Текст книги "Бонбоньерка (СИ)"
Автор книги: Анна Даш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– Я подпер дверь скалкой, – объявил он с той стороны. – Так что захотите обедать, милости просим мириться!
– Бо великолепный, выходи! – пробасил Петя грозно, еще надеясь на продолжение.
– И не подумаю! У вас к искусству предвзятое отношение! – И он стал насвистывать песенку герцога.
Лидочка и остальные приуныли.
– Вот дурака сваляли! Там суп, котлеты, голубцы со сметаной...
– Я больше с томатом люблю, – мечтательно поделился Федя.
– Ты любишь, а он съест, – ответил ему с улыбкой Егор. – Тылы надо было прикрывать, театралы гороховые!
– Егуша, так кто ж знал?
В это время за кухонной дверью послышалась какая-то возня, потом рычание, топот и падение стульев и голос Бо, отчаянно взывавшего:
– Выпустите меня отсюда!.. Лида!.. Петя!.. На, подавись! Вот тебе первый акт... Вот тебе второй... Вот самая драматическая кульминация! Рви, варвар!
– Наша такса Шантеклер, – догадалась Лидочка, – после завтрака она всегда спит в кухне.
Не успела она договорить, как Бо, растрепанный и без одной сандалии, выскочил в коридор. Позади него, между упавшими стульями, стояла шоколадная такса и яростно разрывала на мелкие клочки пьесу в лучших итальянских традициях. Кусочки бумаги взлетали и опускались, белыми хлопьями усеивая собачью широкую спинку и пол. У ножки стола растекалась молочная лужица, и в ней миниатюрными островами плавали орехи, а в зеркальной глубине буфета отражалась вся компания: насупленный, багровый Петя, вооружившиеся мухобойками сестрички, Лидочка в переехавших на спину бусах...
– А веселенькую пьесу ты сочинил, Бо! Я так сегодня наигрался, что до конца лета хватит, – мрачно улыбнулся Петя и направился к выходу.
Обида
Стоял один из тех тихих, сероватых сентябрьских дней, когда природа застывает на распутье, еще не решаясь расстаться с мягким теплом и лишь кое-где тронутой ржавчиной листвой, и хочется, плывя по поверхности мыслей, замереть вместе с нею и долго-долго сидеть, не шевелясь, ничего не ожидая и ничем не тревожась. Дальние аллеи парка и тот берег таяли в белесой дымке и все никак не могли раствориться до конца. Небо висело совсем низко. Изредка с треском падали каштаны и раскатывались в разные стороны, словно кто-то играл. Она сидела в оплетенной виноградом беседке и то смотрела вдаль, прислушиваясь, не проплывет ли речной теплоход в веселых флажках, то снова листала на коленях свой старый дневник.
Для чего он попался ей на глаза? Такой аккуратный, маленький, в неровную серую клеточку под цвет осеннему дню. Его никогда не баловали перечитыванием, ни засушиванием знаменательных цветов. Она бежала вещей и связанных с чем-то безделушек, которые и выбросить с годами все больше жаль, и нести с собою в тягость, держала только дневник и складывала в него отобранное, просеянное сквозь тончайшее сито.
Пролетели и стали перекликаться две сороки. Она опустила голову и перевернула страницу. 16 февраля 1989 года, ее именины. Было солнечно и снежно, и вечером она впервые слушала "Тоску" со знаменитым итальянским тенором и все думала, зачем ему столько пуговиц на костюме. А потом вернулся из Китая ее дядя, и целую неделю они слушали его рассказы и ели соевый соус и шоколад "Золотая гора". Телесная память оживила даже его вкус и плавно перенесла в пятнадцатое апреля, когда они ходили на обед к друзьям и было много шума и веселой возни вокруг огромного торта, не проходившего в дверь. На следующем развороте уместились рядом сразу пять месяцев, и в их синей, чернильной тени ходили разговаривали, словно живые, странные солнечные персонажи и угловатые вещи воскресали в прожилках юношеской восторженности. Рука перелистнула осень и еще одну зиму и, задержавшись над короткой стайкой слов, покорно легла рядом. Она совсем о ней забыла, не помнила много лет, а перечла, и с илистого дна поднялась глубокая немая обида. Когда же ее сюда вписали? Давно, пятнадцать лет назад. Не все из тех, кто был тогда с ней рядом, живы, и заросли тропинки, которыми гуляла ее девичья мечта, а боль от слова, от бессердечной мысли все так же свежа. Так в древних пирамидах, сколько бы веков ни минуло, хранятся споры ядовитого грибка и оживают, чуть проникнет свет.
