Текст книги "Бонбоньерка (СИ)"
Автор книги: Анна Даш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Но сейчас мне вспоминается другое, один осенний день в Альбано, когда уже начали падать листья и улочки были пустынны. Недалеко от моего столика остановилась пара, чтобы закончить обсуждение важной темы. Фонтан и ветер заглушали их слова, да в них и не было нужды. Он был истцом, она – судьей, защитником и всеми двенадцатью присяжными сразу. Ее уста извергали непрерывный поток самых гневных обид и отборной южной брани, между тем как руки по-хозяйски разглаживали складки пиджака и поправляли сморщенный, смущенный галстук. Укоры и возмущение наступали на беднягу со всех сторон, а пальцы ласково проводили по им одним знакомым струнам, не давая терпению перелиться через край. Наконец, когда первый пыл иссяк и костюм пришел в приличествующий ему порядок, она тронула его за рукав, разворачивая по пути их следования, взяла под руку, и их величественные, строгие силуэты стали удаляться в усыпанной золотом аллее. Провожая их взглядом, я сентиментально думал о том, что, вероятно, такой же поступью ходили по этим камням их богоподобные императоры и такими же умными руками десятилетиями удерживали свою власть.
Сырный клуб
Сэр Роджер был неисправимым человеколюбом и, чтоб иметь возможность каждый день изучать нравы, основал клуб. Но не один из тех, в которых его членам вменяется в обязанность читать газеты или рассматривать затылки соратников молча и часами пускать дым в потолок, не открывая форточек, а для ценителей одного и самых изысканных кулинарных яств – сыра.
Сырный клуб располагался во втором этаже большого серого особняка, и, поднимаясь по внушительных размеров лестнице, завсегдатаи могли созерцать старинные гравюры, на которых в том или ином виде фигурировали сырные головки. Зал заседаний украшало большое полотно с изображением сыродельни и герб с башней, сыром и вином, а о столовой и говорить нечего – все ее стены были увешаны фотографиями лучших образцов этого деликатеса и почетными грамотами его создателей, а в центре каждого стола возвышалось блюдо с горкой ломтиков всевозможных его сортов. Надо ли говорить, какой запах распространялся в клубе и какие цвета предпочитались посетителями? Шеф-повар и сомелье были также выбраны за глубокое знание этого предмета, а швейцара переманили от графа Б., который поглощал сыр, запивая вином, в таких количествах, что у него уже давно сделалась белая горячка.
Члены клуба обязаны были исправно сообщать обо всех новинках сырного искусства и различать пятьдесят сортов, как пятьдесят рубашек своего гардероба. Разрешалось тайное похищение сыра из кухонь известных ресторанов и обсуждение рецептов прямо за едой, противоречащее этикету. Можно было даже носить сыр в нагрудном кармашке пиджака, но строго-настрого запрещалось приходить в клуб с домашними или тем более посторонними мышами, брать их с собой за стол или делать им какие-либо иные уступки.
Сырный клуб сэра Роджера стал одним из любимейших мест посещения его друзей и пользовался заслуженной популярностью в свете. Слухи о нем дошли даже до клубных кругов Нью-Йорка и вернулись обратно, обрастя лестными легендами. Сэр Роджер дышал благодушием и гордостью и с утра до вечера ел сыр и наблюдал нравы.
На день, когда клубу должен был исполниться год со времени его основания, были назначены большие торжества и по этому поводу приглашен сам лорд Милтоун, образованнейший и приятнейший молодой человек и большой "фромажёр". Празднества начались в пять часов, когда все члены и гости клуба собрались за искусно сервированным столом и сэр Роджер, обратившись к собравшимся с короткой поздравительной речью, передал слово главному гостю. Лорда немножко закрывал большой бант на рокфоре, изящно включенном в цветочную композицию на столе, но это нисколько не портило общего приятного впечатления. Как хороший оратор, он начал издалека: в нескольких фразах живо описал картины зеленых лугов и пастбищ с пасущимися на них стадами коров и овец, а в соседней тени дерев живописно разбросал группу трудолюбивых коз, с материнской нежностью вылизывающих свое потомство.
