Текст книги "История и фантастика"

Автор книги: Анджей Сапковский

Соавторы: Станислав Бересь
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Против ваших рассуждений можно выдвинуть два контраргумента. Один из них исторический: Геремек пишет, что даже самые жестокие публичные экзекуции времен средневековья ничуть не замедляли процесса преступности. Сейчас у нас похожая ситуация.

– Это демагогический аргумент. Во-первых, в давние времена никакая смерть не была сенсацией. Никакая! Поэтому и публичная казнь не могла никого напугать. Во-вторых, у части преступников не было иной возможности выжить. Это были люди, отвергнутые обществом. Древесной корой можно питаться лишь несколько дней, больше нельзя. Мысль же о том, что их могут насадить на кол либо сжечь живьем, не могла удержать, например, от того, чтобы ограбить и убить купца. Им надо было как-то жить. Сегодня дело обстоит иначе. Никто меня не убедит, что похищения людей ради выкупа – занятие бедняков и голодающих. Убивают не бедные и голодные.

– Исследования, проведенные в тех штатах США, где существует смертная казнь, показывают, что уровень преступности там отнюдь не ниже, чем в других. Это второй – на сей раз современный – аргумент против смертной казни.

– Возможно. На демагогические аргументы у меня есть столь же демагогические ответы: видимо, в США выносится слишком мало смертных приговоров. А возможно, лишение преступников жизни при помощи инъекций – чрезмерная доброта и альтруизм? Я уж не говорю о том, что в Соединенных Штатах смертные приговоры в настоящее время приводятся в исполнение спустя тридцать лет после их вынесения, поэтому большинство осужденных умирают своей смертью. Им следует научиться курить в тюрьмах, потому что даже рак легких убивает скорее, чем правосудие…

– Ежели мы так уж кружим вокруг смерти, то хотелось бы спросить вас об отношении к умерщвлению животных. Вы, кажется, ярый охотник и рыболов. Однако я слышал, вы выпускаете пойманных рыб…

– Что ж, так надо. Еще какое-то время назад я был убежден, что рыболовство и охота – не что иное, как атавизм: ловить, добывать, короче говоря, получать кусок вкусного мяса. Поэтому, если человек рыбачит или охотится, хоть не ест ни рыбу, ни животных, то у меня здесь, как говорится, не сходятся концы с концами. Возможно, рассуждал я иногда, этому человеку лучше было бы купить себе скрипку, а не удочку или ружье? Однако прошло какое-то время, и многое сильно изменилось. Если мы станем убивать пойманных рыб, то уничтожим их, причем с молниеносной скоростью. Поэтому, хоть я по-прежнему считаю ловлю атавизмом, я невероятно редко умерщвляю и забираю то, что поймал. В принципе я также не охочусь на виды, которые не ем. Если б я случайно поймал такую рыбу, то наверняка б ее выпустил, хоть это и малоправдоподобно, учитывая специфику моего рыболовства, которая гарантирует избирательность. В охоте действуют такие же правила: я целюсь только в конкретных животных. Если стрелок на полатях поджидает двухсоткилограммового одинца, он наверняка не станет стрелять в зверя поменьше.

– Я знаю, что такой вопрос выставит меня не в лучшем свете, но я где-то вычитал, что вы занимаетесь мушиной рыбалкой. В чем тут дело? В качестве приманки вы используете муху? Думается, это было бы слишком легко…

– Муха – это приманка. Искусственная – то есть, упрощенно говоря, имитирующая насекомое. А это далеко не просто. Научиться так ловить невероятно трудно. Это занятие для элиты. Немногочисленной. Умеющей.

– Ага. Понятно. Иначе говоря, вы даруете жизнь пойманной рыбе. А как с другими существами?

– Я не исповедую буддийскую или какую-либо другую вегетарианскую веру, исходящую из принципа защиты жизни всех животных. К этой проблеме у меня вполне прагматичный подход. Я уже видывал экологов с вегетарианскими лозунгами на устах, которые втихаря уплетали рульки, а ботинки из телячьей кожи носили вполне открыто. Что они думают? Что с теленка содрали шкуру и ободранного снова пустили на лужок? А может, просто вырезали из него кусочек, который со временем отрастет? (Иронически.)Что за люди? Яйца им не помеха, икру они также едят очень даже охотно, как будто тот осетр ходил по пляжу и сам раздавал ее рыбакам, приговаривая: «Берите, парни, берите, мне уже ни к чему». (Смеются.)Ведь рыбу-то надо сперва прикончить, выпотрошить, а мясо выкинуть, потому что икра дороже и питательнее.

