Текст книги "Время останавливается для умерших"
Автор книги: Анджей Выджинский
Жанр:
Полицейские детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Анджей Выджинский
Время останавливается для умерших
Мы напрасно искали его в течение многих недель; он был для нас врагом неизвестным, неясным, почти призраком. Мы знали его настоящую фамилию и черты лица, однако все это тоже ничего не говорило и не проясняло. На фотографии оно было спокойным и неподвижным, словно посмертная маска. Мы знали, что он убил человека, двух, а может и трех – больше ничего. Какие у него привычки, какой характер, какие союзники, какие женщины?
Все эти вопросы мучили нас своей неразрешенностью, недостаток сведений затруднял, даже делал невозможным следствие, и вдруг, благодаря случайности, он оказался в наших руках. Мы ловили человека-привидение, человека без лица и биографии, будто он появился на свет только в момент убийства и только для того, чтобы убить.
Теперь в этой душной и тесной комнате я уже знал, как за него взяться и как его сломить. Он стоял передо мной, нагло улыбался, был уверен в себе и убежден, что многого мы не сумеем доказать. Наверное, если бы на основании неопровержимых улик прокурор потребовал для него смертной казни, если бы его подвели даже к виселице – все равно он, наверное, испытывал бы удовлетворение от того, что переиграл нас молчанием и хитростью, и посматривал бы в нашу сторону с презрением. Именно так, как глядел сейчас на мое забинтованное плечо: неделю назад оно было прострелено пулей из его пистолета.
Это случилось в отеле «Континенталь». Тогда я мог просто убить его, так как стрелял быстрее и лучше. Мог застрелить его и несколькими минутами раньше, когда, стоя ко мне спиной, он разговаривал с Моникой. Однако в этой столь неравной для меня игре я должен был рисковать собственной головой, потому что его жизнь ценилась тогда гораздо дороже моей. Ведь без показаний нам никогда не удалось бы распутать того сложного дела, в которое оказалось замешано так много людей. Только он мог вывести нас на них, он и никто другой.
Именно поэтому так неестественно поменялись местами наши роли: убийца мог спокойно застрелить меня, я же имел право только обезоружить и задержать его. Именно я, которого в тот самый день отстранили от следствия по этому делу. С тех пор прошла уже неделя, и пора, наверное, забыть обо всем, несмотря на жар и мучительную боль в плече.
Душно, чертовски душно было в этой унылой комнате, но открывать окно мне не хотелось. В гуле нарастающей бури молнии прочерчивали небо и отражались в запыленных стеклах, словно вспышки магния. Этот неровный блеск освещал его глаза: он снова смотрел на бинты, опутывающие мое плечо.
Иронически улыбаясь слегка искривленными губами, он, видимо, пытался установить, какая это была рана. Навылет, когда пулевой канал проходит через ткани насквозь, или «слепая», при которой существует только одно входное отверстие и пуля остается в теле? Я не сказал ему, что это было «слепое» ранение и что мое состояние не позволяло хирургу удалить пулю без риска для всего организма. Не мог я сказать и то, что ночью сбежал из госпиталя, чтобы довести до конца нашу затянувшуюся игру.
Да, в моем теле сидела пуля недельной давности, и меня не покидало странное ощущение, что все еще длится та доля секунды, когда в отеле «Континенталь» меня настиг выстрел его пистолета. Она как бы застыла во времени, и Марчук все еще стрелял в меня.
Сознание того, что хоть в чем-то он оказался сильнее, давало Марчуку ощущение перевеса, усиливало его уверенность в том, что я прикован к больничной постели. Если ему что-то и не давало покоя, так это удивление: надо же, в подобном положении снова появиться на его пути! Когда сержант Клос ночью привез его из тюрьмы, я уже ждал их в коридоре, у двери комнаты, где он убил человека.
Снова отдаленный гром и молния, отразившаяся в его прищуренных злых глазах. Я ненавидел его. Впрочем, он тоже относился ко мне не лучше: его схватили из-за меня, и поэтому он всей душой желал мне смерти. Я же появился здесь для того, чтобы подписать ему приговор.
