Текст книги "Сталин и литература (СИ)"

Автор книги: Анна Берзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Но я пишу не о Троцком, не о Сталине, а об Алексее Толстом и его повести "Хлеб", ее художественных и исторических открытиях.

Белый генерал едет в Москву по вызову Троцкого, он ищет связи с Троцким. "Проникнуть в Высший Совет "нетрудно через Троцкого", Троцкий "произвел на меня крайне выгодное впечатление", – говорит белый генерал, подробно описывая встречу с Троцким. "С ним нам легко будет работать..."

Это из беседы белого генерала с террористом Савинковым:

"Хотите вина? – спросил Савинков. – Мне достали превосходного амонтильядо".

Нет, это не "Краткий курс" – тупое неподвижное выражение личности Сталина. Точное выражение. Слепок. Это – писатель из прошлого века, знающий, как повернуть сюжет и вести диалог. А это линия сюжета повести – кульминация растленной души. Ловкость писательских рук, несколько поворотов – и Троцкий становится агентом белой армии и продается ее генералам. А ведь Алексей Толстой прекрасно знал, как было на самом деле. И это его знание делает его фальсификацию особенно невыносимой. Она идет не от невежества, – как бывало у многих писателей, – а от глубокого знания.

Была у нас такая песня, она неслась из всех репродукторов. О том, что были у нас два сокола: "один сокол – Ленин, другой сокол – Сталин". Но Алексей Толстой не укладывается даже в эту простую формулу. У него Сталин – более спокойный, твердый и ясный сокол, чем Ленин, который все время бегает со своими рукописями и записками и спрашивает у Сталина – правильно ли он поступил. И после того, как Сталин отвечает "правильно" и дает новый поворот историческому процессу, Ленин успокаивается. Так по Алексею Толстому обстояло дело в первый послереволюционный год. И в последующие годы тоже.

Итак, Троцкий продался белым генералам, а Клим Ворошилов рвется в бой. Иногда рядом с ним появляется Пархоменко. Сталин же проводит очередную ночь в кабинете Ленина и, рукой Алексея Толстого, ведет Ленина по изумительно мудрому сталинскому пути. И выводит его к Царицыну, что насущно необходимо любимому герою исторического романиста.

Итак, ночью в кабинете Ленина Сталин открывает ему глаза на то, что творится в Царицыне... И рисует Ленину страшную картину гибели революции. А Ленин и не подозревал об этом.

"Конкретно – что вы предлагаете, товарищ Сталин?" – восклицает на этот раз еще более испуганный Ленин.

"Сталин потер спичку о коробку, – головка, зашипев, отскочила, он чиркнул вторую, – огонек осветил его сощуренные будто усмешкой, блестевшие глаза".

Значителен и прекрасен каждый его жест, каждый взгляд необыкновенных его глаз. Образ, вошедший в живопись, поэзию и прозу, который на протяжении повести лепит Алексей Толстой. "Сталин заговорил, как всегда будто всматриваясь в каждое слово". Такое определение... Для вознесения ввысь. Новый поворот образа прекрасных сталинских глаз. Нет интимности, одно величие.

И тут Сталин произносит речь о Царицыне, как он увидел все обстоятельства войны своим орлино-прекрасным взором. И произносит в повести "Хлеб" речь, о которой он и мечтать не мог в самых дерзких своих мечтах. О делах своих он мог мечтать, а о речах – нет. И о речах Ленина – не мог мечтать. Без Алексея Толстого. Я еще вернусь к этому снова, а пока приведу несколько примеров.

"Сталин говорил вполголоса". Это чрезвычайно существенно – "вполголоса". Громко говорить ему не следует. Он говорит, что "все наше внимание должно быть сейчас устремлено на Царицын... За Царицын нужно драться".

А Ленин, в отличие от Сталина, у Алексея Толстого почти все время кричит. Он что-то пишет во время речи Сталина, и не исключено, что просто конспектирует ее. Теперь он понял смысл речи Сталина.

"Ошибка, – восклицает он, – что этого не было сделано раньше. Прекрасно! Прекрасно!"