"Обиды тают с извиненьем и остаются грозовою тучей без него", – подумалось ей и заволокло взгляд пеленою, так что водянистая, дрожащая даль наконец-то исчезла совсем.
Вечером, поздно, вернулся ее муж и громко и весело, с порога, топая ногами, чтоб стряхнуть морось, объявил, что он не один, а с лососем, солеными грибками и его величеством вином. Красным, на абрикосовых косточках, ее любимым. Оставив бумаги и сняв удобный, просторный пиджак, он прошел в кухню, и после него остался легкий запах хорошего одеколона и осенней садовой свежести.
– Где же ты? Смотри, какую занятную штуку они придумали, – позвал он жену, склоняясь над новой конструкцией винной пробки. – А это для чего же? Вот олух! Я ж не с той стороны взялся! – поругал он сам себя и потянулся за стулом.
– Садись, душа моя. Будем ужинать, я только на секунду, переодеться.
Она расправила салфетку на уже накрытом столе, достала из духовки горячее блюдо и стала перебирать кольца на все таких же тоненьких пальцах.
Он вернулся бодрый, освеженный, шурша крахмальной белой рубашкой и сияя спокойной улыбкой счастливого семьянина.
– Сделай одолжение, поешь сам, – сказала она вставая.
– Почему? Что-нибудь случилось?
– Ничего. Не хочется.
– Так посиди так.
Но она уже вышла за дверь.
В холле на столике осталась лежать его губная гармошка с серебряным завитком, любимое развлечение детей и всех приходивших в гости. Она постояла с минуту, потом резким движением схватила ее и бросила об пол. Деревянная поверхность от удара треснула и разлетелась на мелкие щепочки, на завитке появилась серповидная ямка.
– Бессердечный человек... – с горечью повторила она свои утренние мысли и, закрыв лицо руками, вышла в вечерние сумерки.
Тропинка
Лето в Коктебеле окрашено в зеленый и голубой и пропитано цветочными запахами. В прибрежных склонах, как ужи в траве, вьются дорожки, подводя, ведя вдоль и выпуская к морю. Все стремится к нему, и даже птицы звонче поют у берега. Возле горы, похожей на пышногривую голову Волошина, есть одна тропка совсем узкая, двое детей не разминутся, и не длиннее собственной их тени под вечер. Не раз мы с подружкой, когда обеим было лет по двенадцать, ходили ею, играя в детективов и направляясь на дальний пляж за розовыми ракушками. Однажды на прогулке вышел спор, приедет ли наш летний приятель, участник наших детских игр, и я загадала, что если пройдусь по ней с закрытыми глазами и не ступлю в траву, то будет по-моему, приедет. Менее чем через неделю, нас уже было трое, и мы с упоением бегали по «волошинской шевелюре» и бросали камушки в залив, а тропинка из обычной утоптанной глины превратилась в волшебную исполнительницу наших желаний.
Потребности моей подружки были скромнее моих. То ей хотелось новую, яркую купальную шапочку, то выиграть в луна-парке колечко с цветным стеклышком. И тропинка безотказно выполняла, за что мы благодарили ее, посыпая лепестками кашки и оглашая громкими песнями на два пронзительных неверных голоса.