Вряд ли кто-нибудь догадывается, какие сложные чувства связывают преступника с офицером, ведущим следствие.
Я сказал:
– Марчук, ни о чем не думай, только слушай…
– Моя фамилия не Марчук. Я уже сто раз говорил, чтобы вы не называли меня «Марчуком».
Я пропустил мимо ушей это заявление.
В связке ключей, свисающей с замка, был ключ от сейфа. Я взял связку и вложил нужный ключ в замок бронированной кассы.
Марчук наблюдал за каждым моим движением.
– Ты меня слушаешь?
– А вы ничего не говорите, – ухмыльнулся он, – Вы вообще либо ничего не говорите, либо говорите слишком много.
Наверное, виной тому был жар, но мне вдруг непроизвольно захотелось его ударить. Удержала меня не столько раненая рука, сколько сознание того, что я проводил уже сотни различных дел и встречался с сотнями циничных подонков, которые отрицали самые бесспорные факты. Но тем не менее у меня никогда не возникало желания ударить кого-нибудь из них. Это было чужое, не мое, непонятно откуда и зачем пришедшее чувство.
– Ты прав, Марчук. Только сегодня я скажу тебе больше. Столько, что ты не выдержишь.
– Вы мне как будто угрожаете? – спросил он. – Не понимаю.
– Поймешь через полчаса, – отрезал я. – А теперь слушай. Я уже рассказал тебе, как получилось, что кассир открыл дверь. Он спросил тебя о письме, потому что ты сказал, что у тебя есть какое-то письмо. Он потребовал подать ему конверт через щель приоткрытой двери. Тогда ты оттолкнул его и вошел в комнату. Так?
– Вы можете говорить все, что хотите, – отозвался Марчук. – Капитану милиции все можно.
Сержант Клос стоял чуть позади Марчука и смотрел на меня с осуждением. Он не одобрял метод, который я собирался применить к Марчуку сегодня; по крайней мере, он всегда твердил о том, что следователь должен войти в доверие к преступнику, пробудить в нем раскаяние.
Это хорошо для сержанта Клоса, подумал я, но в данном случае такой способ вряд ли что-нибудь даст.
Бывали, правда, случаи, когда некоторые из нас не могли добиться от подследственных ни слова – тогда они просили помощи у Клоса. Мне трудно объяснить, как он с этим справлялся и на чем строилась его система допроса, но несомненно одно: он не был для преступников судьей или обвинителем, мстителем или палачом – Клос перевоплощался для них в брата, товарища, чуть ли не в соучастника., Он разговаривал с ними на их собственном языке, его представление о мире соответствовало их представлениям. Он обладал какой-то особенной чуткостью и быстро понимал душевный склад допрашиваемых, становился как бы их подобием и самым непонятным образом возбуждал в преступниках уверенность, что только абсурдный случай усадил их по разные стороны письменного стола. Потому что, мол, с таким же успехом и он, Клос, мог оказаться на их месте, а они – на его. Так сержанту становились известны секреты, недоступные для других.
Я приказал сержанту снять с Марчука наручники, потом попросил его выйти и подождать за дверью. Клос внимательно посмотрел на меня, и я понял значение его взгляда. В эту ночь он стал воплощением моей совести и знал, что я боюсь его правоты, самого его присутствия, которое может помешать мне преступить рамки законности. Именно поэтому я и попросил его уйти.
– Франек, ты должен выйти – здесь необходимо создать особый настрой, чтобы восстановить момент убийства, атмосферу того дня. В этой комнате могут быть только два человека, как тогда…
– Понимаю, – ответил он, – не надо так много говорить.
Однако прежде чем выйти, он все же заблокировал язычки двух французских замков: боялся за меня или не доверял моим силам – и хотел на всякий случай обеспечить себе возможность быстро войти в комнату. Мы еще не знали – да и откуда было знать, – что всего через полчаса оба станем жертвами этой преувеличенной осмотрительности.
– Ты знаешь, почему кассир не хотел тебя впустить, – сказал я Марчуку, – Он готовил деньги к выплате. Другая причина его осторожности тебе известна так же хорошо, как и мне, – он боялся, что его прикончат. Приоткрыл Дверь и потребовал, чтобы ты подал ему письмо, которого У тебя вообще не было.
