Текст книги "Цивилизация птиц (Безымянная трилогия - 3)"

Автор книги: Анджей Заневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Голос Реи звучит все ближе.

Насытившиеся волки спят внизу рядом с остатками загрызенной ими серны.

Значит, то, что я видел, вовсе не было сном?! На стенах, ветвях, сучьях, камнях подсыхают шрамы, царапины, следы укусов, кругом видны капли застывающей крови, затягивающиеся раны.

Рея стоит у входа – возбужденная, разгневанная, все еще подозревающая, что я изменяю ей с другой самкой. Ее силуэт четко очерчен на фоне яркого утреннего света. Перья отливают темной синевой, сверкают черными и фиолетовыми отблесками.

– Где ты, Сарторис? Отзовись! – Рея неуверенно подпрыгивает на пороге.

– Я здесь! Я здесь! – откликаюсь я, слетаю с ветки и сажусь рядом с ней.

Она гладит меня клювом, нахохливается, машет хвостом и крыльями, трется о меня, бегает вокруг, как будто не веря, что наконец нашла то, что искала.

Вход в пещеру окружен окаменевшими стволами и ветками тех же самых серых растений, которые растут здесь внутри. Дальше простирается россыпь камней, мусора, железа, которая тянется до высохшего леса на горизонте. От вчерашнего ливня остались лишь сломанные ветки и принесенные водой песок и ил.

– Что это? – грозно нахохлившись, кричит Рея.

У самого выхода, там, где по камням стекала вода, из пещеры выбираются три скелета. Их старые, вросшие в твердую глину кости белеют под лучами солнца – совсем как пух на наших грудках.

Самый высокий, в свободном полуистлевшем одеянии, с короткой деревянной палочкой во рту, поворачивает голову к идущему следом за ним.

Второй, одетый в вылинявшие лохмотья, кажется самым маленьким из них. Кости у него тонкие и хрупкие. Длинные, влажные от вчерашнего дождя волосы облепились вокруг овального черепа. Последний – третий – скелет тянет его за собой обратно во тьму, сжимая в истлевшей ладони кусок прозрачной ткани так, как будто тащит ее к себе.

– Не бойся! Они неживые! Они ничего не могут нам сделать! – кричу я Рее.

Деревянная дудочка выскальзывает из челюстей, выпадает из истлевших пальцев.

Следующий ливень смоет скелеты со склона, и от них не останется больше никакого следа.

Это самая тяжелая из всех зим, которые я помню.

С севера на юг через город проходят стада огромных мохнатых зубров, оленей, лосей, кабанов, лошадей, муфлонов.

Они спасаются от морозов, от засыпавших все вокруг глубоких снегов, от вьюг и снегопадов, от ураганного ветра, несущего острые ледяные иголки.

Они идут вперед, поедая все, что годится в пищу, поднимая свои рогатые головы кверху, к едва пробивающемуся сквозь тучи солнечному диску.

Мы расклевываем кучки переваренной травы, коры, стеблей, плодов, бумаги.

Среди застывших трупов павших по дороге зверей вьются хищники. Мы терпеливо ждем на деревьях, когда они наконец наполнят падалью свои желудки и уйдут.

Сарторис суетится, бьется, соперничает, верховодит. Все больше сорок слушаются его. Он всегда знает, где можно раздобыть еду. Он предусмотрителен, способен предвидеть опасность. Сарторис ведет птиц вперед и предостерегает от неожиданностей.

Птицы, которые следуют за ним, всегда сыты, сильны и чувствуют себя в безопасности.

– Летим за Сарторисом!

– Сарторис знает!

– Веди нас, Сарторис!

Когда не станет теплых навозных куч, мы будем охотиться на мелких, исхудавших от голода птиц, которые прячутся в щелях, дуплах, разбитых окнах. Мы ловим их по вечерам, когда они – уставшие, замерзшие, полусонные -прячутся в своих гнездах, чтобы немножко отдохнуть.

Мы хватаем их своими когтями, душим, вырываем сердца сильными ударами и поворотом клюва. И мозг, до которого добираемся через глазницы.

Сарторис счастлив.