Значит, Ленин признает свою ошибку и восхищается мудростью Сталина. Он добавляет: "Определяется центр борьбы – Царицын. Прекрасно! И вот тут мы и победим".

Так проходит ночь в кабинете Ленина под пером Алексея Толстого.

Надо ли добавлять, что Сталин не руководил гражданской войной. Но с продовольственным мандатом на Южный фронт он выезжал. Мандат подписан Лениным, он утверждает права Сталина как продовольственного комиссара в Царицыне. Конечно, без Ленина бы не было Сталина. Вот о чем надо было написать в повести под названием "Хлеб", о том, как зверствовал Сталин в Царицыне с мандатом, подписанным Лениным. И почему Ленин ввел злодейского Кобу, грабившего до революции на кавказских дорогах банки для партийной кассы, – в Центральный комитет? Для кого? Для чего? И против кого? А Алексей Толстой пишет о 1918-м годе, о первом годе революции по законам 1937-го года, утверждая его террор. После того, как Сталин убил всю партию Ленина, всех членов Политбюро, ЦК, всех, кто был вместе с Лениным. И в кабинете Ленина действительно – он один – только Сталин. В 1937-м году.

Вскоре после ночи, проведенной с Лениным, Сталин появляется в Царицыне. На специальном поезде, обставленном пулеметами. Внезапно и загадочно, – что художественно подчеркивает Алексей Толстой. А Царицын пока в руках большевиков. Но это не настоящие большевики, – утверждает и свидетельствует исторический романист.

Они участвуют в повести – Снесарев, Носович, Чебышев, Ковалевский. Главное, что подосланы они сюда Троцким и приехали "с мандатом от Троцкого". Такая, оказывается, чудовищная история. И Сталину предстоит ее понять, раскрыть и разрубить на куски.

А еще он должен завалить голодную страну хлебом. Название – "Хлеб" в книге о Сталине, написанной Алексеем Толстым – кощунственно символично в свете всего того, что было и будет у нас с хлебом под руководством Сталина. О чем Алексей Толстой отлично знал, когда писал.

Итак, Сталин все видит и понимает всех. Вот предатели "с мандатами от Троцкого". И "насмешливые морщинки пошли от углов его глаз... Быстрым движением зрачков оглядел всех, кто был на перроне".

Не может, как мы видим, исторический романист ни на минуту оторваться от сталинских глаз. И морщинки, и зрачки... Сталин вроде бы поздоровался со всеми, но "не слишком горячо и не слишком сухо". Он пригласил всех к себе в вагон. "Повернулся спиной, поднялся на площадку и скрылся в вагоне, не оглядываясь и не повторяя приглашения".

Величие и монументальность каждого жеста отработаны Алексеем Толстым с большим, увы, умением. Он, Сталин, острым своим взглядом проникает в толщу времен.

Сталинский вагон становится фокусом повествования. Это – необыкновенный вагон. Он поднимает его над всем миром, над всей землей. Таинственно и величаво, как положено в культовой литературе. Это – центр – с бесшумными секретарями, телеграфистами, стенографистками, печатными станками. И все это в 1918-м году. "Весь день шли разные люди по ржавым путям, спрашивая вагон Сталина". Всю ночь горел свет в необыкновенном этом вагоне, и только с утренней зарей "в сталинском вагоне погас свет – сразу во всех окнах".

Продумана и отработана каждая деталь.

Но вагон Сталина не стоит на одном месте, он, как сказочный поезд, ездит по югу, собирает хлеб и посылает Ленину десятки "миллионов пудов хлеба".

В Царицыне всех он поднял и организовал по всем фабрикам и заводам. Через несколько дней Царицын нельзя было узнать – так изменился город с приездом Сталина.

Это – тоже художественный вклад Алексея Толстого. Картины того, как работал Сталин.

