Текст книги "История и фантастика"

Автор книги: Анджей Сапковский

Соавторы: Станислав Бересь
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Вам явно нравятся ситуации, когда виден контраст между возвышенной тональностью хроникерских описаний и реальными ситуациями, то есть трусостью и подлостью правящих элит, двуличием так называемых мирных переговоров, дешевыми интригами (которые, разумеется, «продиктованы интересами государства»»), стадным инстинктом, превращающим людей в отары одураченных животных, и т. д., и т. п. Меня интересует, считаете ли вы, что все эти подлость, фальшь и лицемерие являются производными проводимой политики, или же просто таков человек?

– Ну что ж, получается, что все именно так и есть. Закрывай глаза, не закрывай.

– Не только в Польше есть люди, абсолютная страсть которых – политика, слежение за механизмами игры в среде элит и власти. А вы тоже из таких, или вам это совершенно неинтересно?

– Совершенно. А слово «неинтересно» слишком мягкое, чтобы точно определить мое отношение к сказанному.

– Вас одинаково балуют «Газета выборча», «Жеч посполита», «Жиче» и «Трибуна». Каким чудом вы ухитряетесь нравиться всем? Неужто они не сумели выудить в ваших романах даже след политических пристрастий? Вас это ничуть не беспокоит? Которая из названных редакций вам ближе всего?

– Не могу ни ответить, ни сказать что-то, что могло бы сойти за ответ.

– Из различных ваших высказываний в прессе и замечаний, которые делают ваши герои, я пытался реконструировать ваш политический портрет. Но, признаться, столкнулся с серьезными трудностями. Может быть, вы поможете мне, определив свое отношение к газете «Нет» и Ежи Урбану [85]85
  «Нет» считается в правых кругах скандальной и антиклерикальной газетой. Ежи Урбан – ее редактор.


[Закрыть]?

– Почему ж не помочь? Я всегда охотно помогаю. Я регулярно читаю «Нет». Как и несколько других изданий. Читая, я, как правило, обхожусь без упомянутого вами «отношения», поскольку практика показывает, что для получения удовольствия от чтения совершенно излишне эмоциональное отношение к данному газетному изданию, как и к лицам, его редактирующим. Впрочем, относительно конкретно упомянутого вами пана Ежи Урбана я позволю себе сделать некоторое исключение. У меня есть к нему определенное эмоциональное отношение. Это результат того, что я почитывал его сколько себя помню. И с его газеты начинал читать, иногда беря в руки «Политику» или «Шпильки». А я человек порядочный. Не отпираюсь, стоит только пропеть третьему петуху, увянуть моде, а конъюнктуре измениться. Я выразился достаточно ясно? Благодарю.

– Польша проявляет поразительную склонность гнить с головы. То, что мы видим в исполнении очередных правительственных кабинетов и парламентских структур, – истинная гангрена: цинизм, своекорыстие, алчность, коррупция. Хуже того, столь же бездонная глупость и близорукость. Политические элиты – «негативный электорат», система исполнения власти – убогая халтура. Значит ли это, что бардак – наше извечное specialite de la maison [86]86
  Фирменное блюдо (фр.).


[Закрыть]? Быть может, полякам нужна «крепкая рука»? Или сто лет обучения (у кого?!), чтобы овладеть элементами демократии? Что требуется Польше?

– Не имею ни малейшего понятия. Это не моя делянка.

– В вашем рассказе «В воронке от бомбы» мы видим специфическое объединение Европы под диктатом бандитизма. Не знаю, есть ли тут что-либо общее с вашим отношением к современности, но иногда задаю себе вопрос: могут ли, например, мафиозные структуры стать реальной угрозой для существования государственных институтов? В Польше? В России? В Объединенной Европе? Чувствуете ли вы себя в безопасности в своей стране? Большинство поляков говорят, что нет…

– И они правы.

