Текст книги "Примерный сын (ЛП)"

Автор книги: Анхелес Гонсалес-Синде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Áнхелес Гонсалес-Синде

Примерный сын

Comparte

Эта повесть стала финалистом премии “Планета” 2013 года

Аннотация:

В свои 37 лет Висенте продолжает жить и работать вместе со своей матерью. Он хочет, чтобы все изменилось, но не знает, как это сделать. Кто научит тебя тому, что ты не умеешь? Где научиться жить лучше? Несмотря на то, что все его ценят, у него есть своя очень уязвимая ахиллесова пята – это его сомнения и желание всем угодить, из-за чего он запутывается в своих излишне эмоциональных и неясных отношениях. В результате несчастного случая, произошедшего у него дома, его мать какое-то время не может ходить. Этот момент Висенте использует для того, чтобы круто перевернуть свою жизнь самым что ни на есть глупым способом – влюбившись в Корину, сиделку, чья личность является не настолько ясной и понятной, как кажется. Эта повесть, рассказывающая о человеческой растерянности в жизни, написана с истинным чувством юмора, и Áнхелес Гонсалес-Синде предстает перед нами отличной рассказчицей, каковой и является на самом деле.

.

1. Падение

– Ты мне все кости переломаешь, – заявила она.

– И что мне делать? – спросил я ее.

– Пока не знаю, – ответила она, – оставь меня ненадолго, посмотрим, что со мной.

Она так и осталась лежать там, на полу.

– Я подниму тебя?

Она даже не удостоила меня ответом. Ох уж эта досадная, раздражающая привычка моей матери –

не отвечать. Порой я задаюсь вопросом, уж не возомнила ли она, что я телепат, а потому ей нет совершенно никакой необходимости сотрясать воздух словами впустую?

– Так что мне делать, мама? – Вопрос повис в воздухе. Поскольку мать по-прежнему не произнесла

ни слова, я решил ответить себе сам. – Я позвоню в скорую.

– Нет! – решительно приказала она. – Я не хочу устраивать спектакль, чтобы вся улица глазела

на меня.

Мама залезла на стул, чтобы дотянуться до каких-то папок-скоросшивателей, стоящих на самой

верхней полке, и каким-то образом потеряла равновесие. Когда я попытался поднять ее, она вскрикнула. Мама кричит необычайно редко, потому что не хочет никого тревожить. Она не выносит причинять беспокойство другим людям, находя это самым дурным тоном. Хуже того, она считает, что потревожив кого-то, она будет в долгу перед ним, а если и есть что-то на свете, что мама не выносит, так это быть обязанной кому-то. Иными словами говоря, если моя мама издала этот нечеловеческий вопль, на это должна была быть очень веская причина, ведь она скорее умрет, чем станет жаловаться. Так что лучше всего было оставить ее в покое, что я быстро и сделал, будто обжегшись.

– Значит так, я не должен звонить в скорую, и не могу помочь тебе подняться, так может быть, ты

скажешь, наконец, что нам делать? – спросил я снова.

– Выключи радио, Висенте.

Давайте разберемся, что мы имеем. Мы с мамой работаем вместе, у нас с ней, если можно так

выразиться, семейный торговый бизнес. Точнее говоря, маленький магазинчик канцтоваров. Мама ведет бухгалтерию и занимается налоговыми вопросами, я работаю с клиентами, стоя у прилавка, и общаюсь с поставщиками. Поначалу я не собирался становиться продавцом, и уж тем более директором. А ведь изначально наша торговая точка была маленькой типографией с небольшим набором офисных принадлежностей. Я поступил на филологический факультет, на кафедру английского языка, поскольку всегда проявлял интерес к этому языку. У меня была мысль подыскать себе какой-нибудь институт в Англии и получить там докторскую степень, попутно в нем же и преподавая. Видите ли, я собирался отправиться в путешествие, но не абы куда. Мне хотелось побывать в конкретных местах: в Ливерпуле, Манчестере, Бирмингеме, Шеффилде, Лидсе, Эдинбурге, не говоря уж об Абингдоне, городке группы “Радиохед”, которую я в то время, в начале девяностых, часто слушал, потому что нужно видеть, как может помочь музыка людям, пребывающим в замешательстве. Я хотел познакомиться с Великобританией, прогуляться по городкам, откуда брали свое начало английские музыкальные группы, которыми я восхищался. Мне хотелось побывать там и выяснить, что же такого было в этих городках, что подвигало создавать подобные шедевры, хотелось пропитаться этим неведомым и стать немножечко похожим на музыку, которая мне так нравилась, таким же горячим и глубоким. Я чувствовал, что эта музыка присуща мне, но ей не удалось стать полностью моей, моей во всем. К несчастью, неожиданно умер мой отец, и мне пришлось взяться за торговлю и оставить учебу. Постепенно, не осознавая того, я забросил и музыку.

