Текст книги "Призраки подземелья"

Автор книги: Анелюс Маркявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Монограмма

На следующее утро Ромас был у Симаса и рассказал ему о вчерашнем приключении. Тут и Симас кое-что вспомнил.

Это было в тот день, когда Ромас и Костас приметили фотографа у выхода из парка. Приятели свернули в переулок, а Симас, Йонас и Зигмас пошли дальше, оживленно обсуждая предполагаемые результаты баскетбольного первенства. Вдруг рядом с ними оказался толстяк с фотоаппаратом на шее. Симасу показалось, что он где-то видел его. Толстяк воскликнул:

– Детки, детки, не торопитесь, я вас сниму!

Они замедлили шаг, а он, пятясь, бросился в сторону, прищурился, целясь фотоаппаратом.

– Еще раз! – щелкнув затвором, воскликнул он и сфотографировал их сбоку.

– Какой фон, какой фон – новые здания и старые пожелтевшие клены! – тараторил он, подскочив к ребятам. – Будут великолепные снимки!

– А мы их получим? – спросил кто-то.

– Хотите?

– Конечно, хотим, конечно! – воскликнули они.

– Хорошо! – Толстяк даже подпрыгнул на месте. – Получите все. Ты, ты, ты! – поочередно тыкал он в них пальцем. – Даром отдам, платить не нужно.

– А куда зайти за снимками? – сразу же заинтересовались ребята.

Толстяк смотрел на них и, словно выбирая, кто из друзей больше достоин, переминался на месте.

– Я ему принесу! – вдруг ткнул он пальцем в Симаса. – Где живешь?

Симас сказал адрес.

Толстяк внезапно повернулся и, ничего больше не сказав, ушел, вернее, укатился вниз по улице.

– Вот это повезло! Без денег сфотографировались!

– И еще сам снимки принесет!

– С доставкой на дом!

Они весело смеялись над фотографом. Ну и чудак: старый, толстый, а ведет себя, будто мальчишка, которому только что подарили аппарат и он не знает, кого бы снять.

Фотограф принес снимки к Баублисам в субботу после обеда. В саду его встретил отец – Баублис-старший, служащий министерства. Это был полный, добродушный, веселого нрава человек. В жизни у него было две страсти: футбол (он не пропускал ни одного матча) и… шашки. Если только попадался подходящий партнер, он мог просидеть за доской до утра. Поэтому повсюду его окружали коробки с шашками. Шашки можно было найти в саду в беседке, не меньше трех комплектов дома, были они и на службе – в самом верхнем ящике его стола.

Едва Баублис увидел фотографа, он тут же решил, что может обзавестись новым партнером, и без долгих церемоний предложил:

– Может быть, сыграем партию в шашки?

Клапас не отказался.

Баублис проворно расставил шашки на столе, потом зажал в обеих руках по кругляшу:

– Выбирайте, уважаемый.

Клапас показал на правую руку. Ему достались черные. Баублис двинул крайнюю шашку, и игра началась.

Оба стояли, потому что стульев возле столика не было. Баублис никогда сам не садился и не усаживал партнера, разве что попадется какой-нибудь пожилой человек. Когда стоишь, утверждал он, лучше работает голова.

Клапас также ответил ходом крайней шашки.

– Ах, так? – Баублис задумался на мгновение, потом вдруг стремительно продвинул шашку.

Они обменялись несколькими невинными ходами, занимая позиции для будущей атаки.

На лице Баублиса появилась коварная улыбка.

– Э, уважаемый, берегитесь! – Он обошел вокруг стола. – Берегитесь, берегитесь! – Сделал ход, повернул обратно и снова зашагал уже в другую сторону.

Клапас не колеблясь взял шашку.

– Ах, так? – Баублис отступил назад. Лицо его так и лучилось.

– Да, так! – согласился Клапас.

– Ну что ж, извольте еще одну! – Подступив к столу, Баублис галантным движением подставил противнику еще одну шашку.

– А мы ее хлоп по голове! – Клапас храбро взял и эту. Но тут его лицо вытянулось. – Э-э, постойте, так я не согласен!

Однако Баублис не ждал и не просил его согласия.

– Так! И так! Затем так и, кроме того, так.

Баублис пришел в отличное настроение. Его рука скакала по всей доске, собирая шашки Клапаса.

