Текст книги "Сталин и литература (СИ)"

Автор книги: Анна Берзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Но я оторвалась от "Литературного критика", и мне нужно снова вернуться к нему. В моей будущей журнальной жизни разгром и уничтожение журналов будет главной трагедией. И личной и профессиональной – в неразрывном их единстве. И "Новый мир", а до этого журнал "Москва"... Сердцем, кожей, а потом уже умом понимаю, что это такое. Знаю, как связан каждый разгром с эпохой, с временем и конкретными шагами истории, которая топчет и уничтожает нас.

Меня потрясло одно совпадение дат: я писала выше, что постановление о "Литературном критике" принято 2-го декабря 1940 года. А недавно в одной из публикаций нынешнего времени обнаружила эту же дату: оказывается, 2-го декабря 1940 года был расстрелян Мейерхольд. В один день с "Литературным критиком". Случайное ли это совпадение? Нет, не случайное, а закономерное и при этом символическое. Я еще раз хочу напомнить, что эта особая безнаказанность по всем направлениям была в период дружбы с Гитлером, резкой отгороженности от западного мира, от Америки. То было любимое Сталиным состояние холодной войны, без которого он не мог спокойно править в своем царстве. Мы не изучили как следует этот период их дружбы, не подняли документов.

Хочу к этому добавить несколько слов, по времени забегая вперед. Значит, разгромом журнала он закончил последний наш мирный год. А чем после победы возвестил начало новой эпохи? Когда миллионы людей трупами устилали дорогу к рейхстагу, а он, как напившийся кровью упырь, присвоил себе их победу? Как растоптал надежду интеллигенции, писателей и артистов, что после такой войны и такой победы мы будем говорить правду? Как начал новый этап холодной войны против Запада?

Ответ один – "Постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" в августе 1946 года. Зощенко... Ахматова и много других имен...

Первый послевоенный разгром! Начало холодной войны! В те годы было невозможно уловить эту связь, но ужас от постановления был всеобщим. О нем сейчас много написано, но никто, по-моему, не уловил его международного значения. Здесь же мне важно подчеркнуть и повторить: разгромом журналов Сталин закончил мирный период нашей жизни, разгромом журналов начал новый послевоенный этап. Подчеркнуть эту зловещую связь. Не одного журнала, а журналов! По грубости и хамскому тону – тоже шаг вперед. Я в тот год начинала работать и слышала ото всех, что текст целиком написан им. Не говорили, а шептали, на ухо.

Тут мне хотелось остановиться только на одном его слове. Вероятно, слава Маяковского тоже не давала ему покоя. И он решил, что будет создавать собственные слова, и придумал слово "наплевизм", сделав Зощенко главой этого течения. Взял слово "наплевать" и прибавил ему окончание "изм" – по типу "коммунизм". И это необыкновенно богатое народное слово "наплевать" превратилось в бюрократического урода. Видно, как задушил он это слово, исковеркал и довел до пародийного смысла.

С этим словом связаны у меня последние воспоминания о встрече с тяжелобольным нашим ифлийским учителем – Григорием Осиповичем Винокуром, великим филологом. Мы, несколько бывших его студентов, поехали навестить его на даче. Я была так придавлена постановлением, что не могла ни о чем говорить. А говорить вообще было нельзя. Но, помня его потрясающий курс – история русского литературного языка – и опираясь на его положения, я, не объясняя почему, вдруг спросила:

– Григорий Осипович! Есть ли в русском литературном языке слово "наплевизм"?

И он ответил горько, понимающе, довольный моим пониманием:

– В русском литературном языке такого слова нет. Это – жаргонизм!

Как на лекции в нашем институте – поставил все на свое место, чтобы мы помнили его и умели разбираться сами. А когда мы уходили от него и он вышел из комнаты в прихожую, прощаясь со мной, вдруг с такой теплотой сказал:

– Как вы учились!

Я была так счастлива в этот момент, что не успела ответить ему: а как вы учили!

