Текст книги "Цивилизация птиц (Безымянная трилогия - 3)"

Автор книги: Анджей Заневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Мой голубь-вожак направляет наш полет к острову, где мы устроим новое гнездо в стенах старого дома, среди плодоносящих слив, апельсиновых деревьев, груш, яблонь, инжира, гранатов. В городе, где из колосьев засохших трав падают сладкие семена, а из лопнувших стручков карабкающихся по стенам растений сыплются зрелые зерна гороха и фасоли.

Я снесу яйца. Помогу малышам выбраться из скорлупок, открыть глаза. Научу их есть, летать, спасаться бегством. Их не поймает, не раздерет на части хищник. Они выживут и будут жить рядом со мной.

Черный летит рядом, чуть повыше меня... Я вижу его оранжевые глаза и чуть приоткрытый клюв... Он упрямо машет крыльями. Устремленная вперед голова и плоско разложенные по ветру маховые перья уменьшают сопротивление воздуха.

Уверенность его полета – это и моя уверенность, мое спокойствие, моя надежда.

Я закрываю глаза и наслаждаюсь полетом в серебристо-сером потоке теплого воздуха. Я уверена, что открою глаза и снова увижу перед собой его размеренно, ровно машущие крылья, рассекающие воздух с одинаковой, неизменной силой и скоростью.

Но где же он?

Черный падает камнем вниз, трепеща крылышками.

Решил нырнуть?

Хочет лететь поближе к волнам, потому что его замучила жажда?

Неужели солнце так раскалило его черные перья9

Хочет грудью ощутить морскую прохладу?

Нет...

Он падает, как пронзенный стрелой, как выброшенное из гнезда яйцо.

Вот он уже упал в волны, безвольный, мертвый.

Я кружу над тем местом, пролетаю над ним, опускаясь все ниже и ниже, пока соленые капли не начинают оседать у меня на крыльях.

Ну, взлетай же, взмой ввысь, вернись! Летим дальше – на твой остров!..

Перья пропитываются влагой, в раскрытый клюв хлещет волна. Черный погружается все ниже и ниже.

Он опускается в пропасть воды головой вниз... И вот он уже лишь черная точка в глубине.

Черный исчез. Его нет... Я кружу над морем в отчаянии, в ужасе. Я осталась одна.

Я все мечусь, не зная, что делать. Оглядываюсь по сторонам, высматриваю, осознаю...

Неужели все это случилось в действительности? Неужели это все правда?

Неужели он действительно умер в полете?

Я осталась одна под открытым небом, над открытым морем, между сушей и островом, которого я никогда в жизни не видела, берегов которого без Черного я даже распознать не смогла бы.

Я могу лишь повернуть обратно и попытаться лететь тем путем, который привел меня сюда, ориентируясь по солнцу, по холодным отблескам белой луны, по башням затонувшего города, по оставшимся в памяти рифам, мелям, скалам.

Повернуть обратно?

Я больше не чувствую рядом его крыла, не ощущаю его уверенности, его силы, его веры в то, что мы долетим до цели.

Я вспоминаю старого голубя, который первым открыл мне зоб и позволил напиться густой, сладковатой, питательной жидкости... Он тоже умер прямо на лету и камнем упал вниз, разбившись о мраморные плиты, какими была вымощена окруженная колоннадой площадь.

А хохлатая чомга, рядом с которой я как-то возвращалась с моря в город? Тоже умерла в полете...

Я возвращаюсь. Я должна вернуться. Иного пути нет.

Я ищу под водой силуэты затонувшего города, но их заслоняют волны с пенистыми гребнями, которые вздымаются все выше и выше.

Я уже не сомневаюсь, что вернусь, потому что ветер благоприятствует мне – он несет меня обратно.

Наступает вечер. Я уже вижу на горизонте берег, с которого мы так недавно отправились в путь.

Птицы, пережившие зимнюю стужу, верят в то, что, как только появится первый уверенный, теплый солнечный лучик, им станет легче жить, летать, добывать пищу.

Но это все иллюзии. Мечты о легкой жизни в теплых солнечных лучах приносят разочарование и осознание собственной слабости.