Детство прошло, остались позади учеба и каникулы. И когда мне было около двадцати трех лет, врачи обнаружили у меня почечную болезнь. Я бы не испытывала никаких неудобств, но это накладывало на мой образ жизни определенные ограничения и вызывало мое горячее негодование, когда при первых же холодах меня заставляли надевать тысячу "пахнущих молью", колючих шерстяных одежек. По своей незначительной отдаленности от детства я вспомнила про пляж, про тропинку и нашу искреннюю веру в ее удивительную власть, и в одно из воскресений, под благовидным предлогом и молясь никого не встретить, я отлучилась из дому, чтобы проделать наш нехитрый детский трюк. Быть может, кто-то из моих знакомых рассмеялся бы, узнав, зачем я, больная, в осеннюю морось пошла с закрытыми глазами по овеваемой ветрами склизкой дорожке, но меня это путешествие успокоило, а вскоре, по моему глубокому убеждению, и излечило совсем.
Прошло еще лет десять, а то и больше, прежде чем я обратилась к своей тропинке снова. На этот раз это уже не было конкретное желание или просьба, возможно, мне хватило бы дружеского совета или удачного стечения обстоятельств, которого ожидаешь, когда вокруг тебя плохо все и все тебе не подвластно. Но я была далеко, в Москве, и солнечный Коктебель представал предо мной только на старых черно-белых фотографиях. Однако он все же пришел мне на помощь, хоть и с другой стороны.
В первый, снежный день Рождества я проснулась ранним утром, когда еще даже не посветлела полоска между темных штор, с удивительным чувством, что произошло что-то хорошее, особенное, и тотчас поняла что. Мне снился Коктебель, лето. Я шла по моей нагретой солнцем тропинке, и склоненные с обеих сторон колоски щекотали пальцы в открытых босоножках. Тепло детства переливалось в меня, наполняя радостью и легкостью, и никакие снега и невзгоды не могли его остудить. Тропинка была чудодейственной и простиралась до моих ног.
И еще не открывая глаз, я прочла:
Приметы милые полночным стерты снегом.
Кругом безгласная, безликая страна,
Но кровля красная по-прежнему видна,
. . .
По струйке теплого обыденного дыма.
Спросите у Дожа
Екатерина Александровна сидела в просторной оранжерее своего дома, между широколистных филодендронов и розовых бугенвиллей, и полировала ногти маленькой пилочкой. На коленях она держала книгу. Совмещать эти два занятия давно вошло у нее в привычку. Книга была новой, местами занятной, местами скучной, и очень раздражала тем, что и бросить было жаль, и продолжать не много толку. Когда она уж было нашла примирительную золотую середину и открыла последнюю главу, вошла горничная и доложила, что пришел поверенный.
– Проводи его сюда, – распорядилась пожилая дама. – Погоди. Отодвинь-ка это кресло от меня подальше.
Кресло передвинули. О симпатиях между Екатериной Александровной и ее посетителями говорила степень отдаленности их мест от ее особы, и привычка эта отодвигать от себя все постороннее и чуждое очень облегчала ее мысли и высвобождала массу времени, которое можно было употребить на другие, гораздо более приятные и полезные вещи.
Вошел поверенный, ничем не примечательный молодой человек без улыбки, как сотни других лондонцев его возраста, и после недолгого предисловия сообщил, что ее муж скончался нынче утром, очень тихо, и требуется выполнить некоторые формальности. Екатерина Александровна облокотилась на руку и задумалась. Это не было чем-то непредвиденным, к тому же они не виделись уже лет десять, и все же в этом человеке было что-то ей родное, ему одному присущее.
– Сколько остается после уплаты долгов? – вернулась она к их разговору.
– У него не было долгов, мадам.
– Не было? Как же он жил? – выразила Екатерина Александровна свое удивление, приподнимая бровь.
– Со своих доходов, мадам, – сообщил поверенный трудно постижимую истину.
Она снова на минуту задумалась, теребя душистый розовый лепесток.
– Вы можете себе представить человека, который не пьет, не курит сигарет, не бранится и не заводит романов тут и там да еще не делает долгов? Вы видели таких людей, Дженкс?
– Очень редко, мадам.
– От чего же он умер? – поинтересовалась она, поднимаясь из кресла.
– Сердечный приступ. Врачи говорят, если б не это, ваш муж еще столько бы прожил.
