Текст книги "Город мелодичных колокольчиков"

Автор книги: Анна Антоновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 49 страниц)

– Да, «цель оправдывает средства»! – внезапно расхохотался Качибадзе. – Это мне один иезуит в Самегрело сказал, куда я ездил, чтоб купить для дочери моего двоюродного брата знатного жениха.

Ражден Орбелиани властно поднял руку. Зураб обрадовался: скажет о самом важном. Орбелиани предложил:

– Отдохнем, князья.

Единодушно согласились, гурьбой повалили в ковровую комнату, окружили Качибадзе, забыв о кахетинских делах.

– Купил?

– Купил.

– А почему в чужое царство за женихом скакал, мало у нас такого товара?

– Для моей племянницы не нашлось. Всех вокруг ослепляла ее красота, и потому никто не видел приданого, которым соблазнял брат. Как посмотрят на ее косые глаза и коричневую бородавку на левой щеке с тремя несгибающимися щетинками – за агаджу отбегают. Уже к тридцати годам подходит, младшим сестрам дорогу к счастью, как арба с расшатанными колесами, загораживает. Тут брат мне и говорит: «Окажи благодеяние, разыщи жениха. Одно у меня условие: чтоб знатным был и рослым. Терпеть не могу маленьких – на коне не видно, на мутаках тоже. Ты все можешь, даже черную кошку на золотистого жеребца обменять». «Без хитрости, говорю, ничего не выйдет». Всю ночь за вином разговор вели. Наутро, нагруженный большим хурджини с двумя тысячами марчили, выехал в Самегрело, – там, думаю, много обедневших князей.

По пути останавливался во всех княжеских владениях, но, сколько ни прельщал виноградником, лесом, деревней, все в один голос: «Покажи раньше невесту». Не помог даже звон двух тысяч марчили. Уже отчаялся, как вдруг в придорожном духане «К нам заверни» подходит ко мне мегрелец в продырявленной чохе, но с богатым оружием и хитро говорит: «Если жениха знатного рода ищешь, заплати мне десять марчили, укажу». Час торговались и на пяти сошлись. Указал он на Отиа Габуния. Поскакал я к этому князю. Вижу – ждали. Дом большой, но совсем обеднели. Невесту не просили показать, а сына Левана показали. Красавец! В дверь пригнувшись входит, усы – как у царевича, разговор веселый. Я сразу объявил, зачем приехал, ибо почувствовал, что угощали меня на мои пять марчили: недаром ободранный мегрелец за скатертью суетился.

Сговорились быстро, только немножко поспорили. Я предлагал половину приданого до венчания, остальное – после. Они упрямо настаивали: «Все сейчас». Я колебался, но тут Отиа сказал: «Еще неизвестно, какой красоты невеста, за глаза берем». Я испугался: «За гла-а-за?! Откуда узнали, что так зло шутят?» – и для виду закричал: «Пусть поищут еще одну с таким приданым! А насчет красоты – не все то золото, что перед глазами блестит».

На миг прервав рассказ, Качибадзе с ехидной улыбкой взглянул на Кочахидзе, потом продолжал:

– Вижу, и они испугались и еще тверже стали настаивать на немедленном вручении приданого. Думаю: плохо, догадались. Через час пришел священник и свидетели – два надменных, богато одетых князя. Я передал служителю Христа запись на виноградник, запись на деревню со ста тридцатью душами крестьян и хурджини с двумя тысячами марчили. Свидетели просияли. А тот, что постарше, потребовал пересчитать марчили. Я ахнул и поцеловал крест, что монет две тысячи. Тогда он посоветовал не медлить со свадьбой. А приданое священник передаст семье тотчас после венчания, день которого тут же назначили. Вижу – мать, лукавая старуха, тоже с бородавкой, только на правой щеке. Ну, возликовал: за бородавку невесту не станут корить!.. Тут к скатерти пригласили. Сразу догадался – вино и барана богатые князья прислали. Туда-сюда, а я об одном думаю: не надо много пить, еще проговорюсь, – уж очень жених хорош, ему бы жить на воле еще.