Так он отнес слово Сталина к грубому жаргону, что хорошо выражает сущность его бандитской личности и, естественно, его речи.

В сталинские годы одна циничная дама мне сказала, чтобы я помнила – жизнь наша подобна слоеному пирогу: слой – дерьма, слой – варенья, слой – дерьма, слой – варенья... Я спросила ее, когда же пойдет варенье? Она ответила, что все варенье я давно съела. Я возмутилась соцреалистическим ответом и противным этим анекдотом; но с годами поняла, что рожден и этот анекдот сталинизмом с его попытками истолковать жизнь, с приглушенностью нравственных тормозов, с надеждой, да, постоянной надеждой, что в эпоху террора наступит период варенья. И слоеный пирог нужен Сталину для обмана и для создания собственного его образа, вытаскиваемого писателями и художниками из дерьма, обмазанного густым слоем варенья. Но в каждый момент истории есть своя конкретная цель для обливания грязью и помоями.

Когда я начала работать в "Литературной газете", я не могла сначала ничего понять, но обязана была запомнить.

Что же я запомнила о первых месяцах работы? Что все вокруг ругают книгу Константина Федина "Горький среди нас". Порочная книга... Она восхваляет "Сера– пионовых братьев". Что обнаружил Сталин... С того дня началась для меня история сталинского печатного слова. Собирали отклики разных писателей, отрицательные конечно, готовили их в печать. Для меня дело осложнялось тем, что книгу Федина я не читала – редкий случай в моей жизни. А романы мне его не нравились совсем. Надо ли добавлять к этому, каким благополучным писателем стал потом Федин, сколько Сталинских премий получил, как умер главой Союза писателей, никому не помог, всех продав. Может быть, перепугался насмерть?

Что случилось тогда? Я, повторяю, не могла понять. А через несколько лет раскусила этот сталинский пасьянс и, по его правилам, двойной удар. Мина замедленного действия... Ведь в число "Серапионовых братьев" входил Зощенко, самый необыкновенный из братьев. И эта сталинская мина замедленного действия взорвется через два года, неся Зощенко гибельное смертельное уничтожение. Не на неделю, не на час, а до конца жизни. Зная жизнь Федина и помня судьбу Зощенко... С этого момента начнется крутой разгромный поворот. Сталин бьет одного, но, одновременно, целится в другого. В таких делах он меткий стрелок.

Но пока у нас период надежд, связанный с окончанием войны, с верой в то, что теперь, после такой войны мы будем писать о жизни и о войне только правду. И Федин в своей книге "Горький среди нас" тоже, может быть, единственный раз в жизни, писал в надежде на правду.

И если книга Федина и смысл ее разноса стали мне понятны с годами, то реакция на Эренбурга была мгновенной – в те дни, когда я начинала работать. Напомню, что в печать была спущена сталинская фраза – "Товарищ Эренбург упрощает". И под этим названием появилась руководящая статья.

Мне эта фраза показалась предательской и по отношению к Эренбургу и по отношению к войне. Те мои чувства были, конечно, более смутными, даже подсознательными, я не формулировала их так отчетливо, как сейчас. Казалось, что появилось что-то неприятно скрежещущее у тебя под окном...

Надо добавить, что годы войны были единственным периодом моей жизни, когда я горячо любила Эренбурга – в полном единстве со всем народом, что тоже не всегда случалось со мной. "День второй" и "Не переводя дыхания" не вызывали и подобия таких чувств – только слабый интерес, кончавшийся разочарованием.

И мне хочется восстановить это чувство близости, когда по всей стране из всех репродукторов и со страниц газет неслись слова Эренбурга с накалом подлинно антифашистских и гуманистических чувств, свободно льющихся из глубины души писателя. Да, мое отношение к Эренбургу не было индивидуальным, приятно, что оно было всенародным, что о статьях его говорили в поездах, в учреждениях и в школах.

