Текст книги "Зависть"
Автор книги: Анна Годберзен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
Глава 40
Матери всё время пишут мне благодарственные письма, и многие из них извлекли пользу из моих советов ещё до того, как их дочери подросли. Это одна из величайших радостей моей жизни. Но некоторые девушки не усваивают уроков, и с возрастом мне всё грустнее слушать рассказы об их ошибках…
Миссис Гамильтон В. Бридфельт, избранные главы из «Воспитания молодых леди», издание 1899 года
В северной части Пятой авеню, почти у парка, начался дождь. Сначала косые струйки лились с неба медленно, но вскоре сменились настоящим ливнем. Диана слушала, как он выбивает стаккато по тротуару. В доме Хейзов открыли ещё одну бутылку шампанского, хотя все присутствующие уже основательно захмелели. Генри Шунмейкер тоже опьянел и теперь клевал носом на диване, а его молодая жена сидела рядом с ним и улыбалась, как и его отец, положивший начало этой вакханалии. Он танцевал с Эдит Холланд, которая тоже выпила немало и теперь напоминала своим сверстникам о том, какой красавицей была в молодости, а также об одном эпизоде из семидесятых, когда в определенных кругах впервые зародилось мнение о приближающемся союзе между Холландами и Шунмейкерами. Жена старого Шунмейкера, Изабелла, тихо беседовала с Абелардом Гором, чья жена этим вечером предпочла откликнуться на другое приглашение, а Пруди Шунмейкер продолжала болтать – казалось, что за этот вечер она произнесла больше слов, чем за всю свою жизнь – с художником Лиспенардом Брэдли, изредка поглядывающим в сторону Изабеллы. Племянница Эдит, Диана, сидела на диване в углу, небрежно крутя в пальцах пустой бокал, и когда мимо проходил официант с бутылкой, протянула руку, прося долить ей шампанского.
Все в комнате были пьяны, но Диане никак не удавалось напиться до такого же состояния. Она хотела чувствовать что угодно вместо обжигающей боли, которую причинил ей Генри, но шампанское не помогало. Диана чувствовала себя жертвой сумасшедшего ученого, осуществляющего грандиозный лабораторный опыт с целью задокументировать самые крайние пределы боли. Он дал Генри нож и приказал вонзать его всё глубже и глубже, а сам стоял где-то по другую сторону зеркал и наблюдал за эмоциями Дианы, отражавшимися на её хрупком личике. Порой он смягчал давление, но лишь затем, чтобы подвергнуть Диану ещё более изощренным пыткам. Безусловно, понимание чудовищной лжи Генри, который убеждал её в том, что не спал с женой, а на самом деле скоро в их семье родится ребенок, стало для Дианы вершиной боли. Хотя, думала Диана, поднося к губам бокал шампанского, она подозревала нечто подобное уже несколько раз, и вот опять плывет в беспокойных водах страданий.
– В здешних галереях есть стоящие картины, верно? – спросила она у сидящего рядом мужчины, Грейсона Хейза. Диана была полностью уверена, что ухаживать за нею Грейсона надоумила Пенелопа, но сама использовала юношу: сначала чтобы заставить Генри ревновать, а затем – чтобы забыть возлюбленного, и в обоих случаях её попытки не принесли плодов. Бедняжка Грейсон – пешка на шахматной доске двух проигравших.
Её вопрос не был попыткой флирта или соблазна, не таил в себе подвоха. Она задала его без задней мысли, за исключением того, что это был скорее не вопрос, а просьба увести её подальше от прокуренной комнаты, полной веселых пьяных голосов.
– Да, – ответил Грейсон, прекрасно поняв её просьбу. Он встал и протянул ей руку.
Диана слегка прикоснулась ладонью к его руке и позволила ему проводить себя к выходу. Общество уже достигло той кондиции, что никто и не заметил отсутствия этих двоих. Диана с Грейсоном шли по залам огромного дома, который мог бы вместить десяток особняков Холландов.