Но тут же подумал: о себе заботься, ибо брат обещал мне карабахского жеребца, если засватаю. Все же мать, часто моргая, спросила, богатые ли сундуки у невесты, ибо род Габуния знатный и жена ее сына должна блистать, как перстень с алмазом. Я быстро успокоил назойливую: сундук с серебряной посудой у невесты, пять сундуков с одеждой, четыре с постелью. Лица князей Габуния делались все радостнее. Отиа нагло потирал ладони. Тут черт нашел уместным дернуть меня за язык, и я выкрикнул: "Сколько лет копили… – поперхнувшись, добавил: – с самого рождения! Но мать насторожилась: «Сколько невесте лет?» Я развернул запись церкови о крещении и протянул священнику. К счастью, остальные были неграмотны. Служитель Христа торжественно прочел: «Дочь князя Качибадзе и княгини Качибадзе, ходатайством пречистой богородицы рожденная в счастливый день равноапостольной Нины, в год хроникона… нареченная…» Тут я вызволил запись и попросил сосчитать с такой же старательностью, как марчили, года невесты. Оказалось – семнадцать, ибо нареченная Ниной была младшая дочь брата.

Потом все пошло быстро. Семья брата приехала поздно вечером накануне венчания. Свадебный пир был готов. Я посоветовал встретиться прямо в церкви. Габуния охотно согласились. Задержав Левана, я сказал: «Слышал, у тебя есть брат, почему не показывается?» Жених грозно вскинул на меня глаза: «Кто сказал, что прячем? В деревню по делу уехал». – «А к свадьбе вернется?» – «Как же без него свадьбу праздновать?» Я смущенно посмотрел на сильные длани жениха, похожие на весла, и решил задобрить его. Сняв с пальца дорогое кольцо, я сказал, что это от меня свадебный подарок. Этот бесстыдник тут же надел на свой палец кольцо и, любуясь, поклялся, что не расстанется с подарком до конца жизни…

Священника я все утро поил вином, привезенным братом. За венчание дал двадцать марчили и тугой бурдюк с вином отослал домой ему вместе с атласом на каба для жены. Служитель Христа сиял и не заметил, сколько по записи лет невесте Рипсиме, а не Нино, младшей дочери князя Качибадзе…

Церковь заполнили многочисленная родня и знакомые жениха. Перед иконами пылали свечи, зажженные услужливыми друзьями. Я шепнул своим: «Слишком светло». И вмиг правая сторона церкови стала темнеть.

Я сам погрузил во тьму святого Евстафия и его двух соседей с нимбами. И вдруг заметил, что левая сторона тоже стала темнеть. На всякий случай я еще раз увлажнил палец слюной и прижал фитилек толстой свечи, озаряющей лик мученика Антония. Смотрю – на левой стороне погасла толстая свеча перед ликом пречистой девы Марии. Тут поднялся крик: «Невеста! Невеста!» И хор запел: «Гряди, голубица!»

Тесно окруженная родней, плелась Рипсиме. А с левой стороны под возгласы «Жених! Жених!» поплыла группа, тесно окружив обреченного жениха. В полумраке приглашенные и гости во главе с невестой и женихом наталкивались друг на друга, визжали, отскакивали. И когда жених и невеста предстали перед алтарем, кто-то услужливо справа и слева потушил последние две свечи.

Священник, как он потом рассказывал, хотел шепнуть дьяку, чтобы вновь свечи зажгли, и… осекся: «Наверное, сатана глаза мне затмил, еще на смех подымут, что лишнее выпил, недаром раньше почудилось, что церковь вся в огне». И он в полном мраке совершал обряд. А я, тараща глаза, все удивлялся: почему Отиа как-то не совсем рядом стоит, неужели в такой тьме рассмотрел суженую?..

Наконец храм огласился радостными воплями, поцелуями, пожеланиями. Я с моей родней и молодежь со стороны жениха выскочили на двор и, быстро обнажив шашки, скрестили их, дабы новобрачные могли проследовать под ними к порогу счастливой жизни… Первый я, выронив шашку, упал на паперть: из церкови, держась за руки, выползли, скажем для приличия, молодые. Она косила, как ожиревшая зайчиха. А он прихрамывал, как подбитый ишак. Не знаю, следует ли называть грудью впалую доску? Усы еще не успели вырасти, на костлявых плечах болталась желтая голова, похожая на примятый котел. Вцепившись в толстую руку невесты костлявыми пальцами, жених понуро плелся через двор. В воздухе заколыхались шашки. И когда маймуны доплелись до ворот, чтобы вскарабкаться до низкорослых коней, справа и слева на земле лежала сраженная небывалой красотой новобрачных родня невесты и жениха. Шашки валялись рядом. И как раз тут надо мною склонился иезуит и язвительно шепнул: «Подымись, сын мой, незачем пачкать одежду. Да будет тебе известно: цель оправдывает средства!..»