– Кажется, они рождаются незрячими, – расчувствовавшись, добавил сосед сэра Роджера, – и мать сама за загривок переносит малышей в выстланное козлиным пухом гнездо.
– Козловым, – вежливо поправил его сэр Роджер и тоже промокнул глаза платком.
Затем лорд кратко остановился на исторических событиях – изобретении сыра и сырных дырочек, причем проявил большую осведомленность об их происхождении, и наконец объявил о вручении клубу от себя лично небольшого символического подарка. С этими словами он изящным жестом поднял красный шелковый платок, и все увидели, что под ним, рядом с тарелкой лорда, стоит маленькая серебряная клетка с распахнутой дверцей. Лорд улыбнулся, потом побледнел и медленно осел на свой стул.
– Ай! – как-то не к месту весело воскликнул один из гостей, а потом вдруг совсем уж невежливо расхохотался и вытряхнул из рукава что-то серенькое, похожее на жеванный козий помет.
"Помет" попал в тарелку сэра Роджера и вызвал брызги, окатившие сэра Роджера и двух других членов клуба, бывших поблизости, после чего прошмыгнул по столу и скрылся в спаржевых зарослях. Тот, которому закапало только манишку, стал чиститься салфеткой соседа, а другой, с вишневыми узорами соуса по всему передку, напоминающими ветку цветущей сакуры, от неожиданности развернулся и въехал пожилому сэру прямо локтем в ухо. Сэр крякнул, оживился и схватил того, что с сакурой, за грудки. Это вызвало в рядах присутствующих некоторое движение, и они разделились на три группы: первая была на стороне невинно потерпевших и заляпанных, вторая наступала на них с флангов и теснила сэра Роджера к двери, третья, во главе с запальчивым лордом, шла ему на выручку и не жалела для такого праведного дела ни кулаков, ни сил.
Последнее, что видел сэр Роджер перед тем, как его бережно вынесли с поля боя, были ноги пожилого сэра с распоротой штаниной, все еще умело фехтовавшего стулом без одной ножки.
Поскольку официальные торжества предполагалось широко осветить в печати, для чего даже были приглашены лучшие ее представители, то на другой день они и были освещены самым подробнейшим образом и для большей наглядности, так сказать, "эффекта присутствия", проиллюстрированы фотографиями самых значительных моментов праздника. Сэр Роджер вышел на них героем и мог по праву гордиться своим хуком слева.
Если б он не был прозван каким-то острословом клубом "Подбитый глаз", то можно было б сказать, что популярность Сырного клуба даже возросла. Вот только наблюдать нравы сэр Роджер как-то поостыл и все больше времени проводил за городом, на природе. Поговаривали, что у него там развелось много мышей, но из любви ко всему живому он их не травит, а отлавливает и вывозит в поле. Поля у него большие, колосистые. Тихо в них, привольно и мышам, и козам...
Духи
Мать моего деда, величественная седовласая дама, жила в большой, старой квартире, всеми окнами выходившей на дребезжащую от трамваев серую улицу и сквер и заставленной такими же, как она, старыми, добротными, скрипящими вещами. Маленькой девочкой я любила обходить их пыльное, принадлежащее другому веку царство, подолгу задерживаясь то перед темным чопорным буфетом с резными филенками, что занимал чуть не треть кухни, то перед длинным армуаром, у которого за первой дверцей оказывалось столько мелких ящичков, что просмотра их содержимого хватало на добрую половину дня, то обследовала только моим детским размерам доступное пространство за туалетным столиком с неподкупным, выше человеческого роста зеркалом. Но наивысшее наслаждение доставляло мне, сидя на низком квадратном пуфике, перебирать разнообразные вещицы, расставленные на подзеркальнике в своем особом, раз и навсегда заведенном порядке.