– Похоже, мне не удастся втянуть вас в разговоры о политике, так что давайте вернемся к исторической теме… Здислав Петрасик из «Политики» утверждает, что вы занимаетесь некоей разновидностью малого исторического реализма, который он обнаруживает в выдвижении на первый план уличной грязи, физиологичности человеческого поведения, примитивности жизненных условий и т. д. Не знаю, что об этом думать, потому что Петрасик – исключительно толковый редактор отдела культуры весьма достойного журнала и прекрасно знает, что улицы средневековых городов были вонючими разливами нечистот, а о деликатности солдата, купца, крестьянина, палача, уличной девки или даже монаха, пожалуй, не стоит и говорить. Тогда в чем же дело? Какого рода игру ведет с вами Петрасик? А может, «Политика»? Идет ли речь о видении истории или о чем-то совсем другом?

– Я бы сказал, что у меня не малый, а большой реализм. Однако далекий от изображенчества и еще более далекий от игры. Проистекающий из законов фэнтези, в которой веристичный реализм служит – цитируя Лема – «разрушению сказочно-легендарных онтологических гомеостатов». Спящая царевна может оказаться бандиткой, Золушка – обманщицей, Красная Шапочка – нимфоманкой, святой Георгий – наемным убийцей, чародейка Моргана вовсе не такой уж шибко злой, Грендель – несчастной жертвой холодного киллера Беовульфа. Боромир – совершенно сказочно погибает в первом же томе, дракон Смауг, вместо того чтобы позволить сказочно обворовать себя сказочным ловкачкам, разрушает целый город. Вдобавок ко всему раны гноятся, пища портится, а у героев воняют портянки. Таким образом, смердящие улицы и отхожие места, вездесущие язвы и вши под сверкающими доспехами рыцарей, обзывающих всех подряд курвами, следуют у меня из требований жанра. Я счел, что такой метод лучше, нежели «придание реальности» моему фантастическому средневековью за счет чрезмерной достоверности исторических деталей и еще более преувеличенной стилизации языка.

– Я был также немало удивлен, когда увидел, сколь сильно отличается от вашего представление Марека Орамуса относительно сексуальности времен средневековая. Он пишет: «Эротизм никак не соответствует здесь всему остальному. Сексом занимаются совсем как в наше время. Это источник радости, немыслимый в средневековье». Серьезный упрек, касающийся переноса мыслительных и нравственно-моральных категорий нашей эпохи в далекое прошлое. Профессионально это именуется анахронизмом. Так кто же тут ошибается и почему? Церковь наверняка душила искушения гедонизма у своей паствы, осуществляя прокреативную миссию, однако удалось ли ей сделать это так результативно, как полагает Орамус? И, собственно, почему он так считает? Вы с ним читаете разные книги? Так редко беседуете? Похоже, все обстоит совсем наоборот…

– Церковь всегда выступала против гедонизма, а со сферой человеческой сексуальности боролась особенно яростно – да, впрочем, и до сих пор продолжает бороться, что видно невооруженным глазом. Это были – по-прежнему остаются – действия из области социотехники, а их цель, разумеется, власть. Но борьба с сексуальностью и попытки приглушить эту сферу интересов у людей были в средневековье столь же неэффективны, как и теперь. Возвращаясь к мнению Орамуса: я редко вступаю в споры относительно показанной в «Башне Шутов» средневековой реальности; я действительно часто этой реальностью поигрываю. Однако там, где я прав, – там прав. А в том, что касается секса, я прав. И, как говорится, привет семье. Секс был источником радости и счастья всегда, во все эпохи, а средневековье в этом смысле было более радостным, менее лживым и гораздо менее мещанским, нежели на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков. Кто утверждает иное, тот ошибается. Мы явно, как вы изволили заметить, читали с Орамусом разные книги. Но касательно затронутой темы, я читал именно те, которые следует.

– А как влияют на выбор исторического материала чисто сюжетные соображения?

– Очень сильно. Например, я прекрасно знаю, что после того как гуситы в 1425 году сожгли Бардо, они напали на Каменец, захватили его и разрушили. Однако драматургия моего романа не позволила включить это событие в действие, у меня после сожжения Бардо гуситы возвращаются в Чехию. Так что я, низко склонив главу, приму все удары от историков, которые заламывают надо мной руки: «Этот дуралей не знает исторических фактов». Ладно, согласен. Можете не бить.

