Текст книги "Цивилизация птиц (Безымянная трилогия - 3)"

Автор книги: Анджей Заневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Пух на его голове взъерошился. Соловьиная трель заставляла его всматриваться во тьму, как будто в ожидании... Но в ожидании чего? Вот этого-то Сарторис и не знал...

Пение соловья волновало его, хотя эта песня вовсе не предупреждала об опасности. Она звала, хотя маленькая птичка вовсе не собиралась звать никого чужого. Она пробуждала непреодолимое желание сняться с места и улететь, хотя никто из нас не собирался никуда улетать этой ночью. Она напоминала о событиях и деталях, о которых вспоминать не хотелось.

И все же Сарторис чувствовал облегчение... Он чувствовал себя сильнее, увереннее. Он засыпал спокойнее. Призраки, скелеты, страхи, которые так часто одолевали его в снах, разбегались, прятались, пропадали.

Пение соловья облегчало страдания, куда-то исчезал мучивший Сарториса страх заснуть, страх неизвестного, которое могло таиться там, в его снах.

Сарторис спал. Дыхание его было ровным и глубоким. Он просыпался бодрым, отдохнувшим, радостным.

И снова наступал вечер. Опьяняющей сладостью пахли магнолии и дрок. Соловей пел, и Сарторис засыпал счастливым.

Рею раздражали длинные соловьиные трели, которые каждый вечер доносились из густеющей темноты. Может, она заметила, что Сарторис, вместо того чтобы прижимать голову к ее крылу и ласкать ее клювом, все вслушивался и вслушивался в проникающие сквозь листву звуки? Разве не смотрела она ревнивым взглядом на то, как он ждет соловьиной песни? Как успокаивается под ее звуки и засыпает?

После жаркого, душного дня вечер наступил прохладный, светлый, умиротворяющий. Соловей запел свою песню среди тутовых деревьев, магнолий и отцветающей сирени. Сарторис застыл, завороженный мелодией, закрыл глаза...

Рея шипела, верещала, нервно открывала клюв.

Сарторис уже крепко спал, когда она выскользнула из гнезда.

Рея осмотрелась по сторонам, прислушалась, бесшумно, плавно пронеслась над желтеющим в лунном свете дроком. Села на одну из верхних веток магнолии и начала осторожно продвигаться вперед, стараясь, чтобы ее тень оставалась невидимой.

Увлеченный пением соловей не заметил силуэта хищной головы, не услышал скрежета когтей по гладкой коре. Он хотел отскочить в сторону... Крикнул. Но было уже поздно...

Рея схватила его, придавила к ветке, прижала посильнее, в серебристом свете луны разглядела в раскрытом клювике дрожащий, маленький, длинный язычок, нагнулась, сжала створки клюва и рванула. Соловей вздрогнул от боли, затрясся всем телом. Вырванный язычок торчал из клюва Реи. Она выпустила израненную, искалеченную птичку и улетела.

Соловей остался лежать на ветке. Он дрожал, тяжело дышал, потом попытался подняться, встряхнул перышками, сполз с ветки и полетел неуверенно взмахивая крылышками, роняя на лету капли крови. Он летел все ниже и ниже...

Рея вернулась в гнездо, прижалась к Сарторису, нежно щипнула клювом пух у него на шее.

И снова настал вечер. Сарторис уселся на ветке и ждал. Он хотел уснуть... Беспокойно вертелся, нервно тряс перышками, то закрывал, то снова открывал глаза.

Сначала он не мог понять почему...

Ему не хватало соловьиных трелей... Он тосковал без них.

Рея давно спала глубоким спокойным сном.

Сарторис то и дело открывал шальные от бессонницы глаза. Он был один во тьме, полной опасностей. Ему казалось, что он летит над почерневшей, выгоревшей равниной, похожей на сплошное пожарище, на склон под кратером вулкана. Вокруг него – клубы дыма и пара, удушающие испарения и туман. Они окружают его, душат, лишают сил и воли... Хочется вырваться, улететь, спастись. Но куда лететь? Сарторис закричал в отчаянии, затрепетал крылышками.

Рея заворочалась, злобно зафыркала. Сарторис почувствовал тепло ее перьев и запах гнезда. Он в безопасности, но, несмотря на это, еще долго не может заснуть. Он вылезает из гнезда, садится на ветке и вслушивается в доносящиеся издалека голоса. Все чаще по вечерам он улетает из гнезда и летит далеко – туда, где поют соловьи.

