Текст книги "Примерный сын (ЛП)"
Автор книги: Анхелес Гонсалес-Синде
Жанры:
Сентиментальная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
– Да, страх, – подтвердила начальница с голосом певицы. – Мартин, Лукас, Кандела!.. Не сбейтесь с пути, сейчас мы придем и съедим бутерброд...
Все ясно. Вот что я чувствовал в этот момент – страх, он сопровождал меня. Я настолько привык к нему, что уже не называл его так. Его суть стала моей сутью, он жил в моей коже и мышцах, которые приспособились к нему как к неопреновой одежде. Я навострил уши. Чтобы не показалось, что я подслушиваю, я стал проверять давление в шинах, достал насос и продолжал слушать ту девушку.
– У детей единственный способ избавиться от страха и тревоги, это двигаться, делать что-нибудь, поэтому они ищут пример для подражания, а за неимением ничего другого, они подражают старшим. Они учатся у взрослых и хорошему, и плохому. Если мы курим, то курят и они. Если мы кричим, они тоже кричат. Мы, взрослые, не все делаем хорошо, так ведь?
Разница между мной и детьми была равна нулю. Я ничем от них не отличался, я тоже подражал, как и они. Разница между необузданной и свободной Виолетой Парра и мной, наоборот, была неизмеримо огромной. Виолета пела о многообещающем миге, у меня не было никакого многообещающего мига. Я находился один на вершине гранитной скалы кастильского горного хребта, окруженный детьми, которые пока еще не совершили ни одной ошибки. Мне стало мучительно больно за них при мысли о жизни, которая расстилалась перед ними, такими чистыми, непритворными путниками, и о серьезных ошибках, которые они могли допустить на жизненной стезе. Нет, я, скорее, мог согласиться с другой строчкой: “Я делаю шаг назад, когда вы шагаете вперед.” Это мне больше подходило – я оставался позади. Подумать только! Как глупо: единственная перемена, пришедшая мне в голову, – вместо продавца стать владельцем магазинчика канцтоваров. Вернуть меня в семнадцать лет, избавить от этой тревоги, досады, недовольства. Кто-то должен был это сделать, и этим кем-то оказалась как раз Корина. Только она одна могла смягчить ту боль и беспокойство, причиной которых являлась. Но чем была вызвана эта тревога? Как всегда, моей неспособностью понимать языки: ни свой собственный, на котором говорю, ни ее. Для меня все было иностранным языком, к которому не было словаря, чтобы в нем разобраться, лабиринтом тридцатилетних. И я снова был в его начальной точке.
20. Жертва
Когда после поездки на велосипеде я снова сел в машину, то заметил, что не захватил с собой мобильник. Чтобы не строчить впустую СМС-ки, прислушавшись к доброму совету Хосе Карлоса, я снова оставил молчащий телефон в багажнике. Мне было очень больно ежеминутно убеждаться в том, что мобильник не звонил. Дело не в том, что я не слышал звонка, просто Корина вовсе не собиралась мне звонить. Ни для того, чтобы объясниться, ни для того, чтобы сказать единственное, что я желал услышать всей душой – что она скучала по мне и хотела бы вновь встретиться со мной. Я вышел и снова достал мобильник. В телефоне были пропущенные звонки, причем много, но не от Корины, а от сестрицы Нурии.
– Какого черта! Куда ты запропастился?
– Катался на велосипеде.
– И при этом оглох?
– Я забыл телефон в машине. А в чем дело?
– В чем дело? Ты сошел с ума, вот в чем дело. – Сестрица, как всегда, необычайно ласкова. – Приезжай в больницу Грегорио Мараньона, быстрее.
– Скажи, наконец, что происходит!
