенно, потому что сама видела, как государь целый вечер провел с маленькой, миниатюрной маской и проводил ее по лестнице, чтобы лично в своей карете довезти ее до дома!

– И все это не басня? Не сказка?

– Вовсе нет! Я могу тебе прямо указать даже на то, что за экипажем государь посылал директора театра Гедеонова.

– Александра Михайловича? Узнаю его! – воскликнул Булгаков. – То есть другого Александра Михайловича положительно мир не родил! Нет, скажите, граф, он так-таки и сбегал за экипажем?

– Я не говорю, что он «сбегал» за каретой. Но государь приехал в маскарад в маленьких санках, а уехал в карете, и вот относительно этой перемены все заботы возложены были на Гедеонова.

– Ну да, ну да, конечно! Ах, Александр Михайлович! Ах, солнце наше красное! Ну, а провожал государь кого? Воспитанницу театрального училища, вероятно?

– Да, вот эту маленькую артистку, что пленила своим гусарским ментиком государя.

– Ну, не восторг ли это? Скажите мне, не восторг? Александр Михайлович сам разыскал девочку, сам ее в ментик нарядил, сам государю представил и сам же ей теперь экипажи подает, а быть может, и галоши с нее снимает! Нет, кто что ни говори, а когда умрет Александр Михайлович Гедеонов, то преемника ему уже не останется. Графиня, – обратился Булгаков к грациозной хозяйке дома, внимавшей его восторгу, – графиня! Неужели вы Гедеонова на свой маскарад не пригласите? Вас за это осудят все современники, и беспристрастное потомство вам это в вину поставит.