Он подбирается осторожно, чтобы не спугнуть их. Ему хочется слушать их долго-долго, как можно дольше...

Но маленькие птички стали осторожными, недоверчивыми и пугливыми. Они замолкают от каждого шороха, от малейшего шелеста...

И тогда Сарторис возвращается в гнездо, сам, в одиночку, борется со своими ночными кошмарами и никак не может понять, почему больше ни одна маленькая птичка не хочет петь поблизости от сорочьих гнезд.

Почти все птицы спят, измученные жарой.

В апельсиновой роще хохочут сороки. Они передразнивают, пугают, гоняют друг друга. Выше, на горизонте, поднимающийся веером к небу дым вдруг начинает клониться вниз и рассеивается по склону. Темно-коричневый туман сползает к самому морю, минуя стороной рощу с налитыми сладким желтым соком плодами. С расположенных по другую сторону рощи холмов налетает горячий южный ветер. Сарторис садится на ветку, раскрыв клюв и широко разведя в стороны крылья.

Апельсины настолько перезрели, что достаточно посильнее ударить клювом по блестящей поверхности, чтобы потекла пахучая струйка. Перья на груди Сарториса склеились, взъерошились. Жара становится все сильнее, и у стареющей птицы нет сил чистить перья прямо сейчас.

Из дупла рослого кедра доносится тихое, приглушенное уханье, похожее на эхо ночных криков. Живущие в этом дупле желтые совы тоже переживают свои сонные кошмары.

Может, им снится затопившая их гнездо волна? Может, сожравшая птенцов змея? Или огонь, взбирающийся по стволу старого дерева?

Все птицы, гнездящиеся вокруг брызжущей огнем и дымом горы, спят беспокойно, нервно, мучительно.

Тебе тоже, Сарторис, все время снятся те, что жили здесь раньше, до птиц, а точнее -рядом с птицами. Везде белеют их длинные тонкие косточки, которые птицы используют для строительства гнезд, когда им не хватает высохших веточек.

Тебе снится, что люди вернулись. Белые скелеты встают и бросают камнями в твое гнездо, где Рея помогает маленьким сорочатам сделать первые самостоятельные взмахи крылышками, совершить свой первый полет... Скелеты с полуистлевшими круглыми' черепами скачут вокруг ствола, пытаются согнать тебя с места. Они карабкаются вверх, тянут трясущиеся руки, хотят схватить и убить Рею и птенцов. Ты клюешь их в пустые глазницы, бьешь крыльями, царапаешь когтями. Они осаждают, окружают тебя.

– Нет! – С протяжным криком ты просыпаешься на вздрагивающей под тобой ветке среди перезрелых, отяжелевших от переполняющей их сладости апельсинов.

Ты вопрошающе смотришь на спящую Рею, на заспанных сорок.

Я стою на противоположной ветке, и ты злобно вытягиваешь ко мне клюв. Я слышу твои сны, Сарторис, переживаю вместе с тобой все твои полеты и встречи там, по ту сторону – в сумерках, во тьме, во мраке, в пропасти сновидений, которых я тоже боюсь, точно так же, как и ты.

В глазах Сарториса – страх, клюв полураскрыт. Он оглядывается по сторонам, как будто проверяя, не прячутся ли под апельсиновыми деревьями скелеты из его снов.

– Зачем ты поселился под вулканом, Сарторис? Зачем свил гнездо рядом с этой мрачной, дымящей, вечно окутанной дымкой горой, рядом с которой все птицы спят дольше, чем в любом другом месте, и просыпаются измученные и запуганные сонными кошмарами? Почему ты обосновался именно здесь, рядом с морем, а не в глубине суши, где ветры не так сильны и порывисты?

Сарторис глядит мне прямо в глаза, словно ищет ответов на вопросы, которых вообще не существует в природе.

– Почему ты не полетел на восток, как те птицы, что вернулись? Или на север, где нет такой жары? Или вдоль берега какой-нибудь из пересекающих континент рек?