– Вы не можете угостить меня сигаретой? – спросил Марчук.
– Нет. Я сказал, чтобы ты слушал и думал только о том, что я говорю.
– Говорите, что вам угодно, я не вмешиваюсь. Только я не курил уже несколько дней.
Он был взбешен тем, что я ему отказал.
– Сейчас тебе будет чем заняться, Марчук. Ты сам сыграешь роль кассира Зомбека.
Марчук потер суставы пальцев.
Через щели между досками, которыми были забита дыра, вырезанная в железной двери, виднелась тень сержанта Клоса. До нас докатывались приближающиеся взрывы грома, где-то далеко молнии полосовали небо, гроза уже уходила в сторону города.
Левой рукой я достал пистолет и снял его с предохранителя. Правая болталась на перевязи, каждое ее движение причиняло мне боль.
– Ты захлопнул за собой дверь, вынул пистолет и молча пихнул Эмиля Зомбека в сторону кассы. – Говоря это, я подтолкнул Марчука к сейфу, раз и другой. Неожиданность – вот мой единственный козырь.
– Потом приказал ему открыть кассу. Быстрее, быстрее, говорил ты, торопись! Ты совсем запугал его и не хотел, чтобы он успел прийти в себя. Эмиль Зомбек еще не понимал толком, о чем речь. Возможно, решил, что ты хочешь украсть деньги, приготовленные к выдаче. Он знал, что в сейфе их нет – они лежали на столе, миллион семьсот тысяч злотых. Прежде чем открыть тебе дверь, он прикрыл стопки банкнот газетой. Так?
Марчук взглянул на стол, который стоял за барьером, делившим комнату на две части. Перед тем как впустить его сюда, все лежащие на столе предметы я накрыл газетой. Теперь Марчук заметил ее – видимо, забыл эту деталь, потому что тогда на столе так же лежала газета, – и побледнел. Вот это уже хорошо! Теперь дальше, дальше, уже нельзя давать ему останавливаться. Начиналось то, на что я так рассчитывал.
– Эмиль стоял там, где сейчас ты. Он был напуган, у него дрожали руки. Хотел что-то сказать, о чем-то спросить, но ты не дал ему говорить.
Мне показалось, что Марчук непроизвольно кивнул головой.
– И Зомбек открыл сейф, – добавил я.
Две сверкнувшие в этот момент молнии ярко осветили бледное, вспотевшее лицо Марчука. Он смотрел на три железные полки, которые я еще раньше вынул из сейфа и прислонил к его боковой стенке.
– Ну что? Чего ждешь? Ведь ты играешь роль Эмиля Зомбека. Открывай кассу! Поворачивай ключ, открывай!
Марчук с трудом овладел задрожавшими руками и отворил дверцу. Я знал, о чем он сейчас думает: «Не поддаваться, выдержать, снова сыграть дурачка перед этим проклятым сыщиком».
Нельзя было ждать, пока он полностью придет в себя.
– Залезай туда! – крикнул я. – Лезь в этот ящик, чего ждешь, лезь!
Пригнул его шею и подтолкнул.
Он согнулся и, скорчившись, влез в сейф, уселся на дне, поджал ноги. Улыбки на его лице уже не было.
Я достал фонарик и осветил внутреннюю стенку кассы, на которую теперь смотрел Марчук. Он уселся точно так же, как сидел здесь когда-то Эмиль Зомбек, точно в таком же положении.
– Видишь на стенке эти три большие буквы, которые выцарапал кассир перочинным ножом? Он выскребал их из последних сил, чувствуя приближение смерти.
Марчук посмотрел на большие буквы «МАР» и на слабый кривой крючок, которым начиналась следующая, четвертая буква его фамилии.
– Он задохнулся, – сказал я, – не успев дописать.
Марчук как завороженный смотрел на буквы, освещенные фонариком. Он поразился тому, что не знал об их существовании. Только шепнул:
– Это не он…
Я погасил фонарик, сильный ручной рефлектор, в который помещались три круглые батареи.