Человек может представить определенные вещи и оценить, как он себя поведет в том или ином случае, но старость родителей это нечто такое, к чему ты не готовишься. Она подстерегает тебя неожиданно. Ты можешь запаниковать, видя, как стареют твои родители, и впервые осознав, насколько они слабы. Их тела не выдержат все удары, лишь какие-то, но не все. Родители не будут здесь вечно, чтобы сдерживать твои удары, они больше не смогут опекать тебя, теперь уже ты должен опекать их, воздав им сторицей. Они должны быть окружены твоей заботой, чтобы потом исчезнуть навсегда. В моем случае это, вероятно, было более очевидным. Отец умер молодым, и я напрочь отвергал мысль о том, что мама тоже может умереть раньше времени. Один из родителей – может, но не двое. По статистике не может. Таков был мой расчет и мои счеты с судьбой. Тем более что мою дюжую маму злило, если ты простужался, потому что сама она никогда ни разу не кашлянула, о чем и говорила. Тем утром, прежде чем взять велосипед, я брился и услышал скрежет дверного замка. Я несказанно удивился, и поскольку был, в чем мать родила, то быстро обернул вокруг пояса полотенце (на большее времени не было) и выглянул в коридор, где увидел маму с собачьим поводком в руке.
– Мама, куда ты собираешься идти?
– За хлебом, – невозмутимо ответила она, словно это было для нее самым обычным на свете делом. Пес выбежал из ванной следом за мной. – Так Паркер здесь? А я-то его обыскалась! Давай, надень на него ошейник.
– Ну уж нет! Никуда ты не пойдешь. – Я встал между ней и собакой.
– Я спущусь за хлебом, а то имбирный, который так любит твоя сестра, заканчивается.
– Как ты собираешься нести хлеб? В какой руке? Моей сестрицы, что ли?
– Вот этой самой рукой. – Мама гордо продемонстрировала мне здоровую, незабинтованную руку. – А какой еще рукой ты хочешь, чтобы я тащила? Ну ладно, надевай на Паркера ошейник, вон, посмотри на него, какой он.
– У него все прекрасно.
– Ничего не прекрасно, живо лужу наделает.
– Сейчас я сам его выведу!
– У этой собаки маленький мочевой пузырь, Висенте, он не может терпеть. Ладно, я пошла. Паркер, идем.
У моей мамы, как я уже говорил, маловато терпения и она не тратит время на споры и пререкания. Она была уже в пальто, поэтому попросту развернулась и направилась к двери. Не знаю, право, как ей удалось, но пока я принимал душ, терзаясь и жалея себя, она умудрилась без моей помощи натянуть пальто. Я постарался образумить ее:
– Мама, Паркер рванет на улицу и поволочет тебя за собой, ты упадешь, и у нас снова будут неприятности.
– Ничего подобного, мой мальчик, песик меня слушается.
– Послушай, мама, сделай милость... – Мы уже были на лестничной клетке. Маме удалось справиться с собакой, поводком и сумкой. Дверь лифта уже была открыта. – Как ты надела пальто?
– Фатима, – коротко ответила она.
– Ты спускалась домой к Фатиме? Зачем? Чтобы она надела на тебя пальто? Ах да, конечно, ты же жаждешь с ней встреч.
На самом деле мама была в отчаянии, если позвонила в дверь нашей соседки. Она много раз говорила и говорит, что хоть и не верит в бога, но отлично представляет себе преисподнюю в виде нескончаемого вечера с Фатимой.
Тут какой-то сосед громко прокричал:
– Да что там такое с этим лифтом?..
– Мама, – взмолился я в последний раз.
Мама покосилась на Паркера:
– Сейчас малыш напрудит.
Мне пришлось уступить. К тому же я проспал чуть больше запланированного, и, в сущности, мне было на руку, что мама вывела Паркера. Так у меня была возможность как можно раньше сесть на велосипед и смотаться в горы.
– Но только хлеб, и больше никаких тяжестей. Ни йогуртов, ни пирожных, ни газет и журналов.
Мама, наконец-то, вошла в лифт и изрекла:
– Ступай в квартиру, детка, ты только посмотри, в каком ты виде.
И правда – половина лица в пене для бритья, чуть ли не нагишом, едва прикрытый полотенцем, обернутым вокруг пояса. Как говорится, я был не в лучшем виде, чтобы красоваться на лестнице. Вот и поговорили. Потом я спокойно шел себе с велосипедом по лестнице и столкнулся с Фатимой. Но об этом я уже рассказывал.
– Что-то с мамой?