Сарторис смотрит на меня, потому что только я одна бодрствую в этой дрожащей раскаленной атмосфере. Мои глаза закрываются, сон склеивает веки. Но я боюсь заснуть, потому что там, во сне, меня снова могут поджидать скелеты тех существ, которые жили здесь до нас.

– Я боюсь... Мне страшно... – тихо признается Сарторис и засыпает.

Я смотрю на отливающие синевой и всеми оттенками фиолетового цвета перья, на поросшие до середины щетиной створки клюва, на почти прозрачные синеватые пленки век.

Осторожно, медленно, чтобы не разбудить Рею, я пододвигаюсь поближе к его крыльям, опущенным на ветку апельсинового дерева. При каждом его вздохе они слегка шевелятся, а их свисающие вниз кончики вздрагивают в раскаленном от жары воздухе.

Сарторис крепко спит среди зелени, уставшей от палящего полуденного зноя. В прикрытых пленкой глазах нет мрачного неба с едва заметной линией горизонта, нет черных окаменевших деревьев и грозящих камнями человеческих скелетов. Есть только мрак, пустота, в которой нет ни птиц, ни людей, в которой нет никого – немая, беспросветная, без снов, тьма успения.

Я прижимаюсь к нему крылом, прижимаю свою голову к его склоненной голове, которой он сегодня не прячет в раскаленных от зноя перьях.

Пленка его век вздрагивает, как будто он хочет открыть глаза. И все же он их не открывает.

– Как хорошо! – чуть слышно шепчу я.

Рея и сорочата спят. Если бы ты был моим, Сарторис, если бы я могла вместе с тобой высиживать и кормить птенцов, если бы могла изо дня в день ласкать твою голову, расчесывать твои перья и пух на крыльях и спинке, очищать глаза и клюв от мельчайших пылинок и крошек, если бы могла не бояться того, что мне так хочется быть о тобой... Если бы я была твоей...

Я протягиваю клюв к основанию его клюва, к густо заросшему похожими на толстые волоски маленькими твердыми перышками местечку. Совсем рядом, под глазом, торчит синевато-голубоватый шарик – овальное тельце, высасывающее твою кровь.

Клещ совсем недавно впился в нежную кожицу, и Рея не успела удалить его. Я помню птиц, которые ослепли из-за клещей, впившихся близ глаз. Пододвигаю клюв поближе, зажимаю створками насекомое, слегка поворачиваю и выдергиваю. Я вырвала его вместе с головой и подёргивающимися лапками.

Сарторис поднимает сонные, непонимающие глаза, потягивается, зевает.

Я давлю клеща в клюве и выплевываю его.

Сарторис снова засыпает.

Мои глаза тоже закрываются. Теперь я изо всех сил борюсь со сном. Я не хочу засыпать, потому что знаю, что наши сны очень похожи, что они почти одинаковы. Он присутствует в моих снах, а я – в его.

И мне, и ему снится большой мрачный город, которого я никогда не видела наяву. Мы летаем по улицам, площадям, паркам, над излучинами отливающей темным блеском реки.

Я все еще продолжаю стремиться туда, за эту реку, всегда чего-то ищу там и никогда не нахожу.

Дома за рекой высокие, большие. Они построены из серых бетонных плит с огромным количеством окон. Когда я пытаюсь приблизиться к ним, окна раскрываются, и я вижу в них скелеты, сжимающие в руках камни.

– Это сон, – повторяю я, пытаясь успокоиться. – Это всего лишь сон.

Ну и что, что это только сон, если я постоянно убегаю, все время спасаюсь бегством?

Каждый раз, засыпая, я обещаю себе в этот раз не убегать от сжимающих камни рук. Обещаю себе остаться, выдержать, потому что это – всего лишь сон. Но, оказавшись там, я снова улетаю, снова удираю точно так же, как и раньше, спасаюсь тем же самым путем, плутая среди прибрежных переулков.

И вдруг на скале я вижу огромное гнездо орлов, построенное из тонких высохших косточек. Преследующие меня белые тени останавливаются, а я прячусь в этом гнезде, ведь хозяева давно покинули его...

Я взлетаю, взмываю все выше и выше, стремлюсь все дальше и дальше – в небо, туда, где я никогда еще не бывала, куда до меня еще не долетела ни одна птица.

Я боюсь этой головокружительной высоты, которой, как мне кажется, нет предела.