Рея рядом с ним. Он командует остальными сороками. Он учит их выживанию, учит, как пережить зиму и остаться целым и невредимым. Он засыпает, едва живой от усталости. Его сны исчезли, испарились. Они больше не мучают, не преследуют его. Сарторис дышит ровно, он спит крепким, спокойным сном – без стонов, вскриков, трепыханий, судорог.

Он спит, как спал в родном гнезде до той страшной ночи с громом, молниями и внезапно вспыхнувшим огнем.

Из-под посеревших пластов тающего снега появляется падаль.

Замерзшие, скованные льдом серны с расплывшимися глазами, кабаны с оскаленными клыками, аисты со взлохмаченными, спутанными перьями, барсуки с разинутыми челюстями.

Темно-коричневые струйки с гнилостным запахом стекают из задних проходов, из глаз, ушей, ртов.

Волки, лисы, собаки, росомахи, стервятники, соколы, ястребы молниеносно разрывают и поглощают мертвечину.

Вокруг вьются птицы помельче, с волнением ожидая, достанется ли что-нибудь и им тоже.

Даже голуби прилетают, садятся всей стаей и объедают с костей остатки мертвых тканей, подбирают сгустки смешанной с песком свернувшейся крови.

Вскоре в тенистом кипарисовом лесу, в котловине между холмами Рея снесет яйца в нашем гнезде, выстланном мягкой шерстью, мхом и пухом.

Толчки. Дрожат оконные стекла и крыши. Трепещут листья на старом каштане.

Грызуны пришли в движение – они покидают свои норы, подземелья, туннели, каналы, коридоры, подвалы, катакомбы. Но Рею эти толчки не пугают. Она уже чувствует внутри с каждым днем твердеющие скорлупки и знает, что яйца вот-вот начнут свое движение к родовому каналу.

Шум, грохот падающих камней, скрип, треск распадающихся, рушащихся вниз стен, скрежет разрываемой жести. Кипарисы закачались, затряслись, накренились. Старый дуб, который стоял рядом с асфальтовой полосой, треснул и рухнул, выбросив из недр своего ствола тучу трухи...

Жившие в его кроне сойки заметались с отчаянными криками.

Я взлетела в воздух при первом же толчке и видела, как все двигалось, качалось, тряслось, видела, как дрожала и разверзалась земля.

Деревья ломались, гнулись, падали. Рассыпались здания. Трескались дороги. Земля проваливалась в разверзшиеся пропасти, поглощая зверей, отчаянно пытавшихся спастись бегством.

Я боюсь, Сарторис, и знаю, что ты боишься точно так же, как и я. Крики птиц, голоса зверей, треск падающих стен, грохот, стоны, вой.

Кипарисы накренились, сталкиваясь друг с другом.

Землетрясение кончается... Тишина... Слышен лишь шелест осыпающейся с ветвей хвои. Сороки кричат, жалуются, трещат. Они летают вокруг своих гнезд, которые вдруг перестали быть такими безопасными, такими надежными, но все же выдержали. Лишь некоторые веточки кое-где держатся уже не так крепко, как раньше.

Ты летишь среди полуразрушенных зданий, среди колонн и мачт, среди упавших с постаментов статуй и покосившихся стен.

Падающие водосточные трубы, черепица, карнизы, куски облупившейся, растрескавшейся известки, обрывки обоев и жести, рассыпающиеся стропила, раскалывающийся мрамор, песчаник, гранит. Дикие стоны придавленного упавшими камнями волка кого угодно способны свести с ума.

Птицы собираются стаями. Дрозды, жаворонки, скворцы, воробьи, синицы, трясогузки тучей закрыли солнце. Вороны, грачи, галки пролетают над городом...

– А я? А ты? А мы?

Остаемся или улетаем?

Сарторис взмывает так высоко в небо, как никогда еще раньше не поднимался. Над городом висят тяжелые дождевые тучи. Надо подождать.

Птицы летят к морю, на север, на юг, на запад, на восток. Они улетают... Прилетают. Спасаются бегством. Все небо покрыто перепуганными птицами, которые хотят спрятаться, хотят освободиться от овладевшего ими страха...

С моря возвращаются чайки, бакланы, поморники, пеликаны, утки, гуси, цапли, журавли... Тучи птичьей мелочи – воробьев и синиц – перелетают с дерева на дерево...

– Улететь? Остаться?