А особенно – на полях войны. Участие Эренбурга в войне было несомненным, активным и благородным. А когда он был нужен Сталину, то он даже наградил его Сталинской премией за 1941 год – в начале 1942-го. И видел Эренбург наши окопы, сожженные села и лагеря смерти, возводимые немцами. И, естественно, говорил, что немцы – враги. Кто из нас может сказать, что это не так, и французов называли французами во время первой Отечественной войны.

И вдруг раздался клич – "товарищ Эренбург", оказывается, "упрощает". Что выяснилось под конец войны... В редакции все были смущены... от грубых и бестактных по отношению к памяти о войне слов. Наглая эта фраза несет право на измену, которое запечатлено в каждом новом сталинском рывке. Конечно, главное – захват Берлина, создание собственной Германии и новой сталинской империи. Опять Германия... Значит, Эренбург упрощает, а мудрый Сталин, в отличие от него, понимает все сложности и тонкости печатного слова. Примитивный Эренбург и тонкий Сталин! Открытый рывок от войны к завоеванию мира, от Англии – к ГДР, – пока еще скрытый от глаз мира.

Я запомнила это хорошо, потому что начинала тогда работать и увидела, чем на деле обернулось эренбурговское упрощение и сталинская тонкость. Был период, когда слово "немцы" (про войну) нельзя было, по указанию Сталина, и написать. Могут обидеться "наши немцы". Что делать? Ведь материалы о войне переполнены этим словом. Вот чем должны были заниматься работники печати – вылавливать слово "немец". Но что, повторяю, делать? Старшие товарищи объяснили мне. Заменять. Вот, например, такая фраза – "немцы отступали". Надо поправить – "гитлеровцы отступали", "эсесовцы отступали", "фашисты отступали". Но "немцы" – нельзя. На первый взгляд, казалось, что смысл не менялся, но было неприятно это делать, а иногда менялась интонация, настроение, чувство и, может быть, в конце концов – и смысл. Но идиотская эта работа как-то незаметно сошла с газетных полос. Иногда я оставляла "немцев", и они просачивались в печать. При этом, возможно, и сами авторы, зная об указаниях, заменяли, когда писали.

Вот какой правды о войне хотел Сталин. Все-таки тень Гитлера была ему дорога до слез.

Да, дикость в обращении с историей... Метнемся вперед – в сталинские годы. Жестокий железный занавес... Глобальная борьба с низкопоклонством... Что там "немцы"! Теперь обрушились даже на французские булки, парижские батоны и турецкие хлебцы. Ничего французского, ничего турецкого – только городские булки, московские батоны и русские хлебцы. И ничего, конечно, английского. Было когда-то старое слабительное под названием "английская соль". Устоять ему в этом угаре не удалось. Назвали горькой солью – скорбно даже звучит... Ничего английского не должно поступать даже в наши советские сортиры!

А чего стоят наши переименования... Взяли, например, Протопоповский переулок и назвали его Безбожным – тем же методом английской соли. А когда Ходынку назвали полем Октябрьской революции, а потом переименовали снова, поделили между маршалами – героями войны. Тем же методом!

По времени я вырвалась вперед – в эпоху низкопоклонства. Но эпоха эта определена 1946 годом. Вернусь к нему снова. Чтобы подчеркнуть прямую связь английской соли со Сталиным, приведу выдержки из его интервью, которое он дал 14 марта 1946 года. За пять месяцев до постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград", что очень важно запомнить и подчеркнуть.

Вот как называется оно: "Интервью тов. И. В. Сталина с корреспондентом "Правды" относительно речи г. Черчилля".

"Вопрос. Как Вы расцениваете последнюю речь г. Черчилля, произнесенную им в Соединенных Штатах Америки?

Ответ. Я расцениваю ее как опасный акт, рассчитанный на то, чтобы посеять семена раздора между союзными государствами и затруднить их сотрудничество.

Вопрос. Можно ли считать, что речь г. Черчилля причиняет ущерб делу мира и безопасности?

Ответ. Безусловно, да. По сути дела г. Черчилль стоит здесь на позиции поджигателей войны. И г. Черчилль здесь не одинок, – у него имеются друзья не только в Англии, но и в Соединенных Штатах Америки".