Я находился в горах, на автостоянке, и разговаривал по телефону с сестрой, мысленно прокручивая в голове всевозможные ситуации. Если бы я мог выбирать, то предпочел бы ознакомиться со всеми обстоятельствами и, насколько возможно, задержать непосредственно тот миг, который все менял, чтобы все шло по-другому, потому что несчастье входит в нашу жизнь и смотрит на нас. Я выбрал знание, но в то же самое время в этот ни на что не похожий коротенький и необычайно длинный миг я горячо молился, не понимая толком кому, в надежде избежать самого худшего.
– Трещина в бедре, а так сама она более-менее нормально. Ну и дела, Висенте. Вот что значит, дать ей спуститься погулять с собакой...
Я приехал в больницу прямо в одежде велосипедиста, которая, честно говоря, является не бог весть каким нарядом и отнюдь не облагораживает человека. Как всегда я приехал последним. Мне показалось, что я вечно опаздывал к важным семейным делам. В машине, по дороге в больницу, я сам себе твердил: “Вот увидишь, ничего страшного, ну полежит несколько месяцев без движения и будет как огурчик, это все мелочи...” В неотложке, как всегда, пациентов было хоть отбавляй. Приемная была забита до отказа. Медсестры, врачи и остальной персонал были настолько замотаны, что никто из них не обратил на меня никакого внимания, когда я прошмыгнул мимо поста, чтобы направиться по коридору между родильной и кардиологической палатами, как указала мне по телефону сестра. В палате места для мамы не нашлось, и она временно лежала в коридоре вместе с другими пациентами.
– В этот раз не что иное, как трещина в бедре и еще в ребре, – таков был диагноз травматолога, который показался мне очень молодым и не слишком опытным и толковым в своем деле. – Ваш случай не редкость, – пояснил он, – травмы, полученные в результате несчастного случая под весом собственного тела – обычное явление. Второй сильный удар, и вторая травма. Большей частью это происходит с пожилыми людьми, которые передвигаются уже не так твердо и уверенно. Однако мы с сестрой, да и мама, пожалуй, тоже, знали, что походка здесь ни при чем. Как я и предсказывал, точнее, знал, что такое могло случиться, мама упала, потому что пес слишком сильно потянул ее за собой. Знать-то я знал, но ничего не сделал, чтобы предотвратить падение. Я просчитался.
– А кто с детьми? – первое, что я спросил, когда мы оказались только втроем, вернее, втроем среди множества больных.
– Дома осталась Фатима, она посидит с ними, когда отцы приведут детей.
– Впервые в жизни она оказалась полезной, – ехидно заметила мама таким слабеньким и тихим голоском, что он показался мне голосом совсем молоденькой девушки, которую я никогда не знал, девушки из других времен. – Висенте, сынок, собака...
– Где Паркер? – спросил я.
Какой же я дурак, я не подумал о Паркере. Где сестра его закрыла, черт побери? Она запросто могла оставить его в своей машине, даже не приоткрыв окошко и не оставив ему ни воды, ничего. Или, хуже того, привязать к фонарю, где любой мог его украсть.
– Мама, помолчи, тебе уже сказали, чтобы ты не утомляла себя разговорами, иначе разболятся ребра, – вмешалась сестра и подошла ко мне, даже не глядя на меня. – Он сбежал.
– Как это сбежал? – Я ничего не понимал.
– Мы гуляли в парке, у цветников, Висенте, там, где ему нравится, – вымученно начала объяснять мама, – и он увидел катившийся мяч. Ты же знаешь, как Паркер относится к мячам. Он рванул за мячом, я упала и не смогла пойти за ним. Я позвала его, а он не обратил внимания. Думаю, Паркер меня не услышал.
– Все, мама, хватит. Паркер – собака. А теперь давай отдыхай, – снова вмешалась сестра.
– Но как? Ничего не понимаю, – пробормотал я. – Он погнался за мячом и...
– И мама, которая намного важнее твоей псины, упала на землю и не могла пошевелиться. А мимо проходили люди, совершенно незнакомые, кстати, потому что ты шлялся черт знает где...
