Текст книги "Но в снах своих ты размышлял..."

Автор книги: Ангелика Мехтель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Пересменка
Перевод И. Кивель

Ветер задувал в дверь: пришлось придержать ее рукой. Лиза повесила свое темное зимнее пальто на вешалку. Уселась за круглый стол. Мужчина у стойки приготовил чистую чашку из грубого фарфора. Открыв краник кофейного автомата, он наполнил чашку и, поставив ее на ладонь, протянул Лизе. Заодно подал и сливки.

Сирена на шоколадной фабрике напротив оповестила о конце смены. Следующая начнется через четверть часа.

Снег еще не весь растаял и лежит клочками на тротуаре, в воздухе еще чувствуется зимняя промозглость, а фабрика уже готовит изделия к Пасхе: шоколадные конфеты с начинкой, пасхальные яйца, фигурный шоколад – в общем, все что полагается.

Лиза работает на сортировке: откладывает в сторону брак. Через пятнадцать минут ей вставать к конвейеру.

Дверь распахнулась. Внутрь хлынул народ, отработавший смену. Потолки в кафе низкие, и столы низенькие, выкрашенные черной краской. Лиза поднесла кофе к губам: слишком горячий. Тогда она взяла чашку обеими руками. Сделав пару глотков, подержала кофе на языке. Он крепкий. Горький, без молока и без сахара. Кафе, набитое до отказа, наполнилось шоколадным запахом, принесенным с фабрики.

К Лизе подсела женщина. Большая, дородная. Светло-рыжая, в веснушках.

– Ты с фабрики? – обращается она к Лизе каким-то металлическим голосом.

– Да, – отвечает та, – через четверть часа заступаю.

Женщина вынимает сверток из своей кожаной сумки. Развертывает. Вытаскивает бутерброд. Скомкав засаленную бумагу, кладет ее на стол рядом с собой. У нее хорошие, крепкие зубы. Она откусывает большой кусок.

– А я на сегодня свободна. Как приду домой, сразу спать залягу.

Между ломтиками хлеба виден красный колбасный язычок. Лиза наблюдает, как женщина работает челюстями.

– У тебя дети есть? – продолжает она с набитым ртом. Четверо, отвечает Лиза.

– Четверо? – удивляется соседка по столу, – как тебе удалось? Ведь, наверное, и тридцати-то нет.

– Я рано вышла замуж.

– А заработка мужа, конечно, не хватает. Да, четверых прокормить нелегко.

– Работа тяжелая, – говорит Лиза, – но я вынуждена это делать из-за детей.

Женщина откусывает еще кусок.

– У меня было то же самое. Но теперь дети выросли. А я все-таки работаю. Скоро двадцать лет. И каждый день этот шоколад…

Лиза кивает, допивая кофе.

– Я работаю у конвейера, на сортировке.

Лицо у Лизы худое, за зиму совсем побледневшее. Глаза близко посаженные. Над невысоким лбом – темная прядь волос, свисающая до самой шеи.

– Работаю уже три года, – продолжает она, – с тех пор, как старшая подросла достаточно для того, чтобы смотреть за остальными детьми. Все только из-за ребят.

Толстушка засовывает в рот последний кусочек хлеба и, непрерывно жуя, заявляет:

– А мне работа по вкусу. Сейчас, к примеру, посыпаю шоколадки. Всегда ведь чего-нибудь перепадет.

Лиза смеется. Смеется громко.

– А я просто видеть больше не могу этот шоколад. Все только ради детей.

На засаленный комок бумаги садится муха. Еще молодая мушка. Наверное, только что вылупившаяся в тепле кафе. Рановато она вылезла на свет. Ползает по бумаге в поисках крошек. Потом начинает умываться передними лапками. Сидит тихо. Совсем маленькая и чистенькая. Наконец взлетает, пропадает в полумраке под низким потолком. Окошки в кафе маленькие, освещение скудное.

– Ради детей, – повторяет рыжая и улыбается Лизе. – Тебе не пора?

Лиза кивает. Теперь муха уселась на край чашки. Лиза делает последний глоток. Муха перелетает на скатерть. Лиза медленно, осторожно замахивается. Ударив по столу ладонью, прихлопывает муху.