Но, одновременно, он еще и воюет. Ведь ему, Сталину, суждено разбить вредительский план Троцкого по обороне Царицына и самому отвоевать город. Все происходит, как в сказочном сне. Сталин (один) бежит в арсенал, бегает (тоже один) по подвалам. И с одного орудийного завода – на другой. Он добывает оружие для армии, а к Климу Ворошилову приходит гонец: "От товарища Сталина. Товарищ Сталин посылает вам броневик в личное распоряжение". Он создает новую армию, потому что, кроме Сталина и Клима Ворошилова, все оказались неспособными вести войну.

И на своем бронепоезде мчится по выжженной пустынной степи, следит за летящим коршуном и мечтает о том, какие самолеты мы научимся когда-нибудь строить. "Нижние веки его приподнялись. Он шагал, не глядя теперь ни на коршунов, ни на сусликов между кустами полыни".

Значит, Алексей Толстой наградил его еще даром мечтать.

Главным врагом его является саботажник Снесарев, и он требует его убрать. Начинается оборона Царицына. Фантастический вагон Сталина "был... сердцем", "Сталин не выходил из окопов", – вдруг узнаём мы в конце книги. Как ни напряг ает Алексей Толстой все свои способности, но конкретных боев нет. Но они и не нужны герою в его символическом вознесении ввысь.Все кончается телеграммой Ленину – Царицын взят Сталиным при участии Ворошилова.

Так заканчивается эта история у Алексея Толстого.

Я не историк, но знаю давно, какая это ложь. Знаю, что Сталин не руководил боями за Царицын, не брал город. Это сделал бывший царский генерал Снесарев. Он перешел на сторону Красной армии и руководил боями за Царицын. И победил. Снесарев в повести Алексея Толстого – ставленник Троцкого и главный враг. А Сталин выезжал на Южный фронт, о чем я уже писала выше, принес там много бед. Отражено это и в произведениях Юрия Трифонова – "Отблеск костра", "Старик". И запечатлено в гибели его семьи – потому что его отец и дядя, командиры Красной армии, пересеклись под Царицыным со Сталиным.

Первый вариант этой главы был написан давно. Я возвращалась к нему несколько раз, не думая о печати. А только что переписала снова – думая.

И вдруг события текущего дня принесли неожиданно такое детективное завершение этой главы. Только что "Московские новости" (24 февраля 1991 года) в отделе "300 слов" напечатали сообщение:

"На аукционе фирмы Сотбис в Англии лицами, которые пожелали остаться неизвестными, куплена записка Иосифа Сталина Климу Ворошилову. Текст ее касается бывшего царского генерала Андрея Снесарева, перешедшего на сторону Красной Армии. Снесареву удалось остановить наступление белых под Царицыным. Но позже этот успех Сталин приписал себе, а генерала сослал на Соловки. "Клим, – пишет Сталин, – считаю, что Снесареву можно заменить высшую меру наказания десятью годами заключения". Небезынтересно, что записка Сталина появилась на аукционе к 25-летнему юбилею генерала Снесарева".

Кто победил под Царицыным? Кто расплатился за эту победу? Но записка эта – не новый ли мираж про Сталина? Я не уверена в том, что ее не написал Алексей Толстой. Не буквально, а символично. А может – и буквально. Надо помнить – на каком пропитанном кровью поле возрос его "Хлеб". А когда Сталин просит смягчить меру наказания – я знаю, читать следует наоборот, слова переставлять в обратном порядке. Но про Снесарева, увы. я не смогу, пока, ничего узнать.

Подводя итоги, я хочу еще раз повторить, что образ, созданный Алексеем Толстым, был насущно необходим Сталину и принят "лично им" – со всеми подробностями и деталями во всем величии.

5

В моей жизни самым затягивающим и опасным был не «Хлеб» Алексея Толстого, не «Счастье» Павленко, не стихи Симонова. Я всегда – отчетливо или смутно – чувствовала их неправду. Опасны были песни, которые пели хором – особенно в школьные годы, во время демонстрации или уроков пения. Да, не надо попадать в стадо, не надо становиться в строй. Звуки марша, когда рядом друзья детства, могут заворожить сильнее слов.

