Текст книги "Бонбоньерка (СИ)"
Автор книги: Анна Даш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)
– Давно хотела попробовать, что это за отрава.
– Не надо. Все отравы ведут к одному концу. Пейте благородное шампанское и ходите в музеи, и с вами и через десять лет будет так же легко беседовать.
– Но я почти ничего и не сказала, вас слушала.
– Именно. А если б на вашем месте была любая из этих сорокалетних дам, то непременно бы сказала. Да так, что вся беседа сразу бы и развалилась. Так вот о Баксте... – И они продолжили о своем, а я незаметно отошла.
Хотя Дюруа и возбуждал мое любопытство, но в этом зале находился некто невидимый, кто был мне гораздо более интересен и менее всего доступен. Я встала у длинной, гладко облитой сливками стены и посмотрела на отражение моей искаженной действительности в застекленной гравюре. В это время Дюруа сделал то же самое. Два луча скрестились в одном кристалле.
Между второй и третьей встречей пролегли три нежно-ливневых весны и забавный, полусерьезный брак с разводом, готовый стать одной из разевающих рот историй барона Мюнхгаузена. Мне наивно думалось, что все это совершается по моей воле и при моем участии, и меня не замедлили поставить на место. Итог этому периоду был подведен при большом стечении людей, в полутемном католическом соборе, где его отпели, оплакали и навсегда замуровали, дабы не видеть нам нашего тлена.
Как бы давно не оставили человека надежды на некий предмет, предмет этот продолжает на том же месте покоиться, и вырвать его силой из привычного круга вещей равно болезненно через год или через десять.
Воздух был густо сбитым, темным, как ведьмино варево. Голос священника в нем западал, словно клавиши старого пианино, а губы продолжали монотонно шевелиться. Вероятно, это было последнее, что наподобие Чеширского Кота должно было остаться от его бесполезной фигуры. Дамы, все поголовно в круглых черных шляпках, походили на черные пешки и были так же зависимо-неподвижны.
Один профиль наискосок от меня передвинулся, ища новую точку опоры, нашел и снова замер. Я вгляделась. Это был Дюруа, вернее, его черненое изображение. Очевидно, он чувствовал себя нехорошо. В выражении его лица было что-то особенное, больше, чем скорбное. Мне показалось, что от чувства нереальности происходящего у меня начались галлюцинации, когда его дряблую щеку и подбородок стало разрезать надвое белой полосой. Я б не удивилась, если б полоса эта продолжилась и дальше, через шарф и пухкое плечо пальто и скамьи, но это была всего-навсего слеза. Она скатилась вниз и впиталась шерстью. Все стало на свои места.
Я отвернулась и начала вызывать в своей памяти разные глупые мелочи, отвлекающие от других мыслей. Плитку шоколада, обгрызанную, чтоб получился полумесяц, ручку-часы, демонстрирующую, что слово – деньги, а время на вес золота, прозрачную лужу с неизвестно кем оставленной в ней серебряной ложкой, от чего вода с хлопьями зелени и облаков немедленно преображалась в суп. Дюруа был мне неприятен, и неприязнь эта увеличивалась тем, что он умел вызывать к себе интерес.
Я была рада, когда спустя какое-то время узнала, что он уехал. Кажется, он вернулся в тот заплесневелый провинциальный городок, где родился. Это было лучшее, что он мог сделать. Теперь его все равно, что не было, как, вероятно, не было и меня.
Святой и подражатель
Знаменитый художник Рогачев – псевдоним Ивана Сергеевича Бескоровного – путешествовал из страны в страну с выставками в сопровождении выдержанной временем и настоянной на чистейшей водке "Кристаль" свиты. Одна ее голова была на расход – бегать на побегушках, другая, поважнее, – сбивать и красить рамы, коих требовалось немало, третья под эти самые рамы рисовала картины. Сам художник был столь известен и небывало талантлив, что ему достаточно было под ними только разборчиво подписи своею белой ручкой, украшенной малахитовыми каменьями, ставить да на продажу, окропляя святой коньячной водой, благословлять.