Порой, бывает очень трудно различить начало важных процессов. Человек плохо понимает,

как начинались те или иные вещи, в каком пустяшном разговоре зародилась идея, в какой позабытой прогулке было принято смехотворное, ничего не значащее решение, которое со временем привело к перемене. Но, я отлично знаю, что оплошность моей матери в это утро была началом всего, потому что она не думала ни о чем, влезая на табуретку, чтобы добраться до верхних полок. Она не думала ни о своем возрасте, ни об артрите, ни о том, что я здесь и мог бы помочь ей, словом, ни о чем. Ее удар о пол оказался решающим для того, чтобы мой всегда упорядоченный, безмятежный, размеренный и столь предсказуемый жизненный курс, состоящий из череды поступков, вдруг изменился. Одна перемена, которая иным может показаться незначительной, для меня тогда была немыслимой.

Ну да ладно, тем утром, до того, как мама свалилась с табуретки и сильно ударилась, я варил себе

кофе. Я объясняю все подробно, потому что считаю эти мелочи важными. Если я и научился чему-то, так это только тому, что лишь изучая глубины нашего собственного поведения, мы сможем найти истину и таким путем освободить себя от повторения одних и тех же ошибок в бесконечной и тоскливо тянущейся ленте этих самых ошибок. По крайней мере, я думаю, что в паззле, который я пытаюсь разобрать, важны каждый фрагмент и каждая мелочь, потому что наши пробегающие, короткие жизни строятся не на базе неких экстраординарных и легко изолируемых друг от друга действий, а, наоборот, на соединении мелочей, которые сами по себе незаметны, и ощутимы только вкупе друг с другом. В магазинчике у нас есть плита и раковина, потому что типография включала в себя подсобку, являвшуюся, временами, нашим жилищем, непритязательным, но жилищем. И, хотя мы все переделали, и теперь, по словам моей мамы, там “яблоку негде упасть”, мы все равно оставили маленький уголок со столиком и двумя стульями, которые служат нам то кухонькой, то офисом, если нам хочется попижонить. В этом уголке я каждое утро методично варил себе кофе в большой кофеварке, а потом пил его на протяжении целого дня. Матушка пьет растворимый кофе без кофеина, залив его горячей водой. Это пойло я нахожу отвратительным, и ни под каким видом не пью “Нескафе”. В довершение могу сказать, что я чертовски придирчив в отношении кофе, и меня крайне редко устраивают даже пропорции и температура этого напитка, приготовленного в барах, поэтому я предпочитаю варить его сам. Я как раз закручивал кофеварку, когда по радио начался рекламный блок, и я услышал: “Тебе, отдыхающий, с душой улитки…” [прим: “Тебе, отдыхающий, с душой улитки…” – начальная фраза из рекламного ролика, призывающая в выходной посетить магазин ИКЕА] Не знаю, что взорвала во мне эта фраза, но я оставил кофеварку и немедленно, не раздумывая, сменил волну на “радио-классика”, мое душевное и умственное прибежище. На самом деле это безобидное рекламное объявление я слышал много раз, и, должен признать, оно даже казалось мне весьма забавным, но на этот раз слова “душа улитки” поразили меня так, будто были адресованы мне и никому другому, только мне. Я почувствовал, что теряю равновесие, и вынужден был опереться на раковину. Мне словно залепили оплеуху, и теперь я отчетливо и ясно понимал, будто пробудился ото сна, приснившегося мне прошлой ночью. И пока я осознавал, что же мне приснилось, я услышал грохот. Я обнаружил маму, лежащей на полу точь-в-точь, как предвещал мой сон.

