Текст книги "Тритон (ЛП)"

Я не знаю, как я умудрялась раньше выживать в школе без Галена. Тут меня осеняет – Хлоя. Не могло быть безынтересного дня в школе, если рядом была Хлоя. Я прохожу мимо шкафчика, который мы делили в наш первый год. Грязный контур наклеек, которыми мы сплошь облепили его, все еще на своем месте. Наши инициалы все еще выцарапанные в углу. Интересно, решила ли школа его оставить, как есть, в уважение к случившемуся летом. Не удивлюсь, если после моего выпуска, они отчистят его и перекрасят. Прямо сейчас Хлоя писала бы мне сообщение или шла рядом со мной, или поджидала меня у этого шкафчика.

Но прошлое лето поменяло все, когда акула сорвала ее с нашего серфа и утащила за ногу в пучину Мексиканского залива. Ее жизнь оборвалась вскоре после этого. А моя изменилась навсегда. Этот день для меня теперь помечен как первый раз, когда я воспользовалась своим Даром с того происшествия в детстве – хоть я его тогда и не осознавала, трепыхаясь за свою жизнь в бабушкином пруду. В этот же день я встретила Галена. В первый раз его почувствовала. Правда, слишком многое этим летом было в первый раз.

И сейчас я чувствую себя виноватой. Неужели я позволила Галену заменить Хлою? Или еще хуже, я использовала Галена в качестве замены Хлои? Разве я скорбела достаточно долго? Разве я плакала достаточно сильно? Что, если бы она никогда не умерла? Что, если бы она все еще была жива? Было бы достаточно места для Галена и Хлои в моей жизни? Понравились ли бы они друг другу, или бы мне пришлось выбирать между ними? И кого бы я выбрала? И почему я чувствую себя виноватой, думая о том, кого бы я выбрала?

Я чувствую себя человеком, отвлекающимся от головной боли, наступая себе на ногу. Я просто поменяла одну тревогу на другую. Беспокойство о Галене и маме, или беспокойство “что, если бы…” с Хлоей. Это одно и то же. Та же самая тревога. Я рассматриваю школьный коридор, завидуя школьникам, у которых все проблемы сводятся к домашке, успеваемости, или что одеть на выпускной. Даже сейчас, кучка ребят столпилась вокруг плаката, посвященного выпускному, обсуждая, наверное, как они туда доберутся, с кем пойдут и бла-бла-бла.

В это же время в прошлом году, я стояла рядом с похожим плакатом, делая тоже самое. В шестом классе Хлоя и я решили, что когда мы будем выпускницами, то пойдем на холостяцкую вечеринку (или девичник,как сказала Хлоя), даже если у нас обеих будут бойфренды. В одиннадцать лет мы заявили,что выпускной – это наш праздник, а не чей-либо еще, и это будет лучшая ночь в нашей жизни. И точка.

Сейчас же, когда ее уже нет, я задаюсь вопросом, как мне стоит поступить. Стоит ли мне отправиться на девичник и лишить себя вида Галена в костюме, ерзающего от необходимости танцевать хоть с какой-то грацией на виду у людей? Да и предоставится ли мне шанс пойти туда с Галеном, учитывая все, что происходит сейчас?

На этом моменте, я решаю, что выпускной – дурацкая затея. Это просто глупые танцы, которые, возможно, значили что-то для меня старой, но новая я не испытывает на их счет никакого восторга.

И тут как раз Марк Бейкер, которого я про себя называю заклятым другом Галена – из-за их прошлогодней стычки с повышенным выбросом тестостерона, – подходит ко мне.

– Ты уже подобрала платье для выпускного? Дай-ка угадаю. Оно фиолетовое, под цвет твоих глаз.

Я с удивлением поднимаю бровь. Пока Галена нет, Марк стал ужасно внимательным. Не то чтобы Марк не был милым, и не то чтобы, если бы это было год назад, я повела бы себя как лепечущая идиотка, соизволь он спуститься с Олимпа и спросить, в чем я собираюсь пойти на выпускной. Но как и все остальное, Марк – дело прошлого.

И я не знаю, нравится ли мне это.

Я пожимаю плечами.