– Выпустите меня, – тихо сказал Марчук.
Дальше, дальше! Я уже не мог отступать. Только забыть о всяких законах и инструкциях, о той кипе печатной бумаги, в которой содержались мудрые, но связывающие руки предписания! Если бы в эту минуту я помнил все, чему научился за двадцать лет службы в милиции, то не смог бы совершить того «осмотра места происшествия», каждую деталь которого обдумал еще в госпитале, За все ночи, предшествовавшие этой, самой для меня важной, которая должна была вернуть мне веру в самого себя.
Кровь гулко пульсировала в висках, глаза то и дело застилал туман.
Я прикрыл дверь сейфа, придерживая ее коленом так, чтобы через оставшуюся щель мой голос доходил до Марчука.
– Выпустите меня! – закричал он. – Что вы делаете?
– Выпущу, если признаешься. Подпишешь показания, что убил кассира.
– Я не убивал, – прошептал Марчук. – Почему я?
– Ты!
– Нет. Это не… Я не уби…
– Ты! – повторил я. – Хотя нет, не признавайся, я даже не хочу, чтобы ты признавался. Это уже не имеет значения.
Марчук попытался что-то ответить, но я не дал ему этого сделать: знал, что он снова скажет «нет». Я начал говорить сам и говорил со все большим воодушевлением, искусно повышал голос в конце каждой фразы. Так, что наконец сам поверил своему тону и словам, брошенным специально для пущего эффекта, будто они были отражением моих собственных мыслей.
Я говорил, что уволюсь с работы, хватит. Потому что не хочу больше встречаться с такими подонками, как Марчук и ему подобные. Говорил, что мне осточертели их убийства, ложь и хитрости. Их ножи, вонзавшиеся в спины безоружных, их завравшиеся девки и трусливые дружки.
– И теперь я желаю только одного: чтобы ты сдох в этом железном гробу, чтобы в этом темном герметичном бронированном ящике умирал медленно, час или два, как умирал кассир Эмиль Зомбек. Он тоже был сыт вами по горло, хотел порвать с прошлым и жить честно. Но вы ему не позволили. Пан Марчук не позволил!
Марчук, скорченный, с опущенной головой, сидел в сейфе и ничего не отвечал. О чем он там думал, ослепленный светом, падающим через щель неплотно прикрытой двери? На что еще рассчитывал? Чего ждал?
Нет, тянуть уже больше нельзя, нужно доводить игру до конца.
– Теперь ты узнаешь, как выглядит такая смерть, – закончил я. – Смерть бывает разной, об этом ты знаешь. Слишком часто убивал, чтобы не знать. Ты будешь умирать со страшным сознанием, что каждый твой вздох приближает смерть – каждый вздох человека, запертого в сейфе, уменьшает запас воздуха. Люди дышат для того, чтобы жить, а ты будешь дышать для того, чтобы быстрее умереть.
Минута тишины.
Похоже, что первый раз с момента нашего знакомства этот человек слушал меня так внимательно. Мне даже показалось, что сейчас у него в мозгу находится что-то вроде магнитофонной ленты, и если он молчит, то только для того, чтобы прокручивать ее и снова вслушиваться в каждое мое слово.
Наконец, нажимая изнутри на дверь, он отозвался:
– Вам нельзя этого делать. Все равно вы меня выпустите. Вы же знаете…
– Уж мне-то ты не говори, что можно, а чего нельзя!
– Вас же за это выкинут из милиции!
Я знал, что нельзя, даже слишком хорошо знал! Но злость на этого скота, играющего ва-банк и убивавшего холодно, без угрызений совести, который недавно запер в этой самой кассе…
– Выпустите меня… Выпустите, пан капи…
В голосе Марчука послышался страх. Наконец-то!
Я захлопнул дверь сейфа и повернул ключ. Тяжелые, хорошо смазанные ригели из нержавеющей стали двинулись вправо и скользнули в округлые отверстия толстой плиты.
Сняв газету, прикрывающую стол, я уселся на стул. Когда-то с него встал человек, которого убили через несколько минут.
