Текст книги "Примерный сын (ЛП)"

Автор книги: Анхелес Гонсалес-Синде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Единственное неудобство заключалось в том, что негде было припарковаться, но прямо напротив я увидел въезд на стоянку для жильцов. Поскольку я планировал, что мой поход в магазин займет не больше трех минут, маловероятно, что кто-то из жителей именно в это время будет выезжать со стоянки или въезжать на нее. Я вылез из машины и снова пустился бежать, что было духу, будто сам черт гнался за мной.

В магазине двое людей покупали хлеб, но они уже заканчивали. Я ограничился одним лишь экологичным кофе с фирменной белой этикеткой, как я говорил, неплохим на вид. [прим: белая этикетка – розничный бренд, являющийся торговой маркой определенной сети супермаркетов] Поразмыслив, я решил взять два пакета вместо одного, чтобы избежать повторения подобной ситуации. Я подсчитал стоимость и осмотрел имевшиеся у меня в наличии деньги, чтобы по максимуму упростить и ускорить оплату. Не прошло и тридцати секунд, как в магазин вошел молодой парень и громко спросил, не оставил ли кто машину на выезде со стоянки. Я ответил парню, что это моя машина, и попросил его немного подождать, пока не расплачусь. Я смотрю на продавца – не войдет ли он в мое положение и не возьмет ли с меня деньги, но он, поскольку дело новое, хочет завоевать доверие постоянной клиентуры, отдавая предпочтение покупателям, живущим поблизости, а не таким залетным, как я. Я хотел было оставить деньги на прилавке и уйти, у меня было этому оправдание, но продавец, как я уже говорил, никоим образом не намеревался заканчивать обслуживание покупателей хлеба. Тогда тот малый лет двадцати пяти взглянул на меня с деланным огорчением, по-театральному сложив руки в умоляющем жесте, словно мы играли на сцене нашу жизнь, и попросил:

– Ради бога, я жутко спешу, убери машину, а потом делай, что хочешь.

По правде говоря, в этой ситуации я мог бы заупрямиться и стоять на своем, потому что положение мое было хуже некуда. Остаться и купить себе кофе, было полуминутным делом, но я испытывал на себе давление продавца, который сверлил меня злобным взглядом, передавая тем самым свое неодобрение клиентам, как будто в этом раю гармонии и истинного согласия я пытался установить моральную развращенность капиталистического потребительства. С другой стороны на меня давил этот малый. Подчиняясь нажиму с обеих сторон, я мог сделать только одно – оставить пакеты с кофе на прилавке и уйти, не солоно хлебавши, что я и сделал. Потерпев абсолютное поражение, я вышел из магазина, не оглядываясь.

Я ехал вниз по улице, и в зеркало заднего вида смотрел, как от меня удаляется симпатичная и одновременно вычурная вывеска, этот модерновый логотип, который приглашает тебя жить лучше, покупая натуральные продукты. Он показался мне настолько фальшивым, что я не мог сдержать чудовищную ярость, эту неимоверную силу, которая поднималась от живота к голове. Я вдавил акселератор в пол и покинул улицу под несуразный визг шин при заносе. Полагаю, на тамошней мостовой я оставил двадцать евро за шины.

Я поставил машину обратно в гараж, но мне было уже все равно, и прежде чем закрыться в магазине, я зашел в кафе, чтобы позавтракать обстоятельно и не торопясь.

– Кофе с молоком. В стакан, пожалуйста, – уточнил я.

– Будете что-нибудь есть? – спросил меня искуситель-официант, который уже был для меня настоятелем этого священного храма для изголодавшихся.

– Да. Значит, так, положите мне круассан а-ла-планча. У вас есть гриль? [прим: круассан а-ла-планча – круассан, обжаренный на гриле]

– Конечно.