Если Диана рассчитывала, что почувствует облегчение, оставив комнату, где Генри и Пенелопа праздновали своё счастье, то очень скоро поняла, что ошибалась. Её хрупкую фигурку всё ещё сотрясала дрожь осознания того, чем всегда являлась совместная жизнь Шунмейкеров, даже в те минуты, когда она фантазировала, что на самом деле сердце Генри принадлежит ей одной. Но Генри воспользовался ею, или, по крайней мере, намеревался это сделать. Она попыталась убедить себя, что стоит только радоваться, что ей удалось так скоро узнать правду. Но её вера в то, что нет худа без добра, основательно поколебалась после этого потрясения.
– В этой галерее особенно красивые картины.
Они вошли в тускло освещенную комнату, и Грейсон поднял над головой свечу, найденную где-то по пути сюда, хотя Диана сейчас меньше всего хотела рассматривать полотна.
– Мисс Диана, я так рад, что мы одни. Я хотел рассказать вам, как часто за последнюю неделю я думал о вас.
Она повернулась к Грейсону и увидела, что его лицо выглядело не только красивым, коим оно, безусловно, являлось, но еще открытым и честным. Это удивило её.
– Искренен ли ваш интерес ко мне, или это очередная интрига вашей сестры? – спросила она ровным спокойным голосом.
– Мой интерес – и это слово не совсем отражает мои подлинные чувства к вам – более чем искренен. Теперь, пожалуйста, не заставляйте меня рассказывать, как это всё начиналось, но поверьте, это больше не имеет значения. – Грейсон потянулся к ней, чтобы заправить локон ей за ухо, и посмотрел в глаза Дианы с обожанием, на которое она вряд ли могла ответить тем же. Диана видела, что его намерения чистосердечны, или по крайней мере он хотел заставить её в это поверить. Но могла ли она после всего случившегося доверять своему инстинкту?
– Скажите мне, почему. – После того, как поступил с ней Генри, Диана не была уверена, что мужчины могут по-настоящему любить женщин, но хотела в это верить. Ей хотелось, чтобы на неё сыпались комплименты, а пугающие тиски, сдавившие её сердце, разжались до разумного предела.
– Ну, – тихо рассмеялся Грейсон, – потому что вы красивы, любопытны, любите жить на полную катушку и посещать новые места. Потому что с вами я чувствую себя свободным, и меня больше не сковывают глупые правила и мои скучные манеры.
– О. – Диана отступила к стене. Она задумалась, а чувствовал ли Генри когда-нибудь нечто подобное по отношению к ней? Возможно, в самом начале, до того, как понял, что ею можно легко управлять? И снова Генри заполонил её мысли, вновь и вновь проворачивая нож, и Диана невольно застонала.
Грейсон бережно положил руку ей на талию.
– Думаете, вы так и будете испытывать ко мне эти чувства? – помолчав, спросила она.
Он глубоко вдохнул:
– Не могу представить, что перестану.
Она открыла глаза, но не смотрела на него, пока не задула свечу. Затем она потянулась к нему, положив руки ему на плечи и притягивая к себе. Латунная застежка со стуком упала на пол. Диана ощутила его дыхание на своей шее и поняла, что ей приятно. Она никогда даже не представляла себе, что её может касаться не Генри, а кто-то иной, но теперь поняла, что близость теплого тела другого мужчины делает раны на сердце менее мучительными. Она приоткрыла губы и поцеловала Грейсона.
– Я никогда прежде не испытывал подобного ни с одной женщиной, – произнес Грейсон, когда через минуту оторвался от её губ. – Я хочу быть с вами всегда и…
Диана кивала в такт его словам, но ей не хотелось больше ничего слышать. Ей хотелось, чтобы он целовал её, пока поцелуи не затмят все чувства. Девушка откинула голову, коснувшись макушкой стены, приглашая его поцеловать её шейку. Сначала он заколебался, но затем прижался к ней губами, и снова приник к её губам, покрывая их нежными поцелуями. Она обвила его шею руками, запустив пальцы в волосы.