Далее Сталин утверждает, что "г. Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей". Черчилль, оказывается, развязывает новую войну, а главное – утверждает расовую теорию, хочет "заменить господство гитлеров господством Черчиллей", – вот в чем главная угроза! И еще Черчилль создает "английскую расовую теорию" о "единственно полноценной" английской нации, которая "должна господствовать над остальными нациями мира".

Так прокомментировал Сталин знаменитую гуманистическую речь Черчилля, выставив его перед непросвещенными советскими людьми наследником Гитлера, создателем английской расовой теории, ярым поджигателем войны и бандитом с большой дороги. А мы-то думали, что он лорд! Сталинский метод расправы с врагом по законам 1937-го года... Нет полемики, доказательств, спора. Один зверский сталинский приговор! И то, что он относится к Черчиллю, делает особенно беззащитным не Черчилля, конечно, а нас, живущих в этой стране на пороге новых идеологических сдвигов, под тяжестью железного занавеса, под бременем зверского постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград", начавшейся эпохи адской борьбы с низкопоклонством, неистовой борьбы с растленной культурой проклятого Запада.

Может быть, поэтому так поздно

В окнах свет в Кремле горит ночами?

Может быть, поэтому так грозно

На весь мир мы говорим с врагами! —

восхищается Константин Симонов этим интервью. Действительно, грозно... Поэт – эолова арфа Сталина. И в другом стихотворении:

Я вышел на трибуну, в зал,

Мне зал напоминал войну,

А тишина – ту тишину,

Что обрывает первый залп.

Это начало другого стихотворения Симонова под названием "Митинг в Канаде". Меня поражает не то, что стихи эти построены на сталинских идеях, но то, что оно вооружает поэзией сталинскую идеологию. Надо так изобразить мирный зал слушателей в Канаде, чтобы он напоминал войну и первый залп на войне. Пишет поэт, который ведь был на войне. Нравственная несовместимость была для меня в каждом новом стихотворении Симонова. И у меня много написано об этом в течение жизни; вероятно, в этой работе следует все собрать вместе. Пока же я хочу подчеркнуть, что сборник Симонова "Друзья и враги", посвященный врагам на Западе, уже вышел отдельной книгой в 1948 году. Под точным названием – враги – про западный мир. Мы даже не знали, сколько там врагов!

А в редакциях в это время ловили не "немцев", а, естественно, англичан и французов и всю западную культуру. Она не могла появляться просто так – под названием культура, ее надо было ставить в кавычки – "культура", даже если рядом было написано растленная и упадочная, все равно "культура". А в редакции "Литературной газеты" в связи с этим случилась настоящая катастрофа. Шла очень важная и очень большая статья о превосходстве нашей культуры над западной. И эта необыкновенная мысль повторялась непрерывно по этому тупому тексту. Два редактора были заняты этим материалом, один редактор читал вслух, другой сверял по тексту, что делалось в исключительно ответственных случаях. И одуревая, вероятно, от тупости, тот, кто сверял, во фразе, где речь прямо шла о превосходстве нашей – над западной, в кавычки поставил не ненавистную западную, а нашу прекрасную. И так все появилось в печати: западная просто так, а наша культура в кавычках – "культура". И в таком виде обе стояли рядом. Представляете, какой был ужас! Нельзя было не задохнуться от смеха, читая этот абзац. Какие-то незримые силы вторглись с этой пародией на газетный лист!

Но было не до смеха от жалости к тем, кто это совершил, и той расправы, которая обрушилась на их головы уже в день выхода номера, после звонка "сверху". Я потом узнала, что все эти звонки шли от Сталина. И по расправе видна была высшая рука: редактора, который читал, обложили взысканиями, а того, кто поправил, изгнали из газеты со страшными формулировками, без права работать в печати. Даже Фадеев не смог помочь.