Я с трудом дышал, чувствуя все более мучительную боль в плече. Волосы так взмокли от пота, словно голова была полита водой. Платком я вытер шею и лоб, потом закурил сигарету и посмотрел в зарешеченное окно, о которое бились волны бури и струи дождя. Почему, интересно, тонкие стекла не лопаются под напором ветра? И выдержу ли я эту боль, этот невыносимый жар?
У меня были с собой три таблетки психодрина. Из стоящего на столе графина я налил теплой воды и проглотил одну из них. Перед тем как прийти сюда, я уже принял Две таких таблетки.
Молния опять осветила небо, однако уже далеко, я даже не услышал грома. Марчук оказался слишком твердым орешком. Я подумал даже, что вся моя психология пропала впустую, и меня ждет еще одно поражение. Чувствовал только огромную усталость и страх, что сломаюсь раньше него.
Сигарета медленно тлела между пальцами, и я поискал глазами пепельницу. Однако вместо нее возле уродливой псевдозакопанской деревянной чернильницы стоял транзисторный приемник. Значит, новый кассир не курил, только слушал радио. У каждого есть какие-то свои привычки и привязанности. Интересно, что слушал этот новый, музыку? Или только новости? Впрочем, какое мне до этого дело?
Я настроил приемник и снова услышал назойливую мелодию песенки «Не говори мне о любви», которая сопровождала меня с первой минуты следствия, боевик сезона:
В дверь постучал сержант.
…Уходишь ты – уходит и она,
Ее ты не вернешь и не догонишь.
Да, эта любовь уйдет, поэтому не надо о ней говорить. Потому что когда влюбленные расстаются, улетает и их любовь. Только, к сожалению, не так быстро, как в песне. Уж я-то кое-что знал об этом, помнил.
Снова стук сержанта. Я не ответил ему, хотел быть один на один с человеком, запертым в сейфе, и с песней о любви, которая уходит. Точнее, о любви, которой вообще не было.
Сержант приоткрыл дверь. В оконном стекле я увидел раздвоенное отражение его лица. Он посмотрел на меня и даже не огляделся, чтобы найти Марчука: наверняка слышал через дверь каждое мое слово и знал, что здесь произошло. Покосился на сейф и покачал головой, как будто хотел что-то сказать, но промолчал. Потом опять вышел в коридор и закрыл за собой дверь.
И в этот самый момент громко загудело железо кассы. Чем он бил? Кулаками, локтями, ботинком?
Не говори! Не надо слов пустых,
Уже не верю твоему «навеки»…
Удары в бронированную плиту становились все громче.
Пусть на мгновенье из-под ног моих
Вновь уплывет земля в любовной неге.
Я проглотил слюну и крепко потер глаза. Психодрин еще не действовал, чувствовалась только сухость во рту.
Гул усиливался. Однако я не мог сейчас открыть сейф, потому что сразу же уничтожил бы этим все, чего достиг, проиграл бы свой последний шанс, такой отчаянной и рискованной игры, какая велась в эту минуту, уже никогда нельзя было бы повторить. Отступив, я бы только психически закалил Марчука.
Так и не найдя пепельницы, я бросил окурок в стакан. Сигарета зашипела, коснувшись воды, и этим, как бы перенесла грозу из-за окна в комнату: поблизости почти одновременно раздались три оглушительных раската грома, повторенные эхом.
Марчук колотил в стенку сейфа все сильнее.
На этот раз сержант не стучал, а просто вошел.
– Павел, – начал он, – лучше…
Я не ответил. Подумал, что если поддержу разговор, то какой-нибудь из аргументов Клоса все-таки сможет убедить меня в бессмысленности так называемого «осмотра места происшествия». Нет, отступать мне было нельзя. Потому что тогда победил бы Марчук. Мне приходилось видеть в жизни победы слишком многих подлецов, чтобы я смог согласиться еще и на триумф Марчука.
– Ты плохо выглядишь, – сказал сержант, – Лицо все мокрое и воротник хоть выжимай. Павел, возвращайся в госпиталь, а я здесь все сделаю так, как ты хочешь. Хоть и не верю в то, что ты задумал.
Не говори: любовь тебе нужна,
Не говори о будущей надежде.