Тут были расчески, коробочка для "невидимок" и еще одна белая, круглая пустая, непонятного назначения, полосатые вазочки, фарфоровая статуэтка девочки и почти черная фигурка длинной, застывшей в лежачей позе гончей. Сбоку, спиной к окну, стояла поблекшая, но все еще несущая свою службу фотография девушки между склоненных веток фруктового дерева. Когда ж это было? В конце тридцатых? Раньше? За шаг до тупого марша истории?.. Гончая всегда лежала на круглой коробочке, охраняя ее несуществующие богатства, девочка присматривала за собакой. Но самым главным персонажем на покрытом салфеткой "ришелье" дереве был занимавший почетную середину золотисто-белый, прозрачный флакон духов.
Теперь он был пуст, но некогда его наполнял один из чудесных ароматов "Coty", оправу к которым до 1940 года создавал сам Рене Лалик. Флакон был необычайно велик и тяжел – не меньше двадцати сантиметров в высоту и столько же по ширине. Его прямоугольное тело и пробку, как у графина, украшали крупные розы и восьмиконечные звездочки-снежинки. Приглядевшись, было видно, что по ним ходил резец, который держали теплые, ловкие руки.
Я была исполнена почтения к этому старомодному реликту и только изредка слегка касалась его прохладной главы, но однажды, по детской любознательности, все же поинтересовалась, что было в нем раньше. Бабушка таинственно-торжественно наклонилась ко мне и не без оттенка грусти произнесла:
– В нем весь аромат моей молодости, моя золотая! Пока он не уйдет совсем, бабушка будет моложавой и бодрой и будет всегда с тобой.
Я порадовалась, что никогда не открывала флакон без спросу, а то такое непоправимое могла бы натворить.
И все же, спустя немного дней, это произошло. Мы играли в спальне с маленькой внучкой бабушкиной гостьи. Ее кукла закружилась в стремительном вальсе и смахнула казавшуюся такой тугой пробку. Толстое стекло упало на ковер и не пострадало, но сосуд был открыт, и это означало для меня больше, чем видели глаза окружающих. Едва сдерживая слезы, я выбежала из комнаты, под удивленными взглядами бабушки и ее знакомой пересекла гостиную и спряталась в темном закутке коридора, где разразилась бурными, беззвучными рыданиями. Кому могла я объяснить их причину? И кто мог мне помочь в моем безудержном детском горе, так и оставшемся невысказанным?
С тех пор прошло больше лет, чем было мне с моей подружкой и нашими куклами вместе взятыми, и пройдет и еще столько же, но в моей душе все будет трепетать огонек сомнения и печали и радости, когда я буду вспоминать склоненное ко мне морщинистое лицо. И пока оно будет ко мне склоняться, улыбаться и утешать, пока оно будет в моей памяти, я всегда буду маленькой и смешной и безоглядно счастливой.
Высший замысел
Длинными летними днями мы много гуляли по густо заросшим акациями склонам, тянувшимся вдоль моря и спускавшимся к нему изгибами террас. Я шла по неширокой, еще не разбитой в пыль дорожке впереди, а мой спутник ковылял сзади, опираясь на импровизированную трость и поминутно останавливаясь, чтобы произнести латинское название той или иной букашки или птицы. Меня смешило и приводило в восторг, как такие крошечные, невзрачные создания, копошащиеся в траве и не ведающие о большем, могут носить столь сложные и звучные имена, и получала в ответ длинную, пылкую тираду в защиту и хвалу этих творений божьих, неизменно оканчивавшуюся словами Кобаяси Исса:
...И самый мелкий кустик
на праздник приглашен.
То лето выдалось замечательно урожайным на шелковицу и улиток, которые белыми гроздьями висели на травинках, напоминая издали цветущие поля, и мы до одури наедались белых и вишнево-черных ягод и приносили домой полные карманы остроконечных улиточных домиков. Но, к моему большому раздражению, в таком же огромном количестве все ветки и низкая поросль были усеяны мелкими, ворсистыми гусеничками, равнодушно-деловито наполнявшими свой желудок.
