Текст книги "Роковая связь"
Автор книги: Анита Шрив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Оуэн
Этот маршрут Оуэн знал очень хорошо. Они с Сайласом часто по нему ходили. Когда Сайлас был совсем малышом, он вместо ружья нес на плече ветку, а позже, когда Оуэн научил его стрелять, и настоящее оружие. Оуэн и представить не мог, что Сайлас там делал в это время года. Может, он ходил туда гулять с собаками? Да, оттуда донесся лай, но, возможно, это всего лишь собачья память? Что, если они теряют драгоценное время, идя по ложному следу?
Зачем понадобилось Сайласу, который не был новичком в горах, подниматься по этой тропе во время снегопада? Оуэн понимал желание сына уединиться, но разве не логичнее было сделать это в машине? Гэри сообщил им с Анной, что если Сайласа найдут, ему придется арестовать парня по обвинению в изнасиловании. Услышав это, Оуэн потерял дар речи. Он подумал, что Сайлас совершил этот ужасный поступок из-за того, что сделала его мать. Поняла ли это Анна? Он покосился на нее. Одного взгляда ему хватило, чтобы получить ответ на свой вопрос.
Взбираясь вместе с Гэри вверх по холму, он объяснял брату, что Сайлас знает, как выжить в горах в метель. Он напомнил брату об игл-скаутах, [24]24
Игл-скауты (Eagle Scouts) – самый высокий ранг американских бойскаутов.
[Закрыть]но Гэри только молча кивнул. За время службы в полиции Гэри приходилось не раз сталкиваться с ужасными вещами, и, возможно, сейчас он вспоминал одну из таких трагедий.
Собака повернулась и большими скачками понеслась вниз по холму, оставив Оуэна и Гэри на тропе, по которой им уже удалось подняться на добрых четверть мили. Почему пес убежал? Возможно, он потерял след? Или он просто погнался за белкой? Оуэн встал на колени и осторожно смахнул свежий снег. Он что-то почувствовал под ладонями и позвал к себе Гэри. Оуэн снял перчатки. Его пальцы нащупали отпечаток ботинка, оставленный кем– то после одного из предыдущих снегопадов, возможно, после вчерашнего, и уже успевший застыть. Гэри тоже его нащупал. И Оуэн понял, о чем думал его брат, когда предлагал ему остаться дома вместо того, чтобы вместе с ним отправляться на розыски. Оуэн ответил: «нет». Одно короткое слово – нет.
Оуэн прикинул, что у них в распоряжении остается приблизительно час. Через час окончательно стемнеет, и дорогу вниз найти будет сложно. Гэри сказал, что они будут подниматься еще полчаса, а потом повернут назад. Оуэн сделал вид, что согласился с ним. Он не собирался спускаться, пока не найдет своего мальчика.
Они двинулись вверх по тропе. Оуэн уже чуть ли не бежал. Он знал, что прошлой ночью температура не поднималась выше семнадцати градусов по Фаренгейту. [25]25
Около 9 градусов мороза по Цельсию.
[Закрыть]Хотя Гэри ничего об этом не сказал, Оуэн понимал, что они думают об одном и том же. Сайлас мог пережить ночь даже на таком морозе, зарывшись в снег или укрывшись в какой-нибудь ложбине, но то, что он до сих пор не спустился вниз, вынуждало предположить, что юноша получил травму. Или почему-то обессилен. Или у него с головой не все в порядке.
Оуэн не знал, как долго продолжался этот подъем. Он не помнил, выдержали ли они назначенный ранее получасовый лимит.
Оуэн сразу понял, что оранжевое пятно среди деревьев – это парка Сайласа. Бросившись бежать вверх по холму, Оуэн молился: «Пусть это будет всего лишь парка, которую Сайлас сбросил, а сам ушел куда-то еще. Или пусть это будет Сайлас, но просто спящий». Даже если Сайлас замерзает, им с Гэри удастся его отогреть. Оуэну не нравилось то, что он видит только часть парки, но подбегая к ней, он был уверен, что сейчас увидит и всю остальную куртку, а в ней живого Сайласа. Все эти мысли пронеслись в голове Оуэна в одно мгновение. Добежав до оранжевого клочка, он упал на живот, как будто это могло помочь ему добраться до сына быстрее.
Он смел снег с лица Сайласа и с задубевших складок его одежды. Оуэну уже приходилось видеть в лесу замерзших белок, лис и птиц. Каждый раз его шокировала их оцепенелость. Он звал Сайласа по имени и прижимал его к груди, пытаясь согреть. Он раскачивался взад-вперед. Когда Гэри, наконец, подбежал к нему, Оуэн целовал лицо сына и рыдал. Гэри упал на колени возле тела и вытащил рацию.