– Думаю, ваши многочисленные читатели представляют вас себе чуточку в виде ведьмака, одним ударом разделывающего индюков и кур. Так, может, то, что вы сейчас сказали, не соответствует вашим литературным интересам? Может быть, вы без особой радости признаетесь своим почитателям, что такое поведение вам не свойственно?

– Все не так. Искать в герое черты автора – огромная ошибка. Возможно, существуют творческие личности, которые не в силах освободиться от пут собственной биографии, и все, что они описывают, исходит из их личного опыта, то есть, например, несчастных жизненных историй, неудачных романов с женщинами. В моем случае все обстоит совершенно иначе. Вымысел – это абсолютный вымысел, опуская, разумеется, вопрос, о котором мы уже говорили, то есть пропускание создаваемого персонажа сквозь сито своей личности. Однако если кто-то пробует искать в саге о ведьмаке мой портрет, то я только сочувственно усмехаюсь: вот еще один наивный, верящий, что авторица, со смаком описывающая общение женщины с женщиной, наверняка сама лесбиянка, а тот, кто в подробностях пишет о пьяных дебошах, ежедневно упивается вусмерть. Все совсем не так, черт побери! Мое творчество содержит фантазию уже в самом названии, так что здесь трудно выискивать какую-либо корреляцию между романной фабулой и жизнью автора. Впрочем, я знаю, как нелегко освободиться от мышления такого рода. Кстати, у меня дома есть меч, он висит вон на той стене, а получил я его когда-то в подарок от одного фэна. Однако это вовсе не означает, что я каждое утро бегаю с этим мечом вокруг квартала, приканчивая походя двух-трех встречных – например, бездомных или шурующих по помойкам людей.

– Совершенно ясно, что уж настолько-то наивными ваших читателей не назовешь. Однако надо помнить, что даже двадцатилетние студенты полонистики порой с трудом отделяют личность автора от личности рассказчика или лирического героя. Существует определенное инстинктивное стремление к такой идентификации.

– Случается. Персонажем одного моего рассказа, написанного от первого лица, был кот. Это должно развеять все сомнения – ведь я явно не кот, хотя очень хотел бы им быть, потому что у кота шикарная жизнь.

– Стало быть, индюков Анджей Сапковский не убивает. Даже на праздники?

– А зачем? На то есть супермаркеты.

– И не делает этого из любви ко всем тварям небесным, а не из чисто практических соображений?

– Только и исключительно из практических. Ни метафизики, ни религиозных или моральных табу в этом нет ни на грош. Забивать свинью, когда магазины полны разделанного, развешанного и упакованного мяса, – полнейшая бессмыслица.

– А вот мой сосед любит ради удовольствия прикончить кролика…

– О нет, я далек от этого. Я б никогда не сделал ничего подобного. Никогда. Гарантирую, что, увидев хозяина, собирающегося забить индюка, я не стану его умолять: «Дайте мне топорик, дайте, я сам, сам!» Нет, упаси Боже! Однако порой мне случается попросить крестьянина забить для меня отобранного предварительно петуха. У нас, мушиных рыбаков, петушиные перья в цене. Однако сам я никогда б не взялся рубить петухам головы. Еще кровью измажешься, или палец себе отсечешь…

– Я все чаще замечаю, что нынешние мужчины, получающие живую рыбу в подарок, держат ее в ванне все праздники.

– А вот этого попрошу мне не при писывать.

– А я и не собирался. Просто меня интересует ваше мнение относительно современного типа мужчин. Они уже не справляются даже с основными хозяйственными обязанностями, не способны забить ни одно живое существо…

– И на здоровье. Не забывайте: убить индюка или курицу не такое простое дело. Для этого нужен действительно fest [103]103
  Крепкий (нем.).


[Закрыть]мужик. Ну и умение. Однако признаюсь, я смотрю на современных мужчин, о которых вы говорите, с определенной дозой сострадания. Ну кто же разделает принесенную рыбаком рыбу, если не он сам? Женщина?