Она почти забыла о времени и людях, оставшихся в гостиной, когда Грейсон вновь отстранился от неё.
– Думаете, они заметили наше отсутствие? – Его дыхание немного сбилось.
Диана попыталась перевести дух.
– Пока нет, – ответила она. Грейсон посмотрел ей в глаза, возможно, пытаясь понять, насколько хорошо она понимает собственные желания. В темноте он выглядел совсем как Генри, похожим на него.
– Мисс Ди, – нежно произнес он, – я не хочу соблазнять вас…
Он смущенно замолчал, увидев взгляд, которым Диана смотрела на него. Она вспоминала, как Генри умел смотреть на неё через всю комнату так, что она словно чувствовала прикосновение кончиков его пальцев к своей коже. От этой мысли она ослабела. В эту минуту, слыша доносившиеся из соседнего крыла вскрики гостей и стук капель дождя по карнизам, совсем не желая спать, Диана думала, что только одно способно заставить её забыть о боли, которую причинил ей Генри. Она подняла палец и прижала его к губам Грейсона, заставляя его замолчать.
– Прошу вас, – прошептала она.
И он приподнял её, прислонив спиной к дубовой панели. Бледно-зеленая юбка и кринолин окружили их, как волна, разбившаяся о мол, и Диана почувствовала, как полностью раскрывается перед ним. Грейсон наклонился, осыпая поцелуями её плечи, и Диана поняла, что ей это приятно. Его руки поддерживали её за бёдра, и это ей тоже понравилось. Она снова прижалась к нему, полностью осознавая, что сейчас отдастся ему, страстно желая, чтобы он погрузил её в бездну забвения.
Диана полностью погрузилась в свои ощущения и отвернулась от Грейсона, подставляя ему шейку. И тут она увидела чей-то силуэт в темном проеме входной двери. Был ли это Генри или он просто мерещился ей повсюду? А затем фигура исчезла, и Диана осознала, что никогда больше не испытает того нового, чистого и светлого чувства, какое было между ней и Генри.
Глава 41
Реакция мужчин на известие о впервые предстоящем им отцовстве зачастую неадекватна, в основном из-за нервозности; если же они мудры, то в поисках примера посмотрят на собственных отцов, у которых было достаточно времени, чтобы свыкнуться с этой мыслью.
Мейв де Жун «Любовь и другие безумства великих семей старого Нью-Йорка»
– Как же радостна мысль о прибавлении в семье, – объявил старший мистер Шунмейкер, грузно усаживаясь на стул. На минуту он устал поднимать бокал за сына, невестку и их пока ещё неполную семью. Это пошло на пользу Пенелопе, которая, должно быть, вконец утомилась – как мог предположить Генри – от беспрестанных усилий заливаться румянцем всякий раз, когда старик упоминал её интересное положение. Генри это тоже пошло на пользу, поскольку он даже не знал, что стоит изображать ему. Во главе стола отец Пенелопы невидящим взглядом уставился в свой бокал, наполненный десертным вином. На другом конце стола вся вне себя сидела миссис Хейз, хихикая и подмигивая каждому взглянувшему в её сторону. Остальные гости продолжали веселиться, требуя ещё шампанского и без перерыва сыпля поздравлениями и восторгами.
– Всё прошло очень мило, – нерешительно заметил Ричмонд Хейз, когда официанты начали убирать остатки последней перемены блюд. Гости замолчали и оглянулись на хозяина дома, поскольку даже они знали, что вечер ещё не окончен. Генри задумался, устали ли они от всего происходящего так же, как он. Но всем нравятся застолья, особенно когда они уже идут полным ходом, и глаза гостей блестят от выпитого.