Техника была сложной, заковыристой, с разными цветными лаками, золотом, фольгой и руганью, а Ивану Сергеевичу был милее ностальгический ресторанчик "Балалайка", эдакая матрешкина Россия посреди стеклянных айсбергов Нью-Вздорка, или провинциально-тихие мюзик-холлы Олд-Задворка, или идиллическое казино в Лас-Пегасе, самом лучшем Пегасе на свете. Ночь он гуляет с друзьями, до полудня спит, потом туда-сюда с приставшим к нему, как устрица к камню, подхалимчиком по делам мотается, благо и конфигурация подходящая – маленький, круглый, словно резиновый мячик, а число картин все растет и растет. Чудеса!
Раз третья голова – то ли от жадности проснувшейся, то ли не поделили чего – взяла да и выставила тайком от своего круглого хозяйского живота все те же картины, только за своею подписью. Охотников поглазеть забездаром-забезденег собралось множество, а купить никто не купил.
– Вы ест, конечно, талантливый, – объяснил ему, тоже бесплатно, один щедрый хамериканский толстосум, – но подражател. Некорошо это, некорошо!
Недурная голова выставку на другой же день свернула, подписи закрасила и художнику скоренько все картины до единой представила. Впрочем, последний и без него уже был в курсе. Была сцена, шум, как в том романтичном заведении, и справедливое огорчение Рогачева.
– Но я святой, я всех прощаю! – закончил он приятно-бархатистым голосом великомученика, отряхивая со штанины устриц и червяков.
Какая же тут может быть мораль? Разве та, что не обязательно верх там же, где голова или даже верхушка горы, и трудно различима суть, размытая в красках ночи, преломленная штофной зеленью...
Тонкий расчет
– Можно ли считать чудом чудо, произошедшее наполовину? Маловероятно.
– На которую из двух? – поинтересовался мой собеседник.
– На первую. Начало положили, а конец урезали, как тот марш.
– Да, обидно. Никогда не узнаете, что ж там было.
– Да в том-то и дело, что знаю! А не дали, – рассердился и с новой силой огорчился я.
– Вы что ж, провидец будете?
– А вы нет, когда речь о вас самом идет?
– Не могу знать. Да вы не расстраивайтесь, – добавил он мягко после звенящей и жужжащей весной паузы.
– У меня никогда не было мечты, только конкретные, реальные желания. Я ведь не воздушный шар, я прочно стою на земле. Может, в этом все дело? Может, надо, чтоб были воздушные пустоты?
– А я свои пустоты заполняю этой скамеечкой. Солнце – сижу, греюсь, пасмурно – воздухом дышу, газетку читаю. Всех окрестных голубей, верите ли, в лицо знаю!
– Верю. Я тоже уже все цветочки на своей стене пересчитал. А вторую половину так и не додали, зажали... – выдохнул я мучительный факт.
– Мне тут одна мысль пришла в голову. Что, если вам поискать получше?
– Кого?
– То, о чем вы говорите. Ведь если могут не додать, то точно так же может и за подкладку завалиться, и затеряться на почте, и мало ли что еще. Вы подумайте.
Я подумал, рассеянно глядя на его кулек для хлебных крошек.
– Нет, – отрицательно покачал я головой.
– Значит, у вас другой случай: все, что ни делается, все к лучшему в этом лучшем из миров. И уж за это я вам ручаюсь. Вы только сами еще не сообразили, но это придет, обязательно придет. Тут расчет такой тонкий, в него нельзя вмешиваться. Почему, вы думаете, я оказался здесь?
– Почему же? – спросил я единственно из вежливости.
– Потому что я шел в гости, но хозяев дома не оказалось. Я вначале расстроился, как вы, а потом купил голубям французскую булку, пришел сюда и встретил вас. Через столько-то времени! Потому что был вам нужен. А вы что, простите, в качестве чуда просили?
Я помялся. Чудо-то, собственно, и в масштабах парка было маленьким, а вот для одной человеческой жизни, особенно заброшенной в неродную страну...
– Я компаньона себе хотел найти. Понимаете, это ведь дело непростое... Все равно, что жену искать. Но куда мне в моем возрасте и при моих средствах жену? Курам на смех. А вот компания... Вы человек женатый, вам об этом думать не приходится.