Всю жизнь меня сопровождает голос отца, демократичнейшего человека: "В тебе воспитали стадные чувства". Он не хотел, чтобы я поступала в школу, он не разговаривал со мной после того, как наш класс приняли в пионерский отряд, он не разговаривал ни со мной, ни с мамой после того, когда я подала документы на филологический факультет ИФЛИ, любя литературу и почитая ее превыше всего. Нет, он не сомневался в моих способностях, он верил в них больше, чем я. Но только повторял: "Как ты будешь жить с такой профессией... В этой стране...". Хотел, чтобы пошла в Архитектурный, всю свою жизнь хранил мои детские рисунки в своем портфеле. В нашей семье были и архитекторы и врачи. Под его активным напором я поехала забирать документы из ИФЛИ, чтобы подать на Медицинский. Решила твердо – поехала туда, где временно был размещен ИФЛИ. Перед тем, как зайти в приемную комиссию, я остановилась в коридоре и стала читать объявления, развешенные на стене: и там, среди прочих, висело одно – в нем назначались сроки экзаменов для студентов с "хвостами". И буднично перечислялись курсы, группы и предметы. Вдруг я прочитала: "древнерусская литература", "античная литература"... Не отдавая себе ясного отчета в том, что делаю, я отошла от объявления, спустилась но лестнице на улицу и отправилась домой.

Я проявила тогда, как сейчас понимаю, настоящую волю. С этого момента до 1-го сентября – дней зачисления в институт – жила в каком-то подъеме, сдавала через день экзамены по множеству предметов. Четыре раза – математику, три – литературу, физику, химию, географию и две истории. Конкурс был дикий – я узнала об этом только когда поступила. Оказалось, что по конкурсу я заняла второе место. Но что-то помогало мне сдавать, отвечать на викторинные вопросы по литературе, вело меня – какая-то сила была на моей стороне: был случай на экзамене по истории, которую мы знали хуже всего, когда экзаменаторы, восхищаясь моим ответом, оборвали меня на черте, за которой я ничего не знала.

Да, тогда, в первые дни, отец был в отчаянии. Оно становилось все сильнее, потому что как раз в это время начали уничтожать наш Новинский бульвар, на котором стоял наш дом. Его Новинский бульвар, который был частью собственной его жизни. С вековыми липами, разросшимися густыми аллеями. Отец осунулся за эти дни, когда начали рубить деревья и корчевать пни. Под нашими окнами. Я никогда не представляла, что может быть такое.

С моим поведением он в эти дни примирился и даже дяде-архитектору с удовольствием рассказывал о нем. Не знаю, кто из нас был прав. Отец никогда не ошибался в своих предчувствиях и понимании того, что происходит в стране. Хотел облегчить мою судьбу... Знал, что такое литература в современном мире... "Чем ты будешь заниматься?" – до сих пор слышу его вопрос, на который я тогда не находила ответа. Должна сказать, что моя лучшая школьная подруга была на стороне отца. И ее мать – тоже.

Вообще, понимание сталинского мира в среде дореволюционной интеллигенции было более осознанным, чем в семьях большевиков. Просто среди нас не было Павликов Морозовых, на которых те очень рассчитывали.

Во время сноса Новинского бульвара отец так громко ругал Сталина, что мы боялись – из дырочек от радио будет слышен его голос. А он не боялся этого, он всегда его ругал и иначе, чем "проклятый чистильщик", не называл никогда. А мама говорила: "Не могу видеть его с ребенком на руках . ". Я не вступала в спор, когда была мала, но однажды на Арбатской площади увидела чистильщика. Это был Сталин, – с его бровями, глазами и усами, в его, как мне показалось, фуражке. Я даже постояла около него несколько минут, а когда он повернулся ко мне лицом, быстро убежала. И ничего не сказала отцу, но к этому месту Арбатской площади – на повороте Арбата к улице Воровского – старалась не подходить. Издали видела – там всегда сидел чистильщик.