Сжавшиеся в комочки птенцы хищных птиц с большими крючковатыми клювами втискиваются в щели бетонных стен, прячутся среди камней.

Среди развалин везде валяются скорлупки разбитых яиц.

Под стенами, под деревьями умирают птенцы – множество маленьких птичек. Слепые, голенькие и уже оперившиеся, но еще не умеющие летать. Маленькие галки, грачи, вороны, сойки, сороки, голуби.

Лисы, куницы, волки, змеи душат их, раздирают на части, пожирают.

Удивительно, сколько же живой еды вдруг одновременно оказалось на земле.

Ты не хотел улетать?

А может, просто боялся улететь?

Гнездо на покосившемся кипарисе уцелело. Нужно только укрепить его гибкими веточками, вплести снизу твердые, жесткие прутики, законопатить щели мхом и пухом, замаскировать получше, пригнув соседние ветки.

Рея скоро снесет яйца.

Теперь она очень редко покидает гнездо. Самое большее, на минуту чтобы схватить отяжелевшую от нектара пчелу или взбирающегося вверх по стволу наевшегося сверчка.

Ты остался, поэтому осталась и я.

Если бы ты улетел, я полетела бы вслед за тобой. Ведь ты же знаешь, Сарторис, что если бы ты только захотел, я забралась бы в твое гнездо и прогнала Рею.

Когда ты смотришь на меня, ты пробуждаешь во мне тоску, желание, надежду.

Я возвращаюсь к своему самцу, кормлю своих птенцов, но все время жду твоего зова, жеста, голоса, знака.

Я тоскую по тебе, хотя мы всегда так близко друг к Другу, хотя мы видим друг друга с утра до вечера, а по ночам из-за темной стены кипарисовых иголок до меня снова доносятся отзвуки твоих беспокойных снов.

Земля успокоилась, замерла, осела. Снова стала тихой, теплой, доброжелательной. Мы перестаем бояться и потихоньку забываем о землетрясении, которое так сильно изменило наш мир.

Вскоре развалины совсем зарастут травами, ромашками и вьюнками, плющом и пыреем. Мхи и грибы заполнят влажные щели.

Твои маленькие сорочата учатся летать, перепархивают с верхушки на верхушку, со стены на стену. Они так же любопытны, как ты, – суют клювы даже в трещины и щели на земле, вытаскивая оттуда мелких ужей, вытягивая за хвосты мышей-полевок.

Их спугивает тень канюка.

После разрушения города и бегства большей части живших в нем птиц, и прежде всего голубей, ястребы начали охотиться на сорок. Они больше не обращают внимания на сорочью трескотню и попытки толпой отпугнуть хищника.

Хищные птицы неожиданно нападают сверху, пытаясь поймать когтями беспокойных молодых сорок.

Получилось. Черно-белая птица трепещет в когтистых лапах. Канюк улетает, преследуемый разъяренной крикливой стаей...

Остальные, перепуганные сорочата сжимаются в комочек в родном гнезде, под крыльями Реи.

Завтра они снова будут смело обследовать неглубокие канавы, туннели, дыры, ниши в поисках шипящей и попискивающей еды.

Зима стоит настолько теплая, что большинство деревьев даже не сбросили листву.

Ураган

Яичная скорлупа и птенцы среди камней.

Твои маленькие сорочата выпали из гнезда. Они пытаются вскарабкаться обратно по растущим невысоко побегам и веткам. Но их коготки еще слабы, а в крыльях не отросли достаточно длинные маховые перья.

Ночью ты слышишь отчаянные крики умирающих. Росомахи, рыси, кошки, ласки, куницы, еноты, выдры кружат по улицам -хватают, раздирают на части, пожирают.

Во сне скелеты снова сгоняют тебя с дерева. Тебе страшно, ты боишься, спасаешься бегством. Сороки собираются вокруг твоего гнезда... Ты хочешь найти своих сорочат. Их нет под деревом... Лишь мелкие перышки и черно-белый пух. Рея поднимает клювом перья и зовет, зовет, зовет...

Над водой скользят зеленые весенние стрекозы и хрупкие подёнки.

У меня больше нет сил бороться со снами, со страхом, с оцепенением и инерцией.

Я боюсь заснуть, потому что по ту сторону сна меня ждут прячущиеся там скелеты, змеи, незнакомые, непослушные сороки.

