Текст книги "Город мелодичных колокольчиков"

Автор книги: Анна Антоновская

Поняв тщетность уговоров, Хозрев возмутился:

– Как? Моей любимой, единственной жене, жалкие дары?! Пророк свидетель, я этого не потерплю!

– Не потерпишь?! – Фатима презрительно фыркнула. – Не собираешься ли обнажить свой заржавленный от безделья кривой ханжал?! Или…

Возможно, Фатима бушевала бы еще не один час, но утомленный Хозрев сослался на предвечерний намаз и исчез.

На другое утро везир, надевая на ножку Фатимы парчовую туфлю, заверял строптивую, что добудет ей такие подвески, что султанша от зависти если не позеленеет, то пожелтеет и швырнет в лицо жене Моурав-бека грузинские рубины.

– Когда? – задала Фатима каверзный вопрос, угрожающе раскачивая на тонких пальцах туфлю.

Находчивый Хозрев не преминул ответить:

– Как только найду того, который достанет то, что ищу…

По вечерам собирались в отдаленном уголке дворца, где единственной роскошью были ковры, на них висело оружие. Здесь, в грузинской комнате, «барсы» преображались, словно матовый свет роговых светильников сбрасывал маски, скрывавшие днем их лица. Они беспрестанно твердили:

– Что дальше?

– Что? – Саакадзе оживлялся. – У султана и Моурави одно желание: чистоганом расплатиться со «львом Ирана». Так прочь сомнения во имя дорогой Картли! – И все больше воодушевлялся, крупными шагами измеряя кораллово-синий ковер. – Что дальше? План, задуманный еще в последний год правления Кайхосро, наконец осуществляется! Грузия должна быть объединена!

– Э, Георгий, – невесело проговорил Папуна, – чем упорнее ты ищешь солнца, тем сильнее гроза. Ты один мог достать со дна Базалетского озера золотую колыбель Грузии, но сам народ отвел твою руку.

Воспоминание о Базалети неизменно омрачало «барсов». Они никак не могли примириться со слабостью, проявленной на тех берегах Георгием, – пусть минутной, но слабостью! И не это ли ослабление воли помешало пленить Теймураза и победоносно закончить войну?

«О покровительница витязей, анчисхатская божья матерь! – горестно восклицали „барсы“. – Ты можешь свидетельствовать, что нам бы больше приличествовало преклонять перед тобою колени, а не скитаться по чужим и ненавистным землям».

Не по себе стало «барсам». Саакадзе, точно угадывая их мысли, твердо сказал:

– Тогда не преодолел я слабость, но я сумею сковать силу! Народ! Слезы его превратились в Базалетское озеро, он должен презреть власть князей, власть лицемерных духовников! Сейчас в Грузии нет Георгия Саакадзе, первого ополченца. Не поэтому ли железное ярмо, дар Шадимана, дар владетелей, становится тяжелее? Убежден, лишь теперь познает народ наш всю горечь от разнузданности владетелей. Он не может не возжелать разомкнуть цепи, не может не возжелать сломать ярмо. И если вновь будет суждено ностевскому рожку зарокотать, пусть трепещут поработители, когда народ потянется к солнцу, поймет, в какой грозе его спасение.

«Барсы» переглянулись. Матарс нервно поправил черную повязку, – чем дальше шел он за Георгием Саакадзе по извилистым тропам жизни, тем меньше верил в существование божества, способного вмешаться в запутанные дела людей и восстановить в мире справедливость. Сейчас он мысленно взывал к этому божеству, испрашивая у него если не проявления добра, то по крайней мере ниспослания сорока тысяч молний, способных превратиться в карающие клинки и прорубить Георгию Саакадзе, прорубить верной ему «Дружине барсов» дорогу к тому, самому дорогому, что есть у человека на земле: дорогу к родине…

«Терпение! Терпение!» – твердил Георгий Саакадзе, все шире открывая двери Мозаичного дворца.

День пятницы объявлен днем веселья. Каждый стамбулец жаждет увидеть сказочного полководца, колебавшего троны и покорявшего царства. В Мозаичном дворце появляются турецкие певцы, музыканты, мюдеррисы (богословы) и нередко муфти. Музыканты строго касаются струн, певцы поют:

 
Благословенна та фелюга,
Что на борту приносит друга!
«Лев» трепетал – твоя заслуга!
Врагов развеял твой булат,
О, жизнь без подвига туманна!
 