– Мистер Хейз, – обратилась к мужу миссис Хейз, – не пригласить ли нам гостей в курительную комнату на дижестивы? [8]8
Дижестивы (от латинского digestivus и французского digestif – «помогающий пищеварению») – напитки, нужные для завершения трапезы, для облегчения пищеварения и для поддержания хорошего расположения духа, для продолжения застольных бесед и для очищения (освежения) вкусовых рецепторов.
[Закрыть]
Женщины и мужчины, рассевшиеся за длинным столом, одобрительно забормотали, и Ричмонд Хейз не совсем убедительно согласился, что мысль хорошая. Генри не мог заставить себя посмотреть на сидящую напротив Диану, наполовину скрытую цветочной композицией из розовых бегоний. Все отодвигали стулья и вставали. Джентльмены протягивали руки дамам, с которыми несколько часов назад, ещё не будучи подшофе, входили в зал.
– Генри, сядь рядом с женой, – приказал старый Шунмейкер, когда все гости, порой спотыкаясь, переместились в курительную.
Пенелопа повернулась к Генри, глядя на него большими и доверчивыми оленьими глазами. Генри подумал, что от разнообразия деланных эмоций на лице жены голова идёт кругом. В бледно-розовом искусно скроенном платье она выглядела совсем как молодая мать, для которой не существует ничего, кроме её детей, хотя Генри больше никогда не поверит, что она хоть отчасти является таковой. Никогда после того, как она использовала этих детей в своих целях задолго до их рождения. Он прошёл к ней и присел рядом, но не находил в себе смелости посмотреть ей в глаза.
Так проходили часы. Сначала Генри отказывался от предлагаемого шампанского. Он не пил всю неделю, и до сих пор чувствовал, что должен оставаться сильным, готовым ко всему и храбрым. Но затем он начал задумываться о малейшей возможности того, что Пенелопа говорит правду, и сама эта мысль заставила его потребовать принести ему выпивку и сразу же поспешно опустошить стакан. Затем младший Шунмейкер заказал ещё и ещё. Когда собравшиеся начали говорить настолько громко, чтобы заглушить его слова, Генри обратился к жене.
– Это же неправда. – Он говорил немного невнятным приглушенным голосом, но всё же смотрел на неё пристально и продолжал хранить надежду.
– Что вы имеете в виду, мистер Шунмейкер? – невинно ответила она.
Генри окинул взглядом комнату. Женщины поправляли юбки, желая выглядеть привлекательнее в свете свечей, а официанты с полными графинами сновали между людьми. Генри хотелось взять по графину в каждую руку и удалиться в какой-нибудь темный уголок. Над камином висело огромное зеркало в золочёной раме, слегка наклоненное вперед, словно чтобы давать обзор комнаты сверху. В дальнем углу отражения Генри увидел себя в чёрных брюках и смокинге, а рядом с собой – жену в искусно сшитом изысканном платье. На секунду Генри воочию увидел то, что видели все: двух идеально подходящих друг другу высоких, темноволосых прекрасно сложенных людей, влюбленных настолько, что у них нет желания присоединяться к воодушевленным крикам остальных. И Генри возненавидел себя за то, что увидел эту картину.
– Это было всего один раз, не помню, неделю назад или две. – Генри вздохнул и сжал зубы. – Я в это не верю.
– Хорошо. – Пенелопа в беспечном признании приподняла белоснежные плечи и опустила их.
– Ты не… – Впервые за этот вечер ужас Генри утих.
Пенелопа закатила глаза и слегка приоткрыла рот.
– Ну, я не совсем уверена, что это так. – Она посмотрела мужу в глаза. – Но, конечно, это возможно.
Генри облегченно вздохнул и потряс головой. Нет никакого ребенка, нет никакой семьи. Он всё-таки может оставить её. Только уйдет немного больше времени, и разговор с отцом станет более неудобным. Но он всё равно может осуществить свой замысел.