– Сдаюсь! – Фотограф поднял руки.

– Ну, еще одну! – бросился расставлять шашки хозяин. – Кстати, по какому делу изволили зайти, я вас так и не спросил?

– Принес фотографии вашему сыну.

– A-а, фотографии не убегут! – бросил, расставляя шашки, Баублис.

Однако Симасу надоело ожидать, и, хотя еще было достаточно времени, он нетерпеливо напомнил:

– Папа, ты же опоздаешь на футбол.

Баублис подскочил как ужаленный:

– Ай, ай, ай, совсем забыл! Чувствую, что какая-то радость предстоит, но не помню какая. В саду все в порядке, хоть убейся, не найдешь работы. Шашки; Нет! Только завтра один знакомый должен зайти… А чувствую – есть какая-то радость. И вот тебе на – матч. Надо же забыть!..

Пока Баублис-старший собирался, Клапас достал черный конверт и отыскал снимки. Они вышли довольно удачно. На одном три мальчика куда-то беззаботно шагали. На втором они стояли и о чем-то серьезно спорили. Лучше всех получился Симас.

– Ну как?

– Очень хорошо, очень! – от всего сердца похвалил Симас. – Но как мы рассчитаемся?.. Сколько мы вам должны?

– О, пустое! Никаких расчетов, я же сказал. Мне просто приятно сделать хорошую, художественную фотографию. Не ради заработка, просто приятно, да и только. Фотограф – он тот же художник. И такая работа, для души, называется фотоэтюд.

Он достал еще по одному отпечатку каждого снимка.

– Передашь товарищам! Но где же другие? – Клапас озабоченно рылся в конверте. – Неужели я забыл их дома? Одному кому-то не достанется.

Он выложил на стол все содержимое конверта; здесь были фотографии каких-то девочек, старушки с маленьким ребенком, а нужных снимков не было.

– Оставил, теперь вспомнил. Высушил и забыл взять. Как же нам быть? Может быть, зайдешь как-нибудь ко мне и возьмешь, а? Хотя бы и сегодня зайди. Нет, сегодня мне некогда, завтра.

– Я могу зайти! – охотно согласился Симас. – Где вы живете?

– Я живу… Правда, трудновато найти, если не бывал. Сейчас нарисую. – Он стал шарить по карманам. Задержался, вынул что-то. – A-а, чуть не забыл: возле вашей калитки нашел. Смотрю, что-то блестит. Поднимаю – буквы! Монограмма, оказывается. Должно быть, твоя? – протянул он Симасу.

Тот взял, осмотрел монограмму:

– Нет, не моя, Ромаса.

– Какого Ромаса?

– Ромаса Жейбы! Мы вместе учимся, у него на портфеле была такая.

И вдруг Симас вспомнил, что Ромас в школьном парке обменялся портфелями с каким-то незнакомцем, что с этого-то случая и началась история старинной рукописи, которую теперь они читают, и подумал, что об этом нельзя, наверное, говорить. Мальчик вдруг умолк.

А фотограф продолжал как ни в чем не бывало:

– Ромаса Жейбы, говоришь? А как твоя фамилия?

– Моя? Я Баублис, Симас! – ответил он, не понимая, почему тот спрашивает его фамилию. Ведь Симас давал же ему адрес.

– А эти двое кто такие?

Симас назвал фамилии товарищей.

– А монограмма действительно Ромаса?

Определенно эти настойчивые расспросы фотографа казались Симасу подозрительными, и он начал на всякий случай выкручиваться:

– Не знаю, может быть, и не его. Была у него похожая. А может быть, и кто-нибудь другой потерял.

Клапас встал и очень торопливо, даже не попрощавшись, выскочил на улицу.

Когда он ушел, Симас вспомнил, что фотограф так и не сказал ему своего адреса. Выбежав на улицу, он крикнул:

– А как же со снимками, куда прийти?

Но Клапас даже не обернулся.

* * *

Когда Симас закончил рассказывать про случай с фотографом, Ромас спросил:

– А ты, Симас, хорошо рассмотрел эту монограмму?

– Рассмотрел.

– Она действительно моя?

– По-моему, твоя. Другой похожей с такими острыми концами я не видел. Помнишь, как ты уколол палец, затачивая концы? Мы же еще приставали к тебе, зачем их затачивать.