– Мама, я звоню в скорую. Это просто смешно.

И я позвонил в скорую помощь, не обращая никакого внимания на протесты моей матери.

2. Сон

Как бы то ни было, а в ночь перед падением мамы мне приснился необычный длинный и очень

неспокойный сон. Как я упоминал, мой отец умер, причем умер уже очень давно. Мне до сих пор трудно произносить эти слова. Они такие весомые, величественные, монументальные и непомерно тяжелые, в то время как сама его смерть нечто неприметное, едва уловимое, как тень, которая полностью накрывает тебя, а ты не можешь ни потрогать, ни схватить ее. Отец редко снился мне. За двадцать лет всего три или четыре раза, включая эту последнюю ночь. Несомненно, эта ночь была самой значительной, самой важной, этаким маленьким зачатком, который вкупе с падением мамы многое изменит.

Я вошел в дом и наткнулся на батальон китайцев, сверлящих дырки в полу. Думаю, хоть и не

уверен, они пришли из телефонной компании, чтобы проложить оптоволоконную сеть, которой у меня нет и в помине, но хотелось бы иметь. Собственно, в том и дело, что тут находились эти восточные рабочие, абсолютно безразличные к моей персоне. Они ни с того ни с сего делали отверстия в паркете, ища проводку или что-то там еще, почем мне знать. Они так сосредоточенно трудились, что даже не подняли головы, когда я вошел. Я, понятное дело, ничего им не сказал. Во-первых, потому что они пришли из телефонной компании, а всем уже известно, чем все оборачивается, когда к тебе приходят домой что-то ремонтировать или устанавливать. Во-вторых, я не хочу, чтобы мои слова плохо расценивались и меня сочли расистом, потому что китайцы ни бельмеса не понимали по-испански, и у меня не было естественного человеческого способа пообщаться с ними. Эти китайцы из сна были как и все остальные китайцы – очень трудолюбивые, крайне напористые и энергичные, неописуемо загадочные и непостижимые. Я был весьма обеспокоен, но линию из оптического волокна выхлопотал я сам, поэтому и выражать свое недовольство я не мог.

Вдруг откуда-то появилась Нурия, моя сестра, с несколькими старыми коврами и стала расстилать

их на полу. Мало того, что ковры были допотопными и страшными, они были к тому же и не ее, а принадлежали (разумеется, во сне) одному из ее бывших мужей (у нее их много, впрочем, об этом я расскажу потом). Итак, ковры были обтрепанными, пришедшими в негодность лоскутами жизни другого. Я принялся спорить с сестрой, потому что отказывался иметь в своем доме эти грязные, замусоленные дорожки из вторых или третьих рук. Сестра отражала мои нападки, не переставая разворачивать эти замызганные выцветшие половики. И вот я стою на этих жалких лоскутах, когда раздается звонок в дверь. “Кто бы это мог быть? – бормочу я сам себе. – Может, Хосе Карлос, мой сосед?” Частенько и в самом деле бывает так, что, спустившись выбросить мусор, Хосе Карлос видит свет в моем доме и звонит в дверь, чтобы немножко поболтать. Мы с ним добрые соседи и друзья с пеленок, хотя теперь мы видимся редко, потому что он довольно часто ездит в командировки, такая уж у него работа. Так вот, иду это я во сне и открываю дверь. И кого же я вижу на лестничной клетке? Нет, не Хосе Карлоса, а по-зимнему одетого смуглолицего темноволосого мужчину лет за пятьдесят. На нем – теплое пальто, шарф, ну и все такое. Во сне на дворе – лето, и его одежда, само собой разумеется, крайне неуместна, но мне все кажется нормальным. Ну ты же понимаешь, какие они, эти сны. Этот человек, мой отец, спокойно ждет меня у порога, потому что знает, будь то китайцы – не китайцы, ковры или дыры, а я все равно открою дверь тому, кто пришел. Я здороваюсь с ним, как обычно, как делал это в жизни, придя домой, разве что чуточку продолжительнее. Я не обнимаю его, не сжимаю крепко в своих руках; то ли я боюсь сделать ему больно, то ли где-то в потаенном уголке моего разума еще хранится логика снов, и я краешком сознания понимаю, что если крепко обниму отца, он исчезнет, развеется. В общем, отец проходит внутрь, и я говорю ему что-то, что сейчас никак не могу вспомнить, вероятно, нечто ужасно остроумное, типа “привет”. Не думаю, чтобы мне в голову пришло что-то лучшее.