– Вы вот измываетесь и разыгрываете целые иеремиады, а я, между прочим, не нашел в рецензиях подобных упреков. Самое большее – замечания об искажении исторической правды, причем с указанием на то, что роман нормально держался бы и без изменений в фактографии. Разумеется, больше всего писалось об инквизиции.

– А как же иначе-то? Историков в основном нервировал вопрос о преувеличении роли инквизиции. Действительно ли она имела в те времена такое влияние? Наверняка нет, но именно такую, сильную, требовала моя фабула. В то же время я категорически не согласен со все чаще высказываемым мнением, будто инквизиция была благотворительным учреждением, которое изредка, поглаживая при этом по головке, вежливо и робко просило уважаемых еретиков перестать грешить, а уговорив, отпускало домой, дав каждому на дорогу по кресту и булке с ветчиной.

– Вы снова шутите, а между тем, сравнивая описания немецких процессов с судебными процедурами, применявшимися на территории Польши, трудно не видеть различий, особенно в смысле количества жертв.

– Действие «Башни Шутов» разыгрывается не в Польше, а в Силезии. Историки правы, утверждая, что истинное инквизиторское бешенство и кошмар сжигания ведьм начались позже, но именно в Силезии происходили одни из самых суровых процессов о колдовстве. В шестнадцатом веке в Нисе убили сотни женщин. И пусть никто не пытается убедить меня в том, что это черный пиар английских протестантов. Мне известно, что Уолсингем, шеф разведки Елизаветы Первой, вел против испанцев и инквизиции психологическую войну, изображая их палачами, истязающими девиц. Однако это вовсе не была справедливая, любящая и дружелюбно относящаяся к гражданам организация, как пытаются сегодня утверждать некоторые господа историки, с поразительнейшей легкостью примазывающиеся к обязывающему сейчас в нашей стране типу лояльности и вставшие под определенные штандарты. А в былые времена наверняка, когда и лояльность была иной, и штандарты иного цвета, те же самые историки писали об инквизиции хуже, чем Уолсингем.

– Давайте говорить прямым текстом: вы упрекаете историков в том, что во времена ПНР они были антиклерикалами, а теперь пишут, стоя на коленях? Однако имеете ли вы в виду их конъюнктурное обращение или же общее изменение ориентации в рядах историков?

– Без комментариев.

– Но возвратимся к процессам над ведьмами на наших территориях. Я читал, что определенные элементы судебной процедуры соблюдались: например, право на защитника, присутствие среди присяжных порядочных людей.

– Что это меняет? Разве у советский врачей, которых судили за попытку отравить товарища Сталина, не было защитников? Или не было порядочных людей в ЧК или НКВД? Не попадались умные и культурные офицеры в гестапо и СС? Однако разве это меняет общую суть проблемы? Ведь наиболее существенно то, ради чего данная организация создана. А инквизиция занималась подавлением мысли. И умов.

– Да, только важен еще и масштаб осуществлявшейся этой организацией деятельности. Прочитав «Башню Шутов», я поинтересовался мнением знатока истории Силезии доктора Михала Качмарека. Как и Тазбир, он отметил, что в отношении масштабов воздействия гусита и инквизиции в Силезии вы по меньшей мере надавили педаль слишком сильно.

– Мое право, excuse me, писателя и художника нажимать что и с какой силой я хочу. Это моя фабула, и тут я хозяин, который habet omnia iura tamquam dux [87]87
  Обладает всеми правами как удельный князь (лат.).