– О, Генри, не будь таким жестоким.
Пенелопа поморщилась, и хотя Генри не знал, что она намерена предпринять, страх вновь начал одолевать его.
– Я всё тебе сказал, – осторожно вымолвил он.
– Но сейчас всё изменилось!
– Пенни, не глупи, ты же сама сказала…
Пенелопа посмотрела на свои затянутые в перчатки руки с рубиновыми браслетами на запястьях и сжала кулаки.
– Я бы на твоем месте была поосторожнее с обвинениями других людей в глупости, – спокойно произнесла она. – Например, ты даже не думал, как это будет выглядеть, если ты оставишь беременную жену. Теперь все стало по-другому, разве не видишь?
– Не думаю, что эта ложь выйдет за пределы этой комнаты, дорогая. – Генри на секунду закрыл глаза и потёр лоб. – В конце концов, что ты собираешься делать через девять месяцев, когда никакого ребенка не будет и в помине?
Пенелопа придвинулась ближе к нему и скорбно опустила глаза, словно то, что она собиралась произнести, уже произошло:
– Разве это не будет ещё хуже? – прошептала она. – Если ты бросишь жену, потому что она не смогла выносить твоего первенца до конца срока?
Генри тяжело сглотнул. Он оглядел окружающую обстановку так, словно стены, мебель и даже гости были сделаны из железа. И они вполне могли быть таковыми. За несколько секунд он понял, что люди вокруг – своего рода тюрьма. Они все смотрели на него и улыбались, даже не подозревая, во что их превратили убеждения. Они с улыбками смотрели на молодых Шунмейкеров, считая, что те обмениваются любовными секретами. Должно быть, Пенелопа тоже поняла это и решила не развеивать иллюзию, потому что оторвалась от мягких подушек и придвинулась к мужу почти вплотную. – В любом случае, не думаю, что тебе есть к кому уходить, – прошептала она на ухо Генри. – Как ты думаешь, чем всё это время занимается твоя малышка Диана?
Откинувшись назад на подлокотник, она театрально захихикала, что напомнило Генри о гостиной, наполненной оживленным гулом голосов. Воздух в комнате стал густым, и дышать было почти невозможно. Все говорили так громко, что было трудно отличить один разговор от другого. Генри поерзал на сидении, оглядываясь в поисках Дианы, но не нашёл её. Здесь находилась её компаньонка – заметно пьяная, она танцевала с отцом Генри – но диван, на котором ранее сидела Диана, пустовал.
Над диваном висел увеличенный портрет мужчины в форме, напоминающей военную, верхом на коне, вставшем на дыбы. Копыта коня взвились в воздух, а глаза были полны страха и огня. Всадник, напротив, гордо и спокойно взирал на развернувшуюся внизу битву. Генри хотел бы думать, что он похож на этого наездника, но знал, что на самом деле играет другую роль. Он бросил взгляд на Пенелопу, которая многозначительно подмигнула ему в ответ.
– Думаешь, куда она убежала? – притворно улыбнулась Пенелопа, кротко сложив руки на коленях. – Точнее, они. Я все гадаю об этом, особенно с тех пор, как перед ужином мой брат рассказал мне кое-что интересное. Он сказал, что любит её.
– Прекрати! – Генри хотелось кричать – на жену, на всех в комнате. Но он не стал. Он вспомнил всё, что говорил Грейсон о Диане в казино, и каким диким и отчаянным человеком он является. Возможно, он вообразил, что любит Диану, а та сейчас наверняка в таком состоянии, что вполне может поверить в его чувства. – Прошу меня извинить, – откланялся Генри.
Его тело одеревенело, и он медленным шагом шёл по залам особняка своей жены. Раньше он хорошо знал этот дом, по причинам, которых более не хотел признавать. Сердце безумно колотилось, а ноги бездумно несли его вперед. Он знал лишь, что ему нужно найти Диану. Но когда это случилось, Генри увидел, что опоздал.