 
Стамбул тебя, как сына, встретил,
Бек Моурав, о, как ты светел!
Грузин, тебя султан отметил,
Блеск полумесяца – Мурад,
Потомок грозного Османа!
 
 
Взнуздай коня! Пряма дорога!
От солнца Золотого Рога
До исфаханского порога!
Надень тюрбан! Ты турку – брат!
О, что прекраснее тюрбана?!
 
 
Блажен, кто стал звездой Востока,
Кто небо чтит! Кто враг порока!
Но тот, кто бьется за пророка,
Еще блаженней во сто крат!
Бек, над тобою свет корана!
 

Пестры и цветисты пятницы. Шумно распахиваются мозаичные ворота. И каждого пришельца Моурави встречает приветливым: «Да покинет тебя печаль на пороге моего дома!»

Но вместе со знатными гостями вползает тревога: звенят струны, звенят чаши, звенят слова! Где истина? Где ложь?

«Осторожней! Осторожней, Георгий Саакадзе, враг вездесущ!»

Каждый «барс» стал заниматься делом, отвечающим его характеру. Путь Ростома тянулся к кварталу Фанар.

Ростом дивился: как удалось греческому духовенству сохранить алтари среди враждебного магометанского мира? Тут нужно быть или великим фокусником, или самим богом. И Ростом проникся желанием постигнуть греческую мудрость. Так он и поведал благочестивому епископу, вручая от Моурави золотые монеты и ценные камни для икон.

Но причина подобной щедрости крылась в ином: уже две пятницы хмурился на пиру у Моурави высокомерный Хозрев-паша, верховный везир. Его настроение могло озадачить других советников Дивана. Вот почему всякая случайность должна быть исключена. В сумрачности везира или в его веселости, в его благосклонности или в его резкости таится постоянная опасность, надо заранее узнать причину штиля или прибоя, и тогда можно считать, что рулевое колесо не выбросит корабль «Судьбу» на остроконечные рифы.

Епископ ласково смотрел на алмазы и константинопольские шерифы, которые складывал в столбики. Ростом знал, что на одной стороне золотых монет значилось: «Царь Магомет, сын царя Ибрагима. Победы его да будут почтены», на другой: «Царь над двумя частями света, император над двумя морями. Царь, сын царей», и подумал, что в руках греческого духовенства это оружие сильнее, чем крест, ибо подкупаемым туркам не надо ничего ни разъяснять, ни доказывать. Язык монеты знаком любому пирату на море или проходимцу на земле.

Столбики выстроились, как на торжественном молебне иерархи в ризах из золотой парчи. Епископ привычно открыл ларец, будто дверь храма, водворил в него звонкое «воинство» и перешел к разговору:

– Нет ли просьб у рыцаря из Грузии?

– Обеспокоен Моурави… Чем недоволен везир Хозрев-паша?

Епископ мягким движением руки подозвал старцев.

– Да будут наши сердца открыты для нужд рыцарей из Грузии.

Старцы понимающе склонили головы. В благодарность за щедрые дары они показали Ростому источник «Урочище рыб», находящийся под сводами древней церкви. Они заверили, что любая беседа Георгия Саакадзе с патриархом будет заглушаться падением целебной воды, и если Ростом, верный сын «вселенского престола», нуждается в сведениях о Новом серале султана, то немало есть способов добыть их.

Ростом оставил доброжелательным старцам кисет с аспрами и просил разрешения вновь посетить Балыклы через дней семь, присовокупив, что если их слуха коснется весть о паутине, пусть самой тончайшей, плетение которой начал в Новом серале первый везир против Моурави из Картли, и они, старцы, эту весть донесут до Мозаичного дворца, то признательность и любовь не заставят себя ждать.

Ровно через семь дней Саакадзе узнал, что Фатима завидует султанше и что рубиновые подвески лишили принцессу сна. Это не входило в расчеты Саакадзе, но еще было бы хуже, решил он, если б огонь зависти сжигал душу султанши. Большая часть запутанных переходов находилась в Новом серале, где обитала султан-ханым.