[Закрыть]. А о штандарте определенного цвета и о лояльности я уже, пожалуй, говорил, а? Я, понимаете ли, читал, кроме Шмагеля, еще и Юзефа Мацека. Читал и Еву Малечинскую, которая, стоя под совершенно иным штандартом, писала о народно-революционном характере гуситского движения, о том, как силезский славянский пролетариат братался с вступающими в Силезию чехами и как совместно с ними жег и крушил церкви. Но было у Малечинской и об инквизиции, было о преступлениях доминиканца Швенкефельда, было о жестокостях, чинимых над свидницкими бегинками, было о приарах и аббатах, дюжинами сжигавших на кострах людей, на которых пала хотя бы тень подозрения в причастности к гусизму, а зачастую и без этой тени. Книга Малечинской – книга историческая. Кто-нибудь скажет, что она, мол, неактуальна, ибо не под тем штандартом, какой нужен, писана. Что экстремально неправдива. Возможно. Я, будучи писателем, избегаю экстремизма. Любого. И левого, и правого. Поэтому, sorry, господа, но у меня инквизиция в Силезии есть и творит то, ради чего была создана. Но я не экстремален, делаю поклон и в другую сторону (когда наконец появляется инквизитор, то оказывается, что он – один из симпатичнейших персонажей во всей книге).

– Однако соответствующие пропорции – существенный момент. Сколько человек, по-вашему, прочитает ученую книгу об истории Силезии?

– Триста, пятьсот…

– А роман «Башня Шутов»? Каким тиражом он уже разошелся?

– Немалым.

– Тысяч сто уже есть?

– Это вопрос к издателю.

– Тогда я скажу так: картину истории Силезии сейчас обществу навязывает Сапковский.

– Неправда.

– Что значит неправда? Кто навязывает оптику видения истории: тот, кто обращается к трем людям, или тот, у кого сто тысяч читателей? Станете спорить о цифрах? Так именно ваша точка зрения на инквизицию дойдет до читателей, а не результаты исторических изысканий.

– Каких изысканий? Под какими штандартами проведенных? На чем базирующихся? На сохранившихся лучше других, то есть церковных и монастырских документах? Это все равно что оценивать коммунизм, основываясь на протоколах съездов КПСС. Впрочем, мне известны и эти «церковные» исследования. На них ссылается Павел Крае в труде «Гуситы в Польше пятнадцатого века», скрупулезно перечисляя людей, которых истязали, осуждали и сжигали на кострах по результатам инквизиторских процессов, говоря об Олесьницком, похвалявшемся количеством отправленных на костер, о Бнинском, заработавшем – справедливо – прозвище «гуситобой». В Польше, той Польше, которую только что возвели на пьедестал образца толерантности. Работа Краса вышла в 1998 году. У кого-нибудь возникнет желание приписать ей «неактуальность», «сталинистский взгляд на историю»? Но довольно об этом, мне нет нужды похваляться прочитанным, достаточно, если я утру нос тем, кто полагает, будто я не читал ничего. В очередной раз повторяю: инквизицию создали для определенных целей – она была призвана душить все движения, стремящиеся реформировать Церковь. А сожгли ли при этом шесть человек или двенадцать? Или сто двадцать? Какая разница?

– Конечно, однако шесть человек и шестьсот – все же разница существенная.

– Но, уважаемый пан, разговор только что шел о «понимании средневековья», а теперь мы начинаем спорить о количестве костров? И где же я пишу, что их было шестьсот? Таких цифр нет ни в одной моей книге. Но, повторяю, я не изменю своего мнения относительно роли инквизиции, точно так же, как не напишу книгу о том, что Крестоносцы вторглись в Куявы, чтобы раздавать детям цветочки и конфетки. Даже если все профессора мира станут долдонить мне, что это исторический факт, а остальное – исключительно польская Greuelpropagande, проистекающая из закоренелой, глубоко запавшей в душу и одновременно иррациональной ненависти к немцам и всему немецкому.

Инквизиция в моей книге – литературный образ. Если даже мы положим – а я готов такое положение милостиво принять, – что определенная пропаганда и пропагандисты представили инквизицию в дурном свете, я ни в коей мере не заинтересован в том, чтобы снимать с названной организации этот odium [88]88
  Ненависть, отвращение, бесчестье (лат.).