Екатерина Александровна была на тридцать лет моложе своего супруга и в такой же пропорции более наделена живыми человеческими чертами, чем он. После ухода поверенного у нее не выходил из головы образ идеального джентльмена, безупречного, как древнегреческая статуя, и, в общем-то, такого же уныло голого.
Может быть, он хотя бы состоял в каком-то тайном обществе? И она вообразила себе собрание в белых балахонах под плесневеющими сводами средневековых подземелий. "Чушь! Он даже не храпел!" – с досадой подумала она.
После полудня она съездила в цветочный магазин заказать траурный венок, купила бутоньерку для себя и заехала на квартиру покойного забрать клетку с попугаем. Все это не заняло много времени, но очень ее огорчило и вызвало множество воспоминаний о тех днях, когда она еще слыла первой красавицей в свете.
Вечером она долистывала начатую книгу. Птичью клетку поместили в оранжерее рядом с ее столиком, и свет от лампы делал нарядное желто-красное оперение ара еще ярче. Он купил его у одного знакомого торговца, по случаю, и поскольку в те дни с интересом читал старинные хроники с жизнеописаниями венецианских дожей, то имя для крупной, хитроумной птицы пришло само – Дож. Кити называла мужниного питомца Додили. Когда супруги разъехались, Додили последовал на новую квартиру со своим хозяином, и это нисколько ее не расстроило. Кити относилась к Дожу уважительно, но с прохладцей.
В последней сцене романа герой совершал совсем уж несусветную глупость, и Екатерина Александровна, чтобы облегчить себе такие муки, открыла муаровую коробку с конфетами и отправила одну, в виде шишечки, в рот. Стало лучше, но тут же произошло другое событие, к которому она никак не была подготовлена.
– М-м-м! Ах! – произнес попугай, оживившись, и смачно крякнул от удовольствия, как некогда делал ее муж.
Екатерина Александровна от неожиданности вздрогнула и замерла с вытянутой рукой.
– Еще по одной? – предложил Дож.
Она машинально потянулась к золотым внутренностям бонбоньерки и взяла другую шишечку, побольше. На Дожа это снова произвело сильное впечатление, и он принялся одобрительно чмокать и вздыхать, а потом явственно запил шоколад чаем. После глазурованного полумесяца он остановил Екатерину Александровну кратким замечанием в нос:
– Не совсем. Первая лучше.
– Если ты находишь, – согласилась она, входя во вкус и постигая гастрономические нюансы пристрастия своего покойного супруга. – Клянусь Богом, Дож, никогда не ела шоколад с большим аппетитом!
Когда коробка опустела, было уже за полночь и обоих сотрапезников клонило в сон. Но Екатерине Александровне было приятно узнать, что ее мужа связывало с человечеством не только чувство долга и порядок, от которых так много пользы и так мало радости личной.
– Шоколад это, конечно, не роман с кинозвездой и не баккара, но тоже неплохо, – думала она, засыпая в своей "итальянской" спальне. – И Дож прав, первая с ликером лучше. Завтра заказать еще таких.
Приглашение
Мори был райской звездой их театра, и этот Мори, которого после каждого спектакля поджидали у служебного входа ошалелые, завитые поклонницы с драчливыми сумочками и ревниво оспаривали партнерши по сцене, прислал ей приглашение на театральную вечеринку. Можно ли в это поверить? И однако тут все ясно сказано.
Она перечла в третий раз, отложила конверт и принялась беспорядочно ходить по комнате. Ну и Мори! Женат и жена чудесная, играет в их же театре и, наверно, будет на той же вечеринке, а ему общества молоденьких актрис захотелось! Румяной новизны отведать! Будет ему новизна с шампанским. Она пойдет, непременно пойдет и покажет, что такое женское достоинство. И, распахнув зеркальные дверцы шкафа, она стала перебирать платья. Мори брюнет, значит, ему должны нравиться яркие цвета. Пусть от этого красного ему ударит кровь в голову. И как удачно, что у него высокий рост, можно надеть босоножки на шпильках и не чувствовать себя нелепо. Вот эти, с острыми золотыми наконечниками, как рыцарские копья или как стрелы, отравленные ядом безумных Борджиа. Как мягко войдут они в блестящую кожу его туфель, как ясно покажут ему ее превосходство и истинный стиль, замечталась она, разглядывая свое отражение с винно-красным шелком в руках. А если он, не дай ему Бог, позволит себе лишнее, то получит звонкую пощечину, прямо при всех. Интересно, какое тогда лицо будет у этого негодяя?