Катрин
Перевод Н. Литвинец

Я родила ему детей. Я приспособилась к обстоятельствам. Я научилась глядеть на него так, как мама моя глядела когда-то на мужа. Я замечательно умею стирать пеленки, быстро утешаю детей и поддерживаю образцовый порядок в доме.

Когда-то я учила математику и латынь, французский и физику. Я была средней ученицей. Ему позволено было ласкать меня, но и бить тоже. Как-то я попробовала дать сдачи; вот тут-то я и убедилась, что он сильнее.

Я наблюдала, как во время беременности раздается мое тело. Я терпеливо перенесла роды; на то ты и женщина говорила я себе. Я убеждала себя, что счастлива. Провожала его на работу, готовила еду.

Я видела, как он испугался, когда у меня начался жар и температура никак не хотела падать; я видела, как раздражал его плач ребенка.

Я не посмела возразить, когда он отправил домой маму, ему не нравилось, что в тесной однокомнатной квартирке она сушила пеленки перед печкой, а молоко остужала на подоконнике. Я усвоила, что только он имеет право голоса: представь, что подумают о нас люди? Этого я не знала. Но с самой мыслью свыклась.

Я постоянно спрашивала, чем он недоволен. Я научилась молча выслушивать; первой здоровалась с его шефом, радушно принимала его коллег.

С благодарным видом выслушивала поучения его матери.

Держалась подчеркнуто дружелюбно. Я узнавала его привычки и вкусы. Старалась им соответствовать. Я позволяла свекрови поучать, как надо воспитывать детей. И я научила детей говорить «спасибо» и «пожалуйста», кланяться и вежливо приседать, красиво подавать ручку и петь рождественские песенки. Я хорошо изучила ее сына. Временами мне делалось страшно.

Я старалась быть всепонимающей, терпимой. Искала во всем собственную вину. Как мне хотелось, чтоб он был для меня еще и вроде старшего брата. Но об этом я ему никогда не говорила.

Зато говорила, как я его люблю. Я училась быть нежной; заслоняла детей, когда он был во гневе. Я усвоила, что он имеет право на гнев. Я даже научилась оправдывать его. В отчаяние я не впадала. Я убеждала себя, что счастлива.

И я действительно была счастлива, когда он обнимал меня, будучи в хорошем настроении. Я научилась утешать его, научилась подбадривать. Я всегда мечтала, чтобы муж у меня был ласковый. Иногда я рыдала в своих четырех стенах. Я узнала, что депрессия это болезнь. Я чувствовала себя одинокой. Пыталась приободриться. Замечала, что руки у меня все больше становятся похожи на материнские. Пыталась убедить себя, что каждодневные стычки с мужем никак не сказываются на моей любви. Я не задавала себе лишних вопросов.

Начало мы преодолели. Я научилась справляться с его ночными кошмарами. Будила, когда во сне он кричал, говорила: не бойся, это я. Он принимался рассказывать мне свой сон. Я выслушивала. Училась быть еще и сестрой милосердия. Соглашалась, будто во мне есть что-то общее с его матерью. Я верила, что должна быть теплой, мягкой, как только что родившая детенышей самка, верила, что должна быть медведицей в своей берлоге. Я любила наших детей. Вот мое прибежище, думала я. Мне хотелось отдать им все, что имею, но этого я не смогла. И чувствовала угрызения совести.

Мне казалось, что со временем, когда мы станем старше и спокойнее, все утрясется. Я осознала, что мужчину уже не изменишь. И я не пыталась.

Я начала забывать латынь и высшую математику.

Я подбадривала его, когда он лишился работы. Я научилась хорошо упаковывать вещи при переездах, обставляться и устраиваться на новом месте, обходиться теми деньгами, которые есть. На своих плечах я вынесла болезни детей. Когда-то мне снились сны.

Я принимала таблетки от головной боли и от бессонницы, от болей в спине, от малокровия. Иногда во сне я бродила по дому.

Я научилась возражать, вести позиционные бои. Я отказывалась подчиняться, я просто с ним не разговаривала. Я злилась, когда начинал злиться он. Мне хотелось, чтобы дети быстрее выросли.