Я почувствовал желание обнять его. После вспышки гнева я впал в ступор. Умяв круассан, я выпил

еще кофе. Кофе и круассан были восхитительны, но пока я наслаждался их вкусом, начал задавать себе вопрос, с каких это пор кофе стало занимать столь важную часть моей жизни, и почему. Ответов у меня не было, а если и были, то в эту самую минуту я предпочитал не анализировать их. Это был момент действия, а не размышлений. За барной стойкой официантка разговаривала с еще одной женщиной, вошедшей в кафе с улицы. Я и не подумал бы, что они знакомы, не говори они обе очень бойко по-румынски. Только что вошедшая предлагала что-то официантке, что та решительно отвергала. Наконец я заметил в руке вошедшей стопку откопированных листочков. Вероятно, она хотела разложить листки на столах, чтобы их брали посетители. Реклама. Как во времена моего отца листовки компартии Испании. Это заставило меня задуматься о своей идее расширить спектр коммерческих услуг моего магазинчика и обзавестись сканером. Была ли эта идея такой хорошей, как я думал? И было ли изготовление фотокопий тем, во что я хотел бы вложить свою душу? По сути, быть может, оно и к лучшему, что мама не продала мне свою долю магазина. В сущности, пожалуй, это было даже необычайно хорошо, что все разваливалось, что мама не могла снова заниматься торговлей, а я должен был принять решение: оставить ее вместе с магазином. Навсегда бросить магазин на нее одну. Разве ты не хотела его? Так получи. У меня есть кое-какие сбережения, на которые я мог бы отлично поездить по миру пару месяцев, а может, и больше. Я не транжира, трачу немного и умею жить, довольствуясь малым. Возможно, это был бы геройский поступок с моей стороны. Деяние, о котором просил меня отец – оставить магазин целиком моей матери с ее загипсованной рукой. Женщина, разносившая рекламу, подошла ко мне и дала мне один листок из стопки, прежде чем уйти.

Румынская девушка ищет работу по уборке

(глажке, готовке) или по уходу за детьми.

Постоянную или временную.

* Говорю и пишу по-английски

* Владение компьютером на уровне пользователя

Корина 60Х ХХХХХХ

Спасибо!

Листки не были отсканированы, они были написаны от руки, и не обрезаны ножницами, а

оторваны. Тем не менее, почерк был красивым. Сколько раз она переписывала этот текст? И как добилась того, что почерк не изменился? Само собой, там был номер мобильника, который я не указываю здесь, потому что это не самое важное. Я положил листок в карман, вышел из кафе и направился к магазину.

5. Договор

– Корина…

– Да, это я.

Я набрал ее номер, почти не раздумывая, движимый интуицией и, прежде всего, грандиозной

идеей.

– Видите ли, у меня есть ваше рекламное объявление, и я хотел бы предложить Вам работу. Знаете,

я ищу человека…

Я еще не нанял на работу ни одного человека, и теперь, судя по тому, как выдавливал слова,

больше всего я думал как раз об этой слабой стороне своей жизни. Я понимал, что не могу нанять на работу первого встречного, кто раздает листовки в кафе, тем более для того, чтобы он находился в твоем доме, в твоей семье, ухаживая за беспомощным человеком, который не в состоянии обслужить себя сам.

– Если бы я мог встретиться и поговорить с Вами.

Дело оказалось более деликатным, чем казалось мне четверть минуты назад, в миг вдохновения. Несмотря на это, Корина, кажется, не заметила моей нерешительности. Она ответила мне

непринужденно и, что там отрицать, даже весело.

– Да, конечно, я смогу прийти на встречу. Вы скажете мне адрес?

Я не мог встречаться с этой женщиной у себя дома, даже если она станет работать именно там. Я

достаточно хорошо знал свою мать, чтобы понимать – подобное решение нужно было принять за ее спиной, а ее просто поставить перед фактом. Я дал Корине адрес магазина. Она сказала, что придет сегодня же утром. Корина продолжала разносить свои написанные от руки листовки по другим районам. Я почувствовал искушение спросить ее, почему она писала листовки вручную, а не откопировала их, как все, но промолчал. Если я приму ее на работу, у меня будет время разгадать ее бесхитростное поведение, ее поступки, которые я в глубине души одобрял, и это стало решающим фактором, внушившим мне доверие.