Отец был прав, – что не щадил нас и доверял нам – дочерям. Я была младшей, и груз на мои плечи ложился более тяжелый. Я благодарна отцу, что он снабдил меня таким компасом. Потом, через многие годы поняла, что привычно звучащее в нашей квартире словосочетание "проклятый чистильщик" не просто передает отношение отца к Сталину. Оно свидетельствует и о том, как он понимал уровень его интеллекта. Всегда. Это, конечно, художественный образ – для меня, во всяком случае, навсегда. И в том, что я пишу о Сталине, главное – желание конкретизировать и подкрепить этот образ, созданный отцом, если уж я нарушила его желание и пошла на Филологический факультет.

И еще одно. Во время этих страшных процессов... Если поверить в них, то черная пелена ляжет на глаза. Мир предателей, шпионов и убийц будет торжествовать всегда. Инженеры, взрывающие шахты, которые они строили своими руками... Этот образ был для меня почему-то особенно невыносим, может быть, в силу заложенного во мне с детства чувства профессиональной чести. Если поверить... Он не дал мне поверить. С текстом в руках, с газетой. Он анализировал допросы и речи подсудимых... И две его вещие фразы (их хорошо помнит и моя сестра): "Так не признаются... Так не признаются...". И еще: "С ними что-то делают!".

Кроме нравственных уроков, он, не подозревая, дал мне урок и для будущей профессиональной моей жизни. О правдоподобии прямой речи, о совпадении личности говорящего, его языка, его биографии с тем, что и как он говорит. Что можно сказать от имени "я", от имени "мы" и в третьем лице? Конечно, я смогла это понять на конкретных рукописях только в результате полного слияния со своей профессией. Это дало мне потом возможность отличить рукопись Солженицына от рукописи лагерного стукача. И за это я благодарна своему отцу.

Вместе с тем он, конечно, не представлял всю систему строительства социализма руками заключенных. Не мог знать о ГУЛАГе. А я вообще считала в детские годы, что всех арестованных тут же убивают. Пришла к этому своим умом и никого не спрашивала об этом. Но не думала постоянно, как бывает в детстве, играла и веселилась как могла изо всех сил.

И если отец не знал о ГУЛАГе, то он хорошо знал живущих рядом с ним в доме и работающих в одних и тех же учреждениях ответственных партийных руководителей – большевиков, крупных и не очень крупных начальников. Видел их глубоко. И, за исключением нескольких, презирал за бездарность и подлость. И за прямое воровство.

Под нами, в такой же квартире, как наша, жил партийный хозяин крупного учреждения. Секретарь партячейки, так называлось тогда. Жил с женой и сыном. Потом секретарь, кажется, работал в ЦК. Отец так часто повторял одну его фразу, что я запомнила ее на всю жизнь. Сокровенную фразу. О Льве Николаевиче Толстом. Тот сказал:

– Хорошо, что старик умер. А то принес бы нам много хлопот.

Вот о чем тоже думали партийные руководители. Это хозяйское "нам"... Победившие большевики и Лев Толстой – серьезная тема. Что было бы, если бы он не умер на пороге войн и революций? Что было бы с нами? И со страной? Какая библейская трагедия обрушилась бы еще на нашу жизнь? Я не знала тогда, что Ленин назвал умершего Толстого "зеркалом русской революции". А что делали большевики с зеркалами, мы хорошо знаем. И наш секретарь – лучше всех. Толстой, вероятно, умер, чтобы остаться с нами. Без него мы не сумели бы прожить.

Как я говорила, отец вспоминал слова партийного руководителя много раз. Особенно часто после того, как пришли арестовывать его, его жену, а сын остался один.

Но после ареста и расстрела его прежние доносы преследовали отца всю жизнь. По его материалам отца изгоняли с работы до конца дней. Он часто был без работы, что несло ему много унижений, а семье – большую нужду. Трудно об этом писать и сейчас Дело в том. что отец совсем в юные годы и в годы Февраля активно примыкал к меньшевикам и был широко известен. Как меньшевик он подлежал уничтожению и чудом уцелел, прожив несчастную жизнь. Бесконечные обыски, обыски и даже аресты.