Ромас даже за голову схватился:

– Ну и дурак же я, братцы! Как это я раньше не догадался… Все ясно. – Он горячо заговорил: – Симас, Симас, теперь я все начинаю понимать. Ты знаешь, эти двое и есть те самые, с которыми, я тогда в парке поменялся портфелями. Теперь мне ясно, откуда были эти письма, – рассуждал Ромас. – Хотели заманить меня в западню.

– Какие еще письма? – не понял Симас.

– Правда, ты и про письма не знаешь! – Ромас рассказал ему про историю с письмами, разумеется ни словом не упомянув Ниёле.

Тут уж и Симасу все стало ясно:

– Это их работа Ромас! Сначала просто так написали письмо, думали, ты придешь, ну хотя бы из любопытства. – Симас подумал еще немного и добавил: – Хотели на свидание заманить! Да не удалось…

– Потом пришел с монограммой проверить, действительно ли это моя. Могла быть совсем кого-нибудь другого, чьи имя и фамилия начинаются буквами Р. Ж. Ты подтвердил, что монограмма действительно моя.

Симас испуганно смотрел на него:

– Я выдал тебя, Ромас?!

Тот усмехнулся:

– Ведь ты же не знал. Каждый бы так сделал. Я тоже сказал бы так, если бы ничего не знал.

– Эх, надо всегда подумать, прежде чем говорить! – сокрушался Симас. – А я брякнул, совсем не подумав. После этого они уж действительно узнали, что портфель у тебя, и попытались схватить.

– Интересно, что бы они со мной сделали?

– Теперь тебе надо очень остерегаться. Думаешь, они больше не попытаются тебя схватить?

Ромас махнул рукой:

– Пусть попробуют. Теперь-то я знаю, что нужно остерегаться, и они могут ловить сколько угодно! А мы в четверг кончим читать завещание, и все выяснится.

– Думаешь, кончим, Ромас?

– Конечно, кончим.

Однако события сложились совсем не так, как предполагали наши друзья.

Ночной гость

По узкой уличке Сти́клю шли двое. То забегая вперед, то снова отставая, тянулись по стенам домов их черные тени. Одна тень – худая, долговязая, другая – пониже.

Вокруг было тихо, таинственно и даже жутко.

Улица Стиклю расположена в самом мрачном квартале Старого города. Его история уходит далеко в средневековье. Но здесь нет великолепных костелов, которых так много в других местах Старого города. Не увидишь здесь и дворцов именитых феодалов с роскошными колоннами и гербами на фасаде, нет ни изящных ворот с арками, ни дворов-галерей, ни памятников. И здесь почти совсем нет зелени. Ни деревьев, ни кустов, ни цветов. Одни кирпичи и камень. Громоздкие дома, булыжные мостовые и перепутанные, переплетшиеся узкие улички. Такие узкие, что на них не разъедутся две машины.

На этих извилистых уличках, в этих мрачных домах, в полутемных подвалах столетиями ютилась городская беднота: нецеховые ремесленники, мелкие торговцы. Здесь находили приют люди, перебивавшиеся случайными заработками и услугами, воры и скупщики краденых вещей, наконец, колдуньи, гадалки, нищие.

Но среди этой темной и бедной разношерстной мелкоты попадались и иные люди. Здесь поджидал свои жертвы жадный ростовщик, пронырливый меняла, скупщик драгоценностей. В темных подвалах за девятью замками хранили они золото и драгоценности, добытые ценой чужих слез, а то и крови.

Заглядывал сюда и подвыпивший, промотавшийся шляхтич, который, прокутив свое именьице, мечтал снова разбогатеть, хотя бы продав дьяволу душу. Но разбитные горожане и разномастные шарлатаны вконец обирали его, и им перепадало то немногое, что еще оставалось в дворянских карманах.

Тенью скользил в толпе коварный монах, пришедший заключить какую-нибудь нечистую сделку; мелькал пронырливый слуга, посланный своим господином по неотложным денежным делам.

И день-деньской на этих уличках, в подворотнях домов и во дворах, на тесных площадях, всегда полных мусора, навоза, грязи, была давка, звучали шум и раздраженные голоса.