– Я, наверное, не пойду.

Марк не сильно скрывает свое удивление.

– Ты имеешь в виду, Гален не позволит тебе…

– Перестань. Я знаю, ты считаешь, что Гален меня контролирует, но ты ошибаешься. В любом случае, я сама принимаю решения. Если я захочу прийти на выпускной, можешь поспорить на свой десерт, я там буду.

Марк поднимает руки, сдаваясь.

– Не кипятись так. Я просто вежливо спросил. Вместо этого, ты, очевидно, хотела поговорить о голодающих детях или о правительственных заговорах, верно?

Я смеюсь. Я забыла, какой легко общаться с Марком.

– Извини. Я просто в плохом настроении, наверное.

– Уверена?

Я толкаю его в плечо, и мне тут же становиться стыдно, что со стороны это могло показаться флиртом.

– Ну, никто не идеален.

Раздается звонок, и он разворачивается, направляясь обратно в класс.

– Но кое-кто, предпочитающий остаться неназванным, весьма близок к этому, – он подмигивает и уходит.

Марк такой приятный, и хороший, и симпатичный. На секунду я позволяю себе пофантазировать о жизни без статуса полукровки, чья мать давно утраченная принцесса русалок, чей бойфренд в зависимости от ситуации сменяет хвост на волосатые ноги, и чья жизнь не скачет, как тарелки на полке во время землетрясения.

Я позволяю представить себе, что я – всего лишь я, и что Марк сопровождает меня на выпускной; и как я покупаю фиолетовое выпускное платье, потому что он посоветовал мне его выбрать; и как нас объявляют королем и королевой выпускного; и что первую часть ночи мы танцуем, а вторую часть – целуемся. Частичка меня желает этого. Не Марка, нет. Совсем крошечной частичке меня чуть-чуть недостает побыть обычной девушкой.

Но большая часть меня помнит, чему меня учил папа насчет отлива, когда пытался затащить меня в воду, чтобы научить плавать. “Если тебя когда-нибудь затянет отлив, – говорил он, – просто позволь ему забрать тебя. Позволь ему нести себя. Что бы ты ни пыталась делать – не борись и не трать силы и кислород. Так погибают люди. Люди, которые его пережидают, не умирают. Отлив внезапно отступает, как раз, когда ты уже решаешь, что не можешь больше задерживать дыхание. Тебе просто нужно быть терпеливой”.

Прямо сейчас меня утягивает отлив. И я должна задержать дыхание, быть терпеливой, пока он не отпустит меня на свободу.

Так что я прекращаю думать обо всем на свете и просто иду в класс.

Глава 14

Свободные Воды никогда не были такими переполненными – по крайней мере, не на памяти Галена. Эта тонкая полоса нейтральной территории обегала весь земной шар и только в этом месте мог состояться суд. Она напоминает Галену человеческий экватор, потому что, собственно, это он и есть – невидимая граница, делящая мир пополам. Сирены из обоих королевских домов, и те, кто перешел в “дом” Джагена – именуя себя “Верными” – заполнили Арену.

Формой Арена напоминает Галену здоровенную миску, в которую Рейчел насыпает свой сухой завтрак. Окруженная кольцом горячих гребней – люди называют их вулканами – Арена представляет собой естественную долину, плоскую и унылую по сравнению с окружающим ее ландшафтом. Горячие гребни еще до рождения Галена не извергались уже много лет. Некоторые из нынешних Архивов помнят истории, переданные им предыдущими Архивами, но никто из ныне живущих не видел своими глазами извержения здесь.

Нельзя не заметить, что эта область охраняется каким-то из людских законов, запрещающим в ней рыбную ловлю; стоит только лодке или ныряльщикам заявиться здесь, как люди с острова поблизости тут же их прогоняют. Но Гален уверен – если они не разберутся с судом, что-то из человеческой техники может засечет активность и начать исследование – с вмешательством или без него.

Которое, в этом случае, было бы не так уж и плохо.