Коварные чужие птицы пугают меня размерами своих крючковатых клювов и когтей. Я уже не знаю, где сон, а где – действительность, не знаю, где кончается сон и начинается явь.

Теперь я стал бояться еще больше, чем раньше. Страх стал сильнее, чем тогда, когда я был маленьким, неоперившимся сорочонком. Прочные стенки гнезда и родительское тепло охраняли, защищали меня от темноты, холода, голода, от моих страхов. Сейчас, меня ничто не защищает, кроме моих же собственных крыльев, когтей и клюва. И этих хорошо знакомых мне сорок, которые всегда летят вслед за мной, слушаются моих команд и призывов.

Умение маскироваться, прятаться, передразнивать других, хитрость и ловкость до сих пор давали мне преимущество. Дерзость и громкая трескотня должны были убедить всех в том, что я силен, должны были вызывать страх у всех, кто мельче и слабее меня... Но эти столь важные здесь, наяву, черты во сне не имеют никакого значения. Они не помогут против швыряющей камнями костистой руки и почти прозрачного, светлого клюва, который целится мне прямо в глаз.

Из густой шелковичной кроны я вижу, как стаи птиц возвращаются обратно в город. Кажется, я даже узнаю их... Неужели это те самые, что улетели после землетрясения?

Я думал, они погибли, а они просто улетели отсюда и теперь возвращаются, тяжело взмахивая уставшими после долгого пути крыльями.

Ржанки, ореховки, сойки, галки, вороны, грачи.

Вечером в лучах заходящего солнца мое внимание привлекает одинокая белая точка, сверкающая во главе темной стаи.

Белоперая, так похожая на ту, некогда изгнанную и с тех пор преследующую меня во всех моих снах.

Рядом с ней, как тень, летит темный серебристо-серый самец – вожак, ведущий за собой не только галок, но и большую часть вороновых всего города.

Значит, она есть! Она жива. Она существует. Она присутствует и в мире моих снов, и в реальной жизни. Здесь и там, там и здесь.

Снежно-белая галка появляется каждую ночь – разбивает мне клювом голову, выклевывает глаза и мозг...

Я – неподвижный голенький неоперившийся птенец, а она приближается, становится прямо надо мной и целится прямо мне в глаз.

Я дергаю головой, верчу шеей. Отодвигаюсь, отползаю, отклоняюсь.

Ее светлый, острый, слегка загнутый клюв устремляется вслед за моим страхом, повторяет каждое мое движение, поворот, бегство. Я пытаюсь загородить, заслонить глаза, прикрыть голову, спрятаться. Страх парализует меня.

Я слетаю с ветки и падаю вниз под крики Реи, которая ничего не знает о моих снах.

В светлой, раскидистой ореховой кроне наше гнездо слишком заметно. Оно недостаточно хорошо замаскировано листьями и ветками.

Я укрепляю его, расширяю, приношу и укладываю новые веточки.

Это лишь одно из множества наших гнезд. Оно может пригодиться, если другие сгорят, упадут на землю или будут захвачены более сильными, чем мы, птицами.

До сих пор ничего подобного не случалось, но всегда может случиться. Об этом никогда не стоит забывать.

Белоперая не обращает на меня никакого внимания. Она пролетает между кипарисами рядом со своим самцом. Чистит, расчесывает свои перышки на соседнем платане.

Здесь она притворяется, что не замечает меня.

Там убивает, мучает, ранит.

Здесь она равнодушна, там – коварно подкрадывается и нападает.

Здесь – живет неподалеку, дружит с галками, воронами, грачами, сойками, которые должны были бы ненавидеть ее. Там – охотится за мной, преследует, нападает.

Неужели они не видят, что она белая, как кварц, как блеск волны, не замечают, что она – другая, не похожая на них, чужая?

Тогда я сумел изгнать ее.

Но она вернулась. И вот теперь расчесывает пух под крылом, сидя на противоположной ветке.

– Прочь! – кричу я, но никто не взмывает в небо вслед за мной, чтобы прогнать Белоперую.

Я засыпаю. Надо мной нависает поблескивающий в темноте клюв птицы, застывшей на широко расставленных чешуйчатых ногах.