На Корине была несколько странная одежда; подобный небрежный стиль ассоциируется у меня с

восточными странами, точнее было бы сказать, с диктатурой. Это напомнило мне свое собственное детство начала восьмидесятых, когда мы только вырвались из франкистского режима. Это была эра, соответствующая спартанской, одноцветная и однообразная. Все мы были как две капли воды похожи друг на друга, так что я отлично помню первые, увиденные мною в жизни носки в разноцветную полоску. Родители привезли их из Барселоны, находящейся ближе всех к Европе. Эти носки ослепили меня. В Мадриде носки были мрачных цветов: серые, коричневые, бордовые, темно-голубые или тускло-зеленые. И до сих пор в моей голове Барселона окружена этакой мифической аурой. Однако, возвращаясь к Корине, скажу, что она была круглолицей, ее движения были свободными и точными. Она показалась мне женщиной сильной, с четкими и ясными представлениями, и могла взять на себя заботу о моей матери, поскольку я был сыт по горло своей обязанностью каждый день помогать ей принимать душ и одеваться. Дело не в том, что мне неловко видеть свою мать голой, и я стесняюсь, и даже не в том, что меня огорчает ее немощность. Как я уже упоминал, в нашей семье мы слишком далеки друг от друга для столь интимных дел. Куда там! Меня приводит в бешенство ее непрошибаемая твердолобость. Я уже говорил, и мне жаль повторять, но мама жутко упряма, она не хочет быть обузой и отвергает всяческую помощь. Это крайне утяжеляло утренние гигиенические процедуры. Я понимал, что каждый день мама поднималась с кровати все позднее исключительно для того, чтобы заставить меня быстро уйти в магазин, не давая времени спорить с ней там, на кухне, где она, стоя в ночной рубашке, с трудом готовила себе кофе одной рукой, отказываясь идти со мной в ванную. Как-то по телефону я рассказал обо всем сестре, но она не придала этому никакого значения. Более того, она сказала, чтобы я махнул на нее рукой – если ей угодно разбить себе башку, находясь одной в ванной, чихать. Нурии легко, она живет далеко, и для нее эти проблемы как телесериал с некими персонажами, которые ей вроде родственники, но в конечном счете, чужие. И потом, Нурия склонна радоваться материнским проблемам, если они ее не касаются. Это ее маленькая месть, а может, и большая. Она таит на мать большую злобу из-за чего-то там в далеком детстве. Эта злость может принимать тысячу и одну форму, но я уверен, что Нурия и сама толком не помнит, из-за чего она злится, и не прощает мать только потому, что ей это выгодно. Фактически, я мог разделить с Нурией ее позицию, и даже эгоистически заявить матери: “Отлично, черт с ним, мойся одна”, и смотаться, но я боялся, что мать снова упадет, когда меня не будет дома.

Мы находились в магазине. Я стоял за прилавком, а Корина перед ним, как покупатель, хотя и не

была им. Я думал о нашем положении и прикидывал, не лучше ли мне выйти из-за прилавка, чтобы мы были на равных и поговорили с моей потенциальной работницей не так формально, а более демократично, по-простому, когда услышал вопрос Корины:

– Сколько часов в день?

Об этом я тоже не подумал, но тут меня осенило – самое главное, чтобы она находилась дома с

утра, чтобы помочь матери и делать всю работу по дому, включая готовку. Когда меня не было, мама стремилась управляться с плитой и кастрюлями одной левой рукой, и однажды могла случиться беда, несмотря на то, что мама никогда не была отменной поварихой, и ее меню ограничивалось простенькими рецептами, основанными на сырых продуктах и полуфабрикатах. То же самое было и с Паркером. Если я не успевал своевременно позаботиться о нем, мама старалась спуститься с ним в парк, не дожидаясь меня.