Сарторис летит недалеко от меня – он где-то впереди, сзади, рядом.

Он старается вести меня вперед, но его крылья слабеют, они больше не могут рассекать воздух с прежней силой. Я вижу страх в его глазах, но не знаю, как помочь ему.

Я могу лишь попытаться ободрить его своим криком, но сможет ли мой крик вернуть ему силы? И вдруг я вижу перед собой Огромную Прозрачную Белую Птицу. Прозрачную, потому что сквозь ее белизну я вижу вдали морской берег, горы, извилистые полоски рек. Огромную, потому что она заполнила собой весь горизонт и все мое существо находится внутри ее существа. Белую, потому что она так похожа на закрывающую горизонт облачную дымку.

Птица летит прямо под нами. Она подлетает снизу и своим парящим крылом поддерживает уставшего Сарториса.

Сарторис подлетает ближе ко мне, вот он уже совсем близко... клювом ласкает мои перышки... Здесь, на прозрачном крыле Огромной Птицы, высоко над землей, я чувствую, как он бьет крылышками на моей спинке, как обнимает, оплодотворяет меня.

– Разве мы сможем построить наше гнездо здесь, так высоко, Сарторис?

Но он не отвечает. Его глаза блестят, крылья трепещут в любовном восторге.

Откуда в тебе столько сил, старая птица?

Шелест, шорох, дуновение ветра. Ветка качается, колышется.

– Уйди! Уйди прочь от Сарториса! – злобно шипит Рея.

Исчезли белые птицы, исчезла головокружительная высота. Ветер стал дуть сильнее и изменил направление. Он несет едва ощутимый запах серы и огня.

Я перескакиваю на соседнюю верхушку дерева и сажусь напротив нахохлившегося Сарториса.

Он смотрит на меня, и я понимаю, что мы были там вместе.

Сарторис перестал убивать.

Он больше не охотится, никого не преследует, не ловит. Не хватает в свои когти синиц, щеглов, воробьев, иволг, овсянок, жаворонков, соловьев, корольков, трясогузок, не залезает в чужие гнезда, не разбивает и не выпивает яиц. Он равнодушно проходит мимо слабого голубиного птенца, которому еще совсем недавно мгновенно вырвал бы глаза и сердце.

Как же ты изменился, Сарторис. Ты стал совсем другой птицей непонятной, не уверенной в своих силах, неразговорчивой. Ты удивляешь даже своих близких.

Ты был охотником, водил свою стаю охотиться на мелких птиц, белок, кротов, крыс, мелких змей и лягушек. Когда-то ты выклевал глаза маленьким волчатам, набросился на едва прозревшего лисенка, который, забыв об осторожности, выполз из норы погреться на солнышке.

Ты заклевал его своим крепким клювом, и лисица долго горестно выла под деревом, где ты устроился вместе со своей стаей.

Ты любил кровь – эту текущую из сердец горячую, густую, живую, липкую жидкость. Ты утолял ею жажду и становился сильнее от животворного напитка.

– Почему ты перестал убивать, Сарторис?

Сороки посматривают на него с удивлением и всевозрастающим отвращением. Они возмущенно трясут головами, крыльями, хвостами.

– Почему ты не убиваешь?

– Ты сам учил нас вырывать сердца, а теперь...

– Ты стал слабым? Ты что, заболел?

– Убей хоть воробья!

– Напейся крови!

Они прилетают, спрашивают, сплетничают, нервничают, злятся. Но ты не отвечаешь. Ты нахохлился и молчишь. Притворяешься, что не слушаешь их, как будто они говорят не о тебе, а о какой-то другой, чужой птице.

Может, ты не знаешь, что им ответить? А может, просто не хочешь отвечать?

Я вижу, как ты устраиваешься поудобнее в развилке дубовых сучьев.

Ты хочешь заснуть, но боишься.

Я – маленький, недавно вылупившийся из яйца птенец. Птенец, который еще не прозрел, который еще не может ничего увидеть.

Это сон. Я – птенец, который еще не открыл глаз, но уже знает, предчувствует, ощущает. Я лежу в тепле, в материнском пуху, в глубине мягкого гнезда.

Надо мной склоняется что-то блестящее, сверкающее, светлое, серебристое – белая галка, некогда изгнанная мною, вернулась снова.