– Я тебе уже сказал, что занимался спортом. Ты что не видишь, в каком я виде? – прервал я сестру, но она проигнорировала мою самозащиту и продолжила свои обвинения, на этот раз глядя мне прямо в глаза со свойственной ей злостью:
– … мама была одна, и, слава богу, кто-то позвонил в скорую, и они приехали...
“Слава богу!” Что означало это выражение? И с каких это пор моя сестра выражается подобным
образом? Нурия сказала так исключительно для того, чтобы придать побольше драматизма сложившемуся положению и заставить меня чувствовать себя еще хуже. Она вела себя как состарившаяся бездарная актриса, как манипулятор, каким она, собственно говоря, и являлась. Только мне не захотелось испытать худшие чувства.
– Так где Паркер? – Я назвал пса по имени, и мне стало дурно. Меня обуяло страшное волнение,
даже ужас. Мой пес. Где мой пес? В этот миг мне захотелось увидеть его, держать в своих руках его уши и чувствовать их мягкость, коснуться звездочки на шерстке его загривка, посмотреть в его влажные глаза и разглядывать его лапы с белыми носочками.
– Не знаю, сынок, не знаю, – из глаз матери хлынули слезы, и не оттого, что у нее болело бедро,
ребра или плечо.
– Ладно, мама, не волнуйся, – сказал я ей, пока сестра сверлила меня своим убийственным
взглядом, как будто это я своими собственными руками причинил матери ужасную боль. – Он появится. Паркер умный пес, и отлично знает дорогу из парка домой. Он вернется.
Я сказал это, но не верил сказанному. Не знаю почему, но не верил. Я думал: мой пес погиб, чтобы
спасти мою мать. И еще я подумал, что жизнь предъявляет мне счета, приходы и расходы, она торгуется со мной, и пес фигурирует в одном из счетов из-за моей небрежности и легкомыслия, потому что я думаю только о Корине и сексе с ней, а теперь я сполна оплатил свои долги.
– А если не вернется, все одно, – изрекла сестра со своей обычной мрачной вульгарностью. – Не
понимаю, зачем вам собака. От нее одни проблемы. Вот что я тебе скажу: если его отвезли на живодерню, то каюк.
– Замолчи, – только и смог выдавить я, у меня дрожал голос. – Замолчи, Нурия.
Она умолкла. Меня охватил безудержный гнев. Я не хотел смотреть на сестру и видеть ее вечно
недовольное лицо, когда она вместе с нами. Я посмотрел на маму, лежащую на высокой больничной кровати с боковыми ограждениями, и взял ее за руку. Со своими седыми растрепанными волосами, с каждым днем все более редеющими, мешками под глазами, пигментными пятнами на коже она постепенно превращалась в беззащитного кротенка, которого так хорошо описал мой племянник. Пока я сострадал самому себе в горах, маленький слепой кротенок снова ошибся дорожкой. К счастью, эта ошибка оказалась не слишком серьезной, но она означала, что кротенок стареет и убегает. В равной степени как и мой пес сегодня, эта старенькая женщина, которая доводилась мне матерью, когда-нибудь исчезнет, уйдет навсегда из моей жизни. Я подумал о Паркере: каково это будет – никогда больше не увидеть его. Мне нужно было выбраться из больницы, я хотел бежать разыскивать пса. Я почувствовал приступ дурноты, мне хотелось исторгнуть из себя эту ужасающе страшную мысль, но приходилось сдерживаться. Я отметил колющую пустоту в груди, тоску, которую не испытывал со дня смерти моего отца. Я чувствовал страх, вернее даже нечто большее – панику. Как тем детям, маленьким скаутам с горы Педриза, мне нужно действовать перед лицом страха, двигаться. Я не мог и дальше терпеть этот узкий, тесный коридор.
– Я должен идти, мама. Нужно найти Паркера.
– Конечно, сынок, конечно.
И я сделал это снова. Я наклонился к маме, в точности как те две сестры, и поцеловал ее. Мне
нравилось целовать ее, снова чувствовать ее близость, и я знаю, что ей это тоже нравилось. На сестру я даже не взглянул. Я вышел из больницы. На этот раз не как душа испуганной, медлительной улитки, а как душа, влекомая самим дьяволом, как безгрешная, верная, беспечная, невозмутимо-неудержимая душа моей собаки.