– Так чаще всего и происходит.

– Настоящий охотник никогда бы этого не допустил. Свежевание добычи – его привилегия и обязанность.

– Вы рассуждаете не как типичный яйцеголовый…

– Потому что я не из нашей эпохи. Меня воспитали в культе природы, с которой я с малолетства был запанибрата. Уже ребенком умел различать виды лягушек, ящериц и прочих гадов. Я знал, какие животные опасны и их лучше не трогать. Не могу представить себе, чтобы кто-то не смог обработать рыбу. Дайте мне осьминога, меч-рыбу или кальмара, даже полутораметрового, и я это сделаю. Даже жирафа или слона я смог бы освежевать, просто мне понадобилась бы лесенка повыше и стол, чтобы добраться ножом.

Вы правы в том, что все больше мужчин совершенно не годятся для такой работы. Однажды мы с коллегой попросили одного знакомого помочь нам освежевать оленя. Так его вывернуло наизнанку.

– Ибо таков мужчина нашего времени.

– Я часто слышу удивленные замечания: «Так ты на рыбалку ходишь? И не боишься? Кусты, клещи, комары, тротуаров нет, можно испортить ботинки! Ты ходишь в лес?! Ведь заблудишься же! Грибы собираешь? Отравишься! Разве не знаешь, что зонтичный гриб легко перепутать с весёлкой обыкновенной!» Слыша такое, я не знаю, смеяться или плакать, особенно если это говорит мужчина. Принять зонтичный гриб за мухомор так же легко, как корову за козу. Возможно, кто-то путает этих животных, но со мной такого не случается.

– А откуда, собственно, у вас столь тесные узы с прирадой? Вы же – дитя города, родились в Лодзи?

– Сколько я себя помню, каникулы я проводил вдали от цивилизации. Мой дед был охотником, лесным человеком. Он вел меня за руку и показывал – вот это еж, это осока, а вот это дуб, а вон то – навозный жук. Конечно, сейчас я упрощаю, но примерно так выглядело мое воспитание дедушкой. Причем это не были какие-то принудительные прогулки. Я никогда не думал: «О Господи, и когда же этот старый хрыч меня отпустит!» Меня страшно радовали наши походы. Я до сих пор считаю их самой лучшей формой проведения свободного времени, отдыха.

– Вы охотились с дедом?

– Нет, малышей на охоту не брали из чисто практических соображений – вставать надо было рано утром, но главное – им не разрешалось пользоваться огнестрельным оружием. К таким таинствам дети не допускались. А позже, когда я уже подрос, оказалось, что охота, которая у всей моей родни была в крови, неосуществима по экономическим причинам. Кроме того, охотничьи клубы были герметично замкнутыми, состояли в основном из военных пенсионеров, лесничих, гебистов. В определенный момент охоту даже начали связывать с коммунистической верхушкой. Я пришел к выводу, что не хочу оставаться в такой компании. Чтобы попасть в охотничьи круги, в заколдованный круг действующих и вышедших на пенсию офицеров Войска Польского и службы безопасности, требовались огромные усилия, всяческие ходы, прямо-таки раболепство. И мне пришлось бы проситься к таким людям? Это единственная причина, почему я не стал охотником.

Однако у нас с другом много знакомых охотников, у которых мы иногда просим или покупаем какое-нибудь застреленное животное. Мы любим полакомиться дичью, поэтому то, что выпросим, вешаем за ноги на перекладину и вытаскиваем ножи. Наши жены и другие женщины поглядывают на нас с опаской и восхищением. Моя жена не знает даже, как приготовить селедку. И уж наверняка понятия не имеет, что у такой рыбы внутри, потому что покупает готовое филе в баночках. Я уж не говорю о живом соме или угре, к которым она не подошла бы из страха.

– К какому периоду относятся ваши детские близкие контакты с природой?

– К началу пятидесятых годов. Тогда любая рощица казалась мне джунглями, дремучим лесом, и в какой-то степени это действительно было так. Тому несколько причин, в частности – отсутствие автомобилей, которые в те времена были большой редкостью. Иным было и отношение к природе. Леса еще не стали центрами отдыха для крупных промышленных предприятий, которые вывозят туда людей автобусами на экскурсии. Сейчас в лесу невозможно шагу ступить, чтобы не споткнуться о банку из-под пива или пластиковую бутылку из-под газировки, не говоря уж о туалетной бумаге и презервативах. Когда-то леса были дикие. Сегодня они – свалка всего, что только возможно.