Мой приятель водил меня по своим заповедным местам все лето и добился значительных результатов в моем энтомологическом образовании. Я узнала, в котором часу просыпаются муравьи, какие цветы любит златоглазка, и один раз даже удостоилась чести присутствовать на поединке пауков. Я же в свою очередь скрашивала его досуг, разнообразя крылатое и членистоногое общество человеческим и, надеюсь, не самым скучным.
Однажды в конце сезона он прибежал ко мне рано утром, запыхавшийся и возбужденный, с пылающими щеками и пляшущим в руке платком, и потребовал, чтоб я немедля собиралась и шла с ним. Насколько быстро позволяла мне аккуратность, я облачилась в свой белый чесучовый костюм и последовала за ним по знакомому маршруту. Теперь уже он несся впереди, а я еле поспевала сзади, не имея никакого представления, к чему нужна была такая поспешность. На повороте дорожки к нашему излюбленному месту, возле группки уксусных деревьев, напустив на себя таинственность, он велел мне закрыть глаза и повел за руку, все тише замедляя шаги. Наконец мы остановились, и мне было разрешено взглянуть на причину столь большого волнения.
Я знала, что увижу голубой искрящийся залив в окружении акаций и софор, но между мной и ими висела белая пелена, и эта пелена трепетала и жила, потому что это были бабочки. Сотни, тысячи белых крыльев, кружащих над цветами, в воздухе, пересекающих дорожку. У меня перехватило дыхание, как перед зрелищем величавой фрески, хоть это были обычные капустницы. Мы стояли посреди их безумного танца и молча любовались.
– Ненавистные гусеницы... – наконец произнес мой проводник, но я была далеко от того мира, в котором существуют ненависть и ирония, чтобы ему ответить.
Последняя «Тоска»
Она была восходящей звездой на оперном запыленном небосклоне. Ее чистый, гибкий голос поднимался до самых возвышенных высот и проникал в заветнейшие глубины духа, а молодость шла под руку с мечтательностью и очарованьем. Она сидела в ложе в мареве кружев и аметистовых огней, слушая «Тоску» с недавним, едва добившимся счастья ее сопровождать поклонником, и не отводила глаз от сцены, а он тихонько напевал ей бурлескный мотив. Ей хотелось насладиться каждой нотой, каждым взлетом струн, а он теребил краешек ее веера и ждал хотя бы слова с ее уст. Она сама была вся как струна, но ему невозможно было созерцать один лишь тонкий профиль в каплях бус. Она вышла дослушать последний акт в кулисе, предвкушая скорые радость и труд дебютировать в нем самой, а на другой день к вечеру с воспалением легких от зимних сквозняков слегла и больше не поднялась.
Ах, господа, не будьте так опрометчивы, не будьте!..
Глаза Ф емины
У его жены была довольно сильная близорукость, но, как истинная леди, очков на носу она не признавала и никогда не носила.
– Как-то вы изменились, подурнели, что ли, милочка, – говорила она окликавшей ее на улице знакомой, – вот и не узнала.
Чтоб не спутать маршрут, она вызывала такси, а гуляла всегда по одним и тем же привычным местам, красота и покой которых не требовали перемен. Пару раз она путала время на башенных часах и приходила встречать поезд друзей с опозданием на час, но велика ли беда?
Раз, после посещения выставки в картинной галерее, они с мужем решили пройтись до своего дома пешком: уж очень погожий день выдался, несмотря на середину ноября. Туман отступил, а солнце грело спину так, что воротники опускались сами собою, а некоторые прохожие и вовсе шли в пальто нараспашку. Вдруг на повороте улицы она остановилась и замерла на несколько секунд, в восхищении глядя далеко вперед. Там, за полквартала от них, выходила из дорогого обувного магазина элегантная блондинка в красной лаковой обновке на невероятном каблуке.
– Что случилось? – спросил озадаченный муж. – Мы не идем дальше?
– Туфли! – только и смогла она ответить.
– Где? Я ничего не вижу. Ты что-то перепутала, дорогая.