[Закрыть]. Ибо odium надлежит сей «фирме». Она его заслужила. С позиций моей жизненной философии, мировоззрения и морали, инквизиция – символ определенных действий – сжигания, истязания, удержания в узде, удушения прогресса. Для того она и была создана. И таковой я изображаю ее в своих книгах. А было ли на данной территории десять или сто десять костров… Смешно говорить…

– Не представляю себе, чтобы вы оставили без внимания материалы о процессах ведьм, например, знаменитый «Молот ведьм» [89]89
  «Молот ведьм» («Malleus maleficarum») – труд немецких инквизиторов Генриха Инститориса и Якоба Шпренгера.


[Закрыть]. Вы также наверняка изучали разработки и источники на эту же тему, но уже касающиеся Польши. Какова была специфика «наших» процессов и отношения к ним светских властей – относительно церковных действительно нет никаких сомнений? Или, быть может, все же есть? Отличалось ли чем-нибудь польское отношение к колдуньям?

– Разумеется, «Malleus» я проработал, не раз опирался на него, ввернул даже фразы, вкладывая их, само собой, в уста мелькающих в моих книгах фанатиков и идиотов. Что же до польских процессов, касающихся колдовства, и их специфики, то тут источники подчеркивают якобы свойственную нашим соотечественникам толерантность. Например, Глогер без оговорок пишет, что разнузданная ярость охоты на ведьм если и имела место в Польше, то лишь в онемеченных городах, в которых действовало Магдебургское право и Sachsenspigel [90]90
  «Саксонское зерцало» – сборник феодальных законов XIII века (нем.).


[Закрыть]. Просвещенные поляки, в том числе – внимание, внимание! – прежде всего служители Церкви, активно выступали против. Не отрицая, разумеется, действий сатаны и сущности maleficium, епископы сомневались в правовом и моральном аспекте процессов над колдуньями, в основном – в значении доносов и показаний, полученных с применением пыток. Я не хочу вникать, сколь далеко ваша легенда, окутанная «польской толерантностью», является утопией, хроникерским мифом и стремлением принять желаемое за действительное ради укрепления сердец. Поэтому опираюсь исключительно на факты. Предусмотренный законом запрет применять пытки в процессах о колдовстве и выносить на этих процессах смертные приговоры датируется в Польше 1776 годом. Не так уж много европейских стран законодательно опередило нас в этом отношении.

– Привлекают ли вас деяния мистиков и описания тайных практик времен средневековья? Если да, то с каких пор? Спрашиваю потому, что меня интересует, вводите ли вы эти мотивы в свои книги в качестве жанрового сервитута, или они – результат серьезного изучения эпохи? В обоих случаях остается принципиальный вопрос: откуда вы черпаете описания тайных приемов? Или это продукт законов жанра? Чисто литературного воображения? Или результат изучения городских либо церковных судебных книг? В конце концов, несчастные, обвиненные в колдовстве или сотрудничестве с дьяволом, что-то – под пытками – рассказывали. И наверняка что-то выдумывали, следуя средневековому демонологическому воображению. А это уже какой-никакой, но источник.

– Это занимало меня лишь в той степени, в какой могло послужить книгам и фабулам. Я перечитал массу специальной литературы, в том числе и аутентичные чародейские гримуары, такие, как «Heptameron» Петра ди Абано, «Grand Grimoire», «Liber Juratus», малый и большой ключи Соломона, «Arbatel», «Enchiridrion», «Ars Notoria», «Черную Курицу», произведения Корнелия Агриппы. Из современных не упустил мадам Блаватскую, Алистера Кроули, Шандора ла Вейя, теоретиков движения викки. Так что можно сказать, кое-что я знаю. Но, как было сказано, к вопросу я подхожу как исследователь, sine ira et studio [91]91
  Без гнева и пристрастия (лат.).