Давно изменился уклад жизни, люди забыли о нищете и бесправии, а немые свидетели тех времен остались. И запутанные улички, пострадавшие от времени и войн, полуразрушенные, мрачные дома, щербатые мостовые все еще ждут архитектора, каменщика, асфальтировщика. Они придут, и придут очень скоро. Может быть, завтра квартал оживет. А пока…

Две тени пересекли одну, затем другую уличку и добрались до желтой кирпичной ограды, опоясывающей костел. Рядом с широкими воротами, уже запертыми на ночь, виднелся узкий вход. Высокий подошел к нему и нырнул в темноту. А его спутник остался у ворот.

Высокий пересек костельный двор и очутился перед узкой калиткой. Как видно, здесь ему все было хорошо знакомо: не теряя времени, он просунул руку между досками, дотянулся до задвижки с противоположной стороны и отпер калитку. Выложенная каменными плитами тропинка провела его через садик к дому.

Три удара в дверь. Тишина.

Снова три удара.

За дверью раздались шаркающие шаги.

– Кто?

– Я, Роза́лия. Открой.

– Ксендз уже спит.

– Спит? А в горнице сквозь ставни виден свет.

– Ну и что, говорю – спит.

Он сильнее дернул дверь:

– Открой, я по важному делу!

– Погоди.

Шарканье затихло, потом снова приблизилось. Дверь скрипнула и отворилась…

Дверь гостиной он открыл сам. Сидевший за столом и что-то писавший настоятель Кря́уна поднялся с места. Это был высокий, костлявый, немного горбящийся старик, некогда профессор духовной семинарии, а ныне – на старости лет – настоятель небольшого прихода.

– А я-то тебя жду не дождусь, почтеннейший, – сказал он таким тоном, от которого гость вздрогнул и остановился.

– Очень приятно, профессор. – Желая угодить хозяину, гость напомнил о его высоком звании.

– Приятно? Сейчас, домине[17]17
  До́мине – господин (лат.).


[Закрыть], тебе станет совсем приятно, – усмехнулся, едва раздвинув тонкие губы, ксендз. – Какую ты мне прошлый раз краску подсунул, домине?

– Краску? – удивился гость. – Отличная краска, профессор. Настоящая масляная краска, честное слово!

Ксендз шагнул к гостю и, схватив его за отвороты пиджака, стал трясти.

– Что, ты еще лжешь своему пастырю, домине! Я все узнал! Все, все, все! В краску подмешаны вода и мука. Алтарь начал лупиться, святые побелели… Они стали похожи не на святых, а на мельников! Это свинство, домине, свинство высшей марки! И я больше не хочу иметь дела с тобой, домине! Не хочу, не хочу, не хочу! Ступай! – вдруг отпустил гостя ксендз.

От неожиданности тот ударился об стенку, повернулся, однако не пошел к двери, а присел к столу.

В комнате воцарилась тишина. Один шуршал бумагой, скрипел пером, как будто в комнате больше никого не было, другой потихоньку приводил себя в порядок и исподлобья поглядывал на хозяина за столом.

Еще какое-то время было тихо, а потом гость, не дождавшись, когда на него обратят внимание, кашлянул.

– Ну, домине, ты еще не ушел? – не оборачиваясь, спросил ксендз. – Уже пора, пора… Поздний час. Примерные христиане уже спят.

– Профессор, – гость подошел ближе, – есть неотложное и очень важное дело.

– Хватит с меня ваших дел, домине! – по-прежнему не поворачиваясь, ответил ксендз. – Я не позволю себя дурачить! Можешь искать дураков где-нибудь в другом месте, а я не желаю, чтобы меня водили за нос!

– Но, профессор…

– Ступай, ступай – пожалей свой язык и мою голову, домине! Нам больше не о чем говорить!

– Дело касается церкви, ее авторитета, ее имени! – воскликнул гость.

– С каких это пор, домине, ты стал так беспокоиться об авторитете церкви? – насмешливо спросил ксендз, поднимаясь из-за стола.

– Не только об авторитете, а может быть, кое о чем и более важном, – отозвался гость.

– Что? Яснее, домине. Я ничего не понимаю, яснее, – заинтересовался ксендз.

– Профессор, пропал один очень важный документ. Если он будет опубликован да еще прокомментирован, – это еще один гвоздь в гроб церкви.