– Ты ждал меня? – спрашивает он, и я узнаю́ его очень приятный голос, который не мог услышать

снова, но в эту минуту я его прекрасно слышу.

Услышав этот голос, я вдруг понимаю, что да, я ждал его, жил в ожидании с тех пор, как он ушел,

словно он и не умер вовсе, а всего-навсего отправился в путешествие. Однако несмотря на то, что я так желал этой встречи, я продолжаю стоять, застыв на месте, как истукан.

– Я могу пройти? – допытывается отец, видя мое оцепенение.

– Да-да, конечно, прости, – поспешно говорю я и, словно не желая, чтобы он видел этот хаос,

царящий в гостиной, с китайцами, проклятым оптическим волокном и сестрой, пришедшей постелить на дырки эти чертовы шерстяные, изъеденные молью половики, я веду отца в свою комнату. По коридору он идет непринужденно, в конце концов, это ведь его дом. В моей комнате он подходит к стеллажу и окидывает взглядом корешки компакт-дисков.

– У тебя много дисков.

– Ну… у меня их еще больше на жестком диске компьютера, – глупо замечаю я. Внезапно я кое-

что вспоминаю и направляюсь к этажерке, где храню виниловые пластинки. – Посмотри, ты помнишь? “La puerta verde” (“Зеленая дверь”), твоя пластинка Los Llopis [прим: Los Llopis – кубинский музыкальный семейный квартет, популярный в 1960-е годы ].

– Ну и ну. А для чего ты хранишь это старье?

– Вот тебе на, – отвечаю я, немного удивленный. – Порой мне забавно послушать пластинки, это

мое лакомое блюдо. – Все это я говорю, гордо демонстрируя свой микшерный пульт.

Отец меняет тему разговора:

– Этот компьютер гораздо лучше того, что я тебе подарил.

– Понимаешь, с тех пор технология сильно продвинулась вперед, но для своего времени тот

компьютер был очень хороший, он и сейчас еще работает. – Внезапно мне кажется, что я встал на шаткую и топкую болотистую почву, и я оправдываюсь, пытаясь разрулить ситуацию. – Видишь ли, теперь есть одна вещь под названием интернет, и тот компьютер… в общем, он не был готов к таким нагрузкам, он не потянул бы.

Отец ничего не отвечает, словно я вскользь намекнул на течение времени, на прогресс, который он,

всегда так увлекавшийся последними технологиями, упустил из виду из-за собственной смерти.

– С интернетом нет нужды копить диски в доме, у тебя в один миг есть доступ к любой вещи, но я

храню все твои пластинки. Вот, посмотри, они все.

И снова неловкое молчание, вот черт! Я снова указываю на пластинку Los Llopis. Ради всего

святого, какого черта на пластинку с “Зеленой дверью”.

– Да-да-да, я вижу, – отвечает отец, а я иду и спотыкаюсь о стул. Вместо того, чтобы рассмеяться,

он задает мне вопрос: – Я могу присесть?

“Почему ты не можешь сесть? Это твой дом, все это мы сохранили для тебя, ожидая, что

ты вернешься”, – думаю я, не в состоянии произнести ни звука, как обычно происходит во сне. Точнее, во сне и наяву. Я пытаюсь исправить неисправимое:

– Конечно-конечно, извини. Куда ты хочешь сесть? Не хочешь снять пальто? Желаешь что-нибудь

выпить? Я уже пил джин-тоник. Хочешь бокальчик?

Я говорю о джин-тонике и глазом не моргнув, будто когда-нибудь пил его дома по ночам в

одиночестве. Если и пил, то разве что пиво. Это отец пил джин-тоник, когда я был ребенком.