Хотя дни становятся все теплее и все длиннее, ночи пока еще очень холодные. С каждым днем становится больше птиц, нервно ищущих пропитание, а хищники делаются все агрессивнее, все изобретательнее, все упорнее караулят добычу, все дольше преследуют, чтобы в конце концов убить.

Вскоре в каждом гнезде, в каждой норе появится потомство, и надо набраться сил, чтобы выкормить его.

Наступит время, когда начнут умирать слабые, голодные, истощенные, старые птицы. Когда будут умирать птенцы, слишком слабые, чтобы жить самостоятельно, птенцы, слишком рано вылупившиеся из своих скорлупок, птенцы, родители которых больше не хотят заботиться о них и выпихивают из гнезд, чтобы побыстрее освободиться от бремени кормления лишних ртов.

Те птенцы, что хотят побыстрее познать мир, больше всех увидеть и узнать, – гибнут первыми. Жадная любознательность гонит их вперед, и они вываливаются из своих гнезд или слишком бойко вылетают, восхищенные только что открытой возможностью держаться в воздухе. Они летят вперед, не зная, что для того, чтобы жить, надо уметь возвращаться. Их клювы еще хрупки и нежны, зобики наполнены лишь небольшим количеством высосанной из родительского зоба густой кашицы. И вдруг они неожиданно оказываются один на один с палящими лучами солнца или на сухих, безлистных, каменных склонах, где нет ничего, что можно было бы выпить или съесть.

Старые голуби улетели, а молодые птенцы отчаянно пытаются найти родителей. Они бегают за чужими голубями и даже за галками, выпрашивая у них корм.

Отгоняемые, заклеванные, они лишь попискивают от боли, тщетно высматривая своих близких. И если родители не прилетят за ними, их шансы пережить ближайшую ночь крайне ничтожны.

Темнота, пронзительный холод, резкие порывы вегра, дождь, сиротство, страх перед неизвестностью.

Я боюсь весны, которую уже предчувствую, которая приближается с каждым новым утром, с каждой стаей перелетных птиц, проносящихся над моей каменной стеной.

Я одна. Если бы рядом со мной был сильный, ловкий самец, чьи теплые перья я могла ласкать по ночам своим клювом.. Если бы я несла большие белые яйца и вслушивалась в доносящиеся изнутри шорохи, тогда я ждала бы весну с надеждой, тосковала бы по ее теплу и по тому чудесному ощущению радости, которое приносит с собой эта пора.

Но я все же радуюсь каждому прожитому дню, каждому утреннему пробуждению.

Смерть уже не пугает меня. Куда больше меня страшит дальнейшая жизнь в одиночестве. В молодости я не думала о том, как это тяжело – быть старой, обреченной на одиночество птицей. Я боюсь лететь к морю, потому что не знаю, выдержу ли такой далекий перелет. Мои крылья уже не так сильны, и я не взлетаю так высоко, как раньше, когда я часто летала над морскими просторами.

Молодость не знает страха, она с пренебрежением относится к опасности.

Молодость побеждает страх. Старость к страху привыкает.

Лети вниз, к едва сочащемуся из родника ручейку. На каменных плитах спокойнее, безопаснее, чем в небе, где уже появилась упорно описывающая широкие круги темная точка.

Пустыня постепенно пожирает город. Ее песчаные языки все глубже вползают между разрушающимися стенами, песок засыпает улицы, площади, дома, напирает на стены, поглощает пространство. Из принесенных ветром песчинок складываются холмы и барханы, песок оседает на крышах, которые трескаются и проваливаются под его тяжестью.

Пустыня наступает на город непрерывно – и днем, и ночью. Когда дуют сильные ветры, даже здесь, в щели высокой каменной стены, слышен шелест оседающих песчинок. На площади уже образовалась обширная желтая дюна.

Я лечу вдоль каменной балюстрады, глядя на серо-зеленые карликовые кусты и деревца, пробивающиеся сквозь камни и песок. Искривленные сучковатые стволы, спутанные ветки, раскидистые, глубоко проникшие в трещины между камнями корни позволяют им выжить и существовать, позволяют жить дальше.