– Без сравнений, домине! – одернул гостя ксендз. – И почему это тебя, домине, такие вещи вдруг взволновали? Ты, кажется, воруешь краску, а не гвозди.

– Из любви к церкви! – почувствовав интерес ксендза и зная, что любопытный старик теперь уже не прогонит его, усмехнулся гость.

Но ксендз, казалось, не заметил перемены тона. Он большими шагами пересекал комнату из одного конца в другой и поучал:

– Почтеннейший, церковь устояла перед миллионами ударов своих врагов, а что значит какой-то документ…

– Завещание, и весьма высокопоставленного духовного лица. О-о, сколько он там свинства наворочал! К тому же раскрываются различные тайные средства…

– Не будем, домине, излишне углубляться в это, – остановил пришельца ксендз. – Если завещание, то, само собой разумеется, речь идет о каком-то имуществе. Одни лишь проделки в завещании не описываются. Поэтому, домине, ты и заинтересован в документе. Надо было сразу сказать.

И он снова стал шагать по комнате, заложив руки за спину.

Гостю было неприятно, что ксендз так легко проник в его замыслы. И он только пробормотал:

– Может, и потому.

– Велико ли имущество? – спросил ксендз.

– Точно трудно сказать, но, кажется, достаточно ценное.

– Так что же мешает его взять? – резко спросил ксендз.

– Документ не дочитан, еще не уточнено место, где спрятано имущество.

Гость коротко рассказал обстоятельства, при которых исчезло завещание, и про неудачную попытку вернуть рукопись.

– На какой улице проживает этот мальчишка?

– Улица неизвестна, знаем только школу, в которой учится. – Он назвал адрес школы.

– Это относится к моему приходу.

– Я так и думал.

– Подожди, – сказал ксендз и вышел за дверь.

Вскоре он вернулся, а через несколько минут вошел пономарь – маленький, горбатый старик. Он вынул из-за пазухи толстую тетрадь, положил ее на стол и раскрыл.

– Фамилия? – спросил ксендз.

– Профессор, – помедлив, сказал гость, – надо бы заранее договориться. Чтобы потом не было недоразумений.

– Справедливо, домине, справедливо. Потом одни неприятности. Церкви – половина.

Гость шагнул к нему:

– Нет, профессор, третья часть. Мы вдвоем. У меня ведь компаньон.

– Как угодно, домине, иначе и палец о палец не ударю. Это большая работа, и только хитростью можно чего-нибудь добиться, иначе ничего не выйдет. Кроме того, имущество, принадлежащее церкви, должно перейти к ней целиком. Но в данных обстоятельствах пускай будет половина.

– Нет, так я не могу согласиться, это грабеж! – возмутился гость.

– Как угодно, домине. Я не заставляю… – ксендз сделал знак пономарю. – Можешь идти.

Тот закрыл тетрадь и спрятал ее за пазуху. Гость стиснул зубы.

– Ну ладно: Ромас Жейба.

Горбун снова открыл тетрадь и начал не спеша листать ее.

Против каждой фамилии были нацарапаны какие-то странные знаки. Треугольники, ромбы, крестики, ломаные и прямые черточки…

Пономарь перелистывал страницу за страницей, шептал что-то себе под нос. Наконец он остановился на одной странице и сказал:

– Жейба Алекса́ндрас, жена Константи́на, сын Ромас.

– Кажется, они, – кивнул гость.

Горбун водил пальцем по своим крестикам, ромбам, треугольникам и читал эту одному ему понятную грамоту:

– Жейба Александрас – инженер, сорок три года, крещен, неверующий. Константина – его жена, тридцати пяти лет, крещена, неверующая. Сын Ромас – школьник, не крещен, неверующий. Зайти к ним лучше всего между одиннадцатью и двенадцатью часами, когда хозяйка бывает одна дома. По воскресеньям – нельзя.

– Стало быть, документ у сына? – спросил ксендз. – Что он с ним делает, неизвестно?

– Пока что нет.

– Ладно, я попытаюсь. Не гарантирую, что удастся, но попытаюсь. Если этот парень не дурак, то давно прочел с чьей-нибудь помощью завещание и добрался до сокровищ.

– Мальчишка, кажется, тертый калач, – с горечью сказал гость.