С этого времени оголтелой борьбы с низкопоклонством нельзя было писать, что Пушкин когда-то любил Байрона, а Тургенев – Жорж Занд. Все диссертации и "Ученые записки" подвергались поношениям за упоминание западных источников и ссылки на заграничные имена. Писателя Сартра с того времени нельзя было назвать с большой буквы, а только – с маленькой – сартр, или лучше – "сартры", он проходил по таким же железным законам, как "культура". Все это свидетельствовало об идиотичности личности Сталина и его представлений о мире. Сталин стремился к страшному обеднению всех сложных литературных процессов прошлого и настоящего, к утрамбованной им площадке. В этом индивидуальная особенность его личности. Мне не кажется, что он добивался успехов в душах всех, без исключения, людей. Но в подлых добивался многого.

Именно в этот период особенно стало видно, сколько подлости тратил он для укрепления низменных национальных чувств, как хитрожопо (я хочу опять повторить это слово) укреплял их на всех магистралях нашей жизни, требуя русского превосходства над всем миром – везде и всегда. В этот год на поверхность литературы вышли его бездарные опричники, кровные его дети – антисемиты, каких никогда не было в русской литературе. Путь к ним он вел через многие годы, от Петра и Грозного, от опричников и "Хлеба" Алексея Толстого до "Русских богатырей" и "Русского вопроса" Константина Симонова.

Но 1948 год явился для Сталина своеобразным итогом. Именно этот 1948-й год надо считать годом рождения нынешней "Памяти". И годом полного слияния Сталина с Гитлером, победы нацизма. А основоположники "Памяти" вышли когда-то из недр панферовского журнала "Октябрь" и были, я повторю это еще раз, сынами Сталина – Суров, Бубеннов, Первенцев, Софронов...

Основоположники нацизма... Прямые исполнители, палачи и убийцы, выбранные лично им из потока хамской и малограмотной литературы.

8

Сталинские премии – это история сталинских чудес. Прежде всего чудес! И, конечно, уровень его культового самосознания, когда он стал ежегодно награждать собственными премиями людей науки и искусства. Я не знаю, были ли где-нибудь когда-нибудь подобные премии, которые властитель прямо назвал бы своим именем и награждал тех, кого хотел.

Характерно, что первый раз они появились в 1940-м году, вернее, за 1940-й год. В год пламенной дружбы с Гитлером так укрепилось чувство его величия...

Приведу список первых лауреатов: Н. Асеев, Н. Вирта, Самед Вургун, И. Грабарь, Джамбул Джабаев, А. Довженко, Л. Киачели, А Корнейчук, К. Крапива, Я. Купала, В. Лебедев-Кумач, Г. Леонидзе, С. Михалков, П. Нилин, А. Новиков-Прибой, П. Павленко, Н. Погодин, С. Сергеев-Ценский, В. Соловьев, А. Твардовский, С. Эйзеншейн, А Толстой, П. Тычина, М. Шолохов.

Отбор имен очень непростой и служит разным, часто исключающим друг друга, целям. Конечно, он, как всегда, награждает за подхалимство, за любовь, продажность и лакировку. Поэтому просты в этом отношении стихи и песни Лебедева-Кумача и сфальсифицированное творчество Джамбула. Но Алексей Толстой, получивший премию за "Петра", в конце концов, так же прост, как Джамбул, награжден, как и он, но создан, одновременно, для обмана и миража. Исторический романист с мировым именем бросился в ноги Сталину для фашизации истории, для объединения и гармоничного слияния с ним (о чем я уже писала прежде). Для создания образа Петра, ведущего к воспеванию Грозного. Именно эти черты исторической личности Петра были нужны Сталину, и Алексей Толстой их запечатлел очень умело и профессионально в "Петре". Но в те годы, когда появился первый том романа, даже самые понимающие читатели не могли угадать смысла такого поворота. И потому награждение Алексея Толстого могло внести в их душу покой и надежду на осуществляемую справедливость. Самый в то время читаемый исторический роман... Самый, мне кажется, насущно необходимый Сталину писатель. Если бы его не было, его надо было выдумать! Но он был, жил и много писал... С той биографией, которая тоже была весьма выгодна Сталину. Сложные сталинские игры опытного шулера: Джамбул и Алексей Толстой! Да, повторяю я, Джамбул – прост, а Алексей Толстой – нет, он обманчиво сложен и служит для имитации правды, подобия справедливости, обмана интеллигенции.