Его сын. Его единственный ребенок. Умер. Еще вчера утром Сайлас был жив, сидел за кухонным столом и завтракал. Если бы Оуэн догадался поискать его следы вчера, когда Гэри в первый раз приехал к ним, он бы нашел Сайласа и привел его домой.
– За что?! – заревел от боли Оуэн, и его крик эхом разнесся по лесу.
Тело Сайласа, повисшее между Оуэном и Гэри, весило не меньше ста фунтов. Ноги Оуэна совсем ослабели. Ему казалось, они двигаются, как в замедленной съемке. Даже скользкий склон под ногами казался ему нереальным.
«Этого не может быть, – повторял про себя Оуэн. Снова и снова. – Не может быть, чтобы это все происходило на самом деле».
Оуэн и Гэри спускались по тропе, неся Сайласа. Оуэн нашел взглядом окно кухни и увидел Анну. Она подняла руки ко рту, но крик все равно пробивался наружу. Оуэн держал на руках сына, поэтому не мог пойти к жене. Но она выбежала из дома в одних чулках и, проваливаясь в снег, бросилась к ним. Она кричала и протягивала к ним руки, а Оуэн и Гэри все еще спускались, поскальзываясь и оступаясь. Оуэн умолял Господа, чтобы он поразил его насмерть вот в это самое мгновение, поскольку был уверен, что его сердце все равно разорвется, когда он увидит лицо своей жены. Считанные секунды отделяли его от того момента, когда Анна посмотрит на своего сына.
Гэри и Оуэн занесли Сайласа в дом и положили на обеденный стол, а Анна все пыталась вдохнуть жизнь в своего мальчика. Оуэн понимал: она действительно верит в то, что ей это удастся, но на лицах всех стоящих вокруг стола мужчин он видел одно и то же. Сайлас умер несколько часов назад, и ничто не могло вернуть его к жизни, даже дыхание матери.
Когда Анна сдалась, Оуэн думал, что она сейчас рухнет на пол возле стола и останется там навсегда, но она сделала нечто, чего ему не забыть никогда. Она поцеловала Сайласа в щеку, а потом расстегнула его парку, как будто беспокоясь, что ему может быть слишком жарко в этой натопленной комнате. Оуэн стоял рядом, безмолвно оплакивая Анну, Сайласа, себя. Расстегнув куртку, она нашла ворох бумаги, исписанной Сайласом в то время, пока он был наверху. Сначала Оуэн решил, что Сайлас писал матери. Он очень на это надеялся, хотя у сына было полное право возненавидеть Анну. Но он знал, что письмо помогло бы ей справиться с горем. Оказалось, что письмо адресовано Ноэль. Собственно, это было даже не письмо, а хаотичные и беспорядочные мысли, изложенные на бумаге. Позже Оуэн прочтет одну страницу, но будет вынужден отложить остальное в сторону. Письма предназначались не ему, и Сайлас не хотел бы, чтобы Оуэн их читал.
Кто-то приехал и забрал Сайласа в похоронное бюро. Необходимо было сделать вскрытие, ввиду необычных обстоятельств его смерти, хотя все понимали, что Сайлас замерз, проведя ночь на горе. Оуэн хорошо знал своего сына и был уверен, что Сайлас смог бы спуститься с горы даже в темноте. Поэтому он понимал, что в глубине души Сайлас не хотел спускаться, не хотел возвращаться к жизни. Именно это причиняло Оуэну нестерпимую боль, и он знал, что эта боль останется с ним навсегда, потому что Анна и Оуэн простили бы Сайласа, они бы с радостью его встретили, они все равно любили бы его, независимо от того, что он сделал. Оуэн думал: «Наверное, ты начинаешь понимать все это слишком поздно, только тогда, когда у тебя отнимают то, что ты любишь больше всего на свете». Поступок Сайласа ничего не значил по сравнению с той любовью, которой его окружили бы Анна и Оуэн. Оуэн знал, что Сайлас обидел какую-то девочку, и ему пришлось бы дорого заплатить за это. Однако Анна и Оуэн всегда любили бы его, и поддерживали его, и помогали ему, пока он не оперился бы и не встал уверенно на ноги. Они сделали бы все это для своего сына.