– Ну видишь, домине. Надо было раньше, раньше… Как узнал – сразу ко мне. А то без моей помощи обойтись хотел… – Хозяин замахал руками. – А теперь ступай, домине, ступай! Время позднее, смотри, чтобы не заметил кто-нибудь.

– А как же я узнаю?..

– Ага, – ксендз остановился и задумался. – Приходи в костел на вечернее богослужение. Если на алтаре крайняя свеча справа не будет гореть, стало быть, есть известия. Ну, теперь ступай, домине, ступай, – снова замахал он руками.

Когда гость ушел, ксендз долго еще стоял посреди комнаты, прислушиваясь к ночной тишине, а затем, заложив руки за спину, снова стал расхаживать по комнате. «Может быть, через мать и удастся что-нибудь сделать, если, конечно, она еще имеет влияние на сына… А может быть, прямо с сыном поговорить?.. Бог знает! Можно только испортить все дело. Если он учится, то, разумеется, и воспитывается соответствующим образом. Да еще наверняка – пионер. Тогда даже и пытаться нечего. Остается мать…»

Он подошел к столу, вырвал из блокнота лист бумаги и написал:

Уважаемая!

Не соизволите ли Вы сегодня зайти в дом настоятеля по очень важному, касающемуся Вас вопросу. О возможном времени прибытия сообщите лицу, вручившему Вам письмо. Он также даст более подробные указания. Повторяю, дело касается Вашей семьи.

«Пускай пономарь завтра отнесет», – сказал сам себе настоятель и снова принялся ходить по комнате, думая о предстоящем разговоре.

Свечу не ставь

Константина Жейбене вышла из дома настоятеля взволнованной, почти потрясенной. Украли какие-то церковные документы, и они очутились у ее сына, у Ромаса… «Господи, зачем же ему прятать такую вещь?»

– Вы христианка, и мы тихо, без шума уладим это дело, – говорил ей ксендз. – Я не хочу, чтобы оно получило огласку. Ведь возможны неприятности, особенно если власти заинтересуются.

Этого еще недоставало, чтобы ее сына таскали по милициям, будто какого-то злодея. А может быть, это ошибка? Может быть, произошло недоразумение и мальчика напрасно подозревают?

Вернувшись домой, она увидела, что уже поздно, и бросилась разогревать обед. Но все так и валилось из рук: поднимала кастрюлю – едва не опрокинула, взяла тарелку – разбила…

После обеда мать попросила Ромаса:

– Покажи мне свой портфель.

Он долгим, испытующим взглядом посмотрел на мать. «Мама что-то знает, что-то знает, – мелькнула мысль. – Но я не могу рассказать ей все. Откуда она знает?..»

Он достал из секретера портфель.

– Это тот самый портфель, который тебе подарили ко дню рождения?

– Нет!

– А где тот?

– Я нечаянно поменялся с кем-то.

– И ничего не нашел в нем?

– Нашел.

Она уже не сомневалась в словах ксендза, и от этого ей стало очень грустно.

– Что же ты нашел, Ромас?

– Какую-то старинную рукопись.

– Где она?

– Я не могу сказать, мама.

Голос Ромаса звучал так сдержанно и незнакомо, что мать с ужасом подумала: уж не связался ли мальчик с ворами?

– Не можешь сказать матери, Ромас?

Он прикусил губу.

– Это тайна, мама, пойми! – Он начал волноваться. – И не только моя. Иначе бы я, конечно, сказал.

– А ты знаешь, чьи это документы?

– Нет, – сказал он растерянно, потому что и в самом деле не знал этого.

– Церковные. Они украдены из костела, и ты обязан их вернуть. Немедленно вернуть, Ромас. Я не хочу, чтобы ты хранил чужие вещи, даже если они случайно попали в твои руки.

– Я не могу их вернуть, мама.

– Не можешь? Как это не можешь? И что это значит? Я впервые слышу от тебя такие слова.

– Ну, ты пойми, мама, – сокрушенно сказал он, – пойми, там такие вещи описываются, что… что… очень важные вещи. Нет, мама, сейчас я ничего тебе и объяснить не могу. Правда, не сердись, мама. В четверг мы, наверное, кончим… – Он спохватился и умолк.

– Что вы кончите? – строго спросила она.