– Пять часов в день. С утра, когда я ухожу и до моего возвращения в полдень, – твердо и

решительно ответил я, чтобы у Корины не сложилось впечатление, что я импровизирую.

Я считаю, что когда кто-то приступает к работе, необходимы четкие и строгие правила. Гибкость

открывает дверь разного рода спорам и недоразумениям, а я не переношу ругань, как я и говорил. Впрочем, досконально я этого не знаю, с этим у меня всегда были нелады. Корина показалась мне женщиной порядочной, честной и с хорошим послужным списком, и мы сошлись на плате, которую она мне предложила, но оплачивать проезд я отказался. Я подумал, что неплохо припрятать туз в рукаве, в смысле вознаграждение, который можно будет разыграть позднее, если наши трудовые отношения сложатся.

Тут в магазин зашли какие-то девочки, чтобы купить стержни для своих авторучек, замазку и

циркули, и Корина попрощалась. Она ушла еще с одним листком бумаги, на котором от руки был написан наш адрес.

6. Недомогание

Теперь наступило самое тяжелое – рассказать обо всем маме. В голове было пусто. На часах было два-десять. Я шел к дому, и аргументы, казавшиеся мне такими надежными на бумаге, когда я их готовил, теперь уже не казались мне такими неоспоримыми. Я вновь повторил их. Зачем моей маме нужна была помощница? Чтобы избежать новых травм и ускорить ее выздоровление. Это был единственный разумный ответ, но сейчас я уже не был так уверен в нем, он был неубедительным. Мама без труда расправится с ним. Для нее нужно было найти больше причин. Я должен был получше подготовиться, иначе снова могло повториться то, что было на паэлье, когда моя инициатива завершилась плитой и больше ничем, растворившись в стоячем болоте, как мыльная пена для ванной. Я тогда умолк, мама тоже молчала, и я не знал, злится она или нет, а Нурия перешла на другую, совершенно бессмысленную, тему. Я вставил ключ в замочную скважину, и Паркер, который всегда, едва я вхожу в дом, несколько раз нелепо подпрыгивает, будто он цирковой пуделек, а не большущий, почти в сорок килограммов веса, пес, не выбежал радостно поприветствовать меня. Я позвал его, потому что мне проще позвать пса, чем мать. Паркер пришел из кухни, откуда, как всегда, доносится слабое звучание радио. Увидев Паркера, я почувствовал облегчение, потому что с минуту думал, что моя мать спустилась с ним на улицу, как обычно рискуя, но, к счастью, мама была дома и вертелась возле плиты. Однако, когда я вошел на кухню, я не нашел ее ни у плиты, ни у холодильника. Она сидела возле небольшого стола, за которым мы завтракаем. Мама была бледная, как полотно, точнее серая, и вид у нее был удрученный. В собачьих мисках не было ни воды, ни корма. То, что мама не обратила внимания на то, что у собаки нет в миске корма, при том, что мне порою кажется, собака ей дороже нас, было еще более странным, нежели ее вид. Я не на шутку испугался:

– Что случилось?

Ни ответа, ни привета. Вот такие мы дома. Мы всё говорим прямо, без обиняков, поскольку думаем, что другой обладает телепатическими способностями и точно видит в наших глазах ласковую приветливость и надежность.

– Ничего. Я пришла заварить себе ромашку.

– А разве сейчас время ее принимать? – я заставляю маму взглянуть на часы.

В доме часы у нас повсюду. В каждой комнате, даже в ванной и в кладовке, так же как и радио. Забавно, потому что мой отец всегда приходил домой поздно, а вот к собственной смерти он пришел слишком рано. Впрочем, его увлечение настенными часами и сигналами точного времени по радио, пожалуй, не имело ничего общего с его пунктуальностью, как и с любовью к тиканью маятника часов, который, казалось, мерно нашептывал: “Время бежит, а ты живешь, так что иди спокойно”. Мама мне не ответила. Это вполне в ее духе, как я уже говорил, однако на этот раз мне показалось, что она не ответила не потому, что ей не понравился вопрос, а потому, что у нее не было на это сил. Паркер почувствовал что-то необычное и очень внимательно смотрел на нас. Я налил ему воду и положил еду, но он даже не притронулся к ним.