Пока что, Ромул был единственным, кто давал показания. Старый Архив красноречиво объяснил, что он чувствовал, что Дар вполне может перейти и к члену некоролевской семьи при определенных обстоятельствах. Гален не мог не согласиться с этим – они уже имели подтверждение генетики. Но так как Ромул не был знаком с этой наукой, и он спорил только ради Дара Паки, то Гален вряд ли больше сможет смотреть своему бывшему наставнику в глаза.

Покидая центр камня свидетеля, он бросает напоследок:

– И кто знает? Возможно, в королевской семье были… измены в прошлом. Возможно, в Паке куда больше королевской крови, чем мы предполагаем?

То, что он подразумевает – возмутительно. Более того, это – предательство. Но Ромул не рискует быть арестованным. Прямо сейчас, толпа движется как один живой, шепчущий организм. Свидетельство Ромула скользит по воде вместе с импульсом, встраивая в волну шок и трепет, что уже нельзя отменить. Слова навсегда заключены в их умах, в ловушке, требуя быть проанализированными и никак иначе. Намек на недоверие навсегда испортит отношения Архивов и королевской семьи, Общин и королевской семьи. Или, скорее, намек на недоверие навсегда только что запятнал королевские семьи.

Гален смотрит на Грома, разглядывая его реакцию и не находит ничего. Его брат находится рядом с Пакой, его улыбающейся королевой, но это с Налией он разделяет одинаковое выражение безразличия. Рядом с королевской семьей Тритона, стоит Тораф, играя желваками на челюсти, но никак по-другому внешне не проявляя своих эмоций. Взгляд Галена смещается к Антонису, расположившемуся на противоположной половине Арены. Высохший король выглядит немного смешно. Конечно, после того, как он провел столь много времени в самоизоляции, Гален предполагал, что король может уже и не знать, как вести себя соответствующим образом. Иначе, стоило бы поинтересоваться, в здравом ли уме Его Величество, позволяя своим губам растянуться в ухмылке. Будто бы Ромул сейчас сказал удачную шутку.

Гален задается вопросом, что может выдавать его собственное выражение лица. Ярость? Неверие? Нервозность? Но ему не предоставляет много времени на размышления.

Тандел, Архив дома Тритона и избранный председатель совета этого суда, занимает центральный камень и шикает на Арену.

– Друзья мои, Ромул дал нам пищу для размышления, за что мы ему премного благодарны. Но он первый дал показания. Если мы хотим принять верное решение, мы должны выслушать и остальных.

Похоже, это успокаивает публику. Самодовольный Тандел любезно кивает.

– Следующим дает показания Лестар, уважаемый Ищейка из дома Посейдона.

Лестар немолод – но как раз в том возрасте, чтобы помнить уникальный пульс Налии, ее идентичность. По словам Торафа, Ищейки никогда не забывают пульс. Если это правда, Лестар сможет распознать в Налии принцессу Посейдона. Его показания, вместе с показаниями Юдора, положат конец этому абсурдному суду.

К облегчению Галена, Лестар не медлит с этим.

– Мои друзья, благодарю вас, что вы выслушаете сегодня мои показания. Я удостоился чести стать частью столь счастливого события. Счастливого – потому что наша утраченная наследница Посейдона вернулась к нам. Многие из вас, кто постарше, знают, что я руководил поисковым отрядом после взрыва мины много лет назад.

Это подтверждается кивками среди собравшихся. Оба королевства знают эту историю; это одна из худших трагедий в истории их вида.

– Те, кто помоложе, слышали этот рассказ из уст старших, передававших его из поколения в поколение. Если слышали, то вы должны знать, что я был последним, кто отказался от надежды когда-либо найти нашу принцессу живой. Я продолжал поиски много дней спустя после возвращения последнего поискового отряда. -Лестар поворачивается к Налии и нежная улыбка играет на его губах. – Друзья мои, пожалуйста, поверьте, когда я говорю что ваша “новоприбывшая” совсем не новая. Я клянусь законом и своими способностями как Ищейки, она – Налия, наследница дома Посейдона. Я знаю ее с момента ее появления на свет из чрева матери. Пожалуйста, присоединитесь ко мне в радостном приветствии ее возвращения домой.

Это вызывает негромкие возгласы одобрения от некоторых, но большей частью хор недовольных стонов от “Верных”. Тандел быстро призывает всех к тишине, подняв вверх обе ладони.