Но Анна… Анну это убило, ее жизнь была кончена. Она не выходила на улицу, потому что боялась встретить ровесников Сайласа. Анна хотела уехать в Канаду, но Оуэн не смог пойти на это. Теперь они никогда не включали телевизор. Анна никогда не подходила к телефону. Оуэну пришлось сказать парнишке-почтальону, чтобы он больше не приносил им почту. Оуэн не знал, чем его жена занимается целыми днями. Иногда она плакала.
Сайлас умер с ненавистью к матери в сердце. И Анна об этом знала. Исправить это было невозможно.
Анна
Пусть земля замерзнет. Пусть мороз убьет всех свиней. Пусть рухнет хлев.
Надо было забить всех стельных овец. Почему мы забрали у них ягнят?
Где Сайлас? Где мой прекрасный мальчик?
Может, это он ветром вьется вокруг дома? Может, это он тихонько стучит в окно? Может, он пытается вернуться ко мне?
Почему по-прежнему приносят почту? Почему звонит телефон? Почему стены дома еще не рухнули?
Почему ты остался со мной? Ты считаешь, что это твой долг перед Сайласом – не позволить мне умереть?
Как давно мы не произносим его имя?
Сиенна
Смерть Сайласа меня действительно опечалила. Я не пошла на похороны, но я знаю, что там была вся школа и весь город. Мои родители сказали, что это будет настоящий ужас, кроме того, не все ведь считали меня жертвой, особенно после смерти Сайласа. Мама опасалась, что меня могут оскорбить, поэтому я туда не пошла. Однако мне, ну, типа, казалось, что я все равно должна там быть. Я чувствовала это в то утро, утро похорон. В газетах напечатали фотографии гроба и процессии, выходящей из церкви, и все такое. Он был католиком, верно? Да, точно, и мне казалось, что мне стоит туда пойти. Помолиться за него, и все такое. Я не религиозна, но мне следовало сходить туда, чтобы почтить его память и подумать о нем, о том, что он тоже стал жертвой, хотя, как я уже говорила, он был в той комнате.
Мне действительно пора. Я и так уже пропустила урок, но это не страшно. Я могу переписать конспект у соседки, да и препод все равно никакой. Так что, если тебе понадобится еще что-нибудь, ты просто позвони мне, и вместо того чтобы платить за билет на рейс через всю Америку, может, они лучше заплатят за интервью? Потому что, мне кажется, я тут тебе очень ценные факты выкладываю, это своего рода эксклюзив. Но, видишь ли, это совершенно не обязательно, это я так сказала, на всякий случай.
Ноэль
Я сижу у себя в комнате, когда за мной приходит госпожа Горзински. Она говорит, что меня ждут в административном корпусе. Когда я выхожу в коридор, страх судорогой сводит мне живот. Я знаю, что Сайлас пропал, что на его розыски посылали поисковую группу. Я тоже его искала, ходила всюду, где мы хоть раз с ним бывали. Госпожа Горзински говорит, что меня хочет видеть мистер Бордвин. Она просит, чтобы я обулась и оделась, и тогда она проводит меня к административному корпусу.
Я спрашиваю ее, что случилось, и она заявляет, что все в порядке, просто директор хочет побеседовать со мной о том, что происходило в последние несколько дней. Я знаю, что она лжет. Мы идем рядом, и она болтает без умолку, расспрашивая, как у меня в этом семестре обстоят дела с учебой, какие планы на будущий год, когда у меня были концерты, ведь тот концерт, который она посетила, привел ее в восторг… И вот мы уже возле административного корпуса. Я не помню, когда в последний раз переступала его порог. Мы стоим у двери в кабинет директора школы. Когда мы заходим, мистер Бордвин встает из-за стола. Он пытается улыбнуться мне, чтобы создать непринужденную обстановку, хотя знает: после того, что он мне скажет, я очень долго не смогу себя чувствовать непринужденно. Госпожа Горзински сжимает мою руку и выходит из кабинета, и уже одно это сообщает мне все, что я должна знать.
– Пожалуйста, присядь, – говорит мистер Бордвин.
И я сажусь.
– Ты ведь знаешь, что Сайлас пропал, – говорит он.
Из моих глаз начинают течь слезы.
– О боже, – тихо говорю я.
– Мне очень жаль, но я должен сообщить тебе, что час назад его нашли. Он… – мистер Бордвин делает короткий вдох, – Сайлас нас покинул.
– Не-е-е-ет! – кричу я.
«Это невозможно, – думаю я. – Невозможно. Невозможно».
– Он поднялся на гору по той тропинке, что за его домом. Возможно, он заблудился в темноте. Он провел ночь в лесу, замерз и умер, – говорит мистер Бордвин.