[Закрыть], только в исследовательских и практических целях, для того чтобы опираться на это при создании фабулы…

– А сама техника получения признаний, которая у вас имеет двухэтапный характер – вначале какой-нибудь мясник отрубает пальцы, дробит кости на ногах, а потом является специалист по допросам, пользующийся более тонкими методами вроде шантажа и устрашения, – это тоже писательская фантазия? Когда-то я пытался читать литературу, касающуюся пыток, но не нашел упоминаний о похожей системе. Однако она знакома нам по советским допросам. Возможно, вы пользовались какими-то источниками, до которых я не добрался?

– Нет, в данном случае – скорее собственной логикой и представлениями, касающимися методов допроса. Я исходил из того, что не все инквизиторы были садистами и выродками. Некоторые из них действовали по чисто идейным или прагматическим соображениям, понимая, что если в том монолите, которым была Церковь, начнут появляться трещины, выщербины и разломы, то рано или поздно все здание рухнет. А практика добывания показаний при помощи силы была в те времена повсеместной. Ведь в конце-то концов разрешение применять пытки дал инквизиции сам Папа. Это подтверждается документами, и критики должны признать, что я прав.

– В высказываниях некоторых персонажей появляются категории и понятия из Второго Ватиканского Собора [92]92
  Второй Ватиканский Собор проходил в 1962–1965 гг.


[Закрыть]. Это означает, что история немного смахивает на резиновое одеяло, которое можно растягивать в любых направлениях. Читатели обожают такого рода простые аналогии: тогда было точно так же, как сейчас, ничего не изменилось. Приятно думать: наши дилеммы, связанные с объединенной Европой, идентичны тем, которые были у людей в пятнадцатом веке. Однако мы знаем, что это не совсем так.

– Конечно, нет, однако надо уметь «вылущить» проблему. Имеются некоторые подобия, а я люблю ими забавляться.

– Мечта об объединенной Европе – очень древний политический мираж нашего континента. На него ставил уже Оттон в конце первого тысячелетия, а потом и многие другие. Мы же дождались реализации того, что не удавалось многим десяткам, если не сотням поколений. Это умещается у вас в голове? Вы действительно верите, что демон национализма почил вечным сном? Правда, в вашей книге царит что-то вроде всеохватывающего восточно-европейского космополитизма, но время от времени его пронизывают неожиданные проблемы национализма, например, чехи говорят: «эта немецкая шпана», а епископ Конрад впадает в ярость от того, что, по его мнению, Силезия становится славянской. Или на самом деле вы полагаете, что демоны не уснули? Я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь.

– Не знаю, что делать с такой лапидарностью. Но остановимся еще ненадолго на связях средневековья с современностью. Марек Орамус, ваш союзник и профессиональный (как и вы) фантаст, пишет о «Башне Шутов»: «Сапковский вплетает в средневековье понятия, взятые из словаря XX века. Например: экология, генетический код, оружие массового поражения, демаркационная линия. У его героев сознание находится на уровне человека XX века, хоть они и пользуются архаичным языком. Это не земное средневековье, а этакий винегрет». О! Чертовски интересно. Чего и почему не понимает Орамус? Ведь он тоже знает, что «Башня» – литературный вымысел. Возможно, перед нами два лагеря фэнтези: ортодоксальный и либеральный? Но где в таком случае проходит граница?

– Орамус – развеем сомнения, если у вас в этом отношении какие-то были, – не входит ни в один лагерь фэнтези, он совершенно в другом лагере, а именно – во враждебном, к тому же воинствующе враждебном. Декларированная в отношении жанра фэнтези враждебность в орамусовском лагере столь яростная, что уводит «воителей» в сторону не слишком мудрой демагогии. Мягко говоря. К тому же людей из этого лагеря отличает одна, но характерная, особенность: полное незнание канонов жанра и, что из этого следует, непонимание управляющих им законов. Включая и право автора на стилизацию языка, которым он оперирует, и создание таких винегретов, какие он пожелает приготовить и какие сочтет полезными для фабулы.

– В интервью вы определяете «Башню Шутов» как разновидность исторической фэнтези. Чем она отличается от альтернативной истории? Или от исторического романа? Тем, что появляются птица-стенолаз, ведьмы и чары? В классическом вальтерскоттовском романе это абсолютно нормально. Так в чем, по-вашему, состоит различие?