Я раскидываю крылья пошире и плавно снижаюсь к блестящей струйке воды. Опускаю клюв в прозрачную влагу. С противоположного берега за мной следят желтые глаза облезлой старой лисы, у которой уже нет сил охотиться за быстроногими зайцами, поэтому она каждый день караулит здесь – ждет старых, ослабленных птиц. Лиса облизывается, щурит глаза. Она мне не опасна. С того берега ей сюда не перепрыгнуть. Я знаю, что сумею ускользнуть от ее когтей.

Слышу пискливые гортанные голоса. Со стороны пустыни на небе появляется серебристо-серое облако – туча летящих птиц.

Я спешу укрыться под ближайшей крышей, втискиваюсь поглубже под балки стропил.

Орлы, которые осенью, как всегда, улетели на юг, теперь возвращаются на север. Огромные, тяжелые крылья шумят над городом. Зоркие глаза высматривают добычу.

Пришла очередная весна.

Я трогаю, касаюсь, проверяю. Стержень пера и отходящие от него в обе стороны лучики составляют вместе шелковистую гибкую пластину. Здоровые пластинки всегда жесткие, плотные, упругие. Краями клюва я чищу кончики маховых перьев. Они гнутся, разглаживаются... Я люблю этот свистящий звук, скрип клюва, скользящего от основания пера к верхушке вдоль стержня. Если перо слабое, то после нескольких таких движений оно выпадает. Но мои перья сильны, чисты, упруги, послушны взмахам крыльев. Они могут долго удерживать меня в воздухе, и даже сильному ветру не под силу их вырвать, сломать, согнуть. С ветки оливкового дерева я смотрю на залитую утренним солнцем долину, заполненную каменными развалинами. Большая часть деревьев уже высохла, лишь кое-где виднеются кустики желтеющей травы и стелющиеся зеленые колючки.

Тишина. На ветке надо мной спит горлица Зия, которая уже много лет живет в этой котловине. Ее перья ломаются, крошатся, выпадают. Они уже не блестят так, как мои. Они стали матовыми и потрепанными на концах. Пух на ее голове и грудке кажется стертым, как будто его съела моль, всегда пожирающая перья умерших птиц. Даже легкий ветерок без труда вырывает ее мелкие растрепанные перышки и носит их высоко над покрытой пустынной пылью оливковой рощей.

Между домами когда-то тек ручей. Теперь я уже с трудом нахожу место под камнем, где еще можно высосать из песка немножко влаги. Более слабая и не такая крупная, как я, Зия повторяла все мои движения, погружая клюв в песок вслед за мной. Теперь она сидит с полуоткрытыми глазами, сонная, но в то же время обеспокоенная.

Она знает, что ей надо бы улететь отсюда, надо бы немедленно покинуть это место. Завтра в старом русле ручья уже не будет даже этих крупиц влажного песка, из которых сейчас еще можно высосать хоть каплю жидкости, как это ей удалось сделать сегодня, рядом со мной. Ведь ее клюв меньше и короче, чем мой, и без меня она даже не сможет засунуть его глубоко в песок.

Посеревшие, потрепанные перья, в уставших от яркого солнечного света глазах застыл страх. Птицы, которые долго живут в солнечных котловинах, среди сверкающих белизной камней, видят хуже, а к старости часто вообще теряют зрение.

Ну, разве можно различать детали и видеть все вокруг, если годами живешь среди такого сияния? Разве такой яркий свет может не испортить глаза? Ведь постоянное сверкание так утомляет...

Зия видит совсем плохо. Вчера она не заметила принесенного ветром зернышка. Она уже не может ловить черных муравьев, заползающих ей на лапы.

Зия хочет пережить летнюю засуху, и потому она должна улететь отсюда. Но сумеет ли она сделать это? Я вижу ее лапы – высохшие, побелевшие, покрытые шишками и наростами. Кончики когтей стали совсем прозрачными и просвечивают на солнце. Зия дремлет – ей снится молодость. Она – последняя горлица, оставшаяся в этой долине, а ведь когда-то в ее стае было много птиц. Птиц ловили ястребы и соколы, они умирали от голода и жажды. Некоторые из них перебрались отсюда на берег моря.

Зия осталась. Но переживет ли она это лето? Может, она и не улетает лишь потому, что знает: ее перья не выдержат длительного перелета.