Мои внутренности сводит судорога. Целая серия мощных судорог. Я отворачиваюсь, и меня рвет прямо на пол. Мистер Бордвин зовет госпожу Горзински, которая вбегает, выбегает и опять вбегает с коробкой салфеток в одной руке и бумажным полотенцем в другой. Она захлопывает за собой дверь, чтобы нас никто не видел.
Мне нечем дышать, и я думаю, что, наверное, тоже сейчас умру.
Это невозможно. Этого не может быть.
Мистер Бордвин крепко обнимает меня за плечи. Я опускаю голову и начинаю рыдать. Меня трясет, и мистер Бордвин пытается удержать меня на ногах.
– Мне очень жаль, – говорит он.
Он подает мне пачку салфеток. Я вытираю рот и сморкаюсь.
– Я решил сообщить тебе до того, как об этом узнают все, – поясняет он, делая осторожный шаг к своему креслу. – Не хотел, чтобы тебе рассказали об этом в общежитии. Или, что еще хуже, ты могла узнать об этом, включив телевизор.
Я обхватываю голову руками. Мне хочется, чтобы мир остановился, чтобы он вернулся назад. Дайте мне время, верните меня во вчерашний день, когда Сайлас поднимался вверх по тропе, чтобы я могла найти его и привести обратно. Пустите меня к нему. Я хочу уснуть, согревшись в его объятиях.
– Где он? – спрашиваю я.
Мистер Бордвин называет похоронное бюро и добавляет, что будет произведено вскрытие.
Я широко открываю рот. Я вижу вскрытое тело Сайласа, и это приводит меня в ужас.
– Тебе незачем все это знать, – быстро добавляет мистер Бордвин.
– Зачем вскрытие? – спрашиваю я.
– Чтобы установить причину смерти.
– Мне показалось, вы сказали…
Но я не могу повторить это вслух. Замерз и умер.
– Так предполагают. Но, поскольку он умер при необычных обстоятельствах… Может быть, мне стоит позвонить твоим родителям? Чтобы они за тобой приехали?
– Я должна увидеть маму Сайласа, – говорю я.
– Маму Сайласа? – переспрашивает мистер Бордвин.
Я киваю.
– Я не думаю, что это возможно… Во всяком случае, сегодня. Ты ведь представляешь, как она сейчас себя чувствует.
Я представляю. Я ничего не хочу представлять.
Перед моими глазами всплывает картина: Сайлас убегает от меня вверх по лестнице и исчезает за дверью. Я не знала, что вижу его в последний раз.
– О боже… – Я опять начинаю плакать.
– Я позвоню твоим родителям. Ты можешь подождать их здесь. Мне кажется, лучше тебе уехать отсюда хотя бы на несколько дней. Тебе понадобится отдых.
– Нет, – твердо заявляю я. – Я должна быть здесь, возле Сайласа. Не звоните моим родителям. Я в порядке.
Мистер Бордвин мне не верит, я вижу это по скептическому выражению его лица.
– Зачем он полез на эту гору? – спрашиваю я.
– Мы не знаем, – отвечает мистер Бордвин и впервые за все время отводит глаза в сторону. – Можем только догадываться. Последние несколько дней были для него очень тяжелыми.
– У Сайласа были неприятности? – спрашиваю я.
– Да, у Сайласа были неприятности, – отвечает он.
– Что он сделал?
– Сейчас не время и не место вдаваться в подробности, – говорит мистер Бордвин. На его лице написана решимость и что-то еще. Растерянность. Может, даже страх. Его удивляет, что я не знаю о Сайласе и кассете.
Но я действительно ничего не знаю. Тогда еще не знаю. Пока не знаю. Я узнаю позже, когда моя соседка запрет нашу дверь, подойдет к моей кровати, ляжет рядом со мной, обнимет меня и почти шепотом расскажет о Сайласе и этой девушке, и о кассете. Она будет лежать, обняв меня, много часов подряд, и окажется, что можно злиться на человека, который уже умер. И можно ненавидеть себя за то, что ты злишься на человека, который уже умер. И можно верить в то, что ты умрешь от горя, что ты просто перестанешь дышать. Можно верить в то, что ты в любой момент была способна остановить все эти страшные события, если бы только о них знала. Можно спрашивать себя, почему Сайлас, который настолько сильно тебя любил, так поступил с тобой, покинул тебя и даже не попрощался. И даже в семнадцать лет можно понимать, что твоя жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Никогда. Что бы тебе ни говорили окружающие.