Я напугал ее, изгнал, приговорил.

Она вернулась.

Поднимает голову. Целится острым прозрачным клювом.

Меня раздирает боль – глубокая, ужасная, пронзительная. Это даже не боль, а ужас, парализующий страх. Это не боль, а сознание подступившей совсем близко смерти. Мне кажется, что этот шип пронзил меня насквозь, достиг самого сердца.

Клюв сжимается внутри, сверлит, разрывает, выдирает.

У меня больше нет сердца.

Я больше – не слепой птенец.

Я – взрослая, опытная, стареющая сорока, сильная и уверенная в своих силах, которую убивает чужая белая птица. Она мстит мне за то, что я прогнал ее.

Она ненавидит меня так же, как я ненавидел ее за непохожесть на других.

Белая птица стоит надо мной с моим сердцем в клюве.

Я пью свою кровь.

Рея придерживает когтем убитого дятла.

Она стоит на верхушке гнезда, вырывая куски мяса. Кровь просачивается сквозь ветки, каплет тебе на глаза, голову, крылья.

Боль прошла, страх остался.

Ты торопливо вылетаешь из гнезда, как будто за тобой гонится сова.

Рея со злостью щелкает клювом.

Этот сон снился тебе уже много раз, и с каждым новым сном ты меняешься все сильнее, становишься другим, чужим, все более и более одиноким.

Рея смотрит на тебя, как на совершенно незнакомую ей птицу. Ты уже не тот Сарторис, которого она знала – хитрый, бесстрашный вожак и защитник.

Ты упал в ее глазах, ты перестал быть самим собой.

Рея видит, как ты боишься, и она опасается, что твой страх передастся и ей. Она хотела бы убежать подальше от твоего страха, как убегают от больных, слабеющих сорок с запавшими глазами – от сорок, которых вот-вот настигнет смерть.

Ты боишься, что однажды белая птица из твоего сна заклюет тебя, убьет -прежде чем ты успеешь проснуться.

Вокруг Реи всегда крутились молодые самцы, завидовавшие твоей власти над другими сороками, твоему большому удобному гнезду.

Ты все чаще встречаешь здесь Криса, которого вы когда-то вместе высидели из яйца в вашем гнезде.

Теперь он дожидается Рею, совершенно не считаясь с тобой.

Рея еще совсем недавно прогоняла его, не обращала, внимания на его ухаживания, на молящие взгляды, на придушенных сладких мух, которых он раскладывал перед ней на шершавой коре. Еще совсем недавно ты вытолкал бы его и нагнал такого страху, что он долго не осмелился бы приблизиться к Рее, ухаживать за ней.

А сегодня уверенный в себе Крис похваляется своей силой и быстротой, надоедливо каркая на соседней ветке. Он нагло разводит крыльями, чванливо нахохливается.

Он думает, что ты его боишься, что ты от страха уступаешь ему дорогу.

Рея все чаще восхищенным взором следит за молодой, сильной птицей, которую она когда-то снесла, высидела из яйца и выкормила.

Теперь этот прекрасный самец с сине-фиолетовыми перьями, отливающими всеми оттенками зелени и золота, строит свое гнездо совсем рядом, в густом сплетении оливковых ветвей.

– Это для тебя! – кричит он, призывая Рею. – Приди!

Почему ты не злишься, Сарторис?

Почему не прогоняешь его?

Неужели ты позволишь ему отобрать у тебя и Рею, и все те блестящие золотые предметы, которые освещают ваше гнездо?

Неужели это сны лишают тебя сил жить наяву?

Сарторис ищет одиночества. Он избегает всех сорок, которые до недавнего времени считали его своим вожаком. Он избегает даже меня. Но разве я не должна сейчас быть все время рядом с ним? Расчесывать ему перышки, разглаживать пух на голове, чистить жесткую щетину вокруг клюва?

Его нет в гнезде. Я прогоняю стайку коростелей, что прокрались внутрь и крадут клочки шерсти и перья для своих гнезд. Они в страхе разлетаются, напуганные моими криками. Я не гонюсь за ними, все мои мысли только о нем.

– Сарторис! Сарторис!

Но его нет. Он исчез. Его нет ни в апельсиновых, ни в лимонных рощах. Его нет на поросших оливковыми деревьями склонах, нет и у воды, где он всегда ловил ос и собирал улиток.