Я просыпаюсь, потягиваюсь, таращу заспанные глаза. Тишина. Нет сорок. Нет галок. По веткам бегают сверчки. Зеленый паук плетет свои сети в разветвлении между двумя сучками. Юркий стенолаз сбегает вниз по стволу, склевывая красных муравьев.

Мираж.

Нет никакой тишины. Нет покоя.

Еще мгновение – и сюда слетится стая галок во главе с Белоперой и ее самцом. Я нервно встряхиваюсь, в страхе озираюсь по сторонам, как будто меня окружают не колышущиеся зеленые ветви, а разгневанные, злобные, преследующие меня птицы. Даже тени кажутся враждебными, хищными, злыми.

– Хватит!

Летим к морю!

– К морю! К морю!

Склоненные ряды кипарисов, резные каменные стены, белые скульптуры... Я взмываю вертикально вверх и сильнее машу крыльями.

– К морю!

Сороки редко летают к морю. Чайки и поморники прогоняют нас, опасаясь за свои гнезда. Стоит сороке появиться на берегу, как на нее тут же кидаются крупные, белые, серебристые, желтоклювые, красноклювые птицы...

Я больше не вернусь сюда. В последний раз смотрю сверху на город. Все больше и больше сорок собираются вокруг меня в воздухе.

Легкий ветерок с юга и восходящие воздушные потоки помогают в полете.

– Летим! К морю! -возбужденно кричат сороки. С веток деревьев на меня глядят вытаращенные, неуверенные глаза тех сорок, что хотят остаться.

Они боятся падающих с крыш листов жести, осыпающихся стен, но все же хотят вырастить птенцов, которые еще толком не научились летать. Они обеспокоено машут крыльями, словно предчувствуя, что больше никогда меня не увидят.

Мы улетаем. Несколько птиц отрываются от темной стены деревьев и летят вслед за мной... Другие, наоборот, поворачивают назад – падают вниз, притворяясь, как будто обнаружили там что-то съедобное.

Мы медленно, плавно летим вперед, стараясь подниматься как можно выше, чтобы издалека побыстрее увидеть линию морского берега.

Наши крики сгоняют с небосклона даже ястребов.

Мы подлетаем к морю, когда день уже начинает клониться к вечеру...

Опускаемся в каштановую рощу рядом с устьем небольшой речушки, распугивая живущих здесь дятлов, иволг и чибисов. Сегодня мы не полетим дальше.

Ночью мне снова снятся преследующие нас скелеты. За кем они гонятся? Белое сверкание изгнанной некогда птицы исчезло, она больше не беспокоит меня.

Утром мы разделяемся... Некоторые продолжают полет к северу, а я лечу вдоль берега на юг, точно и вправду знаю, куда стремлюсь.

Каменный город, поросший деревьями, кустарником, плющом, виноградом, дроком... Растения постепенно завладевают им, пробиваясь повсюду... Мы ночуем в кроне раскидистого платана.

В моем сне скелеты дерутся друг с другом, разбивают друг другу черепа камнями.

– Летим отсюда прочь! Быстрее! – кричу я, просыпаясь.

И мы летим все дальше на юг, ночуя в ветвях деревьев, растущих в устьях рек и ручейков.

День за днем. Все дальше и дальше. Упрямо. С надеждой.

Когда нас вдруг окружает серебристо-синий туман, дальнейшее продвижение вперед становится слишком рисковали. Наши маховые и рулевые перья нуждаются в длительной чистке – мытье, расчесывании.

В густом лесу над рекой, рядом с рассыпающимся, поросшим мхами городом, то всякой еды – плоды, семена, боярышник, инжир, сливы, апельсины, кедровые и буковые шишки, улитки, червяки, жуки, гусеницы.

Под деревьями так много тонких, гибких веточек для строительства гнезд. Мы собираем их, сносим в одно место, подбираем, переплетаем, укрепляем. Туман рассеялся, но горизонт все еще скрывается за тучами и пеленой испарений. Ничего не видно дальше, чем на расстояние одного сорочьего крика.

– Остаемся здесь! – кричу я из гущи ветвей апельсинового дерева.

– Да! Остаемся! – соглашаются уставшие от путешествий сороки.

На горизонте я вижу высокую гору с узенькой полоской дыма на вершине вулкан, который я и не думал когда-нибудь увидеть.