Итак, Ростом завязал дружбу с благочестивыми старцами из квартала Фанар. Отсюда в дальнейшем он уносил ценные сведения обо всем, чем жил Константинополь.

Пробовал было Ростом уговорить Папуна сопутствовать ему в дни воскуривания фимиама старцам, но тот отмахнулся: это ему не по сердцу, к наслаждению кадильным дымом он равнодушен, и не следует раздражать бога, – он и так свершает все назло Папуна. Лучше отправиться в Скутари осматривать старое кладбище, там по крайней мере учтиво молчат кипарисы, турки и камни…

В своих одиноких прогулках не только среди могил Скутари, но и по кладбищам «живых мертвецов» Папуна не искал «ящериц», ибо у него в сердце, как он уверял, не осталось места даже для укола иглы. Но «ящерицы» каким-то образом сами его нашли. Покоряясь судьбе, Папуна стал каждую пятницу наполнять карманы мелкой монетой, сладостями и углубляться в трущобы, где шумело сборище нищих. Тотчас на Папуна налетали оравой взлохмаченные, босые, в грязных лохмотьях, изнуренные дети. Он ужасался: какой только детворы здесь не было! Исковерканные жестоким веком и законами султана, они, как уверял Папуна, если и созданы господом богом, то неизвестно, по чьему подобию, ибо лишены человеческого облика. То набрасывался на Папуна «волчонок», выхватывая сладкий орех и давясь им, то жалобно пищал «чибис» и тянулся к куску лаваша, то урчал «медвежонок» с гноящимися глазами, требуя свою долю, то серенький «зайчик», покрытый паршами, прижимал к груди полученную лепешку, готовый к бегству, а то «ежонок», ощетинившийся иглами, отпихивал других, пробиваясь к благам. Папуна не мог без страдания смотреть на черные и темно-коричневые глаза, полные мольбы.

Голод! Он царствует здесь, костлявой рукой толкая на преступление.

Где-то совсем рядом ласкают взор кипарисы и мрамор, но они не для отверженных. Чтобы сверкали золотые ятаганы, должны множиться рабы; чтобы восхищали дворцы, должны потрясать трущобы. Так мыслит Стамбул имущих, оплот пашей.

Жизнь своенравна, но терпелива. Парчовые одеяния и отвратные рубища она приемлет одинаково. Папуна давно вступил в противоречие с жизнью – и потому, что любил ее, и потому, что ненавидел ее уродства. «Красота непостоянна, – восклицал Папуна, – сострадание вечно!»

Опорожнив хурджинчик, он, проклиная купцов, пашей и султанов, плелся домой, огорченный скудостью своих даяний.

Ради «приятной прогулки» Папуна уволакивал с собой и Гиви, но после двух пятниц простодушный «барс» окончательно потерял аппетит, уверяя, что еда в Стамбуле имеет волшебное свойство отзываться в ушах воем голодных.

Хорешани отправила стонущего Гиви в хамам-баню. Там вода вытекает из самой верхней чаши и падает с одного уступа на другой водопадом, служа иногда для обливания фруктов. Насладиться там можно и пением канареек, прыгающих в клетках, украшенных голубыми бусами. Запрещены Гиви были только встречи с Папуна по пятницам – дням обнаженной правды.

И Дато взял на себя нелегкую миссию: покорять пашей, щеголяя изяществом манер. Остроумными рассказами об Иране, сопровождаемыми обаятельной улыбкой, он расположил к себе стамбульскую знать. Особенно нравилось ей сравнение голов ханов с дынями, которые желтели от обиды и хрустели от прикосновения шашки. Не забывал Дато останавливать коня и у порога богатых киосков придворных Мурада IV. Поэтому никого не удивило посещение вежливым картлийцем бывшего везира Османа.

Отпивая из невесомой чашечки крепкий кофе, Дато тонко поддерживал ненависть паши к новому великому везиру, Хозрев-паше, сожалея, что солнце ушло вместе с Осман-пашою из Сераля блеска.