Сын молчал.

– Что же ты молчишь? Говори скорее! Что вы кончите, Ромас?

– Ну, читать кончим, – неохотно объяснил он. – Мы теперь ее читаем, а в четверг, может быть, кончим, тогда и смогу тебе все объяснить.

– Четверг – завтра.

– Завтра после обеда мы пойдем читать, а когда вернусь, я тебе все расскажу.

Она больше не расспрашивала сына. Не потому, что все было ясно, а просто не хотела вынуждать его насильно говорить. Он не отпирался, не врал… Наконец, он ничего плохого не сделал! Случайно обменялся портфелями. Он же не знал, что эти документы краденые. Молод и любопытен. А какие уж там важные тайны могут быть в старинных документах…

Так она успокаивала себя.

И все же на сердце лежала какая-то тяжесть. Каждый раз, когда она это испытывала, ей становилось грустно, а теперь она почувствовала сильнее, чем когда бы то ни было, как неизбежно отдаляется от нее сын. Его мысли, переживания, заботы становятся уже не ее мыслями, переживаниями и заботами. А ведь она знала, что так будет, что так должно быть, что такова жизнь.

И все-таки она хотела бы удержать сына возле себя, ревниво хотела бы, чтобы он жил только для нее. А Ромас, казалось матери, наоборот, как можно быстрее старался отделиться от нее, стать самостоятельным. Она все это видела, и поэтому ей было грустно.

Под вечер Константина вышла из дому. Походила немного по улицам, зашла в костел и, постояв там несколько минут, отправилась в дом настоятеля.

Ксендз встретил ее очень приветливо, усадил и даже сам сел. А это означало особенное внимание к гостье.

– Я разговаривала с сыном, – сказала она, не ожидая, когда ксендз начнет спрашивать.

– Он, конечно, отпирается?

– Нет, он не умеет врать, – с гордостью за сына ответила мать. – Но и говорить не хочет.

«Стало быть, они не ошиблись, следы верные», – обрадовался ксендз, но вслух он сказал сухо, даже сурово:

– Вы – мать и должны употребить все свое влияние, все средства…

– Но учтите, настоятель, что Ромас уже не маленький, – перебила она ксендза.

– Все равно, ответственность за детей, какими бы они ни были, даже совсем взрослыми, падает на родителей.

– Я это понимаю, настоятель. Я постараюсь, чтобы документы как можно скорее были возвращены. Возможно, завтра мне удастся узнать больше.

– Завтра? – переспросил ксендз. – Почему именно завтра?

– Насколько я поняла, они сделали себе из этого развлечение. Читают этот документ, а завтра после обеда, говорит, наверное, кончат, и он все расскажет. После этого, разумеется, вернет.

Ксендз вдруг поднялся во весь свой могучий рост, постоял перед ней, словно желая что-то сказать, но так и не сказал. Он начал расхаживать большими шагами по комнате. «Читают, читают, – размышлял он. – Если прочтут, тогда уже будет поздно. Тогда дело пропащее… Надо сорвать это чтение, надо как можно скорее вырвать у него это завещание». Ксендз все еще расхаживал, и гневные проклятия тем, кто замышляет ограбить святую церковь, кто стремится выведать ее тайны, сами просились на язык. Но проклятия и угрозы тут не помогут: вряд ли эта женщина примет всерьез даже самые страшные слова. Поэтому ксендз постарался взять себя в руки и спокойно сказал:

– Ничего особенного они там не найдут, если и прочитают. В конце концов не думаю, чтобы церковная тайна, да еще далекого прошлого, могла бы очень интересовать мирянина, особенно ребенка. А где они читают? – как бы между прочим осведомился он. – У вас в доме?

– Нет, очевидно, у кого-нибудь из товарищей.

Ксендз остановился.

– Я надеюсь, что вы все-таки повлияете на сына, и церкви будет возвращено то, что ей принадлежит. Это ваш долг католички, это, наконец, долг каждого порядочного человека.

Когда Константина ушла, настоятель вызвал пономаря, который уже собрался идти в костел, и приказала:

– Сегодня крайнюю правую свечу не зажигай!

– Хорошо, настоятель.

Горбун удалился, и вскоре послышался звук колокола.

Настоятель стал собираться на вечернюю молитву.