– Был женатый, – сказал он легко, – да умерла моя супруга два с половиной года назад.
Он замолчал, и мне тоже стало неловко говорить.
– Вот ведь, как я прав оказался. Получше поискать... Возьмете в спутники "тишайших дней"?
– Возьму! Возьму и не буду больше в расчеты вмешиваться.
– И не получится, голубчик, это наше с вами последнее уравнение.
Он развернул мягкий кулек, ссыпал оставшиеся крошки и похлопал себя по борту пальто, отряхивая невидимые былинки. Солнце перегнулось через ветку незнакомого южного дерева и светило прямо ему в глаза. Они были чистейшего голубого цвета, какого бывает только небо и очень хорошая, очень близкая душа. Давно я не видел такой безоблачной, почти рафаэлевской голубизны, и зыбкая тень безмолвно со мной соглашалась. Пошел новый, пронзительно звонкий отсчет.
Капуста
Мы поднимались по заснеженному склону горы в маленьких, игриво толкавшихся вагончиках подъемника, походивших снизу на игрушечный поезд со всей надлежащей экипировкой и даже веселыми человечками, улыбающимися из окон. Если не считать сложно петлявшей пешей тропы, это был единственный способ сообщения между двух гостиниц, одна из которых находилась посреди картинной деревеньки у подножия, другая украшала собой приплюснутую вершину в зубцах елей. Хозяин последней, по счастливому совпадению носивший имя самого красивого праздника в году, который его постояльцы приезжали к нему отмечать, устраивал большой рождественский ужин, и не было случая, чтобы кто-то остался разочарован любезным гостеприимством Ноэля или не принял его приглашения. После трапезы некоторые из гостей, охочие до лыж и ледовой романтики, собирались съехать с пологой стороны горы при свете звезд и праздничной иллюминации, остальным же был обещан рождественский фейерверк, за которым Ноэль самолично еще месяц назад ездил в город.
Вагончики поднимались то ровно, то короткими рывками, будто прыгали по кочкам, и от каждого рывка становилось все веселее и горячее рукам в беличьих рукавичках с дымчатой опушкой. Рядом со мной на дощатом сиденье ерзала и подпрыгивала в такт от удовольствия моя младшая десятилетняя сестра.
– Смотри, какая бахрома! – восторженно указывала она на приближающуюся ель, причудливо притрушенную снегопадом, и тотчас отворачивалась к другому окну, чтобы и в нем ничего не пропустить.
– Ой, заяц! Белый! Живой! – слышалось через минуту, и все головы поворачивались по направлению ее пальчика, где, скрываясь от шума нашей машины, удалялось что-то круглое, пушистое, будто подсмотренная страница сказки.
На скамье перед нами сидели трое: молодой человек в новеньком лыжном костюме и по бокам от него две девушки. На одной была ярко-желтая куртка, которая ослепительно вспыхивала в косых лучах заходящего за ельник солнца, другая была одета во все голубое. Их спутник докончил рассказывать треснувшую смехом былинную охотничью историю, прочистил обернутое шарфом горло и запел с каким-то смешным акцентом тирольскую песенку, попутно вплетая в нее все, что попадалось его взгляду. Сзади них ехало немецкое семейство, и, пока взрослые приглушенно между собой разговаривали, маленький шалопай извлек из дядиного кармана шар-пищалку и старательно заправлял его воздухом. Еще дальше виднелись верхушки лыж и прислоненные к стене лыжные палки, и на одной из них, лихо заломив, кто-то пристроил бело-красный колпак Санта-Клауса.
– А теперь все вместе, – скомандовал мой визави, и его соседки подпели ему пронзительными птичьими голосами.
Через проход от нас, слева у окна, сидела девочка, ровесница моей Лоры. Из всех пассажиров это было единственное горестное лицо, и причина такого настроения становилась очевидна при первом же беглом взгляде. Черты лица девочки были правильны и тонки, но сама она казалась непомерно толстой и была нехорошо к своей фигуре одета. Расклешенный зимний плащ на гагачьем пуху топорщился и нелепо вздувался то тут, то там, делая ее похожей на снеговика. Волосы, уложенные под шапочку, придавали голове уродующую бесформенность, а тугие завязки под подбородком стискивали личико до белизны. Даже в ее сидячей позе было что-то неестественное, неуклюжее, и, чувствуя это, она старалась не шевелиться и только переводила блестящий взгляд с внутренности вагона на окно.