Итак, я не забрала своих документов из приемной комиссии филологического факультета ИФЛИ и не поступила в Медицинский институт. А медицину за годы жизни так не полюбила, что и писать боюсь. Но архитектура... Она мстит мне за измену. Архитекторами были и дедушка, и дядя – знаменитый архитектор, столько двоюродных братьев и сестер. Что и говорить! Архитектура мстит мне за измену, тоской по улицам и домам разрушенной Москвы. Не просто снесли дома, разрушили их соединение, движение переулков и площадей. Убили музыку архитектуры, ее живой ритм, который, как оказалось, жил во мне с детских лет.

Конечно, преступники уничтожают деревья, но дерево можно вырастить на земле: я вижу это выселенная в панельный о зелененный белый бред из моего старого дома на Новинском бульваре. Но убитый дом оживить нельзя, а убитый переулок не воскреснет никогда. И улица и площадь – особенно. Ведь разрушены все масштабы, вся причудливая гармония старой Москвы, без которой не может жить человек в городе, который он любит. Если ты – москвич и прожил всю жизнь на углу Новинского бульвара и Кречетниковского переулка, проучился десять лет в школе загадочно извивающегося Кривоарбатского переулка, когда почти в каждом доме и переулке на Арбате жили одни друзья.

"Забудь об Арбате. – сказала мне школьная подруга, узнав о моих хлопотах по обмену после выселения. – забудь об Арбате. . Его нет... В него нельзя вернуться назад".

Соединение фасадов, чередование домов, смена особняков и колонн, незримое движение улицы и переулка...

"Забуду немецкий язык... Забуду немецкий язык", – повторяла я во время войны, стоя у горевшего от немецкой зажигательной бомбы необыкновенного дома на Новинском бульваре иод названием Книжная палата И забыла. . А дом сгорел и не был восстановлен – я когда-то писала о нем.

От прямого попадания фугасной бомбы был уничтожен большой кирпичный дом в Проточном переулке, в районе Смоленской площади, а в подвале, в бомбоубежище погибли все его жильцы. Это было страшно. А фугасная бомба, брошенная в театр имени Вахтангова – в ту ночь вылетели все стекла в нашей квартире, а вокруг театра на Арбате были трещины и повреждения, то отвалилась часть стены, то рухнула другая. Я бегала туда много раз. А в конце улицы Воровского стоял старый дом, там была аптека, в нее два раза попадала бомба – две ночи подряд! Напротив же нашего дома, чуть ближе к Смоленской площади, стоял милый, желто-старо-московский двухэтажный домик. И во время бомбежки отвалилась стена. Он стоял обнаженный – видны были комнаты, кровать и стол. Что дома – живые, раненые и родные, – это я поняла тогда.

И хотя я забыла немецкий язык, но не война разрушила Москву. Москву изрубили москвичи в мирные дни. До сих пор жив в наших руинах сталинский план по реконструкции Москвы. Тогда на нашем доме на плане появилась надпись – "На красной черте". И на многих других домах тоже. Я когда-нибудь напишу об этом подробно – о репрессивном выселении интеллигенции из Москвы – под надзором прокуроров, судов, милиции, всех органов власти. При Брежневе, Промыслове, Посохине...

Сталинское отношение к Москве и в том, как пробивали бульдозерами Калининский проспект, круша улицы, дома и переулки. Когда на наших глазах над прекрасным ампирным особняком нависает подъемный кран и бабами своими с грохотом опускается на дом. И лупит его, лупит, а дома – старые, крепкие, кирпичные. Кирпич проступает как кровь, а разрушенный дом иод конец добивают – взрывают динамитом. Грохот от взрывов постоянный. Годы длилась эта пытка. Мой старый пятиэтажный дом, как рассказали мне, не могли уничтожить в течение нескольких дней. Его разделили на три части и но частим взрывали динамитом. Было это в 1967-м году.

"Когда я умру, нас выселят из нашей квартиры", – много раз говорил мой отец.