– А когда контакты с природой оборвались?

– Они не обрывались. После смерти дедушки я ходил по грибы с отцом. Это всегда было для меня огромным удовольствием. Не знаю, возможно, из-за отсутствия других радостей. Компьютерных игр еще не было и в помине.

– Вы трогательно рассказываете о своем увлечении природой, но ведь и родной город должен был оставить в вас свой след. Вчера ночью я немного побродил по Лодзи, никак не мог уснуть. Самое сильное впечатление производят опустевшие «киношные» фабрики, прелестные ганзейские дома и подозрительные типы, которые того и гляди дадут тебе по морде. Ваша мать – я читал – родом из этого города. Какая это была родня? Интеллигентская, рабочая, смешанная? Что значит быть лодзинским ребенком? В случае Тувима – многое!..

– Семью матери действительно следует считать лодзинской и интеллигентской, хотя, насколько мне известно, не так уж много поколений отделяло ее от одной из подлодзинских – или, кажется, подкелицких – деревень. Впрочем, какое это имеет значение? На мой взгляд – никакого.

– Я слышал от кого-то – не помню, от кого, – что ваш отец в 1918 году прибыл в Вильнюс из российской глубинки. Значит ли это, что он родился в ссылке? После 1863-го или 1905 годов? Кстати, я где-то читал, что ваш дед был начальником почты в Свенцянах. Как это все соотносится?

– Это немного запутанно, но попытаюсь объяснить. Мелкая польская шляхта издавна жила на Ковенщине. Дед же, отец отца, долгие годы служил в царской армии, в частности, воевал на Кавказе и в Манчжурии. Покончив с военной службой, дед перетащил семью в Россию, в Вологду, а оттуда, уже во время революции, Сапковские совершили обратный exodus [104]104
  Исход (греч.).


[Закрыть]и вернулись в Литву на Виленщину, к тому времени – польскую. В Свенцянах – кстати, Новых, – дед стал почтовым служащим, отец же учился в Вильнюсе.

– А о чем говорит ваш герб «Равич»? Известно ли, как он влиял на семейную историю.

– Равич – не мой герб, а интернетный «ник» (это странное определение происходит от английского nickname – псевдоним). Мой истинный родовой герб, который, к сожалению, неудачно выглядит в интернет-транскрипции – Lodzia, – лодка. А как выглядит лодка – знают все [105]105
  Слово «Lodzia» (лодзя) в интернет-транскрипции выглядит как «Lodzia» (ледзя). Ледзя же – женское уменьшительное и, к тому же в молодежном сленге отождествляющееся с оральным сексом.


[Закрыть].

– Когда-то вы признались: «Во мне силой пытались пробудить технические способности, которых у меня нет ни на грош». Кто и зачем это делал? Слово «силой» – шутка или адекватное определение? Поскольку этот мотив очень часто звучит в ваших интервью, получается, что у вас создали комплекс? Это как-то сказалось на вашей писательской работе?

– Отец, сам типичный гуманитарий, по собственному опыту знал, что гуманитарные науки – никакое не будущее. Окончив гуманитарное учебное заведение, можно стать либо учителем, либо каким-нибудь писарем или клерком, аббревиатура которого расшифровывается как DUPA [106]106
  DUPA (Dobry Urzędnik Państwowej Administracji) – хороший чиновник государственной администрации. Польское слово «dupa» переводится как «задница».


[Закрыть]. Поэтому неудивительно, что сыну своему он, любя, не желал такой судьбы. А это были, напоминаю, времена, когда попутно с нашим незабвенным социализмом в Польше взрастал культ инженера, укладывающего фундаменты, ставящего новые стеклянные дома, строящего фабрики, соединяющего мостами берега рек, а порой, когда надо, и поворачивающего течение этих рек вспять. В результате – пользующегося всеобщим уважением и утопающего во всяческих благах. Поэтому надо, решил мой папа, воспитывать из подростка инженера. «Силовое» давление состояло в том, что он приносил домой и подсовывал мне «Горизонты техники для детей». И вздыхал, когда малец, имеющий нулевое предрасположение к технике, с отвращением отбрасывал «Горизонты» и снова углублялся в ля Верна, Сенкевича, Дюма или Карла Мэя, читать которых мне вовсе не запрещали. Даже наоборот.