Ей давно уже следовало бы улететь отсюда. Перелет из котловины в город представляется мне простым, но для нее он может оказаться смертельным. Это только на первый взгляд котловина находится совсем близко от города, а на самом деле их разделяет широкая полоса каменистой пустыни.

Далеко за горизонтом прячется теплое соленое море, берег которого сверкает белизной кристаллической соли. Летала ли Зия туда в молодости? Бывала ли она когда-нибудь в городе? Покидала ли хоть раз эту белую котловину? Горлицы привязываются, привыкают к ручьям, скалам, деревьям. Они любят проторенные, хорошо знакомые дорожки, где ничто уже не может удивить их, застать врасплох.

Зия покачивается на ветке, хотя ветра сегодня почти нет. Теплые воздушные потоки поднимаются от раскаленных камней, и достаточно лишь раскинуть крылья в стороны, чтобы, кружась, подниматься все выше и выше.

Зия широко раскрывает глаза и приветствует меня гортанным криком. Она потягивается, расправляет крылья, демонстрируя маховые перья, напрягает рулевые перья на хвосте. Темные маховые перья крыльев – те, что дают возможность быстро взмывать ввысь, – выцвели, стали серыми, ломкими, потертыми. Белая полоска на конце крыла полиняла и потрепалась.

Зия тщетно чистит перья, трепещет перышками, раскладывает на ветке хвост. Она потеряла слишком много перьев из крыльев и хвоста. На фоне неба эти потери похожи на большие дыры. Разве с такими перьями она когда-нибудь сможет взлететь так же высоко, как я?

Я расправляю крыло, провожу влажным клювом вдоль перьев.

Зия делает то же самое, но резкий скрежет говорит о том, что в ее клюве почти нет слюны. Она смотрит на меня. В ее глазах страх. Что делать?

– Улетай отсюда, и поскорее! Сегодня, потому что завтра на дне ручья ты не найдешь даже влажных песчинок! Лети отсюда! – Я взмахиваю крыльями.

Во взгляде Зии я вижу зависть. Вот если бы у нее были такие крылья, как у меня...

Солнце уже перевалило на западную сторону неба и постепенно опускается к горизонту. Если Зия не полетит со мной, я улечу одна.

Я привыкла к этой маленькой светло-коричневой птичке с черной серповидной полоской на шее.

Я оказалась здесь случайно, потому что внезапно повалил снег и намокшие перья не позволили мне продолжать полет. Тогда здесь росли гранаты, апельсины, инжир, розы, а по стенам ползли вверх светлые побеги плюща. Я присела отдохнуть на карнизе и сидела, наблюдая за перепуганной внезапно выпавшим снегом живностью. Мне этот снег напомнил гот город, который я когда-то покинула, испугавшись землетрясения. Страх загнал меня сюда, далеко на юг. Лишь теперь, сидя на этом каменном карнизе, я вспомнила о том, что в том далеком городе снег был вовсе не такой уж редкостью.

И тогда я услышала тихое ритмичное уханье:

– Откуда ты, Голубка? Далеко ли отсюда живешь? Хочешь остаться здесь или улетишь?

Я поняла, что горлица давно уже живет тут одна и что она очень обрадовалась моему неожиданному появлению. Она взмыла вверх, вернулась обратно, села на ветку. Она звала меня следовать за ней, приглашала в свое гнездо.

Я полетела за ней из любопытства. Гнездо из насыпанных горкой веточек, стеблей, трав находилось у стены, под дырявой крышей на чердаке старого сарая.

Кирпичная труба и раскидистый, постепенно засыхающий платан, ствол которого подпирал стену сарая, защищали гнездо от жары.

Кирпичи и широкие светло-серые сучья задерживали солнечные лучи, не давали им проникнуть внутрь. В гнездо попадали лишь отсветы, по стенам сарая скользили пятна света и тени. Зия разглядывала меня с явным удовольствием. Она ворковала, подпрыгивала на месте. Ее глаза блестели, и я поняла, что ей очень хотелось, чтобы я осталась здесь навсегда. Видимо, ей давно уже не хватало общества. Почему она осталась здесь одна? Этого я не знала.

Старый, облезший, слепой на один глаз шакал смотрел на нас снизу и облизывался, демонстрируя желтые качающиеся зубы.