В назначенный вечер, подрагивая платиновыми завитками и источая аромат пудры и духов, она вошла во всем своем актерском блеске в ярко освещенную, шумную залу, где уже собрался весь их театральный мир, и стала искать глазами своего кавалера. Он стоял в центре, под огромной люстрой и, как ни в чем не бывало, улыбался жене одной из своих самых чарующих улыбок. Не успела она сделать в их сторону и двух шагов, как перед ней появился Мори Лэйн, молодой, довольно талантливый актер их труппы, который ей всегда был глубоко симпатичен.
– Я так рад, что ты пришла! – произнес он с искренним чувством, заслоняя собой ее блистательную цель. – Я до последнего момента боялся, что ты не примешь моего приглашения.
– Мори, – запнулась она, глядя на его безмятежный, с тремя счастливыми складочками лоб, – и я так рада! – и с облегчением звонко рассмеялась.
– Вероятно, я действительно сейчас глупо выгляжу.
– Что ты, ты выглядишь чудесно! Много лучше, чем кто-то был бы через пять минут, – и она взяла его под руку, бросив мимолетный взгляд на идеальную поверхность его черных лаковых туфель.
Фамильный шоколад
После ухода гостей на маленьком столике остались тесно лежать полураскрытые подарки в шуршащей цветной бумаге с полосатыми, хрусткими лентами. При свете абажура, в тишине петербургского зимнего вечера эта пестро блестящая компания походила на скомканную сказочную картинку. Был поздний час, она поправила съехавшую фольгу, взяла коробку конфет из-под низу и пошла к себе. Коробка была изящная, овальной формы, с золотыми птичками по бокам и рисунком костюмированного праздника в центре крышки. Внутри, в золотых сотах, покоились блестящие шоколадные шары, прикрытые папиросным слоем, поверх которого лежала открытка. Повинуясь пожеланию дарителя, она пробежала глазами аккуратные, мерные строчки.
Это не было поздравлением с совершеннолетием, которые обычно пишут по этому торжественному случаю, как не было и поздравлением в буквальном смысле. Открытка содержала недлинное стихотворение в ее честь, простое и в то же время поэтичное и полное внутреннего тепла. Сочинитель преподносил ей шоколад, сравнивая ее саму то с медовой сладостью содержимого, то с лимонной шипучей помадкой, щиплющей язык своей остротой, и не мог наглядеться на розовую глазурь ее милого ротика, от которого одного зависело, сказать ли "да" или разрушить "шоколадный замок его грез". Слова смотрели на нее своими округлыми гласными, вели за бегущей мыслью гибкими, черными хвостиками и не хотели выпускать из круга своей рифмы. Завороженная и убаюканная тишиной, она уже их не читала, а плыла по их кромке, и золотые отблески коробки перебирали ее пальцы.
Не подарок, но дар, умный и изысканный. Она не знала никого из своих знакомых, кто мог бы его преподнести. Оставалось ждать. Не могло так случиться, чтоб автор этих строк не попытался завладеть ее вниманием снова.
В последующие три дня каникул мела однообразная, мутная метель. Улицы опустели, и было тоскливо раздвигать по утрам шторы и наблюдать все то же наклонное движение белых пунктиров, без конца перечеркивающих дома с противоположной стороны. Стекла ее эркера монотонно гудели, когда ветер менялся и хлопья принимали новый угол падения. Она весь день сидела у окна с альбомом репродукций или с карандашом и представляла, как снег постепенно поднимается до ее этажа и выше и уже вытряхивает белые карманы на крыше.