– Нет-нет, спасибо, я не могу ничего пить, – отвечает он.

Я не понимаю, к чему относится то, что он не может ничего пить. К его старым недомоганиям? А

может, просто к его нынешней бестелесной сущности или чем там оно было? Но на этот счет я помалкиваю и спрашиваю:

– А кока-колу? Хочешь колу? Или пепси, мама по-прежнему предпочитает пепси. А может,

аквариус? [прим: Aquqrius – слабогазированный прохладительный напиток со вкусом лимона и апельсина, официальный напиток барселонской олимпиады 1992г, товар компании Coca-Cola] Это то, что надо. Ты знаешь аквариус?

Я не так представлял эту встречу. Сотни раз я хотел встретиться с отцом, но иначе. Конечно же, не

как простофиля-официант, тупо рекламирующий прохладительное. Я уже выхожу из комнаты на поиски всем известного аквариуса, но слышу его тихий, спокойный голос, словно укоряющий меня в излишне энергичном, ребяческом гостеприимстве:

– Сядь сюда, успокойся. Давай поговорим. Ты не хочешь поговорить со мной?

Отец сел на единственный в комнате стул, и я собираюсь сесть на кровать прямо напротив него, но

вдруг осознаю, что не могу пошевелиться. На мне доспехи средневекового рыцаря, а точнее Железного Дровосека, и они мешают мне двигаться. Отец смотрит на меня и ничего не говорит, а я замечаю его бледность и усталый вид, как в последние годы жизни.

– Как ты? Чем занимаешься? – спрашивает он. Я пытаюсь снять с себя латунные доспехи, но не

тут-то было. Делать нечего, и я решаю с этим смириться.

– Да нормально, работаю в магазинчике канцтоваров. Знаешь, типографию нам пришлось закрыть.

Со всей этой всеобщей информатизацией приходилось вкладывать немало денег, и мама подумала, что…

– Все это я знаю. Я имею в виду твои планы. Над чем ты работаешь, куда идешь…

– Ах, это. Иногда я подумываю, не стоит ли нам нанять продавщицу и купить сканер и принтер.

Даже не знаю. Думаю, так мы получали бы гораздо больше, не только из-за возможности копирования документов, но и потому, что так больше народу заходило бы в наш магазинчик, поскольку за плату они могли бы пользоваться оргтехникой, но... – Внезапно у меня пропадает желание продолжать разговор. Мои слова кажутся мне незначительными, а рассказ неинтересным. – Там видно будет.

– А твоя невеста?

Вопрос отца сбивает меня с толку.

– Невеста? – недоуменно переспрашиваю я.

– Да, та девушка, которая училась с тобой. Ну та, что так часто звонила.

– Ах, Лурдес. Ты ее помнишь?

Отец меня просто поражает. Какие вещи он мне выдает, что выуживает из глубин моей памяти. Вскоре после его смерти семья Лурдес перебралась в Валенсию, и наша связь оборвалась. Больше я ее не видел и редко думал о ней.

– Вот-вот, она самая, Лурдес. Я так и вижу ее, когда она взяла тебя за руку в день похорон.

– Это было накануне. Думаю, ты еще был...

Осекшись, я делаю неопределенный жест, проведя руками параллельно полу. Мне стыдно говорить о таких вещах. Не о том, как мы с Лурдес держались за руки, а о смерти. Это все равно, что после ссоры ты снова встречаешься с девушкой, и хотя вы оба думаете о той размолвке, ты сознательно избегаешь темы, из-за которой вы поругались, потому что боишься нового конфликта и разлада. Отец сам договаривает за меня:

– На носилках? В больнице или морге? Словом, ты имеешь в виду, что меня еще не положили в гроб?

Я делаю глоток джин-тоника, который магическим образом оказывается в моей руке, а отец, слегка наклонившись, хлопает меня по колену.

– Расслабься, парень, ведь прошло уже двадцать лет. В конце концов, человек привыкает говорить о таких вещах просто и непринужденно.

Человек привыкает? Кто? Главный герой события? Где? Где живут эти столь “непринужденные” главные герои, пока мы, второстепенные, остаемся здесь, чтобы помнить их? Но я так и не решаюсь спросить его об этом.