Пока я вел мать по коридору до ее постели, где она попросила меня помочь ей лечь, я подумал, что это сильно облегчало мне путь к Корине. Если мама почувствовала себя хуже, то присутствие другой женщины просто необходимо, и я как счастливый предсказатель или гиперответственный человек предвосхитил события. Ухудшение ее состояния наделило меня властью. “Мама, – мог бы сказать я ей, – мама, мне спокойнее, если в доме есть кто-то еще, и ты не одна, пока я нахожусь в магазине”. Так я и сказал ей. Едва она легла, как я услышал, что говорю свои собственные слова, секунду назад звучавшие в моей голове. Мама, обессиленная, вытянулась на кровати, а я стоял рядом, полный сил.

– Мне спокойнее, мама, если в доме есть кто-то еще, и ты не одна, пока я нахожусь в магазине.

Я ненавижу, когда происходит подобное. Кажется, что я актер, занятый в спектакле, написанном для другого. Однако время от времени такое случается, несмотря на ненависть. Я говорю фразы, которые тщательно обдумал; они не хорошие и не плохие, скорее, я нахожу их немного фальшивыми, как будто они вылетели из меня, а я был сторонним зрителем, наблюдавшим эту сцену. Я словно обманывал самого себя, но в то же время радовался, потому что фраза, правдивая она или лживая, прозвучала фантастически благоразумно и естественно. Я услышал ответ мамы:

– Поживем – увидим.

Она закрыла глаза и задремала, но первый шаг я все же сделал. Я известил ее о своих намерениях. Ромашка на ночном столике полностью остыла.

Остаток дня я провел, лежа в кровати, в ногах у меня валялся наш пес. Паркер – рослый и крепкий боксер, производящий на чужих, как я уже говорил, довольно сильное впечатление. На самом же деле он добрейшей души псина, ведущий себя как дамский угодник. Воры могли бы запросто грабить дом, а Паркер вилял бы хвостом, встречая их с распростертыми объятиями.

Я позвонил семейному врачу. Она уточнила, что недомогание мамы явилось следствием прописанного ей в больнице огромного количества противовоспалительных и болеутоляющих средств, и уменьшила дозу. В любом случае, это недомогание подоспело как нельзя кстати, и я чувствовал себя слегка виноватым за свою радость, но не настолько, чтобы снова позвонить Корине и расторгнуть наш устный договор.

Вечером, когда я пошел на работу, пришла Нурия, чтобы ухаживать за мамой. Она шумно ввалилась в квартиру, демонстративно громко болтая по мобильнику и давая наставления кому-то из бывших по поводу полдника троих детей, занятий по баскетболу, плаванию или что там у них было, и указывая, куда ему следует отвести того или другого. Вообще-то сестра совсем неплохо разделила своих бывших – каждый из них занимается только своим отпрыском, а не чужими, но сегодня в силу непредвиденных обстоятельств, когда наша мама, обладающая железным здоровьем, неожиданно очутилась в постели, все дети остались под присмотром единственного оказавшегося свободным отца. Мне кажется очевидным, что есть множество преимуществ в том, чтобы иметь троих отцов для троих детей. Эти преимущества, скорее всего, не так заметны, если ты живешь в поселке или маленьком городке, где все знают друг друга, но для людей, живущих в бездушных мегаполисах это очевидно.

Сестра вынудила меня пойти вечером в магазин, потому что у нее не было денег на парковку

машины. Ей нужно было получить их, то есть хапнуть мои евро, снова спустить их, и снова получить. По-моему, моя сестрица из тех женщин, которых жизнь никогда ничему не научит. Ей всегда чего-то не хватает и, тем не менее, она ухитряется как-то выкручиваться. В любом случае, находясь в финансово неустойчивом положении, сестра жадно хватает сумки, пальто, шарфы, мобильники (у нее их два, айфон и смартфон BlackBerry с разными тарифами разных компаний, чтобы сэкономить; она именно из такого сорта людей), зарядные устройства, при этом приводя мне аргументы, которые оправдывают необходимость неотложной помощи. Я ушел, оставив обеих женщин дома и не проронив ни слова о моем договоре с Кориной. Лучше огласить его как можно позже.