– А до вас кто-нибудь из родни проявлял писательский синдром? Или вы – первый Сапковский, взявшийся за перо?

– В полностью профессиональном масштабе – да, насколько мне известно, я был первым и единственным. Однако среди моей родни всегда бытовал культ чтения и начитанности, поэтому все неплохо справлялись с пером и словом. А по нынешним меркам – гораздо больше, чем неплохо.

– Находите ли вы в себе какие-то отголоски своих родителей или других предков? Считаете ли генетическую наследственность проклятием или благом? А может, вы обнаруживаете в себе нечто такое, чего не было ни у кого в родне и что вы считаете присущим исключительно себе – так сказать, личной собственностью?

– Не считаю, не верю и не обнаруживаю. Честно говоря, я мало времени уделяю этой проблеме. Поскольку у меня есть то более срочные, то более интересные занятия.

– Но в конце концов вы пошли обучаться международной торговле. Значит, считали профессию торговца (в системе абсурдной коммунистической экономики) чем-то, что можно принять?

– С абсурдной, как вы выразились, коммунистической экономикой я, к счастью, соприкоснулся в весьма малой степени. Поясню сказанное, продолжая предыдущий ответ. Когда подошло время отправить подростка в институт, мой родитель уже знал, что о политехническом говорить нечего и инженера из меня сделать не удастся. А поскольку в Лодзинском университете в то время как раз открывалось отделение внешней торговли, он решил, что это все-таки лучше, чем юриспруденция или философия, а заграничный торговец это что-то вроде «полуинженера». Таким образом, я обрел профессию, в которой экономика была экономикой реальной, аутентичной и свободной от абсурда, как и велели Господь Бог, Адам Смит и Джон Мейнард Кейнс. Был, правда, где-то на втором плане и Карл Маркс, но, как говорится, он почти не мешал.

– Если верить числам, в общем во Внешторге вы проработали двадцать два года. Как я читал, это пришлось на 1972–1994 годы. Последние десять лет вам, вероятно, приходилось сидеть как на иголках, поскольку литературный дебют был уже позади. Что вам помогало выдержать: паспорт на руках и свободный доступ на Запад?

– Я уже говорил и, думаю, достаточно ясно: это была хорошая и интересная job [107]107
  Работа (англ.).


[Закрыть]. Литературную деятельность, а еще раньше – попытки заняться переводами – я считал чем-то вроде хобби, этаким, как говорят немцы, Freizeitaktivitat [108]108
  активность в свободное время (нем.).


[Закрыть]. Это не были – хоть вы наверняка хотели бы услышать – метания, конвульсии и спазмы запертого в тесной клетке орла. Я мог бы говорить именно так и быть модным. Но я и не подумаю лгать и становиться в один ряд с шеренгой врунов и лицемеров, которые теперь на всех углах повествуют, как они рвались на волю из мрачных застенков режима и как не переставая боролись с этим режимом.

– Десятилетие писательской деятельности в конторе – опыт, сближающий вас с Кафкой и Гомбровичем. Но они страдали, а вы вроде бы – нет… По крайней мере так следует из вашего высказывания. Как же так?

– Я не испытывал за письменным столом экзистенциальных терзаний, не выл, не тощал, не умирал от прогрессирующей интеллектуальной Weltschmertz [109]109
  Мировая скорбь (нем.).


[Закрыть]. Я бы даже сказал – совсем наоборот. Ну что ж, видимо, не мне тягаться с Гомбровичем. И, знаете, я как-нибудь это переживу. Невелика беда.

– Когда-то вы с облегчением сказали: «Теперь мне не надо отмечать приход и уход, нет у меня ни руководителей, ни директоров». Однако такое облегчение кое-что значит.