А Шолохов и его "Тихий Дон" – это просто высшая справедливость! Я училась в институте, когда вышла последняя часть "Тихого Дона". И помню свои чувства потрясения, когда читала эти страницы конца Григория, Аксиньи и Тихого Дона. Мне казалось тогда, что это – лучшая часть романа. И я рассудила по-своему: если он в

1940 году опубликовал последнюю часть, значит, он чист. Ведь первый том появился в 1928 году и именно тогда его обвинили в воровстве и плагиате. Я ничего не знала толком, но доносилось – ив школе, и дома. А я так любила литературу, что всегда страдала от ее несчастий, с детских лет, с минуты, когда первый раз узнала, что Пушкина убили...

Если Шолохов украл в 1928 году, то почему не напечатал сразу весь роман? В тот год... Почему столько лет потом писал его по частям, а последнюю, самую, по моим представлениям, лучшую, опубликовал только в 1940 году? Почему? Значит, ничего не крал, а писал еще двенадцать лет, пока не довел до конца. У меня был даже какой-то подъем, когда, прочитав последнюю часть, я твердо поверила, что это – он. На этих позициях я стояла долго, пока не увидела живого Шолохова и не услышала его речей. Но это другая тема. Не исключено, конечно, что Шолохов шел моим путем и определил эти даты для меня и таких, как я.

Знал ли Сталин тайну Шолохова? Конечно, знал, не мог не знать – при его подлинных возможностях... Но он решил завалить эту тайну своей премией, спасти Шолохова, присвоить и поглотить в свои бездны. Мастерский, конечно, ход, до сих пор его не разрубить, не разгадать!

А награждение Твардовского за поэму "Страна Муравия" – чистое сталинское чудо! Тоже своеобразное "Головокружение от успехов" № 3. Тут я все знаю изнутри. Сначала Сталин облагодетельствовал семью Твардовского, когда по его решению началась сплошная коллективизация и эту талантливую семью тружеников выгнали из села, отняли дом и погнали в ссылку. Их не вернули назад во время "головокружения)". А единственный уцелевший старший сын – Александр – был уже давно в Смоленске и потому, к счастью, "отстал" от семьи. Об этом написано много, и я не буду сейчас повторять всего. Напомню только о тех муках, которые обрушились на него, потому что благодеяния Сталина ведь продолжались, когда в Смоленске его начали непрерывно истреблять и прорабатывать то как кулацкого сына, то как кулацкого поэта. Смоленские газеты были переполнены статьями-доносами на него. До прямого ареста был, вероятно, один шаг.

Зная Твардовского, не могу не сказать о цельности его личности, о том, как был для него всегда невыносим разлад между личной и общественной жизнью, которой он, не понимая, не разбираясь в сущности вещей, был предан всей душой.

И вот милые сталинские игры – семью погубил, а сына вознес до небес своей личной премией. Надо представить себе, какая тяжесть великой благодарности легла в чистое сердце поэта, когда он прочитал свою фамилию в списке лауреатов. После Смоленска, наперекор Смоленску... Хочу сказать, что премии "наперекор" – тоже входили в хитроумные сталинские игры.