21. Небеса могут подождать
– Это твоя пижама? – племяшка Амели разглядывала меня из коридора, пока я чистил зубы в
ванной. Я посмотрел на себя. На мне были теплые длинные кальсоны, все в катышках, и старая, донельзя поношенная и застиранная, дедова рубаха. Во сне у меня мерзнут ноги, а телу жарко.
– Фу, какая она страшная, – бессовестно добавила девчушка, ничуть не смутившись.
Спать в старых пижамах еще одна из моих привычек. Я не фетишист и не митоман, ничего
подобного, просто я не придаю этому особого значения. [прим: фетишист – человек, поклоняющийся неодушевленным предметам, приписывая им сверхъестественные свойства; митоман – патологический выдумщик] Я беру разные предметы, как говорится, с миру по нитке, здесь – одну из сестринских футболок, рекламирующих кондиционер-ополаскиватель, там – отцовские штаны или дедову рубаху, и вот тебе готовая пижама. Я плохо изъясняюсь, но я и в самом деле считаю сон особенным состоянием. Ты ложишься в кровать, выключаешь свет и, будучи беззащитным, безропотно принимаешь то, что несет тебе ночь, не зная, что произойдет в тебе самом за это время. Именно поэтому я считаю, что спать лучше в одежде других, потому что одежда, в которой спали другие, защищает тебя, являясь своего рода магическим плащом. Кроме того, во сне можно снова встретиться с этими самыми людьми, которые уже умерли или давно ушли из твоей жизни. Тогда предметы их одежды поддерживают тебя, говоря что-то вроде: “Я тот, кого ты знал. Посмотри, что я ношу. Я не забыл тебя, я помню о нас”. Но объяснять это маленькой девочке было долгим и трудным делом.
– Бабушка не придет ночевать?
– Нет, Амели, сегодня бабушка будет спать в больнице.
– И мама тоже не придет?
– Не придет, мама останется с ней.
– И Паркер?
Несколько часов я кружил на машине по всему нашему району и прилегающим кварталам.
Ужасней всего было на центральном кольце М-30. Я боялся, что мог на какой-нибудь обочине обнаружить безжизненное тело Паркера, но ни живого, ни мертвого тела я не нашел. Я не нашел даже его следа. Я заплакал. Я сидел в машине и рыдал, и мне не стыдно признаться в этом. Меня не покидало чувство вины: если бы я тем утром вывел Паркера на прогулку вместо матери, а не потягивался лениво в постели, если бы я как последний эгоист не торопился поскорее подняться в горы на велосипеде, если бы я не думал постоянно о Корине… Если бы я… Придя домой, я собрался с силами и взял себя в руки, потому что дети были уже здесь, и потому что здесь были мои старые разномастные пижамы, дарившие мне утешение. До Паркера у нас была другая собака, по кличке Монблан. Он умер от старости в возрасте шестнадцати лет. Точнее, у него был рак печени, но он был старым, и мне пришлось его усыпить. Это было очень тяжело и печально, но это совсем другая история. Паркер же был невинной жертвой моей беспорядочной жизни. Я говорил, что не выношу беспорядка, я довольно организованный человек, и тем не менее, моя жизнь при всем ее кажущемся спокойствии и упорядоченности была не более чем хаосом, жуткой неразберихой. Человек с душой улитки. Никогда прежде я не характеризовал себя так перед сном, но каждый день приносил все новые доказательства того, что я таковым и являлся. Человеком, похожим на улитку. Не только внешне, но и внутренне, душой, что гораздо хуже. Моя душа. Человек, владеющий магазином канцтоваров – внешне, а внутренне – бесформенная масса. Отец спросил меня во сне, где была моя душа, куда я ее дел. Или сам черт ее унес? Да никуда, никуда я ее не дел. Я все делал наполовину, жил не своей жизнью, а жизнью студенистого, желеобразного беспозвоночного существа, слизняка. Своей жизнью я пытался повторить жизни других людей, которым и в подметки не гожусь. Думать о том, что ты сам не стóишь и половины того, что значил твой отец, не самая лучшая мысль, чтобы идти с ней в кровать после того, как уложил спать детей. У меня не было ничего, чем я мог бы гордиться. Я спал мало и очень плохо. Вместо того чтобы спать, я вспоминал.