6

От края до края по горным вершинам,

Где вольный орел совершает полет,

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасную песню слагает народ.

Летит эта песня быстрее, чем птица,

И мир угнетателей злобно дрожит.

Ее не удержат посты и границы.

Ее не удержат ничьи рубежи.

Ее не страшат ни нагайки, ни пули.

Звучит эта песня в огне баррикад,

Поют эту песню и рикша и кули,

Поет эту песню китайский солдат.

И, песню о нем поднимая, как знамя,

Единого фронта шагают ряды.

Горит, разгорается грозное пламя,

Народы встают для последней борьбы.

А мы эту песню поем горделиво

И славим величие сталинских лет, —

О жизни поем мы, прекрасной, счастливой,

О радости наших великих побед.

От края до края, по горным вершинам,

Где свой разговор самолеты ведут,

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасную песню народы поют.

Я пока не буду говорить о тексте, но надо слышать, как звучит музыка, идущая с небес. Величествен каждый такт этой молитвы-кантаты-марша. Я слышу, как гремит она из всех репродукторов – с мощным усилением мелодии, отчаянной громкостью поющего хора и гремящего оркестра.

Печально, что некоторые строки песни о Сталине застряли в моей памяти до нынешних лет. Надо добавить, что ее помню не только я. Дело в том, что, думая об этой теме, я стала соображать, кто же автор этой знаменитой песни? И спрашивать друзей. Песню помнили все, автора – никто. Оказалось, что так и было задумано. Сейчас я расскажу о том, где я ее нашла.

Был у нас такой знаменательно-знаменитый сборник. Под названием "Творчество народов СССР" (Сейчас мы пожинаем и его плоды.) Сборник по тем временам был издан с большим старанием. Синий коленкоровый переплет с выдавленным на нем народным орнаментом на темы национальных республик всего Союза. Раскрываем книгу – слева гербы всех наших республик и повторенная надпись названия – "Творчество народов СССР" – на всех языках. И еще сообщается, что он подготовлен к 20-летию "Великой Октябрьской социалистической революции в СССР. 1917– 1937". Своеобразное подарочное издание. Тут новое движение сталинского захвата жизни страны – всё народное творчество униженно пало к его ногам. Важный поворот торжества сталинизма. Там есть различные разделы, о которых я скажу ниже.

А пока "От края до края"... Оказывается, это – "русская народная песня". И весь разговор! Автора нет, автор безымянный неграмотный русский акын. Нет имени, но есть адрес, место, откуда он поет. Это – горные вершины, где летают вольные орлы и ведут разговор самолеты. И высоко в небесах среди орлов и самолетов прекрасную песню о родном и любимом Сталине "слагает народ". Весь русский народ. Не певец, не певцы, а весь русский народ забравшись в поднебесные дали.

Но неграмотный русский народный певец осведомлен в нашей истории и географии не хуже, чем Алексей Толстой. А песня эта активно и нагло завоевывает мир, как могучая агрессивная сила. Именно песня... Потому что от нее "злобно дрожит мир угнетателей", эту песню "не удержат посты и границы", как и – "ничьи рубежи". Удивительный при этом международный кругозор у безвестного народного певца: "поют эту песню и рикша и кули, поет эту песню китайский солдат".

Господство песни о Сталине над миром холодно и грозно запечатлено в песне. По абсолютному культовому вознесению она – важный итог. Задача сборника – чтобы был один народ. Но в народной песне "От края до края" торчат белые грубые швы ее создателей, считающих, как я уверена, что сталинское царство на века и другого не будет никогда. Весь сборник "Народное творчество" подавлен этой главной задачей.

Хочу сказать поэтому несколько слов о художественном материале, отобранном для сборника. В него вклеено бесчисленное количество цветных фотографии ковров, изображающих Сталина. Вот одна из них. Лицо его разукрашенное страшнее, чем у Алексея Толстого, выглядит таким нелепым на фоне яркого красочного коврового рисунка – пестрого и дикого соединения его бровей и усов с яркими цветами ковра. Вмонтированный в ковер, он адски, пародийно и символически увеличен. Надпись: "И.В.Сталин. Ковер работы ковровщиц художественно-экспериментальной мастерской художественного коврового фонда Туркменской ССР". Имен нет. Ковровщицы мастерской... фонда? – что должно означать это? Но ковер есть. Итак, "И. В.Сталин – ковер". Милое соединение.