Я сдалась, я перерезала себе вены, но я не хотела умирать. Я позволила ему перевязать раны, вызвать врача и изобрести какой-нибудь невероятный несчастный случай. Я надеялась, хоть врач спросит меня, что произошло.

Я спросила себя сама.

Это мы пережили. На праздники я желала ему успехов по службе. Вела изнурительную борьбу за два места в садике, осыпала старшую воспитательницу бесконечными подношениями. Я принимала противозачаточные таблетки. Убеждала себя, что больше мне нечего бояться. От собственных чувств я была теперь защищена, здесь я провела границу. Больше я никому не позволю ранить мне душу.

Я научилась печатать на машинке, освоила стенографию. Я поступила на работу. Мне хотелось заново поверить в себя. Я приносила в дом деньги. На рождество у меня случился гипертонический криз.

Из-за детей я работала неполный рабочий день.

Теперь мы могли позволить себе поехать в отпуск, покупали новые вещи. Мы выбились на поверхность. Я не считалась со временем. Себе я сказала: ничего, и от девяносточасовой рабочей недели ты не помрешь.

Я не отказалась от своих надежд, я просто их растеряла.

Мы построили дом; мы послали детей в гимназию. Стали членами родительского совета. Мы отстаивали свои права там, где видели им реальную угрозу. Мы избегали вспоминать прошлое. Я как-то приспособилась, научилась укрощать собственный темперамент. Не опустилась. Я заново выучила латынь и математику вместе с детьми.

Я не переставала убеждать себя, что счастлива. И была упорна. Немного счастья для себя я все же сберегла. Нашу дочь я воспитала в духе протеста.

Вчера я встретила дочь в обществе молодого человека. Я сказала об этом ему. И добавила: она больше твоя дочь, чем моя. Про себя я подумала, не лучший ли это для нее вариант.

© Deutsche Verlags-Anstalt GmbH, Stuttgart, 1976

Но в снах своих ты размышлял
Перевод Н. Федоровой

Вот миг моего рождения – глядя на этот город, я понял его. Понял эту систему мнимо счастливой безнадежности.

Я рождаюсь, мне определяют место в системе, распоряжаются мною, делают меня объектом сбыта, таким образом, с самого рождения я – компонент их плана, легко управляем и не властен над собой.

Но до поры до времени меня нет.

До поры до времени Болар – просто Болар.

Изредка он утешает самоубийц, которые пытаются проникнуть в бактериальный корпус, чтобы схватить там заразу.

Например, Джэла.

Болар едва успел занять свое место в контрольной кабине, как появился Джэл.

Я до поры до времени молчу; и пока микрофон у Болара отключен, стеклянная кабина наглухо изолирует его от внешнего мира.

Он наблюдает за приемником и за теми, кто туда входит.

По большей части, открыв стальную дверь и снова закрыв ее за собой, они через несколько шагов останавливаются, глядят по сторонам, обнаруживают Болара и медлят в замешательстве. Им нужно пересечь приемник и открыть вторую дверь, напротив входа, она-то и ведет непосредственно в крановый цех, куда подаются отбросы. Два крана подхватывают отбросы своими грейферами и ссыпают в колодцы, там все это проходит автоматическую сортировку и наконец поступает в подземные бункера, где за работу берутся бактерии, уничтожающие органику.

Я знаю эти бункера. Низкие длинные помещения, облицованные белым кафелем, освещенные неоновыми лампами, оборудованные телекамерами и роботами-манипуляторами, которые разбирают отходы. Смертоносная жизнь и зловоние этого города.

Подземные бункера герметизированы, но бактерии все же нет-нет да и проникают в крановый цех. Доставщики болезней и смерти.

Риск очень велик.

Джэл медлит.

Болар включает динамик.

Что вам здесь нужно? – спрашивает он.

Меня зовут Джэл.

Болар решает, что запирать воздушный шлюз на электронный замок нет надобности, ведь Джэл не просто медлит, Джэл колеблется. Он, наверное, придет к Болару в аппаратную, а Болар оповестит Психиатрический Отдел МПФ – мусороперерабатывающей фабрики. Они заберут Джэла, станут лечить. Болар знает их приемы, но на себе лечения не испытывал.

У него на глазах эти самоубийцы входят в стальную дверь, медлят, он через динамик вступает с ними в беседу и уговаривает иной раз вплоть до появления команды из Психиатрического.