В тот вечер я так задержался и так устал, что на следующий день, когда рано утром затрезвонил домофон, и Паркер принялся безумно лаять, я подскочил в кровати как ошпаренный. Я и забыл, что сегодня Корина приступала к работе. Чтобы не вдаваться в споры, лучше все дела принимать как должное. Таков мой девиз. Особых осложнений не предвиделось. Главное – уверенность. Мама, это Корина. Начиная с сегодняшнего дня, она каждый день будет приходить к нам, чтобы помогать тебе по хозяйству. Корина умеет готовить, убираться, она будет спускаться за покупками, словом, ты просишь ее обо всем, что тебе необходимо. Корина, это моя мама, Марга, а это наш пес, Паркер. Паркер кажется свирепым, но он очень добрый и ничего Вам не сделает. Собственно, это был весь разговор. Потом я живенько показал Корине дом и ее рабочие инструменты – пылесос, веник, плиту, и все такое прочее. Тут и делу конец. Мой план был ясным и четким... План, но не жизнь.

– Кто это в такую рань? – спросила меня мама, и мое сердце загалопировало под сто ударов в минуту. – Не иначе как эта дура Фатима. Пошли ее куда подальше, пусть катится к себе домой, она мне до смерти надоела. Вчера я сказала твоей сестре, чтобы она не открывала дверь, а то ишь повадилась шастать сюда в любое время, рада, что я упала, а я, знай, терпи ее.

Фатима – это наша соседка, должно быть, ровесница мамы. Они знают друг друга вот уже сорок лет; познакомились, когда мои родители поселились в этой квартире. Тогда Фатима была молоденькой девушкой и жила со своими родителями. Она работала по своей специальности, и что несколько необычно, так никогда и не вышла замуж, посвятив себя душой и телом заботам о своих престарелых родителях. А может, это просто я помню их такими старыми. Ее отец умер два года назад, и теперь она занимается исключительно матерью, которая уже никогда не выходит из дома. Не знаю точно, но думаю, что моя мама для Фатимы нечто вроде окошка в мир, ее второе я, какой она хотела бы быть. Дело в том, что соседка любит подолгу чесать языком с моей мамой из-за чего каждые два дня из трех оказывает нам честь своими визитами. И каждые два часа из трех. Мама не выносит слишком заботливых и старательных людей и иногда, посмотрев в глазок и увидев Фатиму, она прячется в своей комнате и просит меня сказать соседке, что ее нет дома, как попросила накануне сестру.

Я знал, что это была не Фатима, но знал также и то, что мама не готова к приему гостей. Нетвердым шагом она брела по коридору в одной ночной рубашке к ванной.

– Тебе помочь? – спросил я ее.

– Обойдусь, в этом нет необходимости, – ответила она, как я и ожидал.

Корина уже поднималась в лифте, Мама находилась здесь, мы разговаривали, и она не была готова к такому повороту событий. Я почувствовал себя в некоторой степени предателем и понял, что предатели поступают так отчасти из малодушия и трусости. Предать гораздо легче, чем брать на себя ответственность, но я не хотел быть предателем.

– Мама, оденься, это человек, которого ты не знаешь.

– В такую рань?

– Да, мама, именно. Днем я буду в магазине.

Говорят, лучшая защита – это нападение. Вранье. В самом начале атака может пройти хорошо, но потом нужно поддерживать сердитый и требовательный тон, а это ставит тебя в невыгодное положение для того, чтобы противник принял твои доводы.

– Вчера я тебе об этом сказал.

– И что же ты мне сказал?

– Что я договорился с одной женщиной для того, чтобы ты не была одна.