– Будучи поджанром НФ, «альтернативная история» увлекается гипотезами типа «что было бы, если бы», – например, если бы Гитлер выиграл Второю мировую войну, Юг в гражданской войне победил Север, Великая Армада покорила Англию и ввела там папство и так далее. Будучи поджанром фэнтези, «историческая фэнтези» использует исторический (либо квазиисторический и даже альтернативный) фон, но декорированный типичным для фэнтези стаффажем и инструментарием, таким, как магия, чародеи, колдуньи, драконы, эльфы, единороги et cetera [93]93
  И так далее (лат.).


[Закрыть]. Я согласен с тем, что провести четкую линию раздела между жанрами сложновато. Если вам это покажется трудным, советую просто обратиться к специалисту. То есть ко мне. А я уж вам скажу, что есть историческая фэнтези, что нет. Например, упомянутый в вопросе Вальтер Скотт – нет.

– В созданном вами мире взаимопроникновение элементов культур – польской, немецкой, чешской и даже литовской – выглядит вполне естественно. Никто в вашем романе не задумывается глубже над Who is who [94]94
  Кто есть кто (англ.).


[Закрыть]. Такая картина соответствует вашим взглядам на то, чем должна быть современная Европа?

– Именно такой и должна быть. Границы – пережиток, караульные вышки – пережиток, паспорта и визы – тоже пережиток. Самое время с этим покончить. Все виды шовинизма утратили право на существование.

А тогдашние люди? Я даже не знаю, часто ли пользовались понятием «Европа» в тот период, котором я пишу. Думаю, оно больше ассоциировалось с историей девушки, похищенной быком.

– Кажется, в политическом значении понятие «Европа»» начали использовать лишь в шестнадцатом веке.

– Да, но я пишу не научный трактат. Поэтому могу делать те ходы, которые мне фабулярно нравятся. Другим нельзя, а мне можно. На этом зиждется моя творческая свобода.

– Ну, понятно, мурашки удовольствия вызывает именно талая игра. Предполагаю, что как раз это-то и беспокоит историков, пишущих о ваших книгах. Они наверняка страдают, видя, как вы обходитесь с фактами. Натянете ли трусики только до груди или перекинете через плечо, на манер майки.

– Это решаю я. Можно критиковать применяемые мною методы, но никто не имеет права что-либо мне навязывать.

– Однако при таком подходе к проблеме вы не вправе требовать от историков, чтобы они падали перед вами ниц. У вас свои законы, у них – свои. Между жестким историзмом и авторской фантазией раскинулась Terra incognito. А что вы можете сказать касательно конкретных вещей? Когда вы пишете, например, об оружии, то уважаете ли объективно существующие сейчас знания о средневековом вооружении или даете волю воображению?

– Тут бывает всяко. В моих романах упоминаются некоторые необходимые для изготовления оружия металлические сплавы, существование которых было невозможно во времена, когда люди ездили на лошадях, ходили в корчму, а по ночам герольд орал на улицах, чтобы хозяева гасили свет. Это явный аисторизм. Некоторые металлургические приемы были просто-напросто неосуществимы в том квазисредневековье, которое я изображаю. Однако у литературы фэнтези свои законы. Например, в ней бытует магия, то есть своего рода сверхъестественная наука, и с ее помощью упомянутые сплавы уже могут появиться. Их могут создавать краснолюды или гномы, то есть расы, которые по природе своей являются спецами в горняцком деле и металлургии. Тогда аисторизм перестает быть аисторизмом, поскольку я пишу о временах, которые вообще не могут именоваться историческими. Благодаря этому я могу себе позволить определенную desinvoiture [95]95
  бесцеремонность (фр.).


[Закрыть]. Основываясь на этом принципе, я ввожу в свои книги неизвестные в средневековье кареты или дилижансы.