Бывает и иначе: они без колебаний идут через приемник. Голос Болара, раздающийся из динамика, их не впечатляет. С этими все кончено. Нажав кнопку на пульте, Болар блокирует дверь шлюза. Некоторые пытаются открыть ее силой. Как безумные.

Болару это известно. Он просит их убрать.

Я наблюдал за ними. Все они знают, что до сих пор посторонние в цех не проникали. Туда допускаются одни только крановщики. А их перед зачислением на работу тщательно проверили. Люди они высокооплачиваемые, всем довольные.

Сам Болар проходил психотест десять лет назад. Ему положено быть еще благонадежнее крановщиков. Он в ответе за приемник. Болар мог бы весь город инфицировать. Но за Боларом тоже наблюдают. И тот, кто наблюдает за ним, опять-таки находится под контролем.

Я испытываю Болара.

Джэл совсем ребенок – вот что видит Болар.

Сколько тебе лет? – спрашивает он.

Четырнадцать, отвечает Джэл.

Болар оповещает Психиатрический Отдел. Они приедут на лифте.

Что с тобой? – спрашивает Болар.

Он начинает уговаривать, увещевать. Я-то знаю: за утешения Болару не платят. Он утешает по своей охоте, и никто пока ему за это не выговаривал.

Болар увещевает: Тебе только кажется, что все кончено.

Вот теперь я начинаю.

Джэл пожимает плечами. Ожидал-то он другого, думает Болар, а ведь возможностей покончить с собой стало крайне мало. Город застраховался от самоубийственных помыслов граждан, и вокруг МПФ с ее бактериальными бункерами уже создан миф: те, кто приходит сюда, ищут смерти-утопии.

Ни один ее не обрел, говорит Болар.

Джэл кивает.

Я так и предполагал.

Ты же не рассчитывал в самом деле пройти воздушный шлюз? У каждого бывают свои сложности, но любой ребенок, рожденный здесь, в нашем городе, запланирован.

Ты тоже.

Эти планы так просто не перечеркнешь. Из детей, замечает Болар, ты пришел сюда первый, я еще никогда не утешал детей.

Болар в растерянности.

Некоторые плачут, я – нет.

Джэл дышит ровно. Он стоит теперь в стеклянной кабине, лицом к лицу с Боларом, прислонился к одному из пультов, руки опустил. Вначале он с любопытством изучал разноцветные кнопки. Определенный цвет знаменует определенную функцию.

У тебя что-нибудь случилось? – спрашивает Болар.

Нет, не случилось.

Джэл видит, как за стеклянной кабиной раздвигается стена. Двое мужчин выходят из лифта, направляются к Джэлу.

Ты не бойся, успокаивает Болар, они тебе помогут.

Другие в эту минуту всегда кричат, и Болар похлопывает их по плечу или гладит по голове, а после думает, что хоть немного их утешил, но Джэл, похоже, подчинится без звука.

Болар смущен.

Я не боюсь, говорит Джэл.

Болар видит, как они идут к лифту.

Джэл! – окликает он через динамик.

Стена сдвигается.

На мониторах в своей кабине Болар наблюдает, как работают крановщики. Они молча сидят в своих капсулах, следят за автоматикой. Если возникает неполадка, докладывают через микрофон Болару. Именно Болар ежедневно подсчитывает их выработку, суммирует общее количество мусора и вычитает все то, что на транспортерах переправлено через колодцы в бункера. Смена длится пять часов, затем Болар и его крановщики уступают место следующей тройке.

В стальной камере крановщики снимают зеленые защитные костюмы, проходят дезинфекцию и через воздушный шлюз попадают в приемник, меж тем как крановщики новой смены из воздушного шлюза попадают в стальную камеру, надевают новые защитные костюмы и идут к кранам.

К этому времени Болара в приемнике уже нет. Крановщики Боларовой смены ни разу его не видели. Они знают его только по голосу.

Я знаю Болара, но Болар меня не знает.

Утром, войдя через стальную дверь в приемник, он сменяет Томкена. Томкен покидает стеклянную кабину, как только к ней приблизится Болар. Проходя мимо друг друга, они здороваются.