– Ты ничего мне не сказал, а хоть бы и сказал...

– Мама, я все уже решил. Так ты поправишься гораздо быстрее и лучше.

– Да неужели? И с кем ты договорился? Со знахаркой? Она обладает чудодейственной силой?

– Нет, но тебе необходимы помощь и уход, мама, а если о тебе не позаботиться, ты снова упадешь.

– Да это тебе нужна помощь, тебе.

Я понимаю, что у каждого человека свои доводы, это очевидно, но есть другая сторона, которую я не понимаю. Почему так трудно понять их? Понять доводы другого человека. Вероятно, все было бы гораздо проще, будь у нас между собой как с животными, когда ты смотришь на них и понимаешь их. Пусть они не могут говорить, но ты их знаешь, а с человеческими существами все по-другому. Мы представляем остальных лишь отчасти, да и то приблизительно. Со временем я это понял. К примеру, мама – для людей на улице одна, а для нас, ее родных, совсем другая. Тем, посторонним, она кажется близкой, внимательной, даже милой. Однажды, когда мама и Нурия о чем-то спорили между собой, сестра запальчиво выкрикнула ей:

– Почему ты обращаешься со мной не как с клиентами? Я хочу, чтобы ты обращалась со мной как с поставщиком!

Нурия и сама не сахар, как я уже говорил, она любит спорить. Правда, сама она говорит, что не любит, но на самом деле ей это нравится, и она всегда старается возразить. Мама говорит ей: “Ты всегда в команде противника”. Это означает, что Нурия всегда нам перечит, чтобы мы ей ни предлагали, что бы ни говорили; что бы мы ни делали, она всегда не согласна. Тем не менее, в данном случае Нурия была права, потому что перед всеми покупателями или продавцами, приходящими в магазин, мама предстает совершенно другим человеком, не той что перед нами. Конечно, они не могут описать ее тебе с точностью, которую внесли бы факты и подробности, доказывающие их характеристику и опровергающие мою. Но вне всякого сомнения, я не знаю, какая моя мать на самом деле. То ли такая, какую я вижу и с какой живу, то ли такая, какой ее видят другие. Скорее всего, она ни та, ни другая, поэтому я так восторгаюсь своим псом. В отличие от остальных, он всегда один и тот же, ясный и понятный.

Корина была уже здесь, в передней, перед моей двуликой мамой, передо мной, считающим себя одноликим, и перед Паркером, которому она тут же приглянулась. И это при том, что Корина сразу перестала обращать на него внимание, как зачастую поступают жители деревень, привыкшие к животным и не боготворящие их.

– Пройдем в гостиную? – предложил я, всем видом выражая, что столь странная встреча в столь необычный час, находится в моем ведении.

– Мама, это – Корина. Корина, это – мама.

– Очень приятно, – произнесла Корина с акцентом, к которому я, вероятно, уже привык.

Полагаю, на маму Корина произвела неплохое впечатление, поскольку во время разговора она выказывала интерес и даже приняла в нем участие, вставляя кое-какие правила, которые я пропустил на месячный испытательный срок.

В магазин я направился совершенно спокойным, зная, что мама дома не одна, и вместе с ней Корина. Я пребывал в эйфории, как будто только что открыл неизвестную формулу, гарантировавшую мне успех и удачу на всю оставшуюся жизнь.

7. Тактика и стратегия

Я пребывал в таком восторге, что достал мобильник и решил послать сообщение Бланке.