Польщенный паша расположился к откровенности и злорадно высмеял нового везира, прославленного только одним подвигом: женитьбой на сестре султана, зловредной Фатиме, и знаменитого только тем, что он запутался в лабиринте дел султаната. Пока Хозрев собрался расправиться с данником Турции, крымским ханом Магометом Гиреем Третьим, осмелившимся напасть на турецкий флот, русские казаки разграбили Бюйюкдере, пока он терял время на жалобу московскому царю, герцог Валленштейн принудил топчу-баши снять осаду с Неограда. В Стамбуле посланник короля франков, граф де Сези, исподволь науськивает везира на шаха Аббаса, что по душе не только султану Мураду, но и Габсбургам, с которыми де Сези в сговоре. Ни сражаться, ни покорять Хозрев-паша не умеет, и ему становится так жарко в Золотом Роге, что он начинает грезить о куске льда. Но… льдами владеют русские! Возможно ли было подобное уродство при твоем везирстве, мудрейший из мудрых садразамов?!

Дато так неподдельно возмутился, что Осман-паша прикусил губу, чтобы сдержать поток неуместных ругательств. Осторожно поставив на перламутровый столик чашечку, Дато учтиво осведомился:

– Но почему не спросил хоть твоего совета этот невежда из невежд?

Паша усмехнулся, вдохнул аромат семнадцатой четки из розовых лепестков и не менее учтиво предложил Дато обратить внимание на смысл его слов:

– Хотя султан и низвел меня на положение второго везира, но предусмотрительно оставил советником Дивана, как трехбунчужного пашу, живущего в Стамбуле. Аллах милосерд! Я еще ни разу не воспользовался своим правом, ибо только глупец подстилает коврик для совершения намаза своему врагу. Но совет Моурав-беку, да будет над ним милость аллаха, я дам щедрый: не доверять Хозрев-ишаку, ибо он ревнует к славе даже свою собственную тень, особенно, когда она к трону султана ближе, чем он сам. И сообразно моей откровенности пусть Моурав-бек движется как можно быстрее к Эрзуруму, ибо самое безопасное убежище для него – Картли.

В ковровой комнате Георгия настольный светильник освещал рельефную карту Анатолии, а на ней – раскрашенные фигурки сипахов, вылепленные из глины, которые изображали строй конницы в походе.

Георгий Саакадзе определил так: если он при первой же встрече с ортами янычар, конными соединениями сипахов и отрядами топчу начнет сразу командовать ими как боевой паша, он быстро достигнет подчинения турецкого войска. Эрасти приобрел большое венецианское зеркало, и Саакадзе, надев полушлем с двумя крыльями, накинув стамбульский плащ с большим прорезом для рукоятки меча и опираясь на остроконечный, похожий на удлиненную стрелу посох, подолгу вглядывался в загадочное стекло, принимая тот облик, который должен был поразить воображение османов.

Перед зеркалом и застал Дато неугомонного Моурави.

Внимательно выслушав друга, Саакадзе в раздумье опустил серо-сизое перо в медную чернильницу, похожую на колодец.

– Осман-паша дал мудрый совет. Обсудим, каким способом после нашего ухода из Стамбула переправить женщин в Эрзурум. – И он обвел на карте грозную цитадель красным кружком.

– Может, с первым кораблем или караваном?

– Не следует. Султан еще заподозрит, что я не уверен в успехе, потому и прячу семью. Не раньше, как после нашей первой победы, – выедут якобы повидаться с нами, а там и совсем останутся в Эрзуруме; тоже Турция, – перо Георгия медленно пересекало азиатские пашалыки и подходило к рубежам Южного Кавказа, – но намного ближе к Картли. Будто глазами вижу, Дато: вот Ардаган, Сарыкамыш, Карс. Леса, ущелья, нагромождение камней… Да, надо все верно взвесить.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пятница следует за пятницей. Все больше пашей и беков в Мозаичном дворце. Нет здесь только иезуитов, по одной причине, а греческой аристократии и греческого духовенства – по другой. Они не приглашаются Георгием Саакадзе… Так умнее.

Арзан-Махмет разделил свою волнистую бороду надвое, – признак его хорошего расположения. Он опасался, что патриарх «райи», Кирилл Лукарис, тесно связанный с Московским государством, постарается использовать Саакадзе в угодном ему направлении, – этого, аллах, не случилось.