Я не хочу, чтобы мои родители приезжали в школу. Я не хочу, чтобы они узнали об ужасном поступке Сайласа, потому что они никогда не поймут, каким он был на самом деле хорошим и как сильно я его любила.
Панихиды не будет. Это из-за прессы. Но Квинни – католики, поэтому похороны состоятся обязательно. Если у вас есть карточка студента Академии Авери, вас пропустят на службу в церковь. Моя соседка не отходит от меня ни на шаг. Она крепко держит меня за руку, и мы вместе поднимаемся по ступеням католической церкви, в которой я никогда не бывала. Вокруг журналисты разных газет и телевизионных каналов. Они фотографируют и окликают нас. Когда мы входим в церковь, я вижу гроб перед алтарем. Он закрыт. Я не вижу, но слышу, как плачет мама Сайласа. Мы с моей соседкой садимся на скамью в центре. Я настаиваю, чтобы мы сели у прохода. Я хочу находиться рядом с Сайласом, когда его будут выносить из церкви.
* * *
Я не помню службу, не помню, что говорил священник. Это не имеет значения. Потом я прочитаю об этом в газете. Священник ни разу не упоминает о скандале. О Сайласе говорят только хорошее. Именно таким его хотят помнить родители.
В конце службы мужчины поднимают гроб, и я знаю, что сейчас я в последний раз буду рядом с Сайласом. Они начинают свое шествие по истертому ковру к выходу из церкви. Когда они проходят мимо моей скамьи, я протягиваю руку и касаюсь деревянного гроба.
Я встаю со скамьи и иду за ним. Я вижу отца Сайласа. Он шагает позади меня. Мы вместе выходим из церкви, и Сайлас ведет нас.
У подножия лестницы мистер Квинни протягивает мне ворох бумаг, который он держал у себя под пальто. Он отдает мне эти записи на похоронах, поскольку думает, что наши пути уже никогда не пересекутся. Листки бумаги сложены вчетверо. У них неровные края, как будто их вырвали из тетради. Мистер Квинни не такой человек, которого можно просто обнять, поэтому я этого не делаю.
Я много думаю о том, может ли умерший человек продолжать жить в твоих мыслях, если ты будешь постоянно думать о нем и представлять его живым. Все, что у меня осталось, – это воспоминания. И я помню о дверях, которые мы открывали вместе с Сайласом. Об этой двери, и той двери, и вот этой двери. Теперь я могу входить в эти двери, только перелистывая дневник. Наверное, благодаря моим воспоминаниям мы с Сайласом будем снова и снова вместе открывать эти двери.
Колм
В дни и недели, последовавшие за смертью Сайласа Квинни, которая наступила вследствие переохлаждения, центр внимания прессы переместился с вины отдельно взятых парней на то, как скверно с самого начала вело себя в этой ситуации руководство Академии Авери и в частности Майкл Бордвин, заставивший двух юношей написать признания до консультации с адвокатом.
Что касается юношей, то Роберт Лейхт и Джеймс Роублс предстали перед окружным судом Авери по обвинению в посягательстве на сексуальную неприкосновенность. Если бы их вина была доказана, им пришлось бы зарегистрироваться как преступникам, совершившим половое нападение, и каждому из них светило бы до трех лет лишения свободы. Родители и адвокаты парней приняли мудрое решение, порекомендовав им признать себя виновными в развратных действиях. Судья Уайклифф приговорил их к двумстам часам общественных работ и двухлетнему испытательному сроку. Кроме того, он приказал им пройти курс психотерапии. Им не пришлось регистрироваться как преступникам, совершившим половое нападение.
Я думаю, что Роублс, к которому у меня выработалась стойкая антипатия, тем не менее, имел все основания предъявить Академии Авери иск, обвинив ее в вымогательстве у него признания и нарушении его гражданских прав. На месте школы я попытался бы разрешить этот вопрос, не доводя его до суда. Он привел в свою защиту один интересный довод, который, хотя и не использовался при рассмотрении уголовного дела, но являлся неотъемлемой частью его гражданского иска. Роублс заявил, что вообще не считает себя виновным, поскольку лично он и пальцем не тронул эту девушку. По его утверждению, он присутствовал в комнате, но «занимался своими делами». Однако кассета свидетельствует о том, что некая часть Джеймса Роублса все же коснулась девушки. В зависимости от того, как на это смотреть, кассета либо полностью оправдывает Джеймса Роублса, либо как раз наоборот. Лично я считаю, что эта часть его иска – полная ерунда. Должен, однако, признать, что мне ужасно хочется послушать, как адвокат Роублсов представит его иск суду.