Зал наполнился громоподобным хохотом, словно князей защекотала чинка. Кривя губы, Зураб злобствовал: свадьба обманщиков захватила владетелей больше, чем дела царства со всеми кахетинскими обманщиками.

– Потом, что потом было? – вопил Джавахишвили. – Говори, дорогой!

– Потом – не знаю, ибо я на рассвете, пользуясь храпом спящих, ускакал.

– А на пиру как? – наседал Церетели. – Говори, будь другом!

– На пиру?.. Как в страшном сне! Отец невесты, с отвращением взглянув на жениха, отказался быть тамадой. Стали просить отца жениха, но он, взглянув на них, схватил кувшин и бросился в угол, где до утра сосал вино прямо из горлышка. Тогда красавец Отиа, сидевший рядом с женихом, подал голос: «Я буду тамадой!» – и, выпячивая палец с моим кольцом, начал свадебное веселье. Но от его речей многие смеялись, а многие плакали, ибо каждый по-своему понимал веселье. А родня молодоженов, хмурясь, старалась как можно скорее напиться. Тут собачий сын Отиа завел зурну о моей щедрости. Все вспомнил презренный: и кабу попадье, и бурдюк с вином священнику, даже пять марчили – оборванцу – и, выставив мое кольцо, крикнул: «А мне заранее свадебный подарок преподнес! Откуда узнал, что я тоже жених?! Потому прошу осушить чашу за здоровье моей невесты, княжны красавицы Медеи, которую я, счастливец, назову через месяц своей женой».

Только тут я от соседа узнал, что Медея – дочь одного из свидетелей, что отец ее сказал Отиа: «Пока не обновишь дом, как приличествует князю, не приобретешь виноградника, не преподнесешь подарки невесте и всей семье, не жди от меня согласия!»

В глазах у меня потемнело: вот куда пойдет приданое Рипсиме! Одно радовало: виноградник, конечно, пропал, но Рипсиме пятнадцать лет просидела, как сторожевая собака, на своих сундуках и вырвет за свое богатство не только пышные волосы Медеи, но и бородавку у свекрови.

А Отиа, не подозревая надвигающейся опасности, продолжал вливать вино в рот, а изо рта выплескивать тосты за родню Медеи, поминутно со стуком опуская тяжелую длань на дынеобразную голову перепуганного жениха…

От стены, где переливались красками персидские ковры, до стены, где красовались турецкие, раскатывался хохот разомлевших князей.

«Чтоб тебе сатана язык отсек! – злобствовал Зураб. – Весь съезд в шутовство превратил со своими молодоженами!»

– Пожалуйте, доблестные, в «зал еды», там вас ждет не один, а сколько пожелаете кувшинов… Час отдыха вовремя настал.

– «Чтоб тебе, сын ишачки, вместе с твоими обманщиками-родственниками, каджи собственными когтями усы повыдергал! Какой час для трапезы?!»

– Потом, дорогой, что было? – визжал молодой Мдивани. – Жеребца получил?

– Получил! – рявкнул Качибадзе. – Но брат сказал: «До дня свадьбы младшей дочери не приезжай, ибо и жениха Нино, красавца Бакара, превратишь в хромого верблюда».

Не только рассказ Качибадзе вызвал бурное веселье, но и отпавшая опасность возвращения Георгия Саакадзе, и избавление от новой подати царю Теймуразу, и возможность ограбления азнауров. Все служило счастливым предзнаменованием наступления новых, вернее – старых дней. И владетели искренне подымали чаши, роги, кулы, азарпеши за здоровье Зураба Арагвского.

Но Арагвскому Зурабу было не по себе: "Никто, никто, даже сильно опьяневшие, не проговорились о желании видеть меня правителем Картли. Как быть? Без полномочий князей опасно говорить с Теймуразом о присвоении мне, хранителю меча Нугзара, звания «Правитель».