До конца пира далеко, но Арзан-Махмет спешит в Сераль. Он хлопает по плечу начальника белых евнухов, пробегающего мимо, и тот, бессмысленно ухмыляясь, не может найти причину такой предельной милости султанского казначея и третьего советника Дивана.

Поджав под себя ноги на троне, султан внимательно слушает низко склонившегося перед ним Арзан-Махмета. Если Саакадзе бесповоротно охладел к кресту, он обратит свой взор к полумесяцу. Приняв ислам, он будет предан Стамбулу. Значит, Картли может оказаться под благотворным влиянием султана.

Сейчас Арзан-Махмет подтверждает предположение «властелина вселенной». А вчера об этом говорил и Хозрев-паша, но, пророк свидетель, без особого жара. Султан, конечно, и не подозревает, что Саакадзе всеми своими действиями умышленно подчеркивает свое тяготение к корану.

– Что еще узнал ты о Непобедимом, Арзан? – с высоты трона вяло роняет султан.

Отвесив три поклона, советник Дивана угодливо описывает Моурав-бека, который проник в арабскую мудрость и суннитскую сущность и поэтому остроумно высмеивает слабость шиитов и их царство на зыбком песке: налетит ураган – и покачнутся колонны, золотые снаружи, полые внутри.

Глаза султана блеснули. Он уже давно устал от скучных речей придворных пашей, беков, прибывающих из Македонии или Анатолии. Устал от слишком доступных утех в «оде сновидений» и в мраморной купальне, где одалиски погружают его в благоуханную мыльную пену и черепаховым гребнем расчесывают священную бороду. Красивые мальчики-плясуны, бьющие в бубны и подпрыгивающие, не трогают его воображения. Пресытился он и султаншами, доставляющими немало хлопот евнухам, но разнящимися друг от друга лишь уровнем сварливости и ревности. Он, потомок Османа, предпочитает сладость военных побед. Если может шах Аббас, почему не может он? Воистину, сам аллах привел Непобедимого к порогу Сераля!

Зажигались зеленые фонари, увенчанные полумесяцем. Чауш-баши все чаще провожал в «оду бесед» султана остроумного Саакадзе, нередко его сына Автандила и свиту, иногда веселого Дато, с тонкой иронией высмеивающего «льва Ирана», что всегда было по душе султану, а значит и придворным. На большую охоту, устраиваемую Мурадом IV, приглашались и остальные «барсы», они показывали чудеса храбрости и ловкости. Нравился султану и удивительный Папуна, который, по наблюдению прислужников Сераля, в убыток себе толкался в самой гуще базаров, кишащих нищими и грязными детьми, наделяя их монетами, сладостями и ласковыми словами.

Впрочем, Папуна довольно ловко увертывался от милости султана, избегал ходить в гости к пашам и уклонялся от охоты, заверяя по-турецки чауш-баши, что он комнатный «барс», а картлийцев – по-грузински, что он помесь престарелого барса и облезшей кошки и его когти годятся только для того, чтобы чесать за ухом в те часы, когда он пьянеет от восхищения, любуясь из киоска блеском Стамбула, логовом «падишаха вселенной». Этой шуткой Папуна удалось оградиться от двуличных покусителей на его свободу и от чауш-баши, навязчивого, как застрявшие в зубах прогорклые гозинаки…

Вечера теплели, красное золото заката обагряло Босфор, пролетали ночи, полные отраженных огней, вставало нежное утро, возбужденно кричали чайки, распускались паруса, и корабли, нагруженные ливанским кедром и черной сосной Яманлара, табаком полуострова Коджаэли и маком Бурсы, сливами Измира и рабынями Черкесии, кунжутом Муглы, невольниками Алжира и сахарным тростником Сейхана, оставляли неподвижную гладь бухты и уносились по морским дорогам на Запад – в далекие земли франков, и на Восток – в сторону Египта, к берегам Крыма и Кавказа, в жаркую Александрию и суровый Азов.

Преддверие весны!