Затем Болар, как правило, спокойно сидит перед контрольной аппаратурой. Сегодня вспыхивает желтая кнопка Психиатрического Отдела. До сих пор Болар сам выходил с ними на связь, они ищут контакта с ним впервые. Это его тревожит и вызывает любопытство. Он включает переговорник, ждет, что будет.

Вот в чем дело – Джэл.

Что вы такое внушали мальчишке? – спрашивают у Болара.

Он защищается.

Нам известно, что вы ведете с этими людьми беседы. Что вы наговорили Джэлу? Наше лечение на него не действует. Он не поддается.

Я спросил, как его зовут, оправдывается Болар, и сколько ему лет.

Больше я ничего не говорил.

Но голос из динамика упорно стоит на своем: Мальчишка находится под вашим влиянием, и, видимо, вы до сих пор в контакте, а то бы он уже подчинился.

Болар протестует.

Джэл сопротивляется, а мы знаем, за ним стоит целая группа людей. Вы связник этой группы?

Болар отрицает. Он уже побаивается. Говорит, что знать не знает ни о какой группе.

Пока Джэл не подчинится, нам не стереть из его памяти мысли, приведшие его в цех.

Кто он такой, этот Джэл?

Болар не знает.

Джэл не зарегистрирован в городской ЭВМ, а значит, просто не вправе существовать.

Непонятно отчего, но Болару вдруг становится страшно за мальчугана.

Что вы с ним сделали? – спрашивает Болар.

Голос, проникающий к нему через динамик, интересуется: Уж не страшно ли вам?

Потом они приезжают, на лифте. Болар знает их приемы, но не испытывал их на себе. Он всегда лишь наблюдал со стороны.

Он не упирается, только говорит: Мониторы, их нельзя оставить без присмотра, таково предписание. Но сменщик уже открыл стальную дверь, входит в приемник, идет навстречу Болару, не здоровается. Болар может покинуть пост.

Где Джэл? – спрашивает он.

Его доставляют на верхний этаж. Тяжелые двойные двери замыкаются за Боларом. Другие мужчины в белых защитных костюмах ведут его дальше, глаза их спрятаны под коричневыми светофильтрами.

Он запоминает помещения, по которым идет, кабинеты электрошока и гипноза, лаборатории и операционные.

Теперь он вправду боится за мальчугана.

Где Джэл? – спрашивает он.

Где Джэл?

Я вижу, вот они входят сюда.

Болара пристегивают ремнями к врачебному креслу, опрокидывают его назад, почти в лежачее положение, подсоединяют к рукам и ногам электроды. Готовят к лечебным процедурам.

Джэл упирался.

Информацию о Боларе они вызывают из своих картотек – из картотеки городской администрации и из картотеки самой МПФ.

Говорят: Всего-навсего тест.

Они тебя проверят. Им надо узнать, представляешь ли ты хоть какую-то опасность для системы. Надо выяснить, способен ли ты соприкоснуться с бактериями, чтобы затем распространить заразу на весь город.

На тебе ответственность.

Теперь ты ответишь и за Джэла.

Им надо пресечь твой с ним контакт, чтобы мальчишка лишился опоры, чтобы они смогли вычистить Джэлу память.

И вычистить Джэла из твоей памяти.

Но ты ведь не знаешь Джэла. Ты видел его мельком. Всего-навсего тест, говорят они.

Телесных повреждений тебе не нанесут. Ты ничего не почувствуешь. Своего рода гипноз.

Только твое «я» будет в их власти. Твое «я».

Болару хочется кричать.

До сих пор никто не выговаривал мне за то, что я утешаю самоубийц. Я делал это бесплатно.

Чем я виноват, что их забирают?

Вспомни: Ты их всех выдал. Ни один из тех, кого ты якобы старался утешить, не миновал Психиатрического Отдела и его аппаратов. Ты исполнял свой долг. Даже отчаяние не спасало их от этого.

Взять, например, Джэла.

Он навлек на тебя подозрение. До сих пор твоих утешений в расчет не принимали. Теперь же полагают, что уже сам факт утешения может стать источником противоречия.

Болар чувствует первые импульсы тока. Электрическая цепь замкнута.

Джэл медлит, а ты чуть ли не готов поверить, будто знаешь и этого мальчугана, и его помыслы.