Никто не подъезжал, не приходил. Не было ни писем, ни звонков, ни даже колокольного звона издалека, как обыкновенно. Конфеты стояли тут же, около, и таяли вместе с уверенностью, что их даритель когда-либо существовал.
На четвертый день мести перестало, и, воспользовавшись временным затишьем, она пошла к своей grand-mХre*, жившей в двух кварталах от нее. После поздравлений и поцелуев последняя пожелала узнать, угодила ли подарком.
– Который был твой? – спросила она.
– Самый лучший, сладкий.
– Конфеты? Значит, и открытка тобой написана?
– Написана мною, а сочиненья чужого, – ответила пожилая дама, высвобождая жемчужный узел бус из складок платья. – Хочешь знать чьего?
– Я три дня только об этом и думаю!
– Вот это жаль, кто писал, того не воскресить. Стихи эти еще мой дед, князь Львов, сочинял и вместе с коробкой конфет своей избраннице преподносил. С тех пор у нас такой семейный обычай: в день совершеннолетия всем девочкам дарят это послание с шоколадом на счастье. Когда меня не станет, унаследуешь оригинал.
– Те самые дедушкины конфеты?
– Вот дурёха! – в ее голосе послышались насмешливые нотки. – Виньетку с посвящением. А конфеты бабушка в тот же день и съела, большой была поклонницей pБtisserie** – знала все кондитерские Европы, много кошельков в них оставила. И ее знали, не один шоколадный эклер был глазурован в ее честь.
Объяснение нашлось, но не удовлетворяло вполне. И, когда она возвращалась, плотно сжимая пальцы в рукавичках в кулачки, в дневном небе висела такая же незавершенная меланхоличная луна.
* Бабушка (франц.)
** Кондитерские изделия (франц.)
Избранный
Я возвращался вечером, пересекая парк по старинной диагональной аллее, тем самым сокращая себе путь и отдыхая от суетности людской. Стоял густой туман, и мои шаги в нем раздавались ново и непривычно, и во всем белесом молоке до горизонта это был единственный доступный моему слуху звук. Пелена была столь непроглядной, что незнакомый с местностью человек уже через пару минут потерял бы всякую надежду вернуться этим вечером в уютный, теплый кров и согреться кружкой глинтвейна. Я не поклонник
сырости и холодов, но, идя в этом странном сумраке, я помимо своей воли постепенно проникался его млечной красотой.
Он был беззвучным, бесконечным, противником любых очертаний и форм. Ни купы деревьев, ни парковые статуи, ни водоем не были ему преградой в достижении идеального, белесо-однородного мира. Он равномерно сгущался вокруг темных силуэтов, ретушируя изображение на свой лад, и легко таял на серебристом фоне неба, единственном его осязаемом подобии.
Я шел, стараясь обходить клубящиеся сгустки, чтоб не повредить их мерного дыхания и целостности картины. На меня наплывали то серые приземистые громады справа, которые я принимал за сосновые заросли, то зеленоватые полосы с неровными разрывами с левой стороны. Позади меня смыкался узкий конус света, отмечая направление аллеи, впереди расплывалось последнее цветное пятно – не то прожектор в отдалении, не то преломленные отсветы погасшего заката. Я прошел уже половину парка и приближался к самой зеленой его части в летнее время, когда из-за поворота, прямо на меня, вывернула огромная карета и, замедлив ход, встала у левой обочины. Лошади переминались на месте, когда они опускали головы, их гривы колыхались, изо рта шел чуть заметный пар. В окнах кареты было темно, не виден был и таинственный возница, но на запятках висел желтоватый фонарь, и свет его, мерцая, отмечал наступление ранней зимней ночи.
Я стоял, наблюдая это невиданное зрелище, и в моей голове одно за другим проносились отрывочные воспоминания об исторических персонажах, в том числе коронованных, посещавших некогда этот приют мраморных нимф. Быть может, какой-то шутник, потомок эксцентричных герцогов, навестив музейные конюшни, отправился на тайное свидание под пологом ночи? Или, напротив, длиннокудрая особа, желая испытать воображение своей пассии, довершила этим феерическим выездом дымчатый замысел природы? Я постоял в ожидании, но дверцы не распахнулись, и в аллею никто не вышел, и пошел в том же направлении дальше.