Саакадзе ждал весны, как вестника серебряных труб, раскатистый рокот которых возвестит о начале похода войск султана, подчиненных «барсу», потрясающему копьем. Он спешил, спешил, не замечая ни красивой маски Стамбула, ни его жестокого лица.

Двадцать четыре полнолуния промелькнут, как молния, а там снова Картли! Ведь ему удалось незаметно – то среди веселья, то в деловых беседах – убедить Мурада и везиров, что откладывать поход трижды опасно, необходимо, чтобы с наступлением весны подготовка была завершена. Достаточно лазутчикам Давлет-ханэ проникнуть в замыслы Сераля, шах Аббас непременно опередит султана и ринется с отборными тысячами тысяч к берегам Тигра, к стенам Карса и Эрзурума. Шах хорошо знает, как Моурави ценит на войне внезапность и любит прибегать к этому испытанному средству. Надо спешить!

– Надо спешить, ла илла иль алла! – поддержал Георгия Саакадзе непроницаемый Осман-паша в полукруглой оде, убранной затейливыми шалями. – Чем раньше вернется Моурав-бек в Картли, тем выгоднее для Турции… ибо, изгнав…

– …ибо, изгнав персов, которые непременно снова вторгнутся в Картлийское царство, – поспешил досказать Хозрев-паша, покосившись на Осман-пашу, – изгнав царя Теймураза, который не перестает призывать на помощь царя Московии, Моурав-бек подчинит царства грузин во главе с Картли золотому полумесяцу.

– О Мухаммед, придет час отнять Азербайджан, – подхватил Арзан-Махмет, покосившись на Хозрев-пашу, – можно проникнуть в глубь Ирана, завоевать Ереван, Акстафу и загнать в клетку заблудившихся шиитов, больше, чем аллаху, поклоняющихся «льву Ирана», не имеющих в битвах ни совести, ни чести.

– О аллах! Загнать их в нору, именуемую Исфаханом, – торопливо уточнил Селиман-паша, бросив на Арзан-Махмета выразительный взгляд.

Поджав ноги на троне, осыпанном драгоценными каменьями и стоящем под блестящим балдахином, Мурад, в знак согласия с везирами, величественно и милостиво кивал головой.

Георгий Саакадзе не преминул развить перед султаном, везирами и советниками Дивана план войны «Полумесяц Босфора». Главное: окончательно уничтожить влияние Ирана на царства Восточной Грузии. Но довольствоваться этим опасно. Он, Моурав-бек, укрепив Тбилиси и Телави, одним натиском подчинит Стамбулу ханства: Ганджу, Ширван, Баку, Ленкорань. Тогда наступит срок принять от капудан-паши отряды, кальонджу и перебросить их с Черного моря на Каспийское. Крымские мурзы, по велению Дивана, обяжут прибрежных жителей Бакинского ханства соорудить легкий флот, поднять на мачтах зеленое знамя. Шамхалат, повинуясь полумесяцу, выставит запас пороха в бочках. Нагрузив корабли, отборные орты янычар двинутся на Энзели и Решт, одновременно осадив Казвин с севера, Керман-шах с юга. Затем, вызвав ложным наступлением с моря смятение в южном Гиляне, турецкое войско ударит с двух сторон на Хамадан, захватит его с ходу, отрезав от серединной Персии ее северные земли – приморский Гилян, горный Мазандеран, а также южный Луристан. Советники едва скрывали восхищение: давно не было в Оттоманской империи такого полководца, такого стратега. Мудрый Осман-паша и не пытался утаить восторг. Это еще больше убедило султана в правильности плана Моурав-бека.

Но он – «падишах вселенной», и ему должна быть свойственна сдержанность. Поэтому, поджав ноги на троне, Мурад в знак согласия с Непобедимым величественно и милостиво кивал головой. «Изгнать из огромной части Ирана с помощью длиннорукого Моурав-бека коротколапого шаха Аббаса так же заманчиво, как попасть из мушкета в кувшин соседа, с тем чтобы золотые монеты, когда он развалится, очутились в твоем собственном сундуке», – так думал султан.

Везиров тоже прельщала лишь крупная схватка со «львом Ирана»: обогатить следует не только сундук султана, ко и свои сундуки, а мелкие драки с шахом Аббасом, пророк свидетель, приносят сплошные убытки.