– Может, он улетел? Нет. Сарторис никогда не улетел бы один. Он не оставил бы своей стаи, – отвечаю я сама себе.

И вдруг меня охватывает радость. Я кричу громко, так громко, как только могу:

– Сарторис, я знаю! Я знаю, где ты!

Ты прячешься в старых человеческих жилищах. Устроился где-нибудь под крышей, в удобном просторном помещении – в одном из тех, где мы недавно были вместе с Реей. Да. Только там я еще не искала тебя, значит, именно там я тебя и найду. Ты должен быть там.

Я лечу в городок. Уже над ущельем слышу вдалеке трескотню сорок. Я прислушиваюсь, нет ли среди этих звуков грубоватого, гортанного голоса Сарториса. Нет. Ничего похожего. Ну и что? Сарторис уже не молод и не кричит так громко, как раньше.

Крик Сарториса слышится лишь тогда, когда происходит что-то действительно важное. Я врываюсь в беспокойную, суетливую стаю сине-белых и бело-синих сорок. Сарториса среди них нет.

– Где наш вожак? Мы хотим улететь отсюда! Мы должны улететь! Он знает дорогу! – Сороки верещат, кричат, надрываются, перебивая друг друга, и я сразу же понимаю, что в городке Сарториса тоже нет.

Лишь теперь я осознаю, что вскоре всех нас ждет короткий перелет к северу, который мы уже в течение многих лет совершаем в это время года.

Собственно говоря, этот перелет вовсе не был вызван необходимостью, и некоторые птицы оставались на месте, полагая, что лес и городок по ту сторону плоскогорья ничем не отличаются от здешних.

Но Сарторис каждый год улетал в одно и то же время, в полнолуние, когда высоко над нами тянулись клинья журавлей, стаи аистов, бакланов и цапель.

Большие, тяжелые птицы летели издалека, и цель их полета была не менее отдаленной. Сороки, треща, вытягивали клювы, глядя на них, но летящие на север большие птицы не обращали на нас никакого внимания, мчась вперед лишь им одним известным путем. Даже ночью мы слышали шум их тяжелых, широких, размашистых крыльев.

Сарторис смотрел вслед этим птицам, как будто задумавшись: а может быть, там, куда они летят, условия жизни и гнездования лучше, чем здесь, рядом с постоянно клокочущим вулканом?

В течение нескольких дней после этого он выглядел обеспокоенным, а потом созывал сорок и уговаривал их лететь. Тогда стая делилась на две части – на тех, кто готов был тут же сняться с места и умчаться прочь, и тех, кто хотел остаться.

Вот и теперь возбужденная, беспокойная часть стаи подбивала остальных лететь, но многие сорочьи семейства смотрели на всю эту суету с полным равнодушием, предпочитая оставаться в тени вулкана.

– Где Сарторис? Почему нет Сарториса? – закричала я. Сороки притихли. Я поняла, что отсутствие Сарториса уже не имело для них никакого значения.

– Я знаю дорогу между горами! – вдруг заявил Крис. – Быструю и короткую! Вы можете лететь со мной!

– А где Сарторис? – громко кричала я, чувствуя, как меня все сильнее охватывает страх.

– Мы летим с тобой! Летим с тобой! – орали сороки, вытягивая длинные шеи к Крису. – Мы хотим лететь!

– Летим! – кричал Крис. – Я буду вашим вожаком!

– Ты будешь нашим вожаком! – закричали сороки, как будто уже успели забыть Сарториса.

– А Сарторис? – возмущенно вскрикнула я. – Нас всегда вел Сарторис!

– Мы летим с Крисом! – кричали молодые сороки, восхищаясь блеском его сине-черных перьев. – Мы летим с тобой, Крис!

На меня никто не обращал внимания. Как будто отсутствие Сарториса на этой залитой солнцем площади, в этом городке на берегу впадающей в море реки было совершенно несущественной деталью, не имевшей в этот торжественный момент никакого значения.

Я нахохлилась, сверкнула глазами, угрожающе наклонила голову.

– Сарторис! Сарторис! – звала я.

– Летим! Летим немедленно! Вы готовы? – звал Крис. – Нас ждет далекий путь. Чем быстрее мы вылетим, тем быстрее достигнем цели.