Ты видишь: Джэл еще ребенок, совсем недавно вышел из-под родительской опеки. Объясняешь ему, что́ в этом городе значит быть ребенком. Только родится, а у него уже проверяют наследственность и природные задатки, чтобы привести в соответствие с программой по конъюнктуре. Его появление на свет есть не что иное, как результат управляемого производственного процесса, вот почему каждый ребенок обязан выжить. И ни один пока против этого не бунтовал.

В четырнадцать лет его разлучают с родителями и переводят в подростковый жилой сектор, где он пройдет специальную подготовку. Родительские права на ребенка ограничены во времени.

Дети в этом городе счастливы.

Болар, однако, не сознается в контактах с Джэлом.

В карточке Болара зафиксировано, что Болар доволен своим существованием. Болар не имеет претензий к системе нашего города. Болар благонадежен.

Болар изъянами не обладает.

А вот Джэл – строптивец. Джэл не хочет интегрироваться, не вписывается в окружение. Это они уже выяснили, хотя Джэл не зарегистрирован даже в административной картотеке. Поэтому он как бы и не вправе существовать.

Что за сигналы подает тебе Джэл?

Нет! – говорит Болар.

Нет, ни о каких сигналах он знать не знает.

Каким же это образом я держу связь с человеком, с которым не могу поговорить? И каким образом принимаю сигналы, если знать не знаю, что это за сигналы и откуда они идут?

Но ты боишься за Джэла. Почему ты боишься за мальчишку, которого якобы не знаешь, только видел мельком и сразу же выдал?

Ты знаешь, что такое – быть выданным, оказаться в чьей-то власти?

Я его выдал? – спрашивает Болар.

Знаю.

Теперь твой черед. Теперь ты в их власти. Взамен твоих старых воспоминаний они дадут тебе новые, которыми ты никогда не обладал, – воспоминания минувших поколений.

Воспоминания о прошлом твоей семьи отъединят тебя от Джэла. Телесных повреждений тебе не нанесут. Только твое «я» будет в их власти. Твое «я».

Не забудь имя свое.

Болар.

Видишь? Вот ты родишься на свет, но это задолго до твоего собственного рождения.

Ты чувствуешь боль, когда твои легкие наполняются воздухом. Кричишь.

В детстве на твоих глазах происходят странные вещи. И ты забываешь про них. Вот Братия спускается с горы, просит в деревне подаяния. Твоя мать, которая кормит их и поит, слывет святой.

Она одаривает всех деревенских юродивых. С каждым поколением дети в деревне все безумнее.

Ты помнишь.

Твоя мать любит безумных детей.

Она святая.

Не забудь имя свое, Болар.

Из твоих семи братьев один еще жив.

Двое ушли на гору, к Братии.

Двое остались в деревне.

Двое решили перевалить через горы, кольцом обступившие деревню.

Тех двоих, что остались в деревне, унесла эпидемия.

Те двое, что ушли к Братии, убичевали себя до смерти. А двое последних так и не добрались до равнины.

Я – твой седьмой брат.

Ты уходишь на войну и вот лежишь в земляной воронке, потому что шрапнельный взрыватель застрял у тебя под коленом.

Всего-навсего воспоминание.

Они не вправе преднамеренно нанести тебе вред, и ты не сдаешься. Умираешь среди мертвых и бредящих, с червями в ране, зная, что твоя жизнь – утопия.

Если посчастливится, тебя прооперируют на алтаре деревенской церкви.

Тогда ты умрешь с церковным благословением.

Ты умрешь.

Не забудь имя свое.

Болар.

Ты неподвластен истязаниям минувших десятилетий. Ты живешь в благоустроенном городе. Юродивых и больных у нас нет. Голодающая Братия и святые матери вымерли. Жизнь нашего города отличается здоровьем и отсутствием страстей.

От страданий у тебя здесь ни силы, ни власти не прибавится.

Страдающему свойствен какой-то изъян.

Твои данные хранятся в электронном мозге городской администрации. Ты должен им соответствовать.

Джэл отвечает?

Можешь попытаться сбежать отсюда вместе со мной. Что пользы тебе от этого мальчишки?