– Почему вы вся в голубом? – спросила Лора тонную девушку напротив нас, когда последний припев был спет.
– Потому что она ледышка, – ответил за нее молодой человек. – У нее и шапочка голубая, и глаза голубые, и кровь, и даже язык!
Девушки рассмеялись.
– Вы не могли бы показать мне свой язык? – попросила моя сестра, заинтригованная таким объяснением.
– Нет, что вы! Язык она вам ни за что не покажет, это ее ахиллесова пята.
– Во рту? – Глаза Лоры округлились.
– А у вас он, наверное, желтый, – обратилась она к желтой девушке.
– О, это отдельная история! – начал было наш сосед, но в этот момент младший член немецкого семейства наконец закончил надувать шар и выпустил его изо рта. Воздух ринулся из отверстия наружу, и раздался громкий свист с бульканьем и хрюканьем.
– Да здравствует Рождество! – стараясь его перекрыть мощью своего голоса, воскликнул молодой человек.
– Да здравствует Рождество! – подхватили все пассажиры, и эта фраза повторялась многократно на родном языке каждого, пока игрушка, увянув на спинке скамьи, не смолкла.
– Можно мне посмотреть с той стороны?
Лора поднялась, глянула в окно возле странной девочки, потом на девочку.
– Капуста! – уронила она и вернулась на свое место.
– Лора!
– Капуста, и ничего не попишешь! – повторила она свой вердикт и вздохнула.
Девочка надулась еще больше и не произнесла ни слова.
– Дамы и господа! Торжественный момент! – объявил наш новый знакомый. – Сейчас мы ступим на священную гору Ноэля, а кто еще и спустится с нее, не захромав... и не захворав... того я объявляю рождественским королем и тому... Тому что? Да вот хотя бы, хороший приз – тому сама ледяная Марго покажет свой язычок!..
Один угол украшенной сосновыми ветвями ресторанной залы занимал маленький, но шумный оркестрик. Столы были расставлены вдоль стен, а место посредине высвобождено для танцев и разных неожиданных затей Ноэля. Мы впятером заняли столик в обшитой деревом нише и в ожидании нашего распорядителя наблюдали, как заполняется зал новоприбывшими приглашенными.
Музыканты исполняли фокстрот. Первый раз я слышала этот танец вживую и не могла отвести глаз от их играющих пальцев, лиц, лакированных острых туфель. Любопытно было б взглянуть, как это танцевал высокий и подвижный, как птица, Ноэль во времена своей молодости. Вероятно, он носил такую же плоеную манишку и чем-то смазывал для блеска волосы. Одна прядь из прически саксофониста отделилась и летала, совершая пируэты синхронно его выпадам и внезапным поворотам.
Я обвела взглядом все столики, желая убедиться, что не только на меня это произвело такое сильное впечатление. Радостное возбуждение проникало во все уголки, отливало медовым сияньем в каждой резной досточке и повязанном оранжево-серебристой гирляндой фонаре.
У входных дверей снова совершилось какое-то передвижение, и я инстинктивно обернулась к ним и застыла. В сопровождении своей тонкой, белокурой мамы вошла та самая девочка из вагона, так беспощадно, но метко названная Лорой "капустой". Плащ был снят, и вместо него ее хрупкую фигурку облекало нежно-бирюзовое платье, все в пышных газовых оборках. Светлые волосы были подняты наверх и симметрично уложены локонами, подвязанными двумя большими шелковыми бантами, что так безобразно выпирали из-под шапочки. Вместо толстых шерстяных рейтуз были белые колготы с узором и к ним плоские лаковые туфли. Это воздушное создание мельком взглянуло в нашу сторону и стремительной, балетной походкой направилось к пустующим местам в противоположном конце. Не знаю, заметила ли ее Лора. Вероятно, но я ее лица не увидела, поскольку она сразу отвернулась к оркестру.