– Висенте…
– Да.
– Что ты делаешь?
– Смотрю телевизор.
– Мама уже ушла. Она сказала, что ты будешь ждать ее у двери универмага “Галерея Пресиадос”
на улице Гойа. Ты его знаешь?
– Папа, ты что, не понимаешь, что я смотрю фильм?
– Не опоздай, сынок, ты же знаешь, что иначе мама потом будет не в духе.
– Небеса могут подождать. [прим: “Небеса могут подождать” – американский фильм 1978г,
Уоррен Битти – сценарист, режиссер и исполнитель главной роли, Джули Кристи – исполнительница главной роли]
– Отличный фильм. Уоррен Битти. Досмотришь фильм потом. Ты его записал?
– Нет, не было кассет.
– Нужно купить. Не забудь, и купи. А Джули Кристи красивая, правда?
– Очень красивая.
– Ладно, Висенте, иди. Целую тебя.
– Я тоже тебя целую.
– Да, слушай…
– Что?
– Мне не так важен сам подарок, так что не покупайте ничего дорогого. Лучше купи что-нибудь
себе, что понравится. И приглядись, что нравится твоей маме, только ничего ей не говори, а завтра мы с тобой сходим в магазин. Ну давай.
– Пока, пап.
– До встречи.
Когда мы покончили с покупками, я проводил маму до автобуса, а сам остался со своей девушкой,
с Лурдес, о которой я так мечтал, которая так хорошо понимала меня и любила, а потом заставила страдать. Может статься, мечта была пропорциональна страданию. В конце концов, согласно толковому словарю, мечта означает всего лишь мираж, галлюцинацию, бредовое желание, полностью противоположное реальности, и она может быть очень болезненной. Я пошел к Лурдес домой, и мы успели провести с ней наедине несколько минут, когда зазвонил телефон.
– Это тебя.
– Меня?
– Да, сестра.
Я удивился, но у сестры всегда был нелегкий характер, так что я приготовился выслушать рассказ
об одном из ее непредвиденных случаев.
– Хорошо, что хоть тебя нашла, – сказала она. – А где мама?
– В автобусе, – ответил я, подумав, что сейчас сестра закатит гигантский скандал по поводу того,
что я не направился вместе с мамой прямиком домой, а оставил ее одну, нагруженную пакетами с подарками. По сути, так и было, я попросту слинял, но когда тебе семнадцать, и ты влюблен, это нормально. Для меня не было ничего важнее на свете, чем находиться рядом со своей девушкой, чувствовать ее тело, слушать ее голос. В Лурдес мне нравилось все. Когда я признался ей в любви, а она ответила, что моя любовь взаимна, я почувствовал дрожь, которая поднималась от пяток к голове, и был вынужден присесть. Однако сестра ни словом не обмолвилась о пакетах, а только сказала:
– Тогда я подожду ее у подъезда, а ты поезжай в Центр здоровья, папе стало плохо.
– Как это стало плохо? – спросил я. – Я разговаривал с ним в четыре, он был в типографии, и все
было чудесно.
– А потом ему стало плохо. Мне сказал Антонито. – У Антонито был киоск рядом с типографией.
Сейчас киоска уже нет, потому что периодические издания почти не продаются. – Папа сказал ему, что плохо себя чувствует и пойдет к врачу. Он попросил его присмотреть за типографией на случай, если приедут забирать заказ, поскольку никого из нас не было дома.
– А где ты была? – спросил я сестру, которая, предположительно, должна была учиться.
– А тебе это так важно? – заносчиво ответила она. Уже тогда моя сестра была такой. – Ладно, так
ты едешь туда или как? Похоже на то, что отца, скорее всего, положат в больницу.
– Так что же все-таки случилось? – снова спросил я, так ничего и не поняв.
– Пока не знаю, но он в отделении скорой помощи, и его наверняка положат в больницу.