А Твардовский тогда только что переехал в Москву, поступил в наше общее ИФЛИ. И напечатал "Страну Муравию". Буду повторять эти слова всегда: в слепой и огромной любви Твардовского к Сталину было так много высокого человеческого достоинства, что его ни с кем здесь нельзя сравнить. В противоречите между русским поэтом и сталинским миром побеждал поэт. А в Симонове всегда побеждал сталинист. Высоко неся знамя поэта, Твардовский в поэмах, написанных после "Страны Муравии" – "Василии Теркине" и "Доме у дороги", – не произнес ни разу имени Сталина. Об этом я скажу подробно, возможно, в другом месте. А здесь я хотела бы вспомнить свое чувство, когда я первый раз прочитала поэму, учась в институте, встречая автора в коридоре нашего четвертого филологического этажа – недоступно молчаливого, с опаской взирающего на наши орущие и спорящие толпы. Таким я запомнила его навсегда и таким увидела, переступив порог его кабинета в журнале "Новый мир", когда он пригласил меня работать в его журнале. Ни в институте, ни в "Новом мире" я не сумела ему рассказать, как читала его поэму, как окунулась в ее вольный поэтический поток, лишенный даже подобия стилизации, псевдонародности. Как важно для меня это было на фоне ужасной стилистики Леонида Леонова или Всеволода Иванова, которых я всю свою жизнь никогда не могла дочитать до конца. Странно, что форма покорила меня прежде всего. В противовес лживой и густой малограмотности, которая хлынула в те годы со страниц романов Федора Панферова и его сторонников.

Кто же мог из честных людей не радоваться тому, что поэма Твардовского получила Сталинскую премию? Никто! И обсуждая эту историю и пересказывая другим, вселяли веру в сталинское слово, творили пласты сталинской мифологии.

Не надо думать при этом, что он отличал стихи Твардовского от стихов Джамбула. Нет, не отличал... Но хитрожопая его голова работала отлично, отбирая, соединяя, втаскивая в свою гвардию и выбрасывая из нее. Всему этому необыкновенно удачно служили Сталинские премии. Для миража, для тумана... Для покупки и захвата...

И, возвращаясь к первым его премиям, хочу напомнить уже названные мною имена: Лебедев-Кумач, Джамбул, Алексей Толстой, Шолохов, Твардовский... Видно, как противоречиво, ускользающе невнятно, а по существу – глубоко невежественно с позиций настоящей литературы – соединение этих имен.

Кого же еще выбрал Сталин для своих премий за этот – 1 940-й год?

Да, в этом списке запечатлен еще один сталинский растленный союз. Я имею в виду Александра Корнейчука – классический в своем роде писатель, если можно употреблять это слово в таком значении. Сталинскую премию в тот год он получил, прежде всего, за широко известную пьесу "Платон Кречет", которая шла в Художественном театре с 1935-го года и была поднята и улучшена замечательной постановкой и необыкновенной игрой Добронравова. Ее герой – благородный врач-новатор, который побеждает всех врагов. Сталину она пришлась по душе: получалось, что в его царстве для интеллигенции открыты все пути. И вообще этот Корнейчук был ему нужен позарез, потому что в своих вещах он строил сталинский социализм и улавливал – ноздря в ноздрю – хитроумные повороты сталинской тактики и даже стратегии. Но приходя на спектакли в Художественный театр, тогдашние школьники и студенты не могли разглядеть путь от "Платона Кречета" – к "Калиновой роще". А Сталин мог, и в этом его сила, секрет его власти над подлыми душами людей. Над движением подлости в писателе, в творческом его пути. Да, лживый хитрец драмодел Корнейчук был ему крайне необходим. Сколько мнимых урожаев на безбрежных колхозных полях сумел собрать он один, сколько праздничных, ломящихся от блюд столов накрыл тоже он один, высоко подняв их над землей. Вспомните названия – "Приезжайте в Звонковое", "Над Днестром", "Калиновая роща"... Все это будет в свой год отмечено Сталинской премией, как и такие, прямо от Сталина осуществленные замыслы, как "Фронт" или "Миссия мистера Паркинса в стране большевиков". А в

1948 году он получит Сталинскую премию за пьесу "Макар Дубрава", воспевающую труд шахтеров. Значит, он не только собирал невиданные урожаи на колхозных полях, но и завалил страну каменным углем. Он, может быть, лучше всех строил сталинский социализм – и на полях и в шахтах, да еще решал по-сталински проблемы войны и по-сталински разоблачал проклятый Запад.