Было очень шумно, весело и тесно. Ноэль раскраснелся и совсем забыл, что у него прострел в пояснице и где-то там еще. Фокстрот раскачивался от одной стены к другой, пока обе они не лопнули, как нитка бус на шее Марго, и не выплеснули всех наружу, где уже выкладывался мелким бисером полночный бархат.
– Mon petit chou...* – почему-то произнесла я. – Почему же, почему так весело, так грустно?
– Ты что-то сказала? – спросила Лора.
– Нет, ничего, дорогая. Стихи...
* Моя капустка (франц.)
Компиляция
«Весна в Фиальте». «Счастливая», «Несчастная», «Непокоренная». Зацветает «Узорный покров», мучит «Сонная одурь» и «Бледное пламя» «Мечты». Обычный «Набор».
"Миг" всё "Сущая правда" – "Святая простота"! – и тут же всё "Дым", всё "Финтифлюшки" и "Канитель". Разве один "Необыкновенный" "Дар", "Темный цветок" в "Ненастье"... "Говорить или молчать"? Молчит "Милый лжец". Заброшен "Контрабас и флейта", пылятся "Король, дама, валет", "Знаки и символы" "Судьбы"...
"Довольно" и нам, "Барбарелла", "Летающих островов", "У нас это невозможно". "Конец главы".
(Составлено из названий рассказов и романов различных авторов).
Писаная
– Ну-ка, что там?.. – В зеркале отразилось бледное, еще со сна лицо. – Фу, леший после спячки!
Круглое настольное отражение было по утрам даже как-то туманно, пока погода и Зиночка не решали, какими им сегодня быть. А зависело это от многого и в первую очередь от того, какою ногою попадала вышеупомянутая мамзель в домашнюю туфлю с цветочками, вставая первый раз с постели, а, может, потом и второй.
Зиночка открыла массивную шкатулку и погрузилась в чистую радость творчества. Начинала она, как все художники, несмотря на вложенные в них пятилетние усилия, с какой-нибудь несущественной детали и шлифовала и терла ее до блеска совершенства, пока остальные черты будущей картины еще только намечались. Сегодня это была левая бровь. Бровь приятно удивилась, снова встала на место и заходила под взмахами щеточки и карандаша.
– И тебя, – переметнулась через пять минут рука к ее правой резвой кузине.
Глаза истосковались по весне и захотели чего-то веселого, свежего, травяного, коего было в избытке от изумрудной зелени до темного малахита. Кисточка трудилась с чувством, и вышло радостно, как в майский царскосельский день. Зиночка подумала и поставила еще одну темную капочку – первая мушка на свежераспустившемся петушке.
Щечки пощипали, похлопали и тронули розовой дымкой хрустящего безе. Носик осушили платком и прочли напутствие о любопытной Варваре.
– Кстати, у Варвары Семеновны не забыть взять рецепт.
Осталось дорисовать только рот и можно умываться и завтракать.
– Розовый был, сливовый съелся, красный... На-до-ел. Будет фруктовая смесь с шоколадом.
Еще десять минут и еще пару на каемочку вокруг десерта. У вас не уродилось, а у нас клубничный бенефис! Милый друг!
– Этих рук никому не согреть,
эти губы сказали: "Довольно". Вот и довольно. Зинзин-Мэрилин!
Садовница сложила палитру и кисти, стряхнула напряжение и стала самой собой – писаной красавицей.
Давеча
– Я давеча был на кухне и там... – говорил Вениамин Сергеевич, бочком проходя в комнату и уютно пристраиваясь к нарядно-белому столу, вокруг которого хлопотала жена в муслиновой блузке с розой калачиком.
– Каждый раз дивлюсь, Венечек: и где ты такие слова находишь? И ведь запомнить еще надо. Давеча... – перебила она его, расставляя шашечки солонок.
– Так у Даля. Вот книгу человек написал! Всем книгам книга! Читать не перечитать. Так вот, давеча я был на кухне, зашел глянуть, как там лимонное деревце растет...– повторил он, прицеливаясь на жирно блестящий грибочек.