К утру все было обдумано. И в «зал оранжевых птиц» Зураб вошел радостный. Никто не заметил, что радость его была наигранной. Приветствия и учтивые вопросы о сне, о здравии не отвлекли его от главного, и Зураб поспешил заявить:

– Есть, князья, еще выход…

– Выход куда? Говори, Зураб!

– На верную дорогу. Изложим царю Теймуразу просьбу княжества, чтобы посетил Тбилиси, – давно не был.

Здесь не устрашимся его царедворцев и откроем венценосцу, как мы разорялись на персов, как за наш счет Саакадзе обогащал свою свору. Царь тоже азнауров жалует раз в пять лет, и то ограничивается посулами. Уповая на бога, выпросим у него разрешение, дабы справедливо могли отнять у азнауров то, что им не принадлежит.

– Но удостоит ли царь, – буркнул Палавандишвили, – своим вниманием просьбу пожаловать в Картли и воодушевить нас на разгром азнауров?

– И я полагаю, – изрек Орбелиани, – что слишком для царя мелок такой предлог.

– Для царя, конечно, мелок, а для вас, князья, слишком крупен. – Зураб насилу сдерживал себя. – Или на самом деле вам не нужны ни земли, ни скот, ни кони?

– Еще как, дорогой, нужны! – поспешил с ответом Квели Церетели. – Мы все на тебя уповаем!

– А если так, слушайте внимательно, – Зураб уже вновь надеялся; а вдруг князья, ничего не подозревая, помогут ему осуществить задуманное? – Напишем о Тэкле.

– Но она существует?

– Успокойся, Квели: раз церковь не опровергла, что она погибла, значит, она существует. Мы, верные сыны церкови, обязаны помочь святому отцу.

– Обмануть царя?

– Опасные мысли изрекаешь, князь Качибадзе. Это тебе не случай с мегрельским женихом и не проделка с косоглазой племянницей. – И Зураб под смех князей продолжал: – Святой отец решил избавить Картли от посягательства кахетинской церкови. Узнав о намерении приверженцев Тэкле, кахетинцы встревожатся. И царь Теймураз поспешит сюда и прострет на нас милость «богоравного», подтвердив своей печатью первенство картлийской церкови.

– Выходит, фамилия Саакадзе, – почему-то оглянувшись на дверь, проговорил Фиран, – для церкови как воздух нужна? Раньше в запасе Георгия Саакадзе держали, теперь – Тэкле Саакадзе…

– Не кощунствуй, Фиран! Не Тэкле Саакадзе, а царица Тэкле! – И Зураб ехидно спросил: – Ты сам проводил свою жену в Марабду?

– Сам… – растерялся Фиран. – Давно брата не видала и его сыновей и невестку-гречанку с ее двумя мальчиками-красавцами. И Магдану хотела повидать моя княгиня. А что?

– Как? Как ты сказал? – зарычал Зураб. – Когда изволили прибыть?! Как в Марабду добрались?

Словно подземный ключ забил. Все повскакали с места, зажестикулировали: «Где? Когда? Почему вернулись? Кто помог?»

Внезапно на Фирана напало озорство, и он выкрикнул:

– Саакадзе помог!

Князья невольно сгрудились, готовые к круговой обороне. Воцарилось безмолвие, как и полагается перед атакой. Потом разом заговорили… нет, не заговорили, заголосили, наседая на Фирана. Он едва успевал отвечать тем, кто дергал его за рукав, за куладжу, за шарвари. Молчал только Липарит. Он был сторонником Моурави и сейчас обдумывал, что означает помощь Георгия его заклятому врагу Шадиману. Неужели собирается вернуться и задабривает противников Зураба? Ну, а Мухран-батони, Ксани-Эристави, Барата, все его друзья? Выходит, не против князей восстает, а против тех, кто подобен Зурабу Арагвскому и Квели Церетели.

– А разве не прав?

– Кто прав, благородный Липарит?

– Неукротимый! И знай, владетель Арагви, я мысли вслух высказал.

– Чем прав? Тем, что Картли до нищенства довел?

– Если по такому руслу разговор пошел, скажу без притворства: не без твоей помощи. Ты и теперь помогаешь ему.

– Я? Чем? Чем помогаю?

– Разоряешь Картли, как можешь. Недаром тебя назначили кахетинцы над Тбилиси издеваться. Недавно ко мне прибежали купцы, как дети плакали. Я шелк заказал на каба Дареджан, а они привезли атлас, и не столько, сколько требовал. Клянутся: весь майдан разорили кахетинцы, от больших весов одна тень осталась, – а ты потворствуешь.