Спустя несколько мгновений, тишина воцаряется снова. Тандел кладет руку на плечо Лестару.

– Спасибо, Лестар, за твои показания. Мы будем рады принять их во внимание

С этого места начинает говорить Антонис. Ухмылка исчезла с его лица.

– Интересно, что же нам необходимо рассмотреть далее, Тандел? Лестар только что признал мою дочь, и поприветствовал ее дома, также, как это сделал Юдор после своего прибытия. Что еще сказать?

Если Гален думал, что толпа была молчаливой прежде, то сейчас все потеряли дар речи, наверное, пораженные одним его присутствием. Антонис не показывался столько десятилетий. Сирены с обоих домов кажутся очарованными его скрипучим голосом. Гален лишь надеется, что это удивление не помешало им выслушать фактические слова короля или его доводы.

Тандел снова улыбается.

– Ваше Величество, думаю, что выражу мнение всех присутствующих здесь, когда принесу свою благодарность за то, что Вы почтили нас своим присутствием на этом суде. Я понимаю Вас, Ваше Высочество. Но, если мы хотим прийти к полному и удовлетворительному соглашению, не будет ли разумно выслушать все показания, имеющиеся у нас сейчас?

Антонис закатывает глаза.

– Я хорошо знаю ход судебного процесса, Тандел. Но она моя дочь. Кто еще может знать ее лучше, чем я? Зачем бы мне понадобилось утруждать себя, оказывая Пограничью честь своим присутствием, если бы это была не она?

Гален не может не прийти в восторг от колебаний Тандела под пристальным вниманием короля Посейдона. Он задается вопросом, всегда ли Антонис был таким резким и нетерпеливым, или он развил эти острые черты, изолируя себя в своих королевских пещерах. Королевский порыв встречает улыбкой уже Тораф, выглядящий, как озорной малёк.

– Если позволите, – раздается голос из толпы. Голос, который хорошо знаком Галену. Джаген пробирается к центральному камню и поворачивается к секции “Верных”. Он широко улыбается и кланяется перед своими последователями-изменниками.

– Если позволите, друзья, я мог бы предложить очень стоящую причину, почему Его Величество объявил эту незнакомку своей дочерью.

Джаген поворачивается к Антонису и, стараясь, чтобы яд в его глазах не отразился в голосе, говорит ему:

– Я предполагаю, друзья, что король Антонис скорее предъявит эту новоприбывшую в качестве своей дочери и притворится, что этим сохраняет свою родословную, чем позволит своему дому стать бесполезным. Видите ли, если моя Пака обладает Даром Посейдона, как многие из вас уже убедились, то какая у нас есть причина сохранять такое высокое положение королевской семьи среди нас? Король Антонис знает об этом. Если простой подданный может обладать Даром, то почему мы должны находиться под бдительным оком королевской семьи, а не лидера, выбранного из нас, который, возможно, больше подходит для правления?

Джаген оборачивается к своим последователям, которые аплодируют ему с почти неистовым энтузиазмом. Гален чувствует, как в животе затягивается узел, -узел, который растет все больше с каждым словом, что извергается из уст Джагена. Главным образом, потому что то, что он говорит, – технически правда. Но Гален не был готов к тому, что Джаген настолько прямо раскроет свои намерения. И он не был готов к энергичному принятию такого предательства.

Нет, Джаген не назвал себя как потенциального лидера. Но ему и не требовалось; он тот, кто руководит их мыслями, влияет на их решения. Это было почти как, если бы он прежде провел этот разговор с ними, в отсутствие королевской семьи. Джаген был очень основательным противником. Он продолжает:

– Король Антонис не удостоил нас ни своим присутствием, ни своим руководством в течение многих, многих сезонов. Только теперь, когда уже его собственный королевский статус находится под угрозой, он потрудился поинтересоваться нашими делами. Как мы можем доверять такого рода правлению?

“Верные” аплодируют снова, но Джаген поднимает руки вверх, призывая к тишине.