Этого мало. Есть в книге и гобелен – "Товарищ Сталин среди народа" "Гобелен, вытканный колхозниками-ковровщицами сел..." Много разных сел перечислено здесь "Среди народа" – малограмотное название, но по-другому сказать нельзя. "Сталин – гобелен". Что же мы видим на нем? Дикое изображение! Сталин в своей полувоенной форме и сапогах, куда заправлены брюки. Он идет по ковру, по траве и цветам, среди цветущих плодов и деревьев, а вокруг его собственный счастливый разукрашенный "народ": женщины в шалях, женщины в венках и цветах, старик с красным знаменем в руках. Все с перекошенными и тупыми лицами Сталин – в центре, "народ" – по бокам. За руку он держит пионерку в галстуке с отечным, разбухшим от сталинского счастья лицом. Этот гобелен, мне кажется, был запечатлен и в мраморе на одной из станций метро. Тут много славных художников вложили, я думаю, свои силы и свой груд. И вообще огромная организованность и даже изобретательность – в создании этого причудливого сборника.

После гобелена: "Сталин. Резьба по кости. Артель резчиков"... Значит, опять артель. Тут и герб, и Сталин в профиль с трубкой, а по бокам – парашюты, корабли... На ковре, на гобелене, в резьбе по кости... Что еще надо ожидать в этой книге? Есть еще "Кружево", И не одно, а два. Оба – работы членов артели кружевниц, одно – Вологодской области, другое – Ивановской артели На кружеве, правда, не Сталин, а пятиконечная звезда, а в ней – серп и молот. А кружево сделано мастерами, и кажется, будто серп и молот рвет его тонкую ткань.

И опять вдохновенный взгляд сталинских глаз, вернее, одного глаза, потому что изображен он в профиль. Тоже неповторимое сочетание слов "И.В.Сталин. Выжигание по дереву. С выставки грузинского народного творчества в Тбилиси" Выжигание по живому дереву – выжигание по живому телу. Сама идея коврово-гобеленного возвеличивания отражает низкий уровень героя, поднятого над толпой раболепными слугами.

Есть и полотна на общие темы истории: "Защита Донбасса от белогвардейцев"... Гобелен. "В атаку" – "живопись на папье-маше". Все это – народное творчество разных сел и районов. Ткут и выжигают, снова ткут по деревням и селам счастливые колхозницы-ковровщицы по всей стране. Вообще "живопись на папье-маше" встречается часто. Но есть и "прорезная береста". Есть "Ворошилов среди колхозников". Есть партизан с ружьем и пограничник, и даже Чапаев на коне. Все это – гобелены, вышивки и резьба. И на них рядом со Сталиным тупые лица счастливых советских людей, с печатью вымороченной неподвижности, размещенные среди лугов и цветов. Таких лиц не было у наших современников.

Есть еще: "Коврик и кинжал" – куманцы, тарелки, вышивки, подносы, ларцы...

Среди неисчислимого количества народных умельцев, чьи работы включены в сборник, много, вероятно, настоящих мастеров. Ведь не Ворошилов же ткал ковры и гобелены. И именно потому, что видна ткань, кружево, дерево, – варварское порабощение народа сталинским господством, его лицом, его образом – так трагично. Рабы, рабы... Их рабский труд.

Но в главной его – литературной части – нет даже этой дисгармонии между Сталиным и кружевом, Сталиным и ковром.

Сборник четко разделен на отделы: "Ленин", "Сталин", "Гражданская война", "Красная армия", "Страна советская". Эти отделы тяжко и примитивно отражают сталинскую историографию. Это "Краткий курс" – в народных былинах и песнях. В буквальном смысле этого слова, без всяких преувеличений.