Тебе незнакомы бомбежки. Не видел ты над головой этих тяжелых самолетов – когда выглядываешь из подвала и у тебя на глазах в фюзеляже открываются створки бомбовых люков. Ты знаешь, что в тебя им уже не попасть. Тебе незнаком пулеметный огонь – когда стоишь у стены или убегаешь по деревне. Ребенок и пуля в затылок.

И голод среди отравленных рисовых полей тебе незнаком. И пытки в тюрьмах. Ты цел и невредим.

Мы не отжигаем тебе ногти, не выбиваем зубы.

Этим ты обязан своему городу.

Мы тебя контролируем.

Покуда у тебя еще не хватает духу пойти в бактериальные бункера, но ты уже несчастлив. Это – изъян.

Каждый должен быть счастлив.

Мы тебя возвращаем.

Болар.

Очнитесь, Болар, ошибка в программе.

Джэл удрал.

Мониторы показывают все здание. Две сотни телекамер выслеживают Джэла. Мужчины в белых защитных костюмах неотрывно глядят на экраны.

Это погоня.

Двери заблокированы. Никто теперь не покинет МПФ. Производственный процесс остановлен.

До той минуты, когда они обнаружат Джэла и вышлют наряд, чтобы схватить его.

Они идут по моему следу.

Болар упорно отрицает, что помог Джэлу улизнуть. Но с радостью пожелал бы Джэлу удачи. А это не осталось бы для Болара без последствий. Разве таким манером докажешь, что не помогал Джэлу?

Мы скажем ему правду о Джэле, однако нам известны лишь отдельные подробности.

Нет, говорит Болар, я их не знаю.

Вы бывали в Старом городе?

Как ты им объяснишь, что пожелал Джэлу удачи?

Почему я поддерживаю мальчугана, которого не знаю?

Болар в растерянности.

Нет, Старого города он не знает. Этот район необитаем и охраняется как исторический памятник. Изредка школьников водят туда на экскурсии. Учитель поясняет: Здесь находили убежище преступники. А нынче, продолжает он, каждого ребенка регистрируют. Компьютер рассчитывает вероятность генетических аномалий, и в случае необходимости прибегают к оперативному вмешательству. Нынче не составляет труда интегрировать вас в наше общество, и вы счастливы.

Преисполненные благодарности, дети возвращаются в песочницы и на игровые площадки, под надзор телекамер. Весь город просматривается на мониторах.

Джэл как будто бы жил на бойне, в Старом городе. Болар знает бойню со школьных времен. Он писал про нее сочинение и, как ему и положено, был счастлив.

Джэл сочинений не писал. Джэл не зарегистрирован, его наследственность не проверяли. И операций на Джэловом мозгу не проводили. Он может стать опасным для города.

Джэл не вправе существовать.

Они схватили Джэла, ведут его сюда, держат с двух сторон за плечи.

Меня схватили.

Я устал.

Джэл, говорит один из мужчин, вот это – Болар.

Джэл кивает.

Ты знаешь Болара?

Джэл знает Болара.

Болар в панике. Мальчишка ставит его под удар. Панический страх обуял Болара.

Нет, твердит Болар, он не знает меня.

Я знаю Болара.

Нет, кричит Болар, никто меня не знает!

Болар видит: Джэл улыбается.

Ты рос зарегистрированным, слышит Болар голос Джэла, но губы Джэла не шевелятся. Тебя воспитывали по программе. Задатки и наследственные признаки у тебя такие, что не придерешься, вот почему и к оперативному вмешательству прибегать не стали. Ты, как они считают, продукт высшего качества и по этой причине имеешь право наблюдать за приемником и за крановщиками. Но ты позволил мне прийти.

Болар сопротивляется Джэлу.

Мальчугана клонит в сон.

Этот ребенок опасен, говорят врачи. Поселился на бойне причем не один. Мы знаем, он был не один. Там определенно целая группа. В нашем городе определенно есть люди, не зарегистрированные в картотеках и не замеченные на мониторах. Что, если они без ведома Болара подчинили его себе? Может, контролер Болар был их связником неосознанно?

Не забудь имя свое, Болар.

Они хотят тебя выдрессировать, чтобы ты служил их целям.