О, пусть очнется сердце ото сна…
– Павел, ты слышишь меня?
Пусть лучше будет все, как прежде.
Сержант вышел, так и не дождавшись ответа. С быстрого крещендо стук Марчука переходил на медленный ритм тамтама.
За окном был настоящий ад. Молнии били одна за другой, небо полыхало, бросая на стены комнаты неверные красные блики.
Еще три слабых удара, затем только два. До сознания Марчука, наконец, дошло, что каждое сильное движение требует и большего количества воздуха, неумолимо приближая конец.
На стеклах снова сверкнул отблеск молнии.
И снова удар в обшивку сейфа, но такой слабый, что в шуме дождя, бьющего в окно, сержант не мог услышать этого звука.
Я подумал о том, что все началось именно с этой комнаты, с этого сейфа и с песни «Не говори мне о любви». Хотя не стоит сейчас говорить о любви, лучше, пожалуй, Рассказать о том, как все это начиналось.
Часть первая
Напрасные поиски
1
Были слышны острое вибрирующее шипение ацетиленовой горелки и доносящиеся из установленного во дворе репродуктора слова песни «Не говори мне о любви». Это был боевик года. Каждый сезон, впрочем, имеет свои, только ему одному присущие мелодии, и, наверное, грустным был бы он без песни, которую все поют до обалдения.
Сварщик завода «Протон» с неторопливостью хорошего специалиста резал ацетиленовым пламенем квадрат в железной двери, ведущей в комнату кассира. Рядом с ним стоял заводской охранник Габриель Броняк. Он находился здесь дольше всех, с восьми утра, или, точнее, с того времени, когда заметил свет в окне этой комнаты, размещенной на втором этаже административного корпуса. Увидев свет, охранник вошел в здание и постучал в дверь кассира. Он стучал все настойчивее, однако кассир не отзывался. Обеспокоенный Броняк поднялся к директору завода Колажу.
– Пан директор, – сказал он, – в комнате пана Эмиля горит свет.
– Ну и что из этого? – спросил Колаж.
– Вот уже несколько часов как на улице светло. Для чего же горит лампочка?
– Броняк, оставьте меня в покое. Такая экономия просто смешна! Пусть себе горит. У вас, кстати, пуговица на воротнике скоро оторвется.
Охранник потрогал пуговицу, она действительно висела на одной нитке.
– Я стучал, но пан Эмиль не отзывается.
– Может Зомбек, – кассира звали Эмиль Зомбек, – забыл вчера выключить свет и пошел домой?
– Пан директор, – сказал охранник, – Зомбек специально пришел вчера во второй половине дня, чтобы приготовить деньги к выдаче. Перед зарплатой он всегда приходит на день раньше.
– Ну вот, пришел, приготовил и вернулся домой. Сколько сейчас времени? Десять минут девятого. Хотя, если бы так, он уже должен…
– Да, пан директор. Зомбек еще никогда не опаздывал на работу. И еще ни разу не забывал выключить свет.
– Хорошо, – кивнул директор Колаж, – Встаньте у двери кассы и понаблюдайте, чтобы там никто не крутился.
С этого все и началось.
Директор позвонил к нам в управление, повторил свой разговор с охранником и добавил, что кассир Эмиль Зомбек до сих пор не выходил с завода, он лично проверил это в проходной. Неизвестно, что случилось в этой комнате, – дверь заперта изнутри на два замка и как будто еще на засов, глубоко уходящий в железобетонную стену. Так что войти туда невозможно.
– И не надо, – ответил майор. – Есть у вас на заводе сварщики? Добро. Пусть один из них подождет там с горелкой и баллоном.
Он отложил трубку и вызвал меня к себе в кабинет. Пересказал свою беседу с директором, разговор директора с охранником и поручил мне заняться этим делом. Честно говоря, я был доволен, потому что весь год меня преследовало исключительное невезение: два следствия, прекращенных за отсутствием улик, одна несчастная любовь и получение нескольких тысяч со сберегательной книжки, на которую чуть позже выпал выигрыш в размере двухсот процентов вклада. И поскольку у меня на счете оставалось всего пять злотых, выплатили мне всего десять. Многовато впечатлений для одного капитана милиции, мечтавшего о майорском кресле после того, как прежнего хозяина переведут на повышение!