Он доживал в этом сарае свои последние деньки и мог лишь мечтать о том, чтобы схватить быстро взмывающую в небо птицу.

Стоило ему появиться, и Зию начинала бить дрожь. Она фыркала, нахохливалась. Я поняла, что этот шакал сожрал последний выводок ее птенцов, когда они в первый раз вылетели из гнезда. Теперь он лежал в темном углу старого сарая, изредка задирал голову кверху и скулил.

У него не было сил даже на то, чтобы разгребать засохшую землю в поисках мышиных гнезд и больших жуков. Он пытался гоняться за кроликами, но мне ни разу не довелось увидеть, чтобы ему удалось поймать хоть одного.

Мне не хотелось оставаться навсегда в этой белой котловине. Меня пугали ее сухость, отсутствие ветров, пересыхающий ручей, пустота.

Кроме горлинки Зии, здесь больше не было ни одной птицы. Казалось, что даже орлы и ястребы избегали этого места. Я взлетала и кружила над Зией, приглашая ее лететь за мной. Но она не хотела улетать. Самое большее, долетала следом за мной до подножия окружавших котловину гор и поворачивала обратно.

Я возвращалась в город, в мою сухую нишу, и думала о Зии. Я вспоминала о том, как она беспокойно хлопала крылышками и с завистью глядела мне вслед, когда я улетала.

– Останься! – повторяла она, раздувая зоб и раскладывая хвост.

Однажды, когда я прилетела в долину, из сарая больше не доносилось привычного скуления шакала. Он лежал с вытаращенными глазами и окровавленной пастью. Вокруг роились навозные жуки, выкапывая под падалью свои коридоры. Зия боялась подлететь к нему поближе, хотя теперь он не мог причинить ей вреда. Под крышей сарая я заметила свисающих головой вниз темных летучих мышей.

С тех пор Зия сильно изменилась – посерела, поблекла, как будто стала меньше размером, глаза утратили остатки блеска, перья стали совсем матовыми. Она уже совсем старая, не несет яиц, у нее нет ни своего самца, ни потомства. Может, именно поэтому я так часто прилетаю к ней, а иногда даже остаюсь на ночь. Я сильнее ее и каждый день стараюсь взмыть повыше в небо, улететь подальше и снова вернуться.

Может, Зия боится заблудиться? Может, она думает, что не сумеет вернуться? Мы сидим рядом с ней, касаясь друг друга перьями. Нас сблизило одиночество – настолько, насколько лишь оно может сблизить живые существа.

Под скалой, в тенистой щели, песок стал слегка влажным. В высохшем русле ручья бегают серо-зеленые ящерки. Зия хочет пить... Я открываю рот, и Зия засовывает свой клюв в мой зоб. Она долго сосет, закрыв глаза, совсем как птенец.

Зия – маленькая, хрупкая горлица, к которой пришла старость. Она уже не взлетает так, как взлетала когда-то, не видит так, как видела раньше. Когда сегодня она взмыла ввысь, я заметила в ее крыльях многочисленные прорехи от выпавших перьев. От закругленного коричневого хвоста тоже осталось совсем немного. Зия боится, что вскоре перьев в ее крыльях останется так мало, что она не сумеет долететь даже до скалы, где еще можно отыскать влагу. Я улетаю, не зная, прилечу ли сюда завтра. В городе, в русле реки всегда найдется лужа с теплой водой, где полно комариных личинок и головастиков. Я прилетаю в котловину только из-за Зии. Меня мучает сознание того, что одинокая горлица с нетерпением ждет здесь шума моих крыльев. Смотрит в небо и ждет. Ждет меня.

Я улетала. Зия проводила меня до скал и повернула обратно. Ее поредевшие крылья тяжело, с усилием рассекали воздух. Я заметила, что кое-где у нее начали появляться, отрастать новые перышки... Но смогут ли они вырасти достаточно быстро, чтобы спасти ее?

Зия повернула обратно, а я полетела в свое тихое гнездо. Приближался вечер.

Я утоляю жажду в русле пересохшей реки. Собираю вымолоченные ветром семена трав и кустарников, выклевываю зерна из стручков акации. Взлетаю вверх, лечу над башнями и куполами старого города. Тучи. Сегодня – жара не такая изнуряющая, как вчера. На горизонте видны горы – они окружают котловину, в которой живет Зияя.