Сороки подпрыгивали, вертелись вокруг своей оси, взлетали вверх и снова садились, то поднимая, то опуская головы. Они всегда веди себя так перед перелетом.

– Летим! – возбужденно кричали они.

– Я остаюсь! – проскрипела самая старшая из сорок с развалившейся трубы, ближайшего дома. – Я не хочу никуда улетать!

– Ты не видела Сарториса? – спросила я, садясь с ней рядом.

Она не ответила. Заморгала, отступила назад, отвернулась от меня, подпрыгнула и полетела в гнездо, спрятанное в густой листве персиковой рощи.

– Летим! – закричал Крис, вскакивая на верхнюю ветку высохшего платана.

Сороки взлетели, сделали круг над площадью, над городком и улетели. Я смотрела вслед улетавшей за Крисом стае... А ведь когда-то он вылупился из яйца, которое по очереди высиживали Рея и Сарторис. Рея летела рядом с Крисом, чуть позади него.

В городке стало почти совсем тихо. Стало слышно, как шумит река, чирикают воробьи, воркуют голуби, лают одичавшие собаки. Я взлетела на верхушку высохшего дуба. Сверху еще заметна была синяя тень на горизонте все уменьшавшаяся, постепенно исчезающая из глаз полоска птиц, которых вел вперед Крис.

– Сарторис! – позвала я еще раз и услышала в ответ лишь скрипучее эхо собственного голоса, отраженное скалистыми берегами реки и каменными развалинами.

Стайка испуганных воробьев унеслась прочь, опасаясь, что я могу напасть на них. Я заглядывала в пустые окна: не видно ли где сине-черной фигурки? Увы.

Я вернулась в их старое гнездо, где столько лет наблюдала за счастьем Сарториса и Реи, где они высиживали свои очередные выводки, где рядом с ними я пережила столько радостей, забот и разочарований. В гнезде было пусто, лишь на коре остались следы растащенных дятлами и коростелями шерсти и перьев. Я чувствовала себя растерянной, потому что вдруг оказалась здесь одна – в том месте, где я никогда до сих пор одна не бывала.

Если мне хотелось побыть одной, я улетала поближе к вулкану, в укромные, тихие ущелья, поросшие высохшими травами и красноватым мхом. Там я бывала одна, потому что хотела быть одна. А теперь я осталась в одиночестве, потому что Сарториса не было, а большая часть сорок улетела. Одиночество было мне навязано.

В раздражении и злости я вновь стала звать Сарториса. Я кричала, звала, умоляла, зная, что его нет поблизости, потому что, если бы он меня слышал, он обязательно бы ответил. Если бы он услышал меня, мы могли бы теперь быть вместе, быть парой в этом гнезде – в его гнезде.

Легкое сотрясение ветвей и глухой рокот заставили меня замолчать. Вулкан проснулся, напоминая нам о том, что мы живем, устраиваем гнезда, летаем в непосредственной близости от него. Я взлетела вверх над кронами деревьев и сделала круг, внимательно всматриваясь в синеющий на горизонте купол.

Желтые, зеленые, коричневые тона, седоватая синева неба, белизна скал и берегов, отблески солнца от морской воды. И только там, на горизонте серовато-бурая выемка, окруженная дымом и паром, серостью пепла и краснотой стекающей лавы.

Оттуда доносится глухой рокот – голос, исходящий из глубин земли.

– Сарторис! – зову я. – Сарторис!

Я вспоминаю тот вечер, когда он улетел в сторону вулкана и вернулся лишь в полдень следующего дня.

Ну конечно же! Ведь Сарторис летал туда, куда не летал больше никто, пробирался в такие места, которых другие птицы обычно избегали. Он не чурался рискованных полетов – даже тогда, когда вулкан выбрасывал из своего жерла раскаленные до красноты камни, когда из него изливалась лава, а тучи пыли заслоняли солнце.

Мое сердце забилось сильнее. Я спикировала вниз, перекувырнувшись пару раз в воздухе. Сарторис мог быть там! А вдруг он хотел побыть один, вдали от других? Я быстро набрала высоту и полетела, скользя, в сторону грозно дымящейся горы.

Легкий ветерок бил мне в клюв и крылья, принося с собой запах гари и серы. Нужна ли Сарторису моя помощь? А может, это только я чувствую себя одинокой и покинутой?