И еще он был по-особому дорог Сталину, потому что был украинцем и отражал сталинскую дружбу народов по всем необходимым тому линиям. И эту тему "дружбы" нес в себе и в своем творчестве. Характерно, что в этом первом списке лауреатов за 1940-й год Корнейчук награжден не только за пьесу "Платон Кречет", но и за героико-романтическую драму "Богдан Хмельницкий", воспевающую воссоединение Украины и России. Драма только что – в 1939-м году – появилась на свет и была тут же замечена Сталиным и вставлена в список. Об уровне романтического этого .сочинения говорить, конечно, не надо.

И я снова хочу подчеркнуть ясность мутных сталинских целей, запечатленных в списке лауреатов. Тайные цели и явные стрелы... Смысл продажи-покупки... Этой же цели служит и премия Петру Павленко – близкий Корнейчуку тип ловкача-улавли– вателя. Может быть, я чуть подробнее скажу о нем при следующем награждении.

Надо понять и помнить, как глубоко легли в нашу жизнь эти пласты. Ведь подавляющее большинство из купленных Сталиным писателей продолжали играть назначенную им Сталиным роль во все будущие времена и эпохи, до которых им удалось дожить, из них вырос несметный отряд правящей литературы, который и в наши дни не удается серьезно и чисто разоблачить. К ним сейчас прибавились дети, зятья и внуки. Вспомним, что последним из лауреатов Сталина был Георгий Марков.

И чтобы не отрываться от Корнейчука, скажу еще об одной истории. 22-е сентября... 1967-й год... Заседание Секретариата Союза писателей СССР... Обсуждение романа Александра Солженицына "Раковый корпус"... Хочу ответить только на один вопрос: чье выступление на этом заседании следует отнести к числу самых подлых? Отвечу – Александра Корнейчука. Он первый начал:

"Корнейчук. У меня вопрос к Солженицыну. Как он относится к той разнузданной буржуазной пропаганде, которая была поднята вокруг его письма? Почему он от нее не отмежуется? Почему спокойно терпит? Почему его письмо западное радио начало передавать еще до съезда?".

А потом снова брал слово: "Мы позвали вас, чтобы помочь вам... Вам задавали вопросы, но вы ушли от ответа... Идите в бой против врагов нашей страны!"

Что с того, что Сталина нет в живых? Что сброшен со своих постов Никита Хрущев? Но жив и вечен Корнейчук – в этом страшный для нас итог. Весь его безнравственный образ, вся система обвинений и наступления выплыли из сталинского рукава – в буквальном смысле этого слова. И как сильно в нем чувство превосходства над Солженицыным. Так против Солженицына.

9

Прочертить ясную линию в сталинском руководстве литературой было не так просто, как это кажется всем сейчас. Он нарочно путал карты в крапленой своей колоде, бросал слова – словно наперекор себе, для обмана, для цитат, для стихов. Для литературы и искусства – хочу подчеркнуть я.

Еще один пример. Я стараюсь сосредоточиться на подлинном факте, тогда, когда он был сам собой. Знаменитая и всем известная кампания борьбы с критиками-космополитами, антипатриотами, которые, как все узнали тогда, хотят растоптать все самое дорогое в русской культуре, от самого Сурова до самого Корнейчука. Именно в русской, а критики все были евреи. Так впервые прямо – громко и тяжко – вышел на поверхность жизни сталинский антисемитизм, вышел наружу в живую жизнь, в печать, в литературу. И остался навсегда. И напрасно нынешние нацисты думают, что ведут свой путь от Христа, от Минина и Пожарского, от Ивана Сусанина и богатырей древней Руси. Они ведут свой путь от Сталина. Сталин вызвал их к жизни, породил и воспитал, опираясь на низменные стороны русской национальной истории и русского национального характера. Именно на этой богато унавоженной лично Сталиным почве они смогли все эти десятилетия так успешно расти и тянуться вверх.