Я лечу. Пролетаю над плоскогорьем. Приближаюсь. Когда нет солнца, скалы утрачивают свою сверкающую, зловещую белизну.

Здесь, у этой скалы, где в расщелине собираются капли утренней росы, меня всегда ждала Зия. Но сейчас ее нет. Я лечу на крышу сарая под засохшим платаном. Зии нет и там. Ее нет и в сарае, где взрыхленная скарабеями земля уже поглотила останки шакала. Ее нет и на круглой башне, откуда она любила смотреть на вздымаемые ветром пески пустыни. Я начинаю беспокоиться. Лечу на окраину поселка, в постепенно засыхающие рощи гранатовых, апельсиновых, оливковых деревьев. Ищу маленькую светло-коричневую птичку с серповидной полоской на шее.

Я не могу найти ее и у каменного колодца, на который любят садиться уставшие жаворонки и трясогузки. Заглядываю сверху в темную, мрачную пропасть. Еще раз облетаю все места, где могла спрятаться Зия.

Но ее нигде нет... Я пролетаю над котловиной раз, другой, третий, летаю так до тех пор, пока не начинаю чувствовать страшную усталость в крыльях. Сажусь передохнуть рядом с ее пустым гнездом.

Я обыскиваю все развалины, все чердаки, дома, сараи, деревья, каменистые осыпи, расселины, ямы.

Зии нигде нет.

Я улетаю, когда уже начинает смеркаться, и возвращаюсь на свою широкую балку на тихом, безветренном чердаке.

На следующий день я прилетаю снова и опять обыскиваю все те же места, где я уже искала ее вчера. Летаю из конца в конец котловины и ищу хоть какой-нибудь след Зии. Взлетаю ввысь и сверху осматриваю пустыню и горные ущелья. Брожу по мелкой ряби принесенного ветром из пустыни песка в поисках светло-коричневых перышек.

Она не могла улететь отсюда. Слабые крылья не способны были унести ее далеко от долины. Если бы ее схватил хищник, остались бы капли крови, окровавленный пух, выдернутые перья. Если бы она вдруг упала в песок, я обязательно заметила бы суетящихся на этом месте навозных жуков.

Нет больше Зии. Она исчезла. Ушла из моей жизни так же, как ушло уже столько птиц, гнезд, городов...

Трудно смириться с утратой, Голубка. Тяжко.

Я каждый день прилетаю в долину и продолжаю поиски.

Серовато-коричневая фигурка маленькой горлицы понемногу бледнеет, стирается, исчезает из памяти.

Я все чаще забываю о ней.

Синяя седая линия на горизонте больше не вызывает страха. Я уже пережила немало бурь, прячась в руинах, в ветвях деревьев, под густой листвой, в пещерах, в расщелинах скал.

Темный цвет горизонта предвещает ливни, вихри, ураганы.

Бывает, что черные, мрачные тучи проплывают мимо, не пролив ни капли дождя. Лишь воздух от набухших водой облаков становится более прохладным и слегка влажным.

Черные тучи медленно затягивают небо, а я веду себя так, будто вокруг продолжает царить солнечная, безоблачная погода.

Гремит гром, слышится неторопливый грохот раскатистого эха. Близится буря, каких давно уже не бывало в этом сухом, безводном, пустынном краю. Наверное, стоило бы вернуться к высокой каменной стене и спрятаться между камнями. Нет, я уже не успею туда добраться – слишком далеко улетела. Тучи застигли бы меня на полпути. Нужно спрятаться где-то здесь, поблизости.

Дюны, барханы, развалины, камни, обломанные стволы засохших деревьев. Лишь в оливковой роще сохранилось немного голубовато-желтоватой зелени. Там под искривленными стволами старых деревьев я смогу переждать непогоду.

Я скольжу вниз, в серую котловину, к которой быстро приближается темно-синяя туча. Ветер бьет в крылья снизу, подбрасывает вверх, и вдруг меня охватывает желание взмыть ввысь, в теплый дрожащий воздух, желание испытать свои силы в борьбе со стихией.