– Ладно, – говорит отец, вставая, – значит, у тебя нет невесты.

– Нет, сейчас нет, – признаюсь я, немного стыдясь. – Не знаю, что такое происходит... что они от меня сбегают.

– Они тебе нравятся, но не позволяют поймать себя, – говорит отец то ли в шутку, то ли всерьез. – Девушки, они как бабочки.

– Это верно, – соглашаюсь я и замолкаю. Ну как я собираюсь обзавестись невестой, если у меня в доме полно китайцев, а сам я ношу эти убогие, нелепые доспехи? Мне не хватает только воронки на голове, чтобы быть похожим на персонажа книги “Удивительный волшебник из страны Оз”. [прим: сказочная повесть американского писателя Лаймена Фрэнка Баума, позднее на ее основе с некоторыми изменениями А.М.Волковым была написана повесть “Волшебник Изумрудного Города”].

– А в остальной части дома вы что-нибудь изменили? – спрашивает отец.

Я скрываю тревогу за глотком джин-тоника и с трудом поднимаюсь, потому что железная кираса уже проржавела, а сочленения ни соединить, ни смазать некому.

– Нет, почти ничего. Ты же знаешь, что маму не слишком-то волнуют домашние дела.

– А тебя?

– Это не мой дом.

Я стараюсь быть почтительным и одновременно убедительным, но отец мне не отвечает, потому что мы стоим уже перед приоткрытой дверью его бывшей спальни, которую теперь занимает только мама. Ей не нравится спать при закрытой двери, она говорит, что это вызывает у нее клаустрофобию. Открытая дверь вызывала у меня беспокойство, поскольку мои доспехи теперь ужасно лязгали и скрежетали, и я боялся, что этот грохот разбудит маму. Отец вперил пристальный взгляд на нашего пса, излишне чуткого боксера, который всегда спит у матери в ногах. Само собой, отец не знал этого пса, потому что он живет у нас всего пять лет, а отец умер целых двадцать лет назад.

– Это не Монблан.

– Нет, это Паркер, высший сорт, качество выше чем у Кросса, Монблана, Ватермана, Шеффера и всех остальных вместе взятых. [прим: Parker, Cross, Montblanc, Waterman, Sheaffer – известные фирмы-производители авторучек]

Эту шутку я повторяю несметное число раз, потому что, как правило, она эффективна, и люди смеются, но отец не смеется.

– Монблана пришлось усыпить, – и вновь я чувствую себя на зыбкой трясине, – ведь он был уже очень старый.

– А что стряслось у мамы с рукой? Вроде она забинтована?

– Она упала.

Отец смотрит на свою жену, которая вот уже двадцать лет как вдова: теперь мама уже старушка, в то время как он так и задержался в среднем возрасте. Но ни морщины на ее лице, прежде таком красивом, а теперь сильно изменившимся с годами, ни дряблость тела с его лишними килограммами, ни загипсованная рука, кажется, не производят на отца никакого впечатления. Он смотрит на нее с беспокойством и нежностью. Возможно, что ни увядание тела, ни последствия травм не волнуют его на том свете.

– Моя Марго, моя любимая Маргарита... Бедняжка, – говорит отец. – Поцелуй ее за меня.

Похоже, визит закончен. Волоча свой неподъемный груз (моя броня теперь кажется свинцовой), я плетусь к двери. В гостиной китайцы и сестра продолжают все переворачивать вверх тормашками. Отец проходит по комнате с олимпийским спокойствием, ни словом не упрекнув меня за хаос.

– А почему ты продолжаешь жить с ней? Тебе уже тридцать семь, так ведь?

К чему этот вопрос? Я озадаченно смотрю на отца. Он несколько раз ласково хлопает меня по руке, как когда-то, но теперь мы оба взрослые и постепенно сближаемся в возрасте. Конечно, я и сам понимаю, что мне уже тридцать семь, но сколько бы я со своей показной непринужденностью ни рассказывал отцу о дисках, о магазинчике с канцтоварами, о нашей собаке, о матери, сколько бы ни бравировал, попивая джин-тоник, я веду себя как юнец, закованный в броню юнец, и все из-за какой-то паршивой стальной пластины, которая не похожа на нержавейку. Ради всего святого, какая тяжесть! А может, я и в самом деле по-прежнему чувствовал себя тем же самым подростком, которого отец покинул, уйдя в мир иной?