– Ничего я не перепутала, а вот ты просто слепец! – был ответ, и она повела его вперед, к сияющему витринами источнику прозрения, на ходу отмечая, что у него очень вредная бумажная работа и ему давно уже пора купить себе очки.
Коллекционер
Он был коллекционером фарфора и картин, вышитых бисером, одним из тех эксцентричных чудаков, которые мчатся за тридевять земель за призрачной тенью предмета их обожания и одним горящим взглядом обращают всех встречных в свою веру. Он засыпал под ласкающими взглядами бисерных мадонн над своей кроватью и пробуждался утром от солнечных бликов, посылаемых ему пастушками и балеринами нежнейших фарфоровых кровей. Он смахивал с них былинки и знал их имена и родословные, он возвращал им красоту и свежесть в терпко пахнущих реставрационных мастерских и горевал над их неисправимыми увечьями больше, чем над уродством уличных калек.
В его пухлой записной книжке хранились имена всех известных коллекционеров и знатоков фарфора и бисерных миниатюр. Во всех крупных городах Европы на него работали агенты по закупке антиквариата, а обширная, неустанная переписка с друзьями и поклонниками нередко доставляла приятные сюрпризы то в виде старинной чашки с гербом, то табакерки времен Екатерины. Тогда, исполненный живой благодарности к дарителю, он удваивал усердие своего пера и искренне, как обиженный ребенок, возмущался, если обнаруживали истинную причину его дружбы. Как славный, добрый Стива Облонский, он был виновен и не виноват! То был его грех, его слабость и смысл его жизни, в которой группка фламандских вышитых пейзажей уже давно заменила ему и родных и семью.
Однажды весной случай свел его со старой церемонной княгиней, владевшей чудесными статуэтками мейсенского фарфора, изображавшими шесть персонажей итальянской комедии. Особенно был хорош Арлекин со своей шаловливой подругой в блестящем пестром наряде, подведенном золотыми кантами. Княгиня согласилась за большую сумму их продать, и нельзя было упускать такой удачи.
Он встретил ее в отеле, в котором она обычно останавливалась, сразу по приезде. Его беспокойный собирательский дух держал его в живом нетерпении поскорее взглянуть на драгоценный груз. Чемоданы отправили наверх, но оба лифта заняло семейство итальянцев с крохотной вздорной собачонкой в сборчатом воротнике, и они решили, что не так уж трудно будет подняться в бельэтаж и пешком. Лестница была широкая, с лепными перилами и мраморными ступенями под беззвучным ковром. Уже достигнув верха, он поджидал свою спутницу, не пожелавшую расстаться со своим саквояжем раньше положенного ею срока. Внизу с грохотом упали чьи-то коробки, и тысячи проклятий на шотландском диалекте огласили пустынный зал. Княгиня в недоумении обернулась, замешкалась, ее туфля ступила с ковра на скользкий мрамор, и грузная фигура с взлетевшими вверх руками закачалась, теряя равновесие, как старое дерево на ветру. Одним прыжком миновав разделявшие их ступени, он подхватил кожаный футляр с хрупкой ношей и протянул руку даме, но та уже летела вниз.
Причиной смерти записали несчастный случай, а так как ближайших родственников у покойной не оказалось, то невостребованные статуэтки остались у него.
Время от времени его мучили ночные кошмары: бледное, искаженное ужасом лицо и крупные ступни с выступающими костями. Но каждый раз его дрожащая рука с фатальной неизбежностью тянулась к хрупкому, гибнущему фарфору и спасала его прежде, чем коснуться себе подобной руки.
Он расставлял безвинные задорные фигурки, ища в них утешения, и отчасти находил. Потом были новые саквояжи и новые лица. Потом все смешалось, как в причудливом узоре итальянской буффонады, и остался только один черно-белый Пьеро с безадресной, грустной улыбкой...
По завещанию часть его коллекции была передана в музей и опустилась в гулкие подвалы хранилищ, а другая отошла созданному им дому-музею и, к несчастью, сильно пострадала во время землетрясения. На его могиле установили памятник в виде каменной урны, сооруженный на средства почитателей. Через год он порос травой и покрылся ссохшимся слоем опавшей листвы и хвои с высоких сосен – фарфоровые пастушки могильных плит не посещают.