По мере моего приближения лошади волновались все больше и резко вскидывали головы, задевая друг дружку сбруей. Мне казалось, что я даже слышу ее звон. Но вот я вступил в каретную тень, влажные ветви протянули ко мне свои руки, и место гнедых скакунов заняли густо посаженные кусты. Еще несколько шагов и я оказался у паркового фонаря в обрамлении округлых липовых крон. Ветки шевелились, и "фонарь на запятках" подмигивал обманувшемуся путнику единственным лунным оком.
С той стороны, откуда я пришел, послышался песчаный хруст гравия, кто-то шел тем же путем, что и я. У меня тут же мелькнула блестящая мысль. Я вскочил на подножку моей "кареты" и приготовился выйти из нее, как только ему станет видно меня и весь ночной кортеж.
Мой выход был блистательным и точным, как острие эпиграммы. Увидь я самого себя со стороны, я снова поверил бы в этот мифический ночной союз. Но мой прохожий только едва глянул на меня и, плотнее закутавшись в воротник, прошел мимо. Да и чего я ожидал? Что он примет меня за короля Георга? Я провел рукой по колющейся "гриве" и, ниже надвинув щегольскую шляпу, последовал его примеру. Меня сопровождала модная песенка:
По минутам осыпается
Ожидание невозможного...
Чеховщинки
Вечер был в разгаре, как говорится, "коромыслом дым". Гости отдыхали душой и телом, не забывая при этом о приличиях, и эта тонкость чувств и обхождения приятно сказывалась на общей непринужденной атмосфере. Веселье распределялось по углам и проходам следующим образом.
В центре розовой гостиной пространство между добротным диваном и позвякивающим, игривым буфетом по ширине и от двери до кадки с фикусом в мелкий листочек в длину комнаты было отдано танцующим, и его мерили ритмичными шагами две грациозные пары. Когда дамы на поворотах сталкивались бедрами, их наэлектризованные платья потрескивали и во взглядах пробегала искра.
– Входим в грозовую полосу, – объявлял Иван Аркадьич и разворачивал зеленый крепдешин в горошек брошкой к двери.
Пары расходились, а через две минуты снова притягивались друг к другу, энергично топая каблуками.
На диване, как всегда, размещалась интеллектуальная часть аудитории. Лучшая ее половина сидела на подушке в оборочку, другая просто беседовала с первой. Темы поднимались разные, но в конце концов все сводились к какому-нибудь философскому изречению, поэтому для скорейшего возвращения к праздничной обстановке требовалось много пирожных и сдобы, ну и какого-нибудь к ним чаю.
– Ой, совсем забыла, что мне сегодня надо было на примерку! – говорил голос с подушки.
– А вы выпейте еще ликеру и вспомните.
– А вот моя бабушка для памяти узелки на носовом платке завязывала, – сообщала брошка на очередном повороте и уходила в буфет.
– Как Лев Андреич на пляже?
– И все равно ему так напекло, что забыл огурцы в трамвае!
Диван разражался скрипом и женским смехом.
За кадкой царила субтропическая атмосфера, хоть прямо веером обмахивайся от духоты, и в ней сидели двое, и, на удивление, им никто не мешал.
– Разве вы можете понять? – говорил он. – Вы молоды и беспечны, а мне уже тридцать пять лет – тридцать пять! – и я до сих пор ничего еще не сделал и даже на вас не женился. Проклятые батареи, в холода так не топили!
– Почему же вы не женитесь? – мягко направляла она его в прежнем направлении, обмахивая крышкой от селедочного паштета.
Он задумывался.
– А Бог его знает, почему! Знал бы, не сидел бы сейчас под этим фикусом, как дурак, а имел бы свой, и не такой задрипанный...
– Фикус очень даже хороший, и вы напрасно расстраиваетесь. Вот наступит весна...