– Более того, монархи считают, что они выше закона. Они представляют нам эту новоприбывшую, которая заявляет, что она Налия, наследница Посейдона. Друзья мои, даже если бы она была принцессой Посейдона – а как уже доказано вам, это не так, – разве мы можем закрыть глаза на тот факт, что она нарушала закон многие годы, по ее словам, живя на Большой Земле, среди людей? Как долго еще мы будем позволять монархам игнорировать закон, происходящий от наших почтеннейших генералов?

Толпа взрывается от смешанных эмоций – Арена становится почти оглушающей. И это прямо перед тем, как Антонис смыкает свою огромную лапищу вокруг горла Джагена.

Глава 15

Я ставлю рюкзак на стойку и вытягиваю барный стул рядом с Рейной, которая смачивает/топит ватный шарик в жидкости для снятия лака.

– По-моему, ты его уже утопила, – говорю я ей.

Она одаривает меня кислым взглядом и продолжает драить свой большой палец на ноге, словно грязный котел. Рейчел ставит передо мной стакан воды со льдом и кладет рядом печенье, состоящее из орехов, жевательного зефира, шоколадных крошек, корицы и… я не могу сказать, чего еще.

– Что это? – спрашиваю я.

Рейчел пожимает плечами.

– Не знаю. Я сочинила рецепт этим утром, но не могу придумать ему подходящего названия. Мне просто захотелось всего и сразу.

Я откусываю кусочек и все запахи устраивают настоящую перебранку, стремясь перебить друг друга. И я уже знаю, что это напоминает.

– Тебе стоит назвать его “Мусорное печенье”.

Я понимаю, как это звучит, и она не успевает скривить гримасу, как я тут же говорю:

– Нет-нет, это комплимент! Мама всегда готовит мне мусорные яйца. Она добавляет в них все подряд, вроде халапеньо, сыра, сметаны, овсяных хлопьев.

Или, по крайней мере, она делала для меня мусорный омлет. До того, как уплыла прочь изображать принцессу.

– А, – протягивает Рейчел. – Ладно, не хочу воровать твое название. Как тебе “Помоечные печенюшки”?

– Эм. Пожалуй.

– Нет? Тогда может… “Стошни-печенье”?

– Вау. Ты себя обижаешь.

Она ухмыляется.

– Как насчет…

– Как насчет пойти и проверить, что Рейчел купила нам сегодня? – говорит Рейна, вытирая остатки смывки о бумажное полотенце. Она прочищает горло. – Они на пляже.

– Они?

Рейна кивает.

– Чур мой фиолетовый.

Я следую за ней наружу к воде. Похоже, недавно прошел дождик; легкая рябь все еще покрывает песок, отмечая точки, где каждая дождевая капелька встретилась с землей. На стыке песка и воды красуются два водных мотоцикла – красный и фиолетовый. Я останавливаюсь.

– Предполагалось, что мы не должны лезть в воду.

– Тебе нужно всего лишь ступить в воду, чтобы на него забраться. Затем ты будешь уже над водой.

– Что если я свалюсь?

– Не свалишься.

– Но…

– Если ты боишься, то так и скажи. Или ты боишься сказать, что ты боишься? – она скрещивает руки, когда я не уступаю. – Мы с Рейчел уже их обкатали, пока ты была в школе. Если ты можешь водить машину, то и с этой штукой ты справишься.

Отнюдь не утешает, с учетом того, что Рейна на деле не умеет водить. Последний раз, когда она пыталась порулить, мы врезались в дерево на красном авто Галена и добирались домой на на полицейской машине. И о чем вообще думает Рейчел?

Я закусываю губу, представляя себе, что почувствует Гален, если я зайду в воду, пусть и ровно настолько, чтобы забраться на водный мотоцикл. Может, мне и не придется; может, Рейчел стянет меня с него. Погодите…

– Рейчел каталась на нем с опухшей ногой, а?

Рейна кривится.

– Ладно, она просто вышла посмотреть, пока я на нем каталась. Но это одно и тоже. Она бы не стала делать ничего, что могло бы не понравиться Галену.

Я скидываю шлепки, зарывая пальцы в песок.

– Думаю, да.

Но даже у Рейчел должен быть свой предел терпения, чтобы выдержать нытье. А если бы за нытье выдавали награды, Рейна получила бы самую большую.