Он положил ладонь на косяк двери, ведущей в темную комнату, и несколько ужасных секунд наблюдал, как Диана обвивалась вокруг Грейсона. Ему хотелось крикнуть, но в груди не было воздуха. Именно он привел этих двоих сюда, откуда уже не было возможности вернуться, и нет смысла сотрясать воздух, коря самого себя. Ему больше ничего не оставалось делать, кроме как, спотыкаясь, побрести прочь, полностью понимая, что всего его замыслы и героические поступки были не более чем полуоформившимися мыслями, затухающими в сознании.
Глава 42
В нашем городе, в самом обычном доме, обитает скверна,
хозяйка которой не только стряпает снадобья для безнравственных девиц,
но и совершает гнусные деяния, если порошки не помогают…
Преподобный Нидлхауз, «Избранные проповеди»
Элизабет отправилась в путь поздно вечером, как велела ей мать. Она запомнила адрес наизусть – респектабельный район недалеко от Вашингтон-сквер, типовой городской особняк, но свет над крыльцом горел ярче, чем в соседних домах по обеим сторонам улицы. Дождь утих, и Элизабет шла в темном плаще с закрывающим лицо капюшоном, чтобы не быть замеченной. Именно поэтому она надолго задержалась в тени, и только убедившись, что никто не выглядывает из окон и не околачивается на углу, быстро поднялась по ступеням на крыльцо. При себе у нее были последние деньги из доли отца в золотом прииске, выданные Сноуденом, и полученные перед уходом последние наставления матери.
– Я всегда была о тебе лучшего мнения, – сказала миссис Холланд, прежде чем объявить, что отправляется в постель. Эдит и Диана уже ушли, поэтому никто не провожал Элизабет в поглотившую её ночь. Мать наказала ей нанять извозчика, но Элизабет не могла вынести и мысли о том, что кто-то станет свидетелем того, что она собиралась сделать.
Девушку тошнило от нервной усталости, но ей пришлось собраться с духом, чтобы постучать молоточком в дверь. Элизабет колебалась, но наконец подняла хрупкую руку. Потом всё пошло очень быстро. Её провели в гостиную на втором этаже, освещенную лампами в античном стиле и убранную мягкими тканями и шкурами животных. Роскошно одетая женщина, впустившая её, исчезла за японской ширмой, скрывающей выход в коридор. Гостиная была обычной, вот только куда роскошнее многих других, думала Элизабет, сидя в ожидании.
Из соседних комнат доносились приглушенные женские голоса. Элизабет сжала руки и вновь разжала их, чтобы опять сжать. Так странно, что она вообще пришла сюда – она, которой всегда восхищались за её манеры и вкус. Но позже, по ночам, Элизабет готова была отдать всё за возможность новой жизни и любви. И не знала, что с этим делать: со всеми поворотами судьбы, или с комнатой, наполненной оскорбительной роскошью и фальшивым ощущением нормальности, в которой она сидела. Наверное, теперь Элизабет было бы сложно уверенно сказать, кто она такая.
Когда-то она была девушкой, живущей ради своей семьи и с собственными взглядами на то, что является правильным и красивым. В этом она ошиблась, но обрела стремление к другому идеалу. А теперь и этот идеал у неё отобрали выстрелом, оставившим после себя лишь запах пороха. Без Уилла каждый её шаг был неуверенным. Даже границы её тела ощущались расплывчато и неопределенно, и, возможно, это было благословением, потому что Элизабет вовсе не хотела ощущать то, что сейчас случится с ней. Она предчувствовала надвигающуюся вспышку печали, и поэтому закрыла глаза, желая, чтобы та поскорее прошла. Посередине лба прорезалась глубокая морщина, и Элизабет помолилась, чтобы Уилл смотрел на неё с небес и помог ей сдержать слёзы.