Две Анны
Был конец июня. День стоял солнечный, тихий. Из окна было видно, как на соседнем холме окутанный сеткой пасечник возится с первым медом. На кружевных занавесках раскачивались лиственные тени, и в столпах солнца беспорядочно кружились белые пылинки. Анна стояла в горячем косом луче, глядя в сияющую даль, и задумчиво постукивала пальцами по стеклу.
– Как же я несчастна, – тихо думала она вслух. – Как все разумно и хорошо в природе и как нехорошо у людей.
Она плохо спала и рано встала, и это абрикосовое платье в деревенской обстановке ей не очень шло.
– Кто это мне выстукивает посланья? – послышался сочный, веселый баритон, и с террасы в комнату, широко улыбаясь, шагнул ее брат, сразу заполнив собой все пространство. – Дай я тебя поцелую. Какая ты у меня красивая! Опять будешь летом вся искусана комарами и Федориными шуточками.
И, сложив большой и указательный палец, он смешно изобразил вьющихся комаров.
– А тебе бы все смеяться и бездельничать, – ответила она и шутливо разогнала "мошкару".
– А почему бы мне и не смеяться? Лето, солнце, каникулы! Ты вот выйдешь замуж, тоже будешь сидеть дома и бить огро-о-омные баклуши, а я тебе буду завидовать. Еще одного не убила, – отметил он, продолжая игру, и она звонка шлепнула его свернутой в трубку газетой по лбу.
– Теперь убила!
Он смущенно потер ушибленное место.
– Ну что ты, что ты! Я ведь всегда на твоей стороне.
Они постояли молча, слушая, как где-то вдалеке щелкают садовые ножницы.
– Ты никогда не замечал, как становится спокойно на земле, когда в небе пролетит самолет? – спросила она.
– Да я все больше сам в самолетах. О-о-о! Посмотри-ка на меня.
Но она наоборот отвернулась. Он зашел с другого боку.
– Что это за меланхолия? Что это за чеховские мотивы? Разве так встречают горячо любимого и давно не виденного брата?
– Давно, аж с утра!
– Да, но до этого, до этого я не был... Два, четыре... – И он принялся высчитывать, сколько месяцев он отсутствовал. – Пять месяцев! А знаешь, кого дядя Андрон пригласил на обед?
– Кого? – постаралась она сделать заинтересованный вид.
– Какого-то итальянца. Он музыкант и выдувает такие длинные, гнусавые звуки из этой трубки... Как ее?
– Гобой?
– Да, кажется, гобой... А может, и не гобой, а гу-бой!..
Славный он был, этот Николя с живым умным взглядом и беспечно заложенными в карманы брюк руками. Когда-то в детстве мама их ему зашивала, чтоб не держал руки все время засунутыми и не клал всякую всячину от жуков до остатков омлета для низенькой таксы Батончик. Теперь попробуй, зашей! Вон какой
вымахал, наверно, и еще растет, а вот она, Анна, выше уже не станет.
После второго завтрака все разбрелись кто куда. Анна поднялась в свою комнату и прилегла на кровать. Последнее время она стала такой раздражительной, невыносимой. Из каждого разговора с ним выходил скандал, каждое замечание проливалось новым потоком застарелых обид, и не было ни единого признака, что этот замкнутый круг когда-нибудь разомкнется. Ей нестерпимо захотелось плакать.
– И как верно, как верно характеризуют это имя. Все время чем-то жертвующая и скандальная. А как я могу быть спокойной, если чувствую, что меня используют? И не отпускают, и не дают ни шагу пройти вперед...
Солнце заглянуло в комнату уже с другой стороны, и из угла навстречу ему выглянули блестящие безделушки из слоновой кости.
– Ничего нет. Всё иллюзии...