Естественно, я ничего не рассказывал ей о бесславном провале моего меркантильного предложения путем организации паэльи, зато теперь, наконец-то, мои дела пошли в гору, и можно было сообщить ей о своих достижениях. По своей наивности мне вздумалось предложить Бланке до некоторой степени новую версию самого себя как энергичного оптимиста, независимого и дальновидного человека, который мог исправить все прошлые промахи и неблаговидные поступки, приведшие нас к крушению. Вернее, приведшие к крушению меня, поскольку она продолжала держаться на плаву. Тем не менее, собираясь написать сообщение, я заметил, что Бланка находится в контакте и, не раздумывая ни секунды, я вышел из приложения. У меня создалось впечатление, что она могла меня заметить, и было ощущение того, что ей не хотелось застать меня, раздумывающим о ней утром во вторник, если быть точным, то без двадцати пяти девять. Именно этим мне совсем не нравится WhatsApp. Мне не хочется, чтобы люди знали, что делаю я, и сам я не хочу знать, что делают они, тем более Бланка. Сюрприз – одно дело, а застать человека врасплох – совсем другое.

Сейчас поясню. С самого начала у нас с Бланкой все было легко. Мне даже не приходило в голову понравиться ей, и, как я уже упоминал, первый шаг сделала она. Хосе Карлос и Эстер шли к нему домой перепихнуться, и на выходе из ресторана Бланка попросила меня, а точнее вынудила, отвезти ее домой.

– Я приехал не на машине, – ответил я, – и мне нужно выгулять собаку.

– Не будь тупицей, – заявила она, – я погуляю вместе с тобой и с твоей собакой, а потом ты отвезешь меня на такси. Какой породы твой пес? Я обожаю собак.

Я плохо понял логику сказанного и подумал, что Бланка была дамой параноидального склада, действующей несколько прямолинейно, которая, играючи, использовала меня в качестве охранника-провожатого до дверей ее дома. Мы вывели Паркера, и Бланка была с ним очень мила и внимательна, даже более чем. Она не могла притворяться, пес и в самом деле заинтересовал ее, и, отведя Паркера обратно домой, я предложил Бланке подвезти ее на своей машине. На светофоре она поцеловала меня. Поцелуй – ничтожно редкое явление, случающееся в моей жизни, но нет ничего лучше неожиданного поцелуя. Я узнал это, будучи еще подростком. Тогда Лурдес, моя первая любовь, поцеловала меня, когда я этого совсем не ждал. Ее поцелуй был сродни ловушке, но очень приятной, он был потрясением, отпечатавшимся во мне, оставившим свой след. Повторить тот первый, поразивший меня поцелуй, было невозможно, но я сохранил его. И сегодняшним утром, пребывая в эйфории, по дороге в магазинчик, я совершенно неожиданно вспомнил о первом поцелуе Бланки на светофоре. Мне захотелось разделить с кем-нибудь свою радость. Когда тебе кто-то нравится, ты продолжаешь рассказывать ей о себе, даже если ты ей уже безразличен. Ты можешь только говорить, что и делаешь с завидным упорством, будто вручая дар, стоя на одном колене, словно нить ваших любовных отношений тянется в будущее, целиком не оборвавшись в прошлом. Знает ли она об этом или нет, но я продолжал жить с ясным представлением, куда ведет эта нить, мечтая о том, что мои сегодняшние действия, как хлебные крошки Мальчика с пальчик, снова приведут меня туда, где мне было хорош, и я был влюблен.

К счастью, весьма неуместная атака стыдливости (или благоразумия) в конечном счете не дала мне

приобщить Бланку к моим стратегическим достижениям, на деле достаточно робким, если взглянуть на них с другой стороны. Я убрал свой мобильник, открыл магазин и включил радио. Мой настрой оставался столь же приподнятым, и я решил, что ведущий “Радио Классика”, мой воображаемый друг, сегодня вынужден будет обойтись без меня. Я настроил приемник на волну коммерческой передачи, где крутили хиты прошлых лет, и завсегдатаем которой, обычно, тоже бывал. Мне было необходимо уже пережитое мною счастье. “Если я любил по привычке, то по привычке и забыл. Сила привычки – мой проводник и мой свет…” – пел Хайме Уррутиа, певец, который мне нравится, и в чьем образе мышления я часто вижу отражение самого себя. [прим: Хайме Уррутиа – один из участников испанской рок-группы Gabinete Caligari, речь идет о песне La Fuerza De La Costumbre (“Сила привычки”) с диска Camino Soria (1987)]