– Ничего не трогать. Вчера, что ли?
– Почему вчера? Вчера я был занят. Бумаги и все такое, – ответил он рассеянно, вдыхая солоноватый аромат. – Давеча. И там...
– Не сиди так близко, ты мне мешаешь.
– Не буду, – он отодвинулся со стулом к окну и продолжил наблюдать за передвижениями розы над хрустальным частоколом.
– Значит, это было позавчера?
– На кухне? Вовсе нет.
– Еще раньше?
– С чего ты решила? – Он задумался. – Веча, да-веча...
– Вечером, что ли?
– А-а! Тебе тоже это "вече" напомнило вечер и вечерю? – воскликнул он радостно, обретая в лице жены единомышленницу. – Но, увы и ах, с вечером оно не имеет ничего общего! Я уже об этом думал.
– Ну, значит, утром, – назвала она последнее, что оставалось.
– Отнюдь!
Жена его на секунду остановилась, недоуменно глядя в тарелку.
– Ты можешь говорить по-человечески? Отнюдь да или отнюдь нет?
– Ну, не сердись, моя козочка. Русский язык так прекрасен, так непомерно богат! Я чувствую себя счастливейшим из людей, когда окунаюсь в самые его глубины! И ты подумай, нет слова, которое означало бы только что-то одно, узкое. Можно и так его применить, и эдак. Вот, скажем, лежит у тебя обычный черпачок для крюшона.
– Руками не трогать!
– Не буду, я для примера, описать. Как, ты думаешь, он называется?
– Некогда мне сейчас думать, – ответила жена, переходя к салфеткам.
– Очень хорошо. Я тебе сам скажу. Сейчас, том второй... – Он открыл застекленную дверцу шкафа, снял с верхней полки зеленый с золотом том и стал листать. – А пропо*, я не договорил. Я давеча был на кухне...
– Тихо, – остановила она его, сосредоточенно втянув в себя воздух, к которому стал примешиваться легкий посторонний запах, вроде как когда осенью, в самую позднюю и тихую ее пору, жгут опавшую листву, и вдруг подхватилась и понеслась из комнаты вон.
– ...И там пирог, кажется, уже готов, – наконец договорил он вслед удаляющейся фигуре и, склонившись над страницей, заулыбался новому диковинному слову с хвостиком зернистых объяснений.
* От франц. Ю propos – кстати.
Сатир
Дашенька сидела в округлой темноте ложи бельэтажа, облокотившись локотком о бархатные перила. Пряно пахло духами и старым деревом. На портале и за ним причудливо ложились тени и то соприкасались длинными, узкими головами, то сплетались друг с другом пальцами, что уже нельзя было разнять. Огромная люстра в центре плафона безжизненно плавала в его затененной синеве, лишенная своего подводного свечения.
Ей вдруг показалось, что кто-то на нее смотрит. С минуту она сидела не шевелясь, продолжая следить за действием на сцене, потом осторожно обернулась. Прямо рядом с ней, в соседней ложе, сидел тонкокостный, светловолосый, как скандинавы, человек и с интересом на нее смотрел. Дашенька тотчас отвернулась и принялась внимательно вслушиваться в слова итальянской арии, но было все равно непонятно и очень хотелось знать, наблюдают ли за ней и дальше. Через какое-то время она снова оглянулась и поймала устремленный на нее все так же взгляд.
Дашенька пришла в полное смятение и решила в ту сторону больше не смотреть. Но не думать о незнакомце она не могла. Кто он такой? Чем это она его так заинтересовала? И вообще, так в упор смотреть нельзя. Не по правилам, невежливо, нехорошо. Она надула губки и локоток подобрала. Кто же он все-таки?
Когда действие, разлучив всех героев и ввергнув в пучину нестерпимых страданий, закончилось и люстра ожила, Дашенька строго глянула через плечо назад. Кривя губы едва заметной усмешкой, с простенка меж лож на нее смотрел бело-мраморный, породистый сатир наилучшего образца лукавой привлекательности, и он действительно был чужд любых мелких правил.