Я, доблестные, открыто скажу: ни словом не упрекнул купцов, когда они хором воскликнули: «Когда же пресвятая влахернская божья матерь поможет вернуться нашему защитнику? Наступит ли еще время освежающего дождя?» Такую же мольбу прочел в глазах амкаров, когда привезли в мой замок заказанные новые чепраки для коней. И опять же не столько привезли, сколько требовал.

С нарастающим беспокойством следил Зураб за хмурящимися князьями. «Пора дать бой».

– Я не ослушник и выполняю волю царя. Это он требует дань с майдана и сейчас прислал гонца с повелением вновь обложить майдан двойным налогом: с товаров и денег. А кто недоволен, пусть на меня жалобу царю шлет… И потом, помните, князья: азнауры – наши враги. Наш недоброжелатель пострадал, но ни один княжеский замок не потерпел ущерба, ибо я за княжеское сословие всегда держу наготове меч и сердце.

– Ваша! Ваша! – возликовал Церетели, разражаясь рукоплесканиями. – Ваша нашему Зурабу Арагвскому!

– Ваша! Ваша! – вторили беснующемуся Квели многие владетели.

– Победа дорогому князю Зурабу Эристави! – провозгласил Цицишвили. – Он неустанно печется о нашем величии. А до майдана нет нам дела! Пусть сами защищаются!

– И амкары тоже! – злорадствовал Джавахишвили, вскочив на своего любимого конька. – Они оружие делают, а почему ради своего сословия не обнажают его?

– На нас надеются, меднолобые! Привыкли, что мы их от персов и турок защищаем!..

– Защищал волк кур от лисицы, – прыснул Палавандишвили, – а сам каждую ночь их в сациви превращал.

– Как понять тебя, князь? А что ты предлагаешь?

– Предлагаю, Зураб, вернуться к письму. Раз церковь нуждается в нашей защите, напишем царю Теймуразу о Тэкле…

– О царице Тэкле, – холодно поправил Липарит. – Не теряйте, князья, присущее нам рыцарское уважение к женщине.

– И еще к какой женщине! – встав, проговорил молодой Палавандишвили.

– Говорят, царь Луарсаб, лучший из царей, называл ее «розовой птичкой». Восхищенный, я заказал себе розовую куладжу с изумрудной оторочкой, любимой царем Луарсабом.

– Ваша царю Луарсабу!

Одобрительный гул наполнил зал. Владетели поднялись, словно присутствовали на обряде коронования.

«Теперь все щенки вырядятся в розовое и зеленое! – угадал Зураб. – Но я их заставлю носить одеяния моего любимого цвета – цвета крови… Терпение, терпение, Зураб Арагвский! Так учил еще в Исфахане Непобедимый. Однако примутся сегодня за послание эти тунеядцы?»

– Итак, князья, напишем царю.

– Не испросить ли раньше благословения церкови? – трусливо заметил Квели Церетели. – Дело католикоса касается.

– Нечего, осторожный князь, церковь и не такое благословляет, когда ей это на пользу. И бог молчал, – значит, одобрял.

Князья со смешанным чувством неудовольствия и радости принялись сочинять послание царю Теймуразу. Появились писцы в длинных черных чохах, с выражением торжественности на неподвижных лицах. Заскрипели тростниковые перья, выводя на вощеной бумаге ряды стройных фраз, полных благоговения перед короной. Послание получилось вдохновенное, ибо, хотя об азнаурах не писалось ни слова, а об опасности, связанной с возможностью воцарения Тэкле, слишком много, все думали лишь о том, чтобы добиться согласия царя на обложение азнауров, и потому цветисто доказывали, что только так справедливо наполнится с избытком «сундук щедрот» царя.