Болар смотрит на Джэла, которого они все еще крепко держат. Мальчуган стоя дремлет.

Они выдрессировали всех граждан этого города.

Человеческий материал.

Людей, которые не адаптируются, нужно лечить.

Джэл лечению не поддается, констатируют врачи. Он упорствует.

Джэла надо бы подвергнуть операции на мозге.

Кое-какие клетки нужно истребить.

Программа для Болара идет дальше.

Они оставили нас одних. Умышленно.

К телу Болара все еще прикреплены электроды.

Они так скоро не сдадутся.

Я разрываю их систему. И хотя Болар знает, что любое движение руки, любой исходящий от него звук фиксируются на пленке, хотя Болару страшно, он спрашивает мальчугана, которого они оставили спящим на полу: Кто же ты, собственно, такой?

Джэл.

Откуда ты? Почему не зарегистрирован?

У меня есть друзья. Мы живем на бойне, ночуем в старых кровесборниках. Я должен поговорить с тобой.

В Боларе проснулось любопытство: Почему ты пришел ко мне, а не к моему коллеге Томкену?

Для Томкена пока что нет Джэла.

Томкен такой же контролер, как я, мы почти ничем друг от друга не отличаемся, ну разве только увлечениями.

Это Джэлу неинтересно.

Похоже, однако, Джэл знает больше всех остальных.

Отчего меня мучают? – спрашивает Болар.

Будет еще хуже, говорю я, они постараются нагнать на тебя еще больше страху. Например, станут пугать, что увезут тебя далеко-далеко от дома. Этот страх может вызвать спазмы сосудов и сердечную астму. А тогда они окончательно завладеют тобой. Так было и с теми, кого ты выдал Психиатрическому.

Я, говорит Болар, даже подумать не решался, что их излечение вовсе не излечение.

Но в снах своих ты размышлял, замечает Джэл.

И вот я здесь.

Изредка во сне ты спрашивал себя, почему те, кто отчаялся, стремятся в крановый цех. Болар говорит: Они не отчаялись. Они в сомнениях.

Они могли бы умереть, выбросившись из скоростных поездов, но им привили страх перед самоубийством, а вместе с ним – страх перед бунтом. Крохотное изменение в мозгу, не более. Чтобы люди не могли выйти из производственного процесса.

Только сны они трогать не осмеливаются. Если манипулировать снами, человек погибнет. Таким образом, сны – это заведомо осознанный риск. Сны допускают сомнение, запретное сомнение.

Болар внимательно слушает. Голос Джэла доносится словно бы из дальнего уголка боларовского мозга.

Ведь Джэл по-прежнему спит, как настоящий ребенок. Болар вслушивается в себя.

Он сомневается, но восстание невозможно, покуда город находится под наблюдением.

Покончить?

Ты чувствуешь страх, разбуженный этой мыслью?

И этот страх гонит вольнодумцев, мятущихся разладом между сомнением и покорностью, в крановый цех. С одной стороны, они подумывают о возможности все-таки покончить самоубийством, с другой же – в глубине души надеются, что ты их остановишь, выдашь Психиатрическому Отделу, который принесет излечение, сотрет их сны.

Они приравнивают излечение к избавлению, и страх лишает их рассудка.

Городская фабрика по переработке мусора стала для них обетованием, последней инстанцией, которая может спасти их от их же собственных снов, и ты, Болар, был одним из хранителей этого святилища. Пока сам не начал видеть сны.

Правда? Я был хранителем?

Ты надеялся на мой приход?

Да, надеялся, признает Болар.

Чем вы занимаетесь на бойне? – любопытствует он.

Там место сбора. Людей, в которых закралось сомнение, с каждым днем становится все больше.

Сплошь дети?

Да, с виду. Ни один не зарегистрирован. Нас вообще не существует.

Так кто же вы?

Я – это ты.

Болар – это Джэл?

Ты родился второй раз.

Мое недавнее воспоминание. Деревня и Братия?

Нет.

Где же?

Здесь, в городе.

Родился второй раз?

Ты подрастешь и выявишь назначение этого города. Почему именно я?

Потому что, к счастью, у тебя хватает сил.

Сил? Для чего?

Сил и страсти. Для страданий, какие ты способен вытерпеть за других.

Болар задумывается об этом.