Она долго лежала, бесцельно глядя в одну точку, пока не стала засыпать, и, все еще наполовину ощущая бодрствование, видела возникающие перед нею живые, объемные картины. Ей казалось, что она держит в руках красные нитки и они все время рвутся. То она куда-то шла и в темноте падала в грязную лужу и на ходу снимала платье. Проснулась она за полчаса до обеда и ничего не могла вспомнить из того, что, ей утром казалось, было так важно сделать.
На террасе уже накрывали на стол, и дядя Андрон ходил около, ища, во что бы запустить пальцы. Он сам привез итальянца, и тот был еще под впечатлением от лихой дядиной езды.
– А-а! Вот, знакомься. Это Ольга, а эта ершистая, черненькая – Анна. Остальных ты знаешь, и не делай, пожалуйста, звериной морды. Все и так видят, что ты рад, – представил он гостя.
– Анна Каренина? – улыбнулся тот, несмотря на предупреждение, и действительно стал похож на какую-то многозубую зверюшку.
За обедом было оживленно. Дядя Андрон уминал вареники со сметаной так, что ему еле успевали подкладывать, и рассказывал о своей новой идее запустить примадонну летать по сцене на воздушном шаре.
– А я бы тогда пришел на премьеру с ружьем и в конце третьего акта посадил бы эту пехтерю в полное свое вдовольствие! – закончил он рассуждать.
– Ну и как же она взлетит, если она пехтеря? – вставил Николя и подмигнул сестре.
– Что ты мне сразу свет включаешь? Дай человеку помечтать! Мечта, она... Знаешь, какая у меня мечта?
– Боюсь подумать, дядя Андрон. Как бы мы все на воздушном шаре не полетели.
– И когда это из тебя такой остряк вырос?..
Анна их не слушала. После чая она незаметно встала и пошла прогуляться по саду и вдоль аллеи, обсаженной пышными липами, с одного боку растущими ниже, к другому выше, как матрешки. От них сладко пахло, и на каждой ветке трудились пчелы. Постепенно она дошла до дороги, а по ней до пригородной станции. Вечерело, но летнее солнце стояло еще высоко.
– Каренина... – повторила она слова гостя и направила мысли в другую сторону.
После неожиданного утреннего открытия она чувствовала себя опустошенной и бесцельной. С грохотом подкатил пыльный поезд. Она пододвинулась ближе, к самому краю платформы, и стала лихорадочно соображать, как ей к нему подступиться.
– Как же это у нее получилось? – шептала она в смятении. – Она падала между двух вагонов. Но они идут так тесно...
– Совсем как я в пору своей первой влюбленности, – вдруг услышала она знакомый дядин голос с легкой хрипотцой. – Шальная!
Она обернулась, но на платформе никого не было, кроме старого носильщика с большим, одиноким чемоданом.
Поезд пронесся, не останавливаясь, и снова стало по-деревенски тихо. На станции зажгли фонари, из буфета полетел веселый женский говор. Ей захотелось так же беззаботно сидеть под распахнутым окном, пить чай и разговаривать, и она медленно, а потом все ускоряя шаг, пошла к дому.
– Где ж ты бродила, шальная Анна? – встретил дядя Андрон ее у аллеи. – Заждался. Хотел тебе что-то показать.
– Что, дядя Дрон?
Он поднял голову и показал на небо над холмом. Там, в чистой, ровной синеве вечера, светился тонкий месяц с зазубринками, и в том месте, где дети пририсовывают глаз, висела голубоватая слеза.
– То ли есть такая примета, то ли я выдумал сам, но слезы на молодом месяце – это к концу печалей.
Он дал ей полюбоваться на воздушный простор, открывавшийся перед ними, и, ласково взяв за руку, повел домой, где уже давно пускал пар чайник с петушками и такие же чашки звенели о блюдца, наслушавшись шарад.