Словесный враль
Слова, вырвавшиеся за пределы книжных страниц и получившие независимость и собственный вес на боках проезжающих машин и трепещущих перед скоротечностью времени рекламах, обладают особой магией – они умеют перевоплощаться. Одна половинка "о" тает, вторая палочка "н", размягченная под солнечными лучами, начинает загибаться по краям и склонять к неправомочным переменам других своих соседок. Кто-то, напротив, считает свой вид наилучшим и приписывает к нему еще столько же и справа, и слева, и сверху... Что они со мной вытворяют, когда я выхожу из дому для совершения невиннейшего моциона!
Сколько раз нарочно скрытый виноградом, как маской, "Ремонт часов" лукаво превращался в "Монт сов", то есть в совиную гору, а проезжающий мимо "Хлеб", свернув на кисло-желтый после сладко-красного, увозил уже не что иное, как "Блеф". Дорого бы я дал, чтобы взглянуть на те заповоротные булки.
Названная каким-то восторженным болваном "Эврикой", тем не менее в быту она взяла себе более близкое имя и стала скромной, грязноватой баночкой горошка "Еврейка", в которой между прочим, если свериться с этикеткой, находились горошек тазовой, укус столовый и некая торговка, что в чьей-то подгулявшей действительности переводилось как "горошек мозговой", "уксус столовый" и "морковка". Славный был набор, Архимеду бы понравился.
Но одними консервами да вывесками словесные козни не исчерпываются. Это самый низший, первый уровень искусства мистификации, а существует и второй, и третий, и пятый. Вероятно, к этому последнему и следует отнести мою покупку. Кто мог бы предположить, что нет для них ничего святого и, даже выбравшись на обложку собственной книги, буквы проявят такую чернильно-черную неблагодарность. Раздумывая, что бы мне приобрести для чтения в ближайшую неделю, я выбрал под свое переменно-облачное настроение "Странные любовные истории", обернувшиеся для меня сущим кошмаром и бредом их автора, потому что, придя домой, я обнаружил, что хитрые буквы уже отыграли свою шутку и смирно встали по местам, давая знать, что мне придется прочесть "Страшные любовные истории". За что? Или это уловка, чтобы пристроиться в хороший шкаф, к понимающему, отзывчивому хозяину? Невиданная ложь! И точно так же оставило по себе одно воспоминание "Пылающее колье" Голсуорси, обратив мне прямо в сердце острое "Пылающее копье". А ведь меж ними пролегла всего одна ночь! Когда ж успела совершиться бессовестная переплавка? Мом остался далеко позади.
И все ж я не в обиде. Чем бы дитя ни тешилось, все равно его устами глаголет истина. Словесный враль, бульварный лжец, вкрадчиво одалживающий мечтателю свои очки и прохиндейский лорнет, – прощаю и не поминаю лихом! Восхищаюсь утонченной насмешкой и снова жду! Пускай плывут в согласных сочетаниях под крылом забытого романа гудки клаксонов и сигнальные огни, шепот знакомых голосов, следы имен посреди чуждого пейзажа приставок-суффиксов и еще чаще, желая стать незабываемо дорогими, точеные инициалы, калейдоскоп начальных букв. Мой внутренний procХs verbal* идет своим чередом, и как же он далек и чужд от слышимого ухом.
Слова, словеса, бесшумные гондолы, груженые масками, скользящие мимо, мимо и мимо... Как мне уплыть в них в сквозистую даль вымысла?
* Словесный процесс, процесс говорения (франц.)
17 окт ября 2005,пн. - 16 янв аря 2006,пн.
Примечания
Все примечания и перевод слов в тексте даны самим автором.
Даты написания рассказов.
"Весна наступает в среду", 17 окт.2005,пн. "Лягушка", 17 окт.2005,пн. "Пуаро", 18 окт.2005,вт.