– Ну что ты? Я просто пошутил. Кажется, ты все такой же обидчивый, как всегда. Ты ничуть не изменился, – говорит отец, целуя меня.

И тогда меня охватывает давно позабытое ощущение: чудесное физическое восприятие отцовской привязанности, его глубокой, искренней, оберегающей любви, полной понимания, терпения, величия, широты и безусловной поддержки, которые заставили меня полностью забыть об этом надетом на меня грохочущем металлическом панцире. Любящее прикосновение моего отца обезоруживает меня, и мне становится легче. Я осознаю, чего я полностью лишен в жизни, и как сильно мне не хватает отца. Он видит мое безвольно-безучастное лицо и замечает:

– А твоя душа, Висенте, где она? Куда ты ее дел, сынок? Или может, сам черт ее унес?

3. Воскресенье, паэлья

Моя душа. Сон посеял в моей душе свои семена в виде вопросов, не выходящих у меня из головы.

Моя душа. Где она была? Да уж конечно же, не в больничных коридорах, принявших в тот день мою мать. В больнице маму осмотрели, сделали рентген, наложили гипс и все прочее. Там, под этим ужасным, холодным светом, подталкиваемый долгим ожиданием, я стал размышлять о своем положении, точнее говоря, нашем положении, поскольку наши с мамой судьбы, в сущности, были прочно соединены как дома, так и на работе. Вскоре после вещего сна, я засомневался в том, что наше совместное проживание было отличной идеей. Тогда мне в голову пришла мысль приготовить дома в воскресенье паэлью, чтобы мы поговорили и привнесли кое-какие изменения в нашу жизнь. Но прежде мне хотелось посоветоваться с Бланкой.

Моя последняя связь была именно с Бланкой. Бланка – сослуживица Эстер, очень близкой

подружки Хосе Карлоса. Думается, я уже упоминал, что Хосе Карлос – мой сосед и друг. Он живет один. Его родители очень старенькие и находятся в доме для престарелых, так что он выкупил у своих братьев их долю на квартиру. Наши друзья считают, что мы с ним похожи, и поэтому близки – еще бы, два холостяка из компании, – но это вовсе не так. Во-первых, он много разъезжает по работе. Я уже говорил, что мне хотелось бы попутешествовать, но с магазином это невозможно. А во-вторых, Хосе Карлос – хоть и не рассказал всем остальным, а только мне – уже несколько лет поддерживает весьма страстные отношения с одной замужней сослуживицей, которая не хочет бросать мужа. Поначалу это приводило Хосе Карлоса в отчаяние, но теперь он привык и даже находит в этом свои преимущества. Эту девушку зовут Эстер, и иногда я тоже хожу вместе с ними. Хосе Карлос хочет, чтобы я связался с какой-нибудь ее подругой, предпочтительно, тоже замужней. Он говорит, что зрелые замужние женщины это лакомый кусочек и теплое местечко нашего столетия, и те, кто этого не знает, просто идиоты. Ведь такие женщины – удача для нас, тех, кому это известно, и кто к этому приобщился, потому что сотни и тысячи из них свободны, нужно только суметь их добиться.

Одна из этих подруг – Бланка. Пару лет назад мы начали встречаться вчетвером, поскольку Бланка

была, как я полагаю, прикрытием для Эстер, чтобы иными вечерами сходить поужинать, не вызывая подозрений мужа. Чтобы алиби сработало, говорит Эстер, нужно, чтобы оно было не только правдоподобным, а правдивым, потому что ложь со временем позабудется, а правда – никогда. Если она говорит мужу, что идет ужинать с Бланкой, то она и идет с Бланкой. И с Хосе Карлосом. Впрочем, эту подробность она пропускает. Вполне естественно, что Бланке не хотелось прозябать, чтобы Хосе Карлос и Эстер могли поужинать. Словом, они начали приглашать и меня.