От себя Зураб послал отдельный свиток, убеждая царя внять мольбе князей и его личной и пожаловать в Тбилиси, свет городов грузинских, вместе с царицей Натия и царевной Нестан-Дареджан хотя бы на срок пребывания его, венценосца, в Картли, верной «богоравному» и неотступной от его десницы. Он, Зураб, хотя бы издали будет любоваться своей царственной женой, неповторимой, как солнце, блеском с луной равной. Еще о многом написал Зураб: о своей любви и преданности…

Отослав гонца с посланиями, скрепленными печатью княжеств, Зураб злобно подумал: «Лишь бы заманить сюда непокорную жену, по своевольству равную больному зубу и ненужную, как тяжелый сон, а там… Да, Миха, похитив ее, увезет в Ананури и запрячет в хевсурскую башню, самую высокую, до моего воцарения. Потом дам негоднице возмущаться вволю. – И, точно отвечая своим мыслям, усмехнулся: – Нет, не так я глуп, чтобы покушаться на жизнь царя: и потому, что это ни к чему, и потому, что такое небезопасно. Теймураз любим горцами. За него подымутся отомстить все тушины, пшавы, мтиульцы и с еще большим рвением хевсуры. Весь этот отчаянный горский народ может смести не только владение мое, Зураба Эристави, но и достать убийцу царя Теймураза даже в Метехи. Нет, неразумно злоумышлять против царя! Неразумно, ибо это ни к чему. Мне, усмирителю царя орлов Орби, важно отторгнуть от кахетинца жемчужину – Картли и воцариться самому, и я такого достигну. В том порукой мой меч! Что для шаирописца Картли? Не больше, чем „сундук щедрот“. Княжескому сословию незачем уподобляться овце, которую можно стричь и днем и ночью…»

Съезд картлийских князей, на редкость бесцветный, закончился основанием дружественного союза, направленного против венценосного покусителя на богатства князей Верхней, Средней и Нижней Картли. Зураб еще выше поднялся в глазах владетелей, ибо он, как никто, готов биться до последнего вздоха за сословие избранных.

Так в Марабде и убеждал Фиран князя Шадимана, повествуя о съезде, где Зураб провозгласил себя ярым защитником знамен больших и малых фамилий.

Если князья разъехались успокоенные и повеселевшие, то Зураб остался встревоженный и озабоченный. Он рассчитывал на большее, но для отчаяния пока нет причин. Владетели, несомненно, прониклись к нему доверием. Теперь надо всеми мерами разжечь в их сердцах ненависть к кахетинцам. И не одних владетелей натравить на них, но и азнауров, и купцов, и амкаров. Всех! Всех!

К некоторым знатным азнаурам, которых считал саакадзевцами, Зураб послал особых гонцов с посланием, в котором извещал, что Кахети снова требует податей, а он, князь Зураб, обязан посоветовать им не сопротивляться. Послание не подкреплялось бранью или угрозой. И, конечно, получив его, азнауры поймут, что он, Зураб, не настаивает на выполнении воли царя, ибо азнауры тоже заплатили за год вперед. Распалившись, они направят Зурабу резкий отказ, который он немедля отошлет царю…

Вскоре чернобровый арагвинец уже передавал Вардану приказ немедля явиться и князю, заинтересованному в торговле.

Вардан прищелкнул языком: «Два полуцаря меня советником избрали! Пэх, пэх, молодец азнаур Лома! Привез из Телави ответ Зурабу и мою лавку не обошел. Я посулил ему сукно на шарвари в хорошую стоимость, и азнаур дал слово аршином памяти точно отмерить рассказ о возмущении царя Теймураза. В Марабду выеду после встречи с Зурабом, черту равным. Хочу и расход вернуть и доход получить; а самое главное – Нуца просит узнать у княжны Магданы, как семья Моурави живет, все ли – сохрани их пречистая дева Мария! – здоровы? Чем полна их чаша: шербетом или уксусом? И когда рассчитывают возвращением осчастливить… скажем, Носте?»

Зураб встретил купца хмуро, даже с холодком:

– Видишь, недоволен царь майданом, совсем перестали пошлины платить.

– Какие, князь князей, пошлины, если ничего не ввозим и ничего не вывозим, ничего не покупаем и ничего не продаем?

– Ничего там! – Зураб выразительно указал на сердце Вардана. – И ничего тут! – и постукал по его лбу. – Не являй притворство, Вардан! Как может майдан без торговли жить?

– А кто тебе сказал, князь, что живем? – Вардан незаметно следил за подвижной рукой Зураба: «Не то что по башке, по железу хватит – сок брызнет».

– А по-твоему, все с… – Зураб хотел сказать «сдохли», но обстоятельства требовали более мягкого слова, и он сказал: – околели?