Комедия дель арте
От деревенской скуки решили поставить спектакль. Долго спорили о пьесе, хотелось чего-то хорошего, серьезного, со вкусом, или легкого, но от хорошего автора. Басовитый Егор, прикрывавший голову носовым платочком, чтоб не напекло июльское солнце, непременно хотел, чтоб постановка была монументальной, и упирал на это слово каждый раз, как к нему обращались. Пока шли дебаты, все разогрелись, проголодались и очень были рады альтернативному предложению Бори Барянского написать пьесу самим. За такой щедрый дар его таланта Боря просил выдавать ему за чаем двойную порцию абрикосового бабушкиного варенья и именовать отныне не иначе как Бо, что в переводе с французского означало «прекрасный» и «великолепный».
Бо не было видно два дня, и все уже стали волноваться, не уехал ли он с их вареньем в город, но зато на третий он появился при полном параде, с ромашкой за ухом и желтой папкой для бумаг. Выйдя с плетеным стулом на середину веранды, он артистично выбросил одну ногу вперед и объявил, что вернулся к истокам, к итальянским театральным традициям, и написал пьесу в стиле комедии дель арте. Затем последовало чтение сочинения. Учитывая то, что никто из присутствующих писать не умел, это было неплохо, а если взять во внимание, как назойливо приставали мухи и хотелось поскорее растянуться где-то в садовой тени, то даже очень хорошо.
– Погоди-ка, Бо, – прервал его румяный, круглолицый Петя с писательской дачи. – Если я тебя правильно понял, то Пьеро ты списал с меня. – И они воззрились друг на друга.
– Нет, Петя, ты ошибаешься. Может быть, в чем-то вы и похожи, поскольку оба раскрываете рот и из него вылетают слова, но это не ты, – отрезал драматург и для удобства сел.
– Но он произносит у тебя: "Пьеретта, взгляни, какая красота красивая!" – настаивал еще больше разрумянившийся молодой человек.
– Тогда это точно не ты, потому что у тебя бывает только "крысота". – И он продолжил чтение, а разобиженный Петя смешно надул губы и весь ушел в себя.
Когда окончилась сцена вторая и чтец набрал воздуху для нового захода, две сестры в платьях в цветочек переглянулись и одновременно загалдели:
– Это ты ему рассказала про беседку?
– Я?
– Конечно, ты все знала!
– То же самое я хотела спросить у тебя, – перебивала старшая.
– Спрашивай! Тоже мне, доверие называется! – не отступала первая, одергивая "цветочки".
– Мамзели, мамзели! – осторожно вмешался Егор. – Блюдите себя.
– Я хочу, чтоб он это вычеркнул!
– Я тоже! – поддержала Лидочка Ланская и тряхнула завитками. – А то выходит, что я влюблена в какого-то лопуха.
– Это я лопух? – подал голос из дальнего угла ее дачный обожатель.
– А ты тут совсем ни при чем. Тебя в пьесе нет, – успокоил его Егор.
– Почему? Все есть, все играют, все развлекаются, а меня, как всегда, побоку? Федя, подай, Федя, принеси, Федя, пирожное подержи, но не ешь... – Обиделся тот.
– Что ты, ты хороший, а вот он... – стала Лидочка искать глазами импозантную фигуру автора, но ее скрывали надвигающиеся платья сестер.
– Значит, он в письменной форме тебя при всех обидел? Сделай одолжение, отойди на шаг, чтоб мне было сподручней размахнуться...
– И вы заметили, как у него Коломбина "проходит, чуть косолапя и кося глазами"? – процитировал Петя. – Это кого ж он имел в виду?
– Это такой оборот. Это чтоб было понятно, что у нее тонкое чувство юмора! – выкрикнул автор в свою защиту, заходя за стол и заслоняясь папкой.
– Интересный оборот! Крысота, а не пьеса получается! – От волнения "ы" прозвучало еще ярче.
Сестры разразились хохотом, и их пышные, с рыжинкой волосы поднялись вверх, как рисуют ведьм на шабаше.
– Смеется тот, кто смеется последний, – потемнел Петя, плотно сжав кулаки, и двинулся вперед.
– Затерто и неактуально, – успел бросить на ходу Бо, выскакивая в коридорчик и скрываясь от преследующих его слушателей в кухне.