Я машу крыльями, стараясь побыстрее добраться до серой полосы остывающей лавы, которая окружает пульсирующий огнями склон. Ни одна птица никогда не залетала за эту полосу.

Выделяющиеся газы, испарения, дым не позволяли лететь дальше.

Помнишь молодого, неопытного ястреба? Он хотел пролететь над жерлом вулкана и камнем рухнул вниз, а стая сорок в испуге умчалась в сторону города.

Вулкан все ближе. Запах серы становится резче. Растения вокруг посеревшие, полумертвые.

Я внимательно смотрю по сторонам, стараясь не упустить ни одного следа, ни одной детали. На скале замечаю остатки орлиного гнезда. Птицы давно оставили его, перепуганные внезапным извержением.

Сарторис не боялся орлов. Он знал, что он для них слишком жалкая добыча. Он прилетал сюда и подсматривал за тем, как огромные птицы притаскивали в гнездо кроликов, ягнят, змей и разрывали их на части на глазах у птенцов.

Крики сорок раздражали орлов, и потому они иногда делали вид, что бросаются за ними в погоню. Но сорокам всегда удавалось ускользнуть. Орлы гнали их лишь до конца старой апельсиновой рощи.

Я облетаю гнездо кругом и вижу, что в его подстилке прячутся маленькие серовато-коричневые зяблики. Я даже начинаю колебаться: а не поохотиться ли мне за молодыми птичками, мозги которых для сорок представляют особый деликатес.

Зяблики, завидев меня, сбиваются в разъяренную стайку и бросаются ко мне с гневным щебетанием. Меня окружают маленькие раскрытые клювики и беспокойно трепещущие крылышки.

Я улетаю. Сарториса здесь нет.

А ведь эта территория у самого вулкана – единственное место, где я его еще не искала.

Резкая вонь горящей древесины окутывает меня синеватой лентой. Это лава пожирает карликовые сады и сосновые рощи. Вдалеке видны язычки пламени.

– Сарторис!

Голос, его голос! То ли приглушенный, то ли просто слишком далекий, он доносится до меня совершенно неожиданно. Я осматриваюсь по сторонам, верчу головой, вглядываюсь.

Накренившиеся каменные стены бывших человеческих гнезд. Поврежденные беспрестанными толчками, частично засыпанные пеплом. Это оттуда донесся его голос.

– Сарторис! – зову я и лечу к остаткам возвышающейся над развалинами башни. Сердце колотится, перышки вздрагивают, клюв нервно раскрывается и снова закрывается.

На стене над путаницей ржавеющих труб и листов жести я вижу съежившуюся, старую птицу. Матовые, потерявшие блеск перья, посеревшая белизна, полные страха глаза, тревожно раскрытый клюв.

Неужели это Сарторис? Так выглядят птицы, которым грозит смерть. Птицы, которые боятся. Разве Сарторис когда-нибудь боялся?

И все же это он.

Крылья повисли, нижние маховые перья чертят полоски на вулканической пыли. Я снижаюсь, крича от радости. В восторге бью крылышками. Его глаза! Они смотрят на меня с болью, с сожалением, с мукой и страданием.

– Теперь мы всегда будем вместе, Сарторис! – Я касаюсь его клюва своим. – Я хочу быть с тобой! Только с тобой!

Земля вздрагивает. Вулкан выбрасывает из своего жерла клубы черного дыма. Сарторис молчит, и только перья на его голове нахохлились, встали дыбом.

Меня раздражают это равнодушие, молчание. Раздражает, что он не хочет замечать меня. А может, он злится на то, что я нарушила его одиночество? Что я появилась здесь, напоминая ему обо всей его предшествующей жизни?

– Летим отсюда! Здесь опасно! – прошу я, подскакивая на месте и встряхивая крылышками. – Летим в наше гнездо!

Он смотрит на меня, как будто раздумывая, что же делать.

Я срываюсь с места, пролетаю мимо него, задевая его крыльями.

Взлетит ли он? Полетит ли за мной?

Я улетаю, делаю круг и возвращаюсь.

Сарторис, совсем как раньше, вертикально взмывает ввысь. Мгновенно достигает огромной высоты и тихо, беззвучно летит к раскаленной границе.