Хотя Бланка не красавица и не страхолюдина, не высокая и не маленькая, но для своих сорока с

небольшим она выглядит очень неплохо, и едва познакомившись с тобой, производит хорошее впечатление. Правда и то, что я бы в жизни к ней не приблизился, потому что мне даже в голову не приходило, что ее мог привлечь парень на десять лет моложе. Однако я ее привлек, и очень скоро мы сблизились, придя к отношениям, которые она называет маяком, а я – кораблекрушением. Несмотря на то, что мы уже давно не видимся, и наши отношения могут считаться законченными, я время от времени продолжаю думать о ней. Поскольку она инженер, и очень умна, я во многом ей доверяю и многим делюсь. В один из тех моментов, когда мама была у врачей, и я не мог войти к ней, я решил рассказать Бланке о своей задумке, чтобы она помогла мне составить план.

– Привет, Винсенсо, что скажешь?

– Привет, Бланка, скажу, что мама упала.

– Господи боже, и сильно?

Едва услышав в трубке ее голос, я сразу успокоился. Мы стали разговаривать, и я объяснил ей, что

мама сломала плечо, ей велели отдыхать, и что лечение этого перелома займет несколько месяцев.

– Она долгое время не сможет работать. И кроме того, Бланка, она уже пенсионного возраста, и мне

пришло в голову привести дела в порядок. Я больше не могу и дальше так продолжать, пришло время взвалить все дела на себя. Тебе так не кажется?

Зная, что ответом мне будут мои же слова, я уже строил планы, прибегая к совершенно чуждым мне выражениям “взвалить все дела на себя” и “привести дела в порядок”.

– Это грандиозная мысль, Висенте.

– Как ты думаешь, по финансам это реально? У меня есть кое-какие сбережения, но я не знаю.

– Думаю, это выполнимо. Мне кажется идея очень, очень хороша. Тебе не хватало чего-то такого...

– Полагаешь, стоит попробовать?

– Ты же любишь свой магазинчик, разве нет?

Мгновение я колебался, прежде чем ответить.

– Да, люблю. Люблю, но...

– Так давай, действуй! Я должна тебя оставить, Винсенсо. Потом ты мне все расскажешь. Все будет хорошо, у тебя получится... Целую... Чао-чао. До встречи.

Я дал ей уйти. От ее внимания, хотя нам удалось поговорить лишь несколько минут, прежде чем она ушла на производственное собрание, я приободрился: шаг, который я хотел осуществить, не был неразумным, и мои усилия были бы оправданны. Винсенсо. Только она называла меня так. Это из-за одного итальянца, с которым она познакомилась, когда ей было восемнадцать, и она путешествовала по интеррейлу. [прим: интеррейл – европейский железнодорожный проездной, забронированный заранее по определенному маршруту на условиях безвозвратности] Некий, должно быть, потрясающий пиццайоло. [прим: владелец пиццерии] Когда Бланка рассказала мне о нем, меня одолел мощнейший приступ ревности, но очень быстро я понял, что она была права: глупо ревновать к прошлому, встречаясь со зрелой женщиной. Самым ужасным было бы то, что я оказался ее первым парнем, ведь до этого возраста она пребывала бы в девицах.

Успокоенный телефонным разговором с Бланкой, и разом наметив с легкой руки этой женщины план, я схватил телефон и позвонил своей сестре Нурии. К слову сказать, Бланку я и по сей день считаю очень хорошим человеком. Так вот, позвонив сестре, я поведал ей о том, как сильно ударилась при падении мать, и попросил ее прийти к нам в воскресенье пообедать. Она часто обедала с нами по воскресеньям, но далеко не всегда. Сестра была в разводе, у троих ее детей были разные отцы, и организовать визиты к нам для нее могло оказаться сложнее, чем преодолеть обычные трудности ее повседневной жизни. В те субботы и воскресения, когда не было детей, застать Нурию дома и затащить ее к себе было никоим образом невозможно, поскольку у нее всегда имелись планы с подругами или с каким-нибудь дружком, поэтому самое последнее, что ей хотелось бы, это прийти обедать с вдовой-матерью и братом “с душой улитки”, потому что, теперь я знал, это было так и не иначе.