– Справедливый князь, время, когда купцы как люди умирали, исчезло вместе с освежающим дождем. Сейчас околевают, ибо так пользы больше – хоронить дешевле.

– Я тебя не для шуток позвал! – В голосе Зураба зазвучала угроза, он согнул палец для щелчка.

– Тоже так думаю, князь князей, – Вардан на всякий случай отклонил голову, – время шуток прошло вместе с…

– Освежающим дождем? – Зураб щелчком сбил пылинку с чохи. – Так вот, купец, если пошлины для царя не соберете, то ждите дождя цвета крови.

– Выходит, телавский майдан лишь за наш счет богатеть намерен?

– А вы что, бараны? Почему не защищаетесь? Сами избаловали, а теперь кахетинцы требуют непосильный сбор.

– Э, князь князей, с голого рубашку труднее снять, чем кожу с призрака! Пусть грозят, уже сколько раз наглели.

– Дело теперь другое. Мелик кахетинского майдана вместе с начальником нацвали и почетными купцами прибудет; если не дадите добровольно, ваши дома хотят забрать, семьи на улицу выбросить.

Вардан усиленно заморгал, словно саманная пыль в глаза попала. Даже магометане никогда так не поступали. Куда гнет «защитник» майдана? Но, может, запугивает? Щелчок по воздуху? Пэх, пэх, надо пощупать, какая шерсть.

– На твой совет уповаем, князь князей! Ведь мы твои подданные, картлийцы.

Зураб почувствовал бальзамную сладость в груди. Впервые к нему так обращались: подданные! Он приказал внести лучшее вино, чаши. Так бы сделал Саакадзе. После того как Вардан, пожелав знамени Арагвских Эристави пылать, как заря на небе, выпил, Зураб сказал:

– Приумножу милости. Я уже нашел выход: должны взбунтоваться! Кто ни пожалует из Кахети за пошлиной, говорите: «Сгинь!» Даже бейте, вот так…

Вардан отпрыгнул и завопил:

– Ради святого Кириака, не показывай, сам знаю!

Осушив чашу, Зураб довольно крякнул и провел по усам:

– Каждый из купцов пусть одним медяком ограничится. В лицо им кричите: «Отделяем картлийский майдан от кахетинского!» Если крик не поможет, вспомните о кинжале. Вынимайте из ножен так, а удар наносите вот так: в живот!

Вардан заскочил за кресло, порывисто дыша: «Еще бы тумак – и совсем Базалетская битва!»

– Оповестите все базары Картли о своем решении! Никаких уступок кахетинцам! Кинжал не поможет, – угощайте огнем! Так вот: сзади! спереди! сбоку! Ba-ax!

Оторопев, Вардан уставился на владетеля, вошедшего в раж. Ноздри у Зураба вздрагивали, будто от запаха паленого мяса. «На что толкает шакал? – недоумевал купец. – Или в самом деле за майдан заступиться хочет? Или сам решил пошлину присвоить? Надо смерить глубину подвоха».

– Князь князей, большое и, правду скажу, хорошее дело ты задумал. Но… как же гзири? Молчать будут? Не искрошат ли шашками весь майдан?

– Гзири остерегутся, майдан им будет не по пути. Начертаю повеление! Так вот, ты олицетворяешь майдан и можешь отвести от него большое несчастье.

– Несчастье?! – Вардан насторожился и даже чуть приподнялся на носки, чтобы лучше слышать. – Может, Моурави приближается? Тогда, что могу, по твоему разумению, все сделаю, князь князей! – И про себя усмехнулся: вина не было, а дьяволы мехи раздували.

– Обязан сделать! Ты обладаешь для этого главным свойством – изворотливостью.

– Почему я, князь князей?

– А по-твоему, кто?

– Мелик, он сажу за муку выдает, пепел – за масло, шиш – за грушу. А я давно, как пожелал ты, не мелик.

– Как не мелик?! – Зураб опешил. – А кто ты?

– Я купец Вардан, а мелика ты сам другого выбрал удачно: у него живот свиньи и ум жука.

– Почему же сразу не сказал?

– Думал, знаешь, что каурма не саман.

– Ты что?.. – Зураб свирепел, силясь улыбнуться. Нет, не время за издевку, прикрытую почтительностью, швырнуть купца в башню. И он постарался смягчить голос. – Рассердился я тогда на тебя, а ты всерьез принял. Гони косого глупца к сатане под хвост! Все майданное дело испортил.