– Он бы хотел, чтобы ты повеселилась, ты же знаешь, – мурлычет Рейна. Первый раз вижу рыбу, похожую на кошку. – Он бы хотел, чтобы тебе было чем себя занять, пока он приводит в порядок все те досадные мелочи в остальном мире.

Я прихожу к выводу – Рейна просто отменный манипулятор.

– Он не хотел бы, чтобы я рисковала собой ради забавы. И он не пытается исправить мир. Он делает то, что считает наилучшим. Для нас.

– И с каких это пор кому-то стало дело до того, что он там думает?

Ее слова полны горечи, и я гадаю, не выкрикнула ли бы она последнюю часть предложения, если бы к ней вернулся ее полный голос. Он появляется и пропадает, как ненастроенная радиостанция. Слезы вот-вот прорвутся сквозь ее густые ресницы. И я не уверена, что смогу в них поверить.

– Что с тобой? – спрашиваю я. – Что-то не так?

Она обнимает себя, словно ей стало чертовски холодно здесь, на залитом солнцем пляже.

– Да. Нет. Не знаю. В смысле, что происходит? Почему никто не приходит за нами? И… – она поворачивается к воде. – Я думала о том, как твоя мать жила все это время на суше. И как… как я тоже хочу жить на земле.

Если я буду и дальше держать рот открытым, мой язык высохнет и сморщится. Прежде, чем уехать, Гален четко высказал свое намерение проводить больше времени на земле. Конечно, если он мог бы это сделать, то Рейна тоже могла бы, верно? Но она не говорит о большем количестве времени на суше. Она говорит обо всем своем времени на земле, притворяясь человеком. Или нет? Или это все часть сложной схемы, чтобы тронуть моё сердце и уговорить согласиться с ней? Однажды она уже заставила меня обманом учить ее вождению.

Какой реакции от меня хотел бы Гален? Чтобы я поощрила ее и дальше следовать закону? Или чтобы поддержала ее в желании жить на земле? На этом моменте я понимаю, к чему она клонит. Так или иначе, мне не стоит побуждать ее ни к чему из этого.

Потому что я – не она. Все, что она пытается делать – быть собой. По крайней мере, мне так кажется. Сейчас я чувствую себя виноватой за всю ту чушь, что наговорила в свое время Торафу. С ней и правда сложно понять, когда она играет с тобой, а когда говорит серьезно.

– Делай то, что приносит тебе счастье, – говорю я ей. – Я думаю, нам всем стоит делать то, что делает нас счастливыми. И если жизнь на земле сделает тебя счастливой – то пусть так и будет.

Я практически вижу перекошенное лицо Галена. Но Рейна права. Пришло время спрашивать, чего хочет она. Никто не спрашивал ее, хочет ли она остаться здесь и нянчить меня. Никто не спрашивал ее мнения насчет брака с Торафом – хоть все и вышло так, что она его хотела. А если бы не хотела? Ее бы все равно заставили? Я ненавижу думать, что да. Но я не могу себя переубедить в другом. Не с этим дурацким законом, уже слишком долго лежащим на Сиренах тяжким бременем.

Конечно, есть от этого закона и польза. Гален бы поспорил, что этот же закон удерживает их в безопасности от людей уже многие века, и был бы прав. Но я не могу не вспомнить мою бабушку, маму моего папы. У нее была хрустальная фигурка клоуна, держащего связку воздушных шариков. Я видела ее всего однажды, когда она ее протирала. Пока она все вертела и вертела ее в руках, словно пытаясь добраться до каждой скрытой складки, фигурка отбрасывала на потолок радужную призму, превращая всю комнату в гигантский калейдоскоп. Все цвета играли и переливались. И для шестилетней девочки это казалось настоящим волшебством. Когда бабуля натерла фигурку до блеска, она завернула ее в бумажную салфетку, положила в коробку, а саму коробку отправила на чердак. Я спросила ее, почем она не открывает ее, выставив на подставку где-нибудь вблизи окна – тогда бы она смогла любоваться разноцветным балетом на своих стенах каждый день. – Я хочу сберечь ее в сохранности, – сказала она мне. – Я держу ее в коробке, чтобы она не разбилась.