Со стен общипана вся штукатурка. Известь нужна нам ежедневно, постоянно... Ее недостаток вызывает у самок головокружение, слабость, потерю ориентации в пространстве. Перья теряют блеск, становятся ломкими, хрупкими, выпадают. Зрение ослабевает, а глаза все чаще закрываются от усталости и сонливости.

Птицы вцепляются в стены когтями и клювами, пытаясь отковырять хоть какую-нибудь крошку. Бьют клювами, выцарапывают, а потом подбирают с земли известковую пыль.

Синицы, воробьи, овсянки, щеглы, жаворонки, дятлы, горлинки, голуби, галки, фазаны, журавли, ястребы -все жадно клюют и царапают стены старого города, выковыривая белые хрупкие обломки штукатурки и скрепляющего кирпичи раствора.

Камешки, мелкие ракушки и крабы, рачки, улитки, хитиновые панцири насекомых, стекающая с известковых скал вода, крошки рассыпавшихся от старости костей, яичная скорлупа... Мы прокрадываемся в гнезда, разбиваем и пожираем яйца. Уносим еще не родившихся птенцов, покрытых желеобразной белковой массой.

Разгневанные, раскричавшиеся дрозды преследуют меня вдоль поросшего оливковыми деревьями ущелья. Я снижаюсь и прячусь среди густых веток, зная, что сюда они за мной не полетят. Чувствую в клюве теплое, пульсирующее сердце птенца. В гнезде меня уже ждут крикливые разинутые клювы, которые мгновенно пожирают разорванную на куски добычу.

Мы все чаще разоряем чужие гнезда. Нам больше не приходится отковыривать штукатурку со стен, разыскивать на берегу крохотные ракушки. Мы просто дожидаемся, пока птицы вылетят из гнезда. Иногда я сам выманиваю их, подлетая с криками, как будто действительно собираюсь в одиночку столкнуться с многочисленными клювами скворцов или зябликов. Они летят за мной, кричат, трещат, стремятся отогнать меня подальше. А в это время Рея потихоньку забирается в чужое гнездо и крадет яйцо или трепещущего птенца. И хотя птицы уже знают эти наши трюки, нам почти всегда удается выманить их. Молодые сорочата учатся сами добывать себе пищу. Они уже знают, что совершенно незачем совершать далекие и опасные полеты к городским стенам или на морской берег, если еда есть и прямо здесь в гнездах других птиц. Поэтому появление нашей сине-черно-белой стаи вызывает столько шума, замешательства, криков, чириканья, щебетанья, писков, шипения, фырканья, воркования, скрежета, карканья.

Птицы боятся и ненавидят нас, они только и ждут, когда же мы наконец улетим. Стрижи и ласточки, гнезда которых располагаются под крышами, балконами и карнизами, снижают свой полет, стараясь отпугнуть нас шумом и свистом крыльев. Они летят в свои гнезда и усаживаются в них, злобно выставив наружу грозно разинутые клювы. Они знают, что мы умеем взлетать вертикально вверх и разбивать их приклеенные в нишах и углах гнезда.

Свое гнездо в ущелье за городом я так хорошо замаскировал вьюнками и листьями инжира, что даже мне самому оно кажется совершенно недоступным. Три сорочонка совершают вместе с нами свой первый полет, стараясь во всем копировать наши голоса и движения.

Поток воды каскадом спадает к морю. Берега глубоко врезавшегося в камень русла крошатся, рассыпаются, оседают. Когда вода течет спокойно, она понемногу подмывает уложенные людьми камни. А после дождей уровень воды резко поднимается и поток бурно несется вперед, вырывая, переворачивая и сдвигая с места каменные блоки. В этих разрушающихся речных обрывах гнездятся оляпки. Сверху хорошо видны их тени, бегающие по каменистому дну среди косяков мелких серебристых рыбешек, которых мы тоже иногда ловим в мелких, прогретых солнцем лужах.

Я вспоминаю город высоких домов, куполов, колонн, башен. Там, над рекой, тоже жили оляпки, прячущиеся в заброшенных крысиных норах – в таких уголках, до которых сорокам никогда не удалось бы добраться.