– Однако, насколько я понимаю, процесс создания фабулы не состоит у вас в том, что вы, сидя в кресле, равнодушно пишете: «И тогда наш герой увидел в двухстах метрах от себя врага, натянул лук и прошил его стрелой». Прежде чем написать такую фразу, вам надо знать, приблизительно на каком расстоянии реально можно поразить цель выстрелом из лука.

– Реально прицельный выстрел невозможен на расстоянии, превышающем пятьдесят метров. Лук, ясное дело, бьет гораздо дальше, так что стрела летит примерно двести или даже триста метров. Но охотник, видя животное, находящееся от него дальше пятидесяти метров, не станет стрелять вообще. В противном случае он может самое большее покалечить преследуемую жертву, да и то, если крепко повезет.

– А кто, собственно, устанавливает, что в этом жанре является вольностью, а что невежеством? Иными словами: в чем разница между вами и тем автором фэнтези, в романах которого лучники убивают людей на расстоянии в тысячу метров?

– Разница в том, что либо он знает, о чем пишет, либо нет. Тот, кто утверждает, что защитные стены городов разрушают кордегардой, подпругу надевают лошади на шею, а седло на голову, доказывает, что вообще ничего в сказанном не смыслит. Ибо это такая же ахинея, как утверждение, что в будущем космонавты станут по утрам чистить зубы лазером, а справив нужду, подтираться метеоритом. Это уже такой род фантастической desinvoiture, который становится обыкновенной чепухой. Конечно, можно условиться, что магическое оружие стреляет гораздо дальше обыкновенного, даже с континента на континент. Волшебник может приказать снаряду лететь, не падая, даже несколько недель, пока тот не доберется до указанного человека. Но я таких блюд к столу не подаю.

– Я спрашиваю об этом, потому что многие читатели полагают, будто ваши романы подчиняются исключительно таким высосанным из пальца правилам. И действительно, вы перегибаете палку с историческими знаниями, но только до определенной степени. И я, собственно, хотел установить – до какой?

– С помощью магии в фэнтези можно совершить все. Нет ничего хитрого в том, чтобы придумать нужное заклинание или создать абсолютно всемогущего чародея, который покажет любой фокус, включая превращение воды в камень, а самого себя в нематериальное существо. Однако всегда имеется серьезная опасность: как создать интересную фабулу с такой персоной. Ведь с ней невозможно бороться, потому что никто не в силах будет победить. Это может быть лишь дифирамб в честь могущества мага. Таким образом, магия создает огромное поле деятельности для автора фэнтези, только надо уметь выписать ее так, чтобы сделать достоверной и интересной для читателя. Это, к слову сказать, прекрасно удается Урсуле Ле Гуин, которая в своем знаменитом цикле описывает очередные этапы инициации юного чародея. Весь его rite de passage – от начальной практики по деревням, разгона туч над посевами, до поступления в магический университет и его окончания (правда, без диплома). Она прекрасно показывает все трудности и опасности, связанные с этим процессом.

Другая тема – мейнстримовская – это архетипический мотив ученика чародея, то есть злоупотребление магической мощью. Прекрасная тема, противоречащая всемогуществу магов и показывающая, что чародей может быть ученым, но иногда бывает и шутом, а порой – сумасбродом, не ведающим, что творит, или же переоценивающим свои знания, или сознательно использующим свои способности в дурных целях. Включение всех этих проблем в роман служит повышению достоверности описываемых в нем магических действий. А вот описание чернокнижника, который ходит по свету и разбрасывает во все стороны заклинания, превращая деревья в кошек, а коров – в мешки с золотом, приводит к тому, что вся эта забава надоедает читателю уже через три страницы. Ну и что радости, если даже такая история укладывается в разработанную автором магическую систему? Ведь это еще зануднее, чем описание возможностей супермена или здоровяка Конана, который геройски шествует из главы в главу и каждые две страницы кого-нибудь приканчивает. Читателю эти убиения обрыднут очень скоро, и даже перемежая каждые десять убиений одним половым актом, автор нисколько не повысит увлекательности сюжета. Необходимо позаботиться о достоверности и соответствии описываемых событий.