– Мне захватить его белье? – поинтересовался я.
– Бери, что хочешь, – отрезала сестра и повесила трубку.
Знаете, мне совершенно не пришло в голову, что у отца было что-то серьезное. Я подумал о том,
как ужасно провести ночь без сна, лежа в больничном коридоре, и попросил Лурдес одолжить мне какую-нибудь книжку для моего отца, любителя почитать. “Бери, какую хочется,” – ответила Лурдес, и я выбрал трилогию, действие которой происходило в Республике. [прим: Республика Испания просуществовала с 1931 по 1939гг, крайне нестабильный период между изгнанием короляАльфонсо XIII и установлением военной диктатуры Франсиско Франко] Мне показалось, что книга будет интересна отцу, который увлекался и политикой. Помнится, я потратил еще несколько минут, обдумывая, что выбрать почитать для нас двоих. Именно чтение на протяжении долгих тяжелых и томительных часов должно было скрашивать ожидание, пока врачи оформляли бумаги и посылали отца на обследование. Много раз я снова думал о тех минутах размышлений перед книжными полками в гостиной и о своей неосведомленности и спокойствии... Много раз.
Я не помню как добрался до Центра здоровья. Полагаю, я был абсолютно спокоен и думал о чем-то другом. Когда я подошел к Центру, у двери больницы стояла машина реанимационной скорой помощи. Это было необычно и слегка меня насторожило. Я вошел в амбулаторное отделение через дверь скорой помощи, поскольку был десятый час вечера и консультационные отделения, как таковые, были уже закрыты. Я встретил сестру, маму и некоторых соседей помимо киоскера Антонито. Видимо, не найдя нас у себя, они в недоумении перезванивались между собой.
– Что случилось? Где папа? – спросил я.
– Там, внутри, – ответил Антонито. – Им занимаются врачи.
Тут в разговор вступила сестра:
– Папа стоял тут вместе с нами, мы даже не волновались, вроде ничего такого, и вдруг – бац! – он пошатнулся и потерял сознание. Врачи сразу забрали его туда. Судя по всему, в типографии он почувствовал себя как-то странно и пришел сюда. Машины у него не было, поскольку в магазин он ходил пешком; нас он не нашел, потому и сюда пришел на своих двоих. Может, это все длинная дорога... Как ты считаешь?
Изнутри не доносилось никакого шума, не слышался сильный голос моего отца, отпускающего шутки и не придающего значения вещам, или дающего указания, как он делал это всегда. Не было слышно ни звука, даже врачей. Я оглядел соседей, маму и сестру и снова подумал о больнице и о ночи, которую мы проведем в вечно переполненном городском отделении скорой помощи... У наших друзей лица были хмурые и унылые в отличие от моего и маминого. Мамино лицо выражало скорее удивление, чем испуг. Она пришла чуть раньше меня и ничего не говорила. А я даже сейчас думал только о выбранной книге, был ли правильным мой выбор, или роман Артуро Бареа окажется ужасно скучным.
Чуть погодя, молодой доктор, которого мы знали, поскольку он был нашим лечащим врачом, сказал, чтобы мы зашли к нему. В кабинет мы вошли втроем – мама, сестра и я. Доктор заставил нас присесть, и тогда все произошло – он сообщил нам, что отец умер. Думаю, он сказал не так, а что-то типа “он страдал от острой сердечно-сосудистой недостаточности; мы пытались его спасти, но ничего нельзя было сделать – он скончался”. Обычно врачи используют именно это слово: “скончался”. Доктор и сам был потрясен. Он был лечащим врачом, который ограничивался приемом пациентов в Центре здоровья, к тому же он был молодым. Это было только начало его трудовой деятельности, и он еще не привык к тому, чтобы пациенты умирали у него на руках, тем более те, которые приходят к нему прямо из типографии на своих ногах. Но для меня не имело значения, молодой был врач или старый, и то, что он был в шоке. В эту минуту я мог только сказать матери, думается, даже прокричать:
– Ты только посмотри, мама, что говорит этот врач. Да он же врун, он говорит, что папа скончался!