Вода и корни разрушают бывшие жилища людей, врываясь в щели между камнями, кирпичами, плитами, порогами, ступенями. Вода подбирается снизу. Корни атакуют со всех сторон, используя малейшие трещины и отверстия. Они расширяют, подтачивают, выворачивают камни с места, стремясь пробраться поглубже, поближе к животворной воде. Травы, заросли, деревья заполоняют улицы города, площади, дворы, дома. Они растут на крышах и стенах, разрушая их, разбивая, подтачивая. Они вылезают даже внутри домов, прорастая через трещины в каменных полах. Сквозь разбитые окна и двери ветки пробиваются к солнцу и свету.

– Соколы! Внимание! Соколы над нами! – кричит Рея, направляясь к ближайшему кусту.

Мы мгновенно рассаживаемся в прибрежных зарослях.

Соколы лениво кружат над рекой. Наши черно-белые фигурки очень хорошо видны им с высоты. Мы втискиваемся поглубже в гущу тесно переплетенных веток, зная, что крупным, тяжелым хищникам не удастся сюда пробиться. Соколы кружат над городом и над рекой, постепенно набирая высоту, и не спеша удаляются на юг.

– Улетели! Улетели! – кричу я Рее и сорочатам.

Взлетаю на высокую каменную стену у самой воды. Тяжелые валуны устояли в борьбе с бушующими волнами, наводнениями, дождями. На широкой плоской верхушке устроили свои гнезда аисты. Они вытягивают к нам свои длинные красные клювы и злобно бьют крыльями.

– Убирайтесь прочь, а то мы убьем вас! – кричат они сорочатам, стуча и щелкая клювами. – Это наша стена! Это наши гнезда!

Мы перелетаем через стену и опускаемся среди деревьев и высохшей травы, проросшей сквозь забетонированные, асфальтированные ряды улиц.

Покрытые колючками ветки низко стелются над потрескавшимся асфальтом. Шипы тянутся к нашим шеям и крыльям. Мы протискиваемся, пролезаем, лавируем.

Малыши идут за нами, не подозревая об опасности. Колючки впиваются им в крылья, выдирают пух из спинок и крыльев.

– Больно! – кричит Кер, вытаскивая колючку из крыла.

– За мной! Сюда! – Я вывожу свое семейство на раскаленное, освещенное солнцем пространство.

Нагретый асфальт становится липким и мягким.

Вокруг свисающих красных цветов кружат мухи, пчелы, бабочки, стрекозы. Рея поворачивается и хватает в клюв осу, выплевывает ее, придерживает когтем, отрывает голову, крылья и глотает.

Малыши во всем подражают нам. Они ловят насекомых, смачивают их слюной, давят, глотают. Разрывают пчелу, по очереди пробуя разные части ее тела. Лишь птицам известно, сколько сладости скрыто в насекомых. Мы крутимся взад и вперед между цветками. Солнце поднимается все выше и выше. Оно нагревает воздух так, что он дрожит и волнуется над асфальтовой трясиной.

Насытившись сладкими насекомыми и мучными червями, я чувствую подступающую дремоту. Вокруг безветренно, спокойно и ужасающе жарко.

Мы летим к ближайшим деревьям, которые втиснулись в щель между растрескавшимися стенами домов.

Уставшие, измученные, мы садимся на ветки в прохладном, тихом, уединенном уголке. Над нами неподвижно свисает зеленый купол апельсиновых листьев.

– Сарторис! Сарторис! – зову я сорочатсонным голосом.

Мы сидим на тонкой ветке, куда до нас не доберется ни змеях ни куница. Сорочата устроились напротив нас. Глаза затягиваются пленкой, когти судорожно сжимают ветку. Я засыпаю, слыша, как издалека доносятся сонные вскрикивания других сорок. Когда солнце в полдень замирает в зените, все птицы становятся сонными и устраиваются отдохнуть и хотя бы немного вздремнуть.

Издалека доносится глухой грохот. Земля дрожит, листья на деревьях вздрагивают.

Я взмываю ввысь к просвечивающей сквозь крону синеве, парю над покатой крышей. Окруженная тучей дыма, коричневая гора плюется пурпурными потоками. Лава медленно стекает по склонам в сторону моря. Белые облака пара взмывают вверх на морском берегу.

Я сажусь на посеревшую от ветров, солнца и дождей толстую балку. Рея и сорочата устраиваются рядом со мной. Они галдят и подпрыгивают, наблюдая за тем, что происходит вдалеке, на верхушке горы, за постепенно затягивающей небо тучей черного дыма, пепла и огненных искр.