Так же, как раньше, как там, как тогда, когда я была еще молодой сильной Голубкой, несущей яйца, высиживающей птенцов...

Порыв ветра ударяет одновременно сбоку и снизу. Мне даже не надо махать крыльями, чтобы лететь. Я просто развожу их пошире, и ветер сам несет меня, несет вперед. Я повисаю в воздухе над развалинами, рядом с поросшим оливковыми деревьями серовато-голубым склоном.

Ветер подталкивает меня, поднимает все выше и выше. Я сопротивляюсь, борюсь, машу крыльями, но цель не приближается, а наоборот – все отдаляется и отдаляется. Мне начинает казаться, что я никогда не смогу достичь ее. Оливковая роща, в которой я собиралась переждать бурю, остается где-то далеко-далеко внизу.

Насыщенная пустынной пылью воздушная воронка засасывает меня, приподнимает и молниеносно выпихивает еще выше вверх. Небо становится пронзительно ярким. Из-за синей стены плывущих внизу туч доносится шорох льющегося на землю дождя.

Смерч крутится, движется, тащит меня за собой. На горизонте то и дело сверкают молнии. Меня охватывает ужас. Я боюсь, что струи дождя догонят меня, намочат и тогда, с мокрыми перьями, утратив возможность летать, я стану легкой добычей для шакала, ястреба или кошки.

Я развожу крылья пошире и покоряюсь воздушному потоку. Я больше не сопротивляюсь вихрю – к чему сопротивление? Ведь именно ветер способен помочь мне выбраться из этой неожиданной ловушки и скрыться от настигающей бури.

Тяжелые от воды тучи плывут низко над землей. Лишь теперь я замечаю, как быстро они несутся. И только бьющий в крылья ветер может спасти меня.

Но, если я хочу, чтобы ветер помог мне, я должна полностью ему покориться, должна полностью довериться его воле, должна перестать бороться, должна смириться с тем, что он понесет меня туда, куда захочет.

Но можно ли предвидеть, куда способен занести нас ветер, с которым мы не хотим и не можем бороться?

Горлицы в свете вспыхивающих одна за другой молний похожи на красные цветы. Они летят против ветра. Яростно борются с вихрем, пытаясь добраться до своих гнезд, до своих еще слепых, неоперившихся, розовато-коричневых птенцов.

Ветер выкручивает им крылья, выпихивает вверх, но они снова ныряют, сжавшись в комочек, камнем падают вниз, и их темные тени скрываются в ветвях деревьев.

Ветер поднял меня очень высоко. Я, как во сне, лечу на распростертых крыльях над пустыней – будто я вовсе не убегаю от бури, а просто позволяю воздушному потоку нести меня, нести, нести все дальше и дальше... Я лечу над тучами.

Ураган толкает меня перед собой. Я чувствую его горячее, влажное дыхание. Если бы я попыталась с ним бороться, у меня просто не хватило бы сил на такую борьбу. Он отпихнул бы меня, отбросил, вырвал бы все перья, втиснул в льющиеся сплошным потоком струи дождя, утопил.

Я лечу вместе с волной горячего воздуха, то снижаясь, то снова плавно поднимаясь вверх... не оглядываясь назад, не глядя ни вверх, ни вниз.

У меня нет никаких шансов вырваться из этого потока. Я могу лишь вместе с ним лететь над пустыней. Мои сухие перья наполняет горячий ветер.

Я закрываю глаза. Засыпаю на лету. Мне снится сон. А может, это вовсе и не сон?

Мне кажется, что сверху меня заметили Огромные Прозрачные Великаны, каких я уже когда-то где-то видела, – птицы, живущие далеко отсюда, в бесконечном пространстве Нам с земли их не видно, но они со своих заоблачных высот все время наблюдают за нами. Они летят надо мной, рядом со мной, пролетают мимо меня, они мчатся быстрее, чем беснующийся вокруг ветер. Вспышки молний освещают их прозрачные крылья и светлые пульсирующие сердца.

Мираж? Сон? Неужели эти птицы действительно летят так близко от меня?

Разве стареющая Голубка может увидеть их?

Я открываю глаза. Закрываю снова. Я открываю их все реже и реже.