"Сюжетный поворот", 18 окт.2005,вт. "Спич о божественном промысле", 18 окт.2005,вт. "Шляпка", 19 окт.2005,ср. "Такие разные мненья", 19 окт.2005,ср. "Дружеское пожатье", 21 окт.2005,пт. "Парик Агаты Кристи", 21 окт.2005,пт. "Кофе с рубинами", 22 окт.2005,сб. "Символ", 22 окт.2005,,сб. "Распорядок Мельпомены", 23 окт.2005,вс. "Зола от сказки", 23 окт.2005,вс. "Дверь без колокольчика", 23-25 окт.2005,вс.-вт. "Манускрипт", 25,26 окт.2005, вт., ср. "Подарок", 27 окт.2005,чт. "Ветер", 27,28 окт.2005,чт.,пт. "Парадоксы счастья", 28,29 окт.2005,пт.,сб. "Суббота, воскресенье", 29 окт.2005,сб. "Аргентинские страсти", 29 окт.2005,сб. "И тянутся они, как страшные удавы...", 30,31 окт.2005,вс.,,пн. "Сырный клуб", 30 окт.,1 нояб.2005,вс.,вт. "Духи", 2 нояб.2005,ср. "Высший замысел", 3 нояб.2005,чт. "Последняя "Тоска"", 4 нояб.2005,пт. "Глаза Фемины", 5 нояб.2005,сб. "Коллекционер", 5 нояб.2005,сб. "Две Анны", 7,8 нояб.2005,пн.,вт. "Комедия дель арте", 8,9 нояб.2005,вт.,ср. "Обида", 11 нояб.2005,пт. "Тропинка", 12 нояб.2005,сб. "Спросите у Дожа", 20 нояб.2005,вс. "Приглашение", 21 нояб.2005,пн. "Фамильный шоколад", 22 нояб.2005,вт., подправлялся 7 февр.2008,чт. "Избранный", 23 нояб.2005,ср. "Чеховщинки", 24 нояб.2005,чт. "Обратная сторона луны", 25 нояб.2005,пт. "Преемственность", 27 нояб.2005,вс. "Вклад цивилизации", 28 нояб.2005,пн. "Барбарелла", 29 нояб.2005,вт. "Китайский жених", 1 дек.2005,чт. "Инцидент исперчен", 3 дек.2005,сб. "Сирена", 5,6 дек.2005,пн.,вт. "Сердечный враг", 7 дек.2005,ср. "Пегас подкованный", 8 дек.2005,чт. "Ромашка", 17 дек.2005,сб. "Жемчужная насмешница", 18,19 дек.2005,вс.,пн. "Голос Пушкина", 20 дек.2005,вт. "Once around", 22,23 дек.2005,чт.,пт. "Раз в году", 25 дек.2005,вс. "Визит "эгоиста"", 27 дек.2005,вт. "Золушка", 2,3 янв.2006,пн.,вт. "Святой и подражатель", 4 янв.2006,ср. "Тонкий расчет", 5 янв.2006,чт. "Капуста", 12 янв.2006,чт. "Компиляция", 13 янв.2006,пт. "Писаная", 14 янв.2006,сб. "Давеча", 15 янв.2006,вс. "Сатир", 15 янв.2006,вс. "Словесный враль", 16 янв., 6 июля 2006,пн.,чт.
Содержание
Весна наступает в среду
Лягушка
Пуаро
Сюжетный поворот
Спич о божественном промысле
Шляпка
Такие разные мненья
Дружеское пожатье
Парик Агаты Кристи
Кофе с рубинами
Символ
Распорядок Мельпомены
Зола от сказки
Дверь без колокольчика
Манускрипт
Подарок
Ветер
Парадоксы счастья
Суббота, воскресенье
Аргентинские страсти
"И тянутся они, как страшные удавы..."
Сырный клуб
Духи
Высший замысел
Последняя "Тоска"
Глаза Фемины
Коллекционер
Две Анны
Комедия дель арте
Обида
Тропинка
Спросите у Дожа
Приглашение
Фамильный шоколад
Избранный
Чеховщинки
Обратная сторона Луны
Преемственность
Вклад цивилизации
Барбарелла
Китайский жених
"Инцидент исперчен"
Сирена
Сердечный враг
Пегас подкованный
Ромашка
Жемчужная насмешница
Голос Пушкина
"Once around"
Раз в году
Визит "эгоиста"
Золушка
Святой и подражатель
Тонкий расчет
Капуста
Компиляция
Писаная
Давеча
Сатир
Словесный враль
1