Под ногами чувствую толчки – это земля беспокойно вздрагивает от движения перемещающихся, перетекающих потоков. И хотя пепел, дым и лава сюда не проникают, хотя они очень далеко от нас, мы все же чувствуем себя очень неуверенно, как будто нам снова грозит опасность.

Каменная плита срывается с места и с треском падает, разрывая оплетающие дом лианы. Мы взлетаем и плавно опускаемся к пересыхающей речке.

Мы летим к нашему гнезду – в ущелье, заросшее оливковыми деревьями.

Глаза Сарториса округлились, совсем как золотые кольца, рассыпанные перед ним среди посуды и всяких прочих блестящих вещей. Он наклонил голову, встряхнул хвостом, вытянул шею.

– Нет! – кричал он. – Нет!

Я знаю его страсть к золотым кольцам, цепочкам, кулонам. Он сидел, всматриваясь в их сияние, блеск, отсветы. Солнце двигалось по небосклону, и вместе с движением солнца менялись оттенки цветов и отражение света в сверкающих металлических поверхностях. Сарторис щурил глаза и отворачивался, не в силах вынести такого яркого блеска.

Восхищенный, пораженный, ошалевший, он всматривался в наполненное золотом пространство, которому, казалось, не было ни конца, ни края.

– Нет! – Он отступил назад, будто собирался броситься в бегство.

Комнаты с высокими потолками, коридоры, залы. Рассыпанное кругом, свисающее с потолков, спрятанное за стеклами, лежащее среди обломков и черепков золото.

Сарторису было страшно обидно, что золота так много, что он никогда не сможет перетаскать все это сверкающее богатство к себе в гнездо, даже если будет таскать его всю свою жизнь с утра до позднего вечера.

– Золото! Как блестит! Мы заберем его! Оно мое! Мое! Только мое! возбужденно кричали сороки, нервно сверкая глазами. – Принесем свет в наши гнезда!

– Мое! Все мое! – задиристо крикнул Сарторис. От злости пух у него на голове и грудке взъерошился. – Пусть блестит только в моем гнезде!

Ему было жалко делиться этой огромной массой накопленного здесь золота, которую он никогда не сможет даже просто пересчитать клювом. Маленькая птица и громадное, заполненное золотом пространство. Сарторис взглянул на меня так, словно прочел мои мысли.

– Столько золота! – всхлипнул он.

Тебе никогда не унести этого богатства. Ты не сможешь помешать другим сорокам забирать отсюда золотые кружки, не защитишь свою находку от воров.

Покинутые людьми золотые покои наполнились трескотней сорок... Лишь кое-где из-под истлевшей ткани торчат серые и белые кости бывших хозяев, в которых гнездятся скорпионы, огромные пауки и клещи.

Лишь теперь Сарторис замечает посеревшие полуистлевшие останки людей. Насколько же более грозными, опасными выглядят скелеты коней, зубров, лосей, медведей или волков! Неужели только эти вылинявшие разноцветные тряпки отличают человеческий прах от прочей падали? Сарторис неохотно подходит к скелетам. Хотя люди и вымерли, но память о них осталась.

Это всего лишь их останки, но я до сих пор боюсь их.

Страх – это то наследство, которое осталось нам от вымерших людей. Страх, развалины и посеревшие кости.

Он взглянул на Рею, потом на меня. В глазах Реи горела жадность. В их гнезде уже полно было прозрачных камней и блестящих кусков металла, но Рея все продолжала думать только о том, что бы еще утащить в гнездо. А меня тем временем заинтересовали скелеты людей, прислоненные к витринам, полкам, спинкам стульев, – скелеты людей, когда-то склонявшихся над золотом.

Глаза Сарториса подернулись дымкой, остекленели Он вспомнил тот перстень, который выпустил из клюва, пролетая над прудом в разрушенном землетрясением городе, – тот перстень, которым он так и не смог завладеть

Он внимательно осмотрелся по сторонам, обвел взглядом валяющееся кругом золото.

– Это мое! Только мое! Не смейте трогать! Убью! Схватив в когти широкий перстень с красным камнем, Сарторис клювом проверял его твердость.