Наступила ночь, а я продолжаю лететь вперед. С каждой минутой страх становится все сильнее. Куда несет меня этот вихрь? Где он бросит меня? В пустыне? Оставит там, где не г. ни капли воды, и я умру от жажды?

Я жалею, что вылетела из жаркого, душного гнезда в серой каменной стене. Что улетела с чердака, из дома на холме.

Ночь. На небе сияют звезды. Молнии сверкают все дальше и дальше от меня. Холод проникает сквозь перья. Вихрь все еще несет меня вперед. Я начинаю махать крыльями, чтобы не потерять высоту и не врезаться в скалу или склон горы. Луна освещает белую, ровную, песчаную пустыню, которая простирается внизу подо мной. Я вижу окруженное пальмами озеро.

Горизонт на востоке становится красновато-фиолетовым.

Близится рассвет, полный неизвестного.

Я скоблю клювом пористую поверхность темного камня. Посреди белого города лежит валун. Он возвышается над раскиданными вокруг скелетами, над костями, которые овевают жаркие пустынные ветры. Песок постепенно засасывает, засыпает, скрывает, маскирует их.

В закоулках и подворотнях прячутся львы, гиены, шакалы. Стада верблюдов, козерогов, баранов щиплют остатки засохшей травы, обгладывают кору с пальм, ложатся в тени и жуют. Скарабеи катят темно-коричневые шарики навоза. Скорпионы кружатся вокруг собственной оси, подняв кверху смертоносные жала.

Это не сон. Где я? Вернусь ли я? И если вернусь, то куда?

Я вспоминаю золотистое зеркало мерцающей в лунном свете воды, над которой ночью меня пронес ураган. И вскоре после этого я села на камень здесь, посреди чужого, незнакомого города.

Мне хочется пить, а вода должна быть где-то совсем недалеко. Может, мне удастся найти ее? Ведь без воды ты умрешь, Голубка...

Я должна наполнить зоб водой, почувствовать, как внутри меня переливается, перемещается жидкость. Лишь тогда у меня будет шанс вернуться. Иначе я стану еще одним высохшим скелетом среди тех, что уже лежат вокруг, и меня так же будут закапывать в песок навозные жуки.

Блестящие глаза притаившейся лисы напугали меня, заставили взмыть в небо. Зверь полз по песчаной борозде, впившись в меня голодным взглядом... Высунутый язык, впалые бока.

Я сижу на выступающем краю камня – слишком высоко, чтобы серовато-рыжий хищник мог до меня добраться.

Улетай, не жди, лети прочь без всяких колебаний, не заставляй хищника тешить себя тщетной надеждой, что ему все же удастся поймать и сожрать тебя.

Я лечу. Над площадью, над городом. Лечу на север, с беспокойством высматривая окруженный деревьями источник.

Ржавеющее железо, мертвые, разбитые серебряные птицы, покореженные, рассыпающиеся остовы, застывшие, разбросанные, раскаленные солнцем пустыни металлические листы. Жара, пространство и смерть.

Остатки воды в зобу нагреваются, просачиваются в пищевод, разливаются по всему телу.

Я раскрываю клюв, чтобы меня охлаждали стремительно несущийся навстречу воздух, ветер, движение, скорость.

Я все более нервно рассекаю крыльями воздух.

В то время как меня ураганом пронесло мимо озера, мне показалось, что вода должна быть где-то совсем близко от того места, где я в конце концов приземлилась.

Но теперь, когда я сама, с помощью моих собственных крыльев преодолеваю пространство, я вдруг понимаю, как далеко меня занесло. Не слишком ли далеко?

Все остатки влаги давно испарились из моего зоба. От сухости дерет в горле.

Взмахи крыльев уже не такие быстрые, не такие ритмичные, как раньше. Ну, еще немного – вон до того бархана, до того ущелья, вон до той скалы.

Жажда гонит меня вперед, приумножает мои силы – как до сих пор прибавляло мне сил одиночество.

Ну, еще чуть-чуть, долететь бы хоть вон до той гряды серых каменистых холмов. Я из последних сил набираю высоту.

Зелень. Посреди пустыни вокруг серебристой глади озера раскинулись пальмовые и оливковые рощи. На мелководье поблескивают панцири черепах.