Танцующие расступались, пропуская хозяйку с чайным подносом, и снова смыкали свои ряды.
– Будете варенье и крендель с одного блюдца или нет?
– Или нет, – отвечали ей.
Слегка округлив губы, она доставала из буфета дополнительную пару тарелок.
– А чьи именины мы празднуем? – спрашивал тонкий голос на кухне.
– Так ведь ваши!
– Ой, не шутите, Кларочка! У меня нет именин, только день рождения.
– И однако ж заливное съели!
– Вы не объявляли, что без именин есть нельзя.
– А вот сейчас объявляю.
– Поздно, поздно! Все ушло на компенсацию внутренних нужд.
За стеной зажужжало, стали циклевать полы.
– Поздно, говорю! – закричал он в оттянутое сердоликом розовое ухо, стараясь перекрыть шум.
– Ну, так шли бы домой.
– А именины?
Из коридора в комнату заглянул последний, опоздавший гость, человек средних лет и неопределенного рода занятий, тайно посещающий студию танцев. Все стулья были заняты, а канканирующие ему не понравились, и, стукнувшись об угол, он пошел домой, ровнехонько этажом выше, чтоб два положенных часа, в тишине и одиночестве, упражняться в чечетке.
Обратная сторона Л уны
– Вы ведь, кажется, знали Александру Мартыновну Пахомову, что работала в больнице на Слободке?
– Нет, не приходилось, – мой закадычный спорщик отрицательно покачал головой.
– И даже имени не слышали? Ну что вы! В Одессе не было дома, куда б вы ни пришли и ни сказали: "Я от тети Шуры" и перед вами тотчас не раскрылись бы все двери и объятья. Она была удивительным человеком, врачом от Бога. Но речь сейчас не об этом, я возвращаюсь к нашему разговору о великих людях и больших странностях. Так вот от нее я впервые узнал о них в подробностях с иной стороны, получил нечто вроде аудиенции у их личного врача. Помимо большой начитанности и великолепной памяти, хранившей множество стихов на протяжении многих десятилетий, у нее была и другая ценная и редкая особенность: она знала подоплеку взлетов и падений и даже вдохновения свыше. Да, да, не улыбайтесь. К примеру, Пушкин был психопатом. Ему потому и писалось осенью так хорошо, что это пора их расцвета, в то время как все "нормальные" остальные испытывают вполне понятную депрессию.
– Любой другой на моем месте сказал бы, что это святотатство, – откликнулся мой собеседник, – но я не скажу. Продолжайте, вы меня заинтересовали.
Я глянул в окно, на бушующую стихию дождя и ветра, и продолжил. Когда я через блистательные вершины русского "золотого века" и английский романтизм дошел до французского престола, мой приятель опередил мою мысль.
– Уверен, что самым значительным с этой точки зрения был Наполеон.
– Даже не представляете насколько! Этот человек был уникален уже тем, что обладал всеми видами шизофрении одновременно! Снохождение, эпилепсия, "путник"...
– "Путник"?
– Да, представьте себе, что человек впадает в такое состояние, в котором покупает билет на поезд, садится в него и едет, а когда приходит в себя, оказывается где-нибудь за тридевять земель, в другой стране, среди незнакомых людей, без багажа и без денег. Существует даже международная конвенция по возвращению таких "путешественников" домой. Или другая мания. Вы идете в магазин и начинаете скупать в нем всю мебель. Придя в себя, опять-таки с ужасом обнаруживаете, что вся квартира заставлена какими-то ненужными вам предметами, и откуда они взялись, понятия не имеете.
– Звучит занятно, если не знать причины.
– Что касается истинных событий при Ватерлоо, – подошел я к пику моей речи. – Эта громкая битва была также проиграна вследствие болезни. Пребывая в огромном нервном напряжении, Наполеон впал в эпилептический транс, и никто не мог привести его в чувство. Он провел без сознания длительное время, а поскольку в свои военно-стратегические планы никого не посвящал, то генералы не знали, как им следует себя вести по отношению к противнику. Трагедия для императора.