– Кассир мог потерять сознание в закупоренной комнате, вот и все.
Из вежливости я согласился с майором, но сказал, что на всякий случай возьму с собой следственную группу – техника и фотографа. А из оперативников хотел бы забрать сержанта Клоса.
– В оперативном есть несколько способных молодых офицеров, – возразил майор.
– Сержант Клос тоже очень способный.
Майор ничего не ответил, и поэтому я добавил:
– Очень заинтересован в сотрудничестве сержанта.
Майор встал, подал мне руку.
– Добро.
Он всегда говорил «добро» вместо «хорошо». Был суровым, требовательным, иногда даже нетерпеливым, но, как это говорится, «ровным».
Я поблагодарил майора, забрал людей и выехал на завод «Протон».
Стоя у железной двери, я заметил, с каким уважением присматривается сержант Клос к работе сварщика. В глубине коридора послышались приглушенные голоса и шарканье ног. Это заинтересованные сотрудницы повылезали из своих комнат, чтобы поглазеть на сварщика, дырявящего дверь.
– Завидую вам, – обратился я к директору, – у вас такой большой штат!
– У нас? – удивился Колаж.
– Да, люди скучают. Наверное, мало работы, – я кивнул в сторону зевак, толкущихся в коридоре.
Колаж прикрикнул на них и прогнал нетерпеливым движением руки. Чувствовалось, что он больше сердит на меня за это замечание, чем на своих любопытных работников.
– Когда вы следили за дверью, кто-нибудь сюда приходил? – спросил я охранника.
– Только бухгалтер, пани Калета. Она сказала, что у директора есть запасные ключи и что нужно туда войти, так как сегодня…
– Сегодня в полдень зарплата, – перебил его директор. – Пани Калета волновалась из-за денег.
Сержант недоверчиво посмотрел на директора – видимо, понял, что тот хочет что-то замять.
– И вы пробовали открывать этими запасными?
– Да, – ответил директор. – Но ничего из этого не вышло, потому что изнутри опущены предохранители обоих замков. И я думаю…
– Об этом вы мне не говорили, – прервал я Колажа на середине фразы. – Это важная подробность. О чем вы еще забыли рассказать?
Директор замолчал и надулся. Я понял, что найти в нем союзника мне не удастся – слишком уж уязвил его мой тон.
Аккуратный прямоугольник, вырезанный в двери, держался еще на нескольких сантиметрах железа. Смоченной в воде губкой сварщик увлажнил разогревшийся металл вдоль всего разреза. Дверь зашипела и выпустила к потолку клубы пара. Еще несколько движений горелкой, и прямоугольник упал внутрь комнаты.
Мы вошли. Достаточно унылая комната, поделенная пополам барьером, за которым находились стол, стул, двухстворчатый шкаф для бумаг и полка, полная скоросшивателей. Над столом зарешеченное окно, на подоконнике электрическая плитка, чайник, пластмассовая коробочка для сахара, банка с остатками чая. Стол прикрыт листами газеты. Перед бартером, возле боковой стены, – большая бронированная касса. В ее замке – связка ключей.
Техник и фотограф, войдя в комнату, сразу занялись своими делами. Они работали настолько профессионально, что никаких указаний не требовалось. На выключателе лампы не было никаких следов. Тогда исследовали отпечатки пальцев на барьере, обшивке сейфа и ключах, на стакане и множестве других предметов. Сверкал блиц, фотограф делал целую серию снимков.
Тем временем сержант слазил в подвал здания и обшарил туалеты – даже женские – однако найти Эмиля Зомбека ему не удалось.
Я приподнял разложенную на столе газету – под ней оказались стопки бумажных денег, мелочь в столбиках, пачки пустых конвертов с фамилиями работников «Протона» и платежные ведомости.
– Сколько должно быть денег?
– Миллион семьсот тысяч и сто пятьдесят три злотых, – ответил директор. – По крайней мере я подписывал чек на эту сумму. Большей частью на премии‘для специалистов и за подрядную работу.