– Как могу самолично распоряжаться хвостом сатаны, князь князей?! Раньше глашатай должен твое повеление обнародовать, целый день, по майдану слоняясь, выкрикивать: «Так возжелал князь князей Зураб Эристави, повелитель Арагви, достойный хранитель короны!» Потом купцы соберутся. Сначала косого низложат, – значит, радостный пир…

Так деды еще поступали, нельзя менять. Потом выберут меня – и опять пир, ибо все делаем, как деды утвердили. Думаю, три воскресенья на соблюдение обычаев уйдет, а кахетинские нацвали с купцами через воскресенье пожалуют… Придется косому гостей встречать.

– А ты? – Зураб нервно погладил эфес меча. – Совсем руки умываешь?

– Князь князей, – невольно испытывая ужас, пролепетал Вардан. – Я за майдан сердцем болею, но для этого нужна голова. – И стал пятиться к выходу. – Что могу, сделаю. – Облегченно почувствовал, что перешагнул через порог. – Так прислать косого? – И мгновенно исчез.

Сжав губы, Зураб не оборачиваясь смотрел в окно. Он вынужден был отложить расправу с купцом, так подсказывало благоразумие. Заполучить корону, используя лишь средства грубой силы, нельзя, – он уже это ясно осознал. Надо было чурчхеле придать остроту клинка, а клинку – сладость чурчхелы. С таким девизом он готовился вступить на царскую стезю. И вдруг взор его просветлел: он наблюдал, как на стенах Метехи происходит смена стражи. Копьеносцы были в серо-бело-синих нарядах цвета его фамильного знамени, и на караульном флажке, трепетавшем в прозрачном весеннем воздухе, черная медвежья лапа сжимала золотой меч. Привыкший к высотам гор, он сейчас испытывал легкое головокружение, ибо и город, и ущелье, и горы казались уменьшенными во сто крат. Он как бы парил над ними, ласкаемый ярким блеском престола. Новый прилив сил омолодил его, мечта становилась явью, и ради этого стоило сокрушить последние преграды.

Очутившись за Метехским мостом, Вардан не мог понять: откуда вышел он – из замка или из бани? Впрочем, он достаточно был захлестнут грязью, чтобы долго сомневаться. Какой-то мальчишка юркнул за угол. Вардан кисло улыбнулся: «Беспокоятся купцы», – и направился прямо домой.

Едва войдя в «комнату еды», он вполголоса проговорил:

– Нуца, убери с комода товар, особенно далеко спрячь подарки Моурави, и сундук с одеждой завали в сарае хворостом. Да… еще в нише атласные одеяла простыми замени.

– Вардан-джан, ты что меня за душу держишь? Как только позвал тебя шакал, сразу догадалась: не вином угостит.

– И вином угощал, и слова слаще гозинаков подносил, и обещания аршином мерял.

– Вай ме! Вардан-джан! Что задумал шакал?!

Выслушав мужа, Нуца без промедления принялась за дело, и к вечеру богатый дом Вардана Мудрого походил на жилище бедного лавочника.

С аппетитом пообедав, Вардан восстановил, наконец, душевное равновесие и уже спокойно направился на майдан.

В рядах стояло затишье, необычное для торговой весны. Возле больших весов толкались дукандары, лениво обменивались новостями.

Но у Гургена словно пятки горели, – он то и дело выбегал из лавки, вглядываясь в безлюдные затененные улички, выходящие на площадь майдана: не идет ли отец? И не он один, выжидали и другие состоятельные купцы, ибо с минуты, когда Зураб прислал гонца, их не переставал волновать вопрос: зачем?

Вардан едва успел поговорить с сыном, как в лавку вошел сосед. Увидя Вардана за странной работой, он с нарочитым весельем спросил:

– Ты что, Вардан, шаурной кисеей любуешься? Разве лучше товара не нашел?

– Все отборное давно продал; думаю, и у тебя не осталось. Сейчас в Гори уезжаю, пэх-пэх! Там у двоюродного брата такое же состояние, как и у ангела, когда он взлетает на небо. Сразу купцом стал, длани сами к серебру тянутся. Подарки везу. Отдохну немного, устал. Думаю, и тебе следует отдохнуть, все равно торговать мечем.