Я очень хорошо помню, что врач показался мне обманщиком, а сама новость – немыслимо жутким кошмаром. Помню полусумрак коридора. Персонал расходился по домам, и, уходя, они гасили свет. Мы были единственными, кто оставался в уже закрывшемся амбулаторном отделении. Думаю, это мама мягко повторила мне: “Да, сынок, папа умер”, или же просто произнесла что-то, что заставило меня поверить, что папа на самом деле умер. Я не понимал происходящего и не видел выхода из этой странно-неправдоподобной, абсурдной, непонятной ситуации, и тогда я с безграничным отчаянием закричал: “ И что мы теперь будем делать? Что с нами будет?”, но никто не дал мне ответа на этот вопрос.
Я не знаю, плакал я или нет, знаю только, что очень быстро оказался снова в зале ожидания среди соседей, и что на долю сестры выпало заниматься оформлением бумаг в похоронном бюро, потому что сын владельца был ее школьным товарищем, и потому что в каких-то вопросах Нурия была самой взрослой из нас. Без отца и мужа мы с мамой не знали, что делать и как, но мы не плакали. Помню, что я позвонил Лурдес из больничного телефона-автомата (раньше в больницах всегда был телефон-автомат) и сказал: “Папа умер”, а может быть, “отец скончался”, точно не скажу.
Знаю, что в какой-то момент мы вышли оттуда и направились домой. Я был взволнован, потому что мне казалось непорядочным оставлять отца одного, хотя врач объяснил, что он находится в морге. Мне думалось, что я, как сын, не должен был допускать, чтобы отец лежал в холодильной камере морга. В старых фильмах я видел, что родственники проводят с умершим всю ночь, и теперь сомневался, правильно ли то, что нас не будет рядом с отцом. Мне казалось, что находиться одному в холодильной камере морга было плохим концом, но это был не конец, а временная мера.
Лурдес присоединилась ко мне, и вот мы спим вместе в доме моих родителей. До этого мы не только никогда не спали вместе, но даже не осмеливались об этом помышлять. А теперь мы спим рядышком на моей односпальной кровати, застеленной моими извечно полосатыми студенческими простынями, но я не могу уснуть. Я думаю об отце, неподвижно лежащем в холодильной камере, и о том, правильно ли я поступил, согласившись оставить его там. Не смыкая глаз, я лежал в кровати рядом с моей девушкой. Сколько ночей я страстно желал этого, и вот теперь ее прекрасное тело находилось так близко от меня, как никогда прежде, а мое тело оказывалось таким тяжелым, оно было далеко от меня. Чувство неловкости и тоски тисками сдавливало мне живот в темной комнате притихшего дома. Каждый был в своей постели: мама – в своей, и впервые одна, сестра – в своей, тетки – на диване. Всё до смехотворного обычно и так ничтожно, незначительно. Все как роботы сохраняли видимость обыденной жизни, ложась спать в эту непохожую на все остальные ночь. Все было гротескным, но мы делали то, что ожидалось. В конце концов, мы заснули, потому что сон это тоже побег. Полагаю, что поднявшись, мы выпили кофе, который кто-то сварил, возможно, Лурдес. А может, никто ничего не варил, потому что на рассвете мы уже не совершали смехотворных поступков. Мы оделись. Кто-то должен был сообщить о случившемся моему дяде, брату отца, и кто-то должен был сказать об этом его матери, моей бабушке. Утром сообщить печальное известие бабушке пошел я вместе с дядей, потому что она была близка со мной и доверяла мне, но я не помню досконально тех слов, что мы говорили. Все, что я машинально делал в те дни, стерлось из памяти. Смутно помню бабушку за маленьким столиком для рукоделия возле окна, где она обычно вязала, посматривая на улицу. Сейчас она ничего не делала, а молча сидела в ночной рубашке и халате, с перманетом, слегка примятым подушкой и растерянно смотрела в пол. Не было ни слез, ни боли, только недоверие. Она еще раз была обманута и разбита жизнью, нанесшей ей новый удар. Бабушка потеряла мужа, будучи молодой. Она овдовела, когда ей был всего-то сорок один год. Она чувствовала себя такой же обманутой, каким чувствовал себя я прошлой ночью.