Несколько дней длилось обсуждение Диваном плана «Полумесяц Босфора». Селиман-паша напомнил о богатых землях Луристана, где горные долины Загроса привлекают летом кочевые племена, успевающие собрать один урожай в горах, а второй – у южных подножий Загроса, куда племена откочевывают на зиму. Про себя Селиман-паша подумал еще, что его гарем не мешает пополнить красивыми девочками из Луристана, пляшущими, как огонь в камине.

Арзан-Махмет подчеркнул выгоды захвата Гиляна и Мазандерана. Помимо богатств тропических лесов, изобилующих бурыми медведями, оленями, безоаровыми козлами, в море множество рыбы – кутум, сом, форель и нередко осетр, а на побережье полным-полно водоплавающей птицы – бакланы, гуси, белозобые казарки. Да еще через северные провинции Ирана пролегает «шелковый» путь, обогащающий сундук шаха Аббаса. Верховный везир вслух похвалил третьего советника за дальновидность, а про себя обругал: он сам собирался говорить о Гиляне и Мазандераке, ибо лично собирался выторговать себе значительный куш у русских купцов, так твердо оседлавших этот путь, что на южном его конце беспрестанно вопят персы, а за северный никак не могут ухватиться англичане. Ему понравилась пришедшая на ум удачная острота, и он мрачно улыбнулся. Помня разговор с графом де Сези, который накануне не скупился на посулы, торопя его, Хозрев-пашу, с началом войны против шаха Аббаса, верховный везир попросил у Мурада разрешения начать переброску в Стамбул из Гелиболу, Текирдага и Чорлу, прилегающих к Мраморному морю, орт янычар. Их котлы уже готовы к выступлению.

«Падишах вселенной» одобрял Диван, одобрял торопливость главного везира и величаво и милостиво кивал головой.

Выждав столько дней, сколько требовалось, султан наконец торжественно поднял руку:

– Мои везиры и советники, тень моя! Ты, Осман-паша, прав: Моурав-бек, в справедливом гневе на обманщика шаха Аббаса, не только завоюет для Стамбула обещанное, но и обогатит меня, «средоточие вселенной», неожиданными преподношениями городов Ирана и его земель, а также знатными пленниками и редчайшими ценностями. Прав и ты, Хозрев-паша, соглашаясь с Моурав-беком: запоздавшего, святой Осман свидетель, ждет неудача. И ты, Арзан-Махмет, прав: «шелковый» путь – золотой путь. Он должен блистать под полумесяцем. Велик аллах, настал час выносить Санджак-и-шериф из Сераля! Да славится имя Мухаммеда, пророка справедливого и вечного! Надо торопиться!..

И Стамбул заторопился. Хотя до полной весны еще было далеко, хотя гонцы доносили, что дороги еще не просохли, но уже ковали коней сипахи, оттачивали сабли янычары, проверяли пушки топчу. Осматривались вьючные седла, к шеям верблюдов подвешивались медные колокольчики, к спинам ослов подгонялись кожаные подушки. На берегу Золотого Рога сгружали с кораблей бочки с рыбой, рис в мешках, груды войлочных плащей и ткани для шатров. Кругом располагались янычары.

В сумерках вспыхивали факелы, без устали воины били в большие барабаны, носясь в пляске по кругу. В середине круга бревно в тюрбане изображало шаха. Сипахи-танцоры наваливались на него и ловко кололи ханжалами. Поднимался восторженный рев и пальба из мушкетов. Над янычарскими котлами столбом валил дым, пахло бараниной, салом, конским потом.

Торопился и Саакадзе. Хотя до похода на Иран было еще далеко, но перед уходом из Константинополя следовало известить друзей в Картли о том, что возвращение ностевцев на родину свершится, возможно, раньше, чем предполагалось. Сам Саакадзе не мог, да и не хотел посылать особого гонца, – слишком было бы рискованно, и предпочел другой, проверенный способ переброски вестей. Вот почему «барсы» установили наблюдение на всех причалах Золотого Рога. «Изобилие купцов и товаров присуще этому рогу изобилия, – пошутил Саакадзе, – что не исключает пользы разведки и в торговых кварталах Стамбула».