Что бы он подумал об этой комнате, увешанной заключенными в аккуратные рамы портретами женщин со степенными неулыбающимися лицами? Элизабет задумалась, сколько же девушек сидело в этой комнате до неё, немного успокаиваясь от сходства здешней обстановки с их собственными гостиными. Они желали, чтобы всё это поскорее закончилось, и они смогли бы вновь ходить на балы, получать предложения и выглядеть в глазах общества теми же хорошими целомудренными девицами, какими были всегда – ничем не запятнанными, рожденными составить хорошую партию. Они все лицемерки, все и каждая, поняла Элизабет. Девушки в белых платьях и мужчины, возносящие их на пьедесталы, и всё равно трущиеся об их тела во время танцев. И не в последнюю очередь её собственная мать, которая сказала Элизабет, что «была о ней лучшего мнения», но с корыстолюбивым удовольствием выдала бы своё дитя замуж ради денег.
Единственным знакомым Элизабет человеком, напрочь лишенным лицемерия, был Уилл. В её горле застрял крупный ком, и она поднесла руку к животу. Поразительно, что ей пришлось так страдать из-за любви, и что наказание станет настолько реальным, унизительным и всепоглощающим.
– Дорогая, – произнесла женщина, появившаяся из-за ширмы.
Свет был приглушенным, но от внезапности, с которой Элизабет открыла глаза, перед лицом замелькали белые точки. Нижние веки немного увлажнились. Лицо облаченной в черный бархат женщины было широким, как и её грудь. Хозяйка улыбалась Элизабет так, словно готова была требовать с неё денег. Возможно, впервые подумала об этом Элизабет, ей и не придется страдать. Может быть, это не очередной трагический виток судьбы.
Внезапно её осенило, что растущий внутри неё ребенок – это единственное наследство, оставленное ей Уиллом, и стыдиться его ни в коем случае не стоит. Уилл был ей мужем, напомнила себе Элизабет.
– Мне нужно идти, – вставая, извинилась она. Элизабет чувствовала себя усталой, но спать ей не хотелось, и она едва что-либо соображала, совсем как человек, который провел на ногах всю ночь.
– Но, дорогая, ваше положение…
Элизабет устремилась к двери.
– Простите, – громко и четко сказала она. – Я пришла по ошибке.
* * *
В доме было темно, когда она поднялась по ступеням крыльца, но Элизабет не сняла плаща до тех пор, пока не услышала скрип боковой двери гостиной и не увидела, как из темноты выходит мать.
– Я полагала, что они продержат тебя там всю ночь, – сказала она, и хотя слова были резкими, в тоне миссис Холланд слышался надрыв.
– Нет. – Элизабет пыталась перевести дух и дать глазам привыкнуть к темноте. Хорошо оказаться внутри, хотя мороз и спал, но, поднимаясь на крыльцо, Элизабет почувствовала в воздухе влажность, предшествующую дождю. – Я не смогла там остаться.
– Что ты имеешь в виду?
Миссис Холланд вышла в фойе, неся за собой шлейф того запаха пепла, которым пропитывается любая одежда человека, долго просидевшего у камина. Теперь Элизабет могла разглядеть лицо матери, и увидела в нём ту же робкую нерешительность, какую сама переживала всего час назад. Но у Элизабет робость сменилась странным мужеством.
– Я решила оставить ребенка, – спокойно произнесла она. – Ребенка Уилла.
Миссис Холланд издала такой звук, словно её пнули в живот и вышибли весь воздух.
– Ты погубишь нас, – сказала она. Но фраза прозвучала не резко, и, повиснув в воздухе, не оставила после себя гнетущего ощущения пророчества.
Элизабет поняла, что улыбается. Она расцеловала пожилую леди в щеки и пожелала ей спокойной ночи. Затем развернулась и поднялась по лестнице в свою спальню. Она совершенно не представляла, что будет делать утром, но знала, что впервые за много дней сможет проспать всю ночь.