Когда техник проверил, нет ли отпечатков пальцев и других следов на банкнотах, я попросил директора пересчитать деньги. Охранника отправили за бухгалтером.
На спинке стула, который занял теперь Колаж, висел пиджак Эмиля Зомбека. Сержант Клос осмотрел карманы: паспорт, месячная проездная карточка на трамвай и автобус, сухой шарик из хлебного мякиша, ключи от квартиры, две изжеванные зубочистки, чистый носовой платок, два билета в кино «Палладиум» трехнедельной давности и дешевые прямоугольные наручные часы, сломанные, с перекрученной пружиной. Пиджак был старый и потертый, подштопанный в нескольких местах, но хорошо вычищенный и отглаженный. Было похоже, что Эмиля опекала какая-то женщина.
– У него есть семья? – спросил я.
– Нет, – ответил директор, перебирая деньги с ловкостью банковского оператора. – У Зомбека никого не было. Он жил совершенно один, такой, знаете, чудаковатый старый холостяк. Даже знакомых не имел.
Я невольно подумал о двух билетах в кино «Палладиум».
– На работе он тоже был тихим и неприметным, как будто его вообще не было, – добавил директор. – Зомбек проработал у нас почти десять лет, а я знаю своих людей.
Теперь уже не работает. Колаж будто специально употребил прошедшее время: «работал у нас».
Вернулся охранник с главным бухгалтером, точнее, бухгалтершей, назвавшейся Вандой Калетой. Я тоже представился: Павел Вуйчик, капитан гражданской милиции. А это – Франтишек Клос, сержант.
Калета была женщиной рослой, энергичной, с быстрыми глазами, спрятанными за слегка затемненными стеклами очков. Я спросил, знает ли она что-нибудь о Зомбеке. Калета не употребила прошедшего времени, как директор, и говорила о кассире, как о живом и все еще подчиненном ей работнике.
– Ах, пан Эмиль – это необычайно способный и положительный человек! Прекрасный кассир, кристально честный. За десять лет работы ни одного дня на больничном, ни одного опоздания.
Патетичным жестом она показала на ключи, торчавшие в замке сейфа, и закончила возвышенным тоном:
– Такой человек не мог выйти из комнаты, оставив доверенные ему ключи! И деньги на столе, а не в сейфе! Это противоречит всем инструкциям, а уж их-то пан Эмиль всегда соблюдал.
Потом заметила три металлические полки, прислоненные к правой стенке кассы.
– Перед зарплатой пан Эмиль всегда основательно чистил сейф. Влажной губкой, а после тряпочкой. Я вам говорю: кристалл, а не человек.
Губка и тряпочка лежали на одной из полок рядом со скоросшивателями.
Директор посмотрел на меня, потом на бухгалтера.
– Пани Калета, сходится. Миллион семьсот тысяч и сто пятьдесят три злотых. Все на месте. Совсем ничего не понимаю.
– У пана Эмиля всегда все сходится, – с гордостью заявила бухгалтерша.
– С той лишь разницей, – вмешался сержант, – что на этот раз деньги вообще не подготовлены к выдаче.
Зомбек даже не успел вложить их в конверты, и даже не снял бандероли с пачек.
Это было верно. Зомбек «перестал работать», как я это осторожно сформулировал, еще вчера, после прихода на завод. Может, он исчез отсюда под влиянием нервного расстройства или по какой-нибудь другой причине? Как, через стену? Это невозможно, так как через высокий и хорошо защищенный забор вокруг «Протона» убежать было нельзя. Растрата, хищение? Это отпадало вообще: на столе было все до последнего гроша.
Директор кивнул на связку в скважине бронированной кассы.
– Здесь тоже есть ключи от обоих дверных замков. Если б кассир отсюда вышел, то вернуться бы уже не смог.
Меня очень интриговали эти ключи и сам сейф, его содержимое – я едва дождался, пока техник осмотрел все, что нужно.
– Однако он мог выйти и перед этим снять замки с предохранителей, – предположила Калета. – Поэтому и нельзя было открыть их снаружи. Засов не был задвинут?