Матарс и Пануш начали слоняться по базарам. И трудно было разгадать цель их бесконечных блужданий. Видно, им нравилась сутолока Египетского базара. Но что искали они среди бесконечных рядов? К чему присматривались на большом Эски-базаре? Какими антиками привлекал их Бедестан? Нет, они не прельщались ни пурпуровым плащом венецианца, ни белым бурнусом араба, ни тонким кружевом манжет франка, ни сандалиями сулиота, ни янтарем турка. Ассирийские ожерелья скользили между их пальцами, как вода. Они повторяли: «Раз Георгий сказал, значит…» – и упорно продолжали поиски купцов, через которых удалось бы завязать связь с тбилисским майданом. Не только капитаны и владельцы кораблей не выходили из их поля зрения, но и вожаки караванов и погонщики. В кофейнях, где сказочники рассказывали преудивительные истории, а слушатели, с присущим туркам любопытством, внимали им, забывая про свои кальяны и шербет, «барсы» собирали сведения о дорогах и тропах, о встречных караванах на путях к Малой Азии, о чужеземных купцах, двигающихся к Стамбулу. Так, в напрасных поисках, шли дни, недели. Но раз Георгий сказал…

Если день пятницы определился как день веселых встреч со знатью Стамбула, то день воскресный Саакадзе посвятил размышлениям и обдумыванию предстоящих сражений. В ковровой комнате росли кипы рисунков и карт, испещренных пурпурными чернилами. Милость султана так беспредельна, объяснял Саакадзе пашам, что он неустанно обдумывает план «Полумесяц Босфора», который – аллах свидетель! – принесет победу «падишаху вселенной». Ничего не оставалось пашам, как восхититься затворничеством Моурав-бека.

И этот воскресный день был самым отрадным для грузин, ибо, накрепко заперев ворота, они проводили его, как, бывало, в Носте. Сбрасываются турецкие одеяния, надеваются белые бешметы, черные чохи с неизменно желтыми розами – в знак траура по Даутбеку. Исчезают золоченые блюда, покрытые красными арабесками, и на пеструю камку, развернутую слугами-грузинами, выставляются ностевские чаши, возле них привычно громоздятся свежевыпеченные чуреки, а посередине, в полной готовности, – бурдючки, вывезенные заботливой Дареджан. Бережно разливается вино по кувшинам.

Все в этот день, от еды до разговоров, грузинское. И все слуги, образуя второй ряд, жадно слушают только грузинскую речь, только грузинские песни. И даже Папуна, отбросив со лба поседевшую прядь, рассказывает смешное только о грузинских каджи или чинке. А чаши, как всегда, подымают с пожеланием. «Да живет вечно прекрасная, неувядаемая Картли!»

Так один день в неделю ностевцы жили для себя, жили жизнью Картли – далекой, почти недосягаемой, как звезда в небесной бездне, но такой близкой, всеми ощущаемой, как боль в тоскующем сердце.

Справа от Саакадзе чаша, полная вина, неизменно оставалась нетронутой, – чаша Даутбека. В ней отражались огни грузинских светильников, потом они гасли, и вино загадочно окрашивалось цветом ранней зари, разгорающейся над Стамбулом.

Понятным было изумление картлийцев, когда в одно из воскресений раздался настойчивый стук в глухие ворота. Слуги вопросительно смотрели на Саакадзе. Димитрий, побагровев, вскочил, – он знает, какой плеткой огреть непрошеных гостей! Ростом поспешил за ним, трезво рассудив: «Кто знает, может, старшему везиру вздумалось проверить, что делают грузины в запретный день».

Полуденная еда уже закончилась, и все собрались в «зале приветствий» для кейфа и задушевных воспоминаний. В углу Дареджан занялась вышивкой придуманной ею картины: распластавшись на скале, пятнистый барс следит за беркутом, парящим в облаках, готовясь к прыжку, а далеко внизу ползет арба, влекомая двумя буйволами, нагруженная доверху овечьей шерстью. Ветер, пригибая деревья, несется к арбе, с тревогой озирается аробщик, а барс, равнодушный к мелким делам, точит когти и глядит в небо, не имеющее ни дна, ни берегов.