Как вы вообще – с вашим характером язвительного индивидуалиста – могли работать в коммунистической фирме с какими-то руководителями и директорами на шее? Мне это совершенно непонятно…

– Ну, что правда, то правда. Даже такая прекрасная job, как торговля, имеет свои недостатки: рано вставать, журнал прихода-ухода, руководители… Как я управлялся? Очень просто – в соответствии со здравым американским принципом: If you cant beat them, join them [110]110
  Если не можешь побить их, присоединись к ним (англ.).


[Закрыть].

Вскоре сам стал руководителем с характером язвительного индивидуалиста.

– О ваших лингвистических талантах ходят легенды. «Он читает на восемнадцати языках, общается на семи», – пишет Моника Голомб в «Жиче». Не знаю, где она выкопала такие данные, но после одного дня бесед с вами я тоже слышу, что вы выражаетесь по-английски, по-французски, по-русски, по-чешски и на латыни. Сколькими языками вы владеете еще? Это благотворное влияние внешней торговли или прирожденный талант?

– Оставим в стороне легенды, поговорим о фактах. А факты таковы: когда я еще не умел читать сам, мне читали вслух. Классиков. В том числе и иностранных. В оригиналах. В двенадцатилетнем возрасте я уже хорошо читал по-немецки и по-русски. У меня не было проблем с языками ни в школе, ни в институте (если б были, я немедля вылетел бы из внешней торговли). Семестровые экзамены по языкам у нас считались самыми трудными. Если бы, к примеру, я завалил политэкономию или международное право, то мог остаться на второй год. А если бы завалил язык, тоже остался б на второй год, только уже на другом факультете. Осесть в загранторговле я б уже не мог. Так что работа в торговле требовала постоянной языковой практики, а без практики контакт с живым языком теряется.

– Переход к профессиональной литературной деятельности был результатом банкротства фирмы… Ну, во всяком случае, частично, потому что иначе неизвестно, решились ли бы вы. Выходит, здесь роль сыграла случайность, лотерея? Или только холодный математический расчет и сознательная режиссура? Не так, думается, легко на сороковом году жизни стать другим человеком… Я бы испугался немного сделать шаг в пустоту.

– И я боялся, не скрываю. Я осознавал серьезность предпринимаемого поступка. Впрочем, для меня это не было рубежом, жизненный поворот затронул также и мою «основную» в то время специальность. Это было перепутье, с которого вело множество дорог. Сегодня я полностью уверен, что избрал самую подходящую. В то время у меня такой уверенности не было и не могло быть. Так – русская рулетка.

– Рассказ «Ведьмак» – признались вы когда-то – не был первым текстом, за который вы получили гонорар. А какой же был первым? В сказанном скрывается какой-то подвох или тайна?

– Как всегда, у меня в сказанном абсолютно ничего не скрывается. До дебюта в фантастике я писал и публиковал другие тексты. Писал на конкурсы и получал призы. Я не говорю об этих текстах и говорить не собираюсь, сей факт должен говорить сам за себя.

– Первый том «Ведьмака» вы опубликовали, насколько мне известно, в издательстве «Репортер». Что за таинственный издатель? Мирослав Ковальский до «СуперНовы» [111]111
  СуперНова (SuperNowa – Super Niezaleźna Oficyna Wydawnicza) – польское издательство, выпускающее фантастику.


[Закрыть]? Если нет, то, значит, вы предали «Репортер»? Или они вас?..

– Издательство «Репортер» выпустило сборничек из первых пяти моих рассказов. Совершенно неожиданно для меня, спустя четыре года после моего дебюта. Выпустило – и забыло. И больше к этой теме не возвращалось. От них ни разу не поступало ни предложения, ни хотя бы вопроса. Полнейшее безразличие. Поэтому, когда появилась – в лице Мирослава Ковальского – активная и желающая сотрудничать «СуперНова», я решил, что с «Репортером» меня не связывает ничего, кроме истории. Значит, никого я не предавал, договоров не разрывал, слова не нарушал. Одни – не хотели, другие – хотели. Вот и все. Обычный факт из жизни писателя.

– Чуть раньше мы беседовали о вашем дедушке и о детстве. Хотелось бы знать, в какой степени страсть к истории была вам привита уже в родительском доме. Особенно меня интересует, разговаривали ли с вами – разумеется, когда вы были еще ребенком, – о таких вещах, как, например, Катынь или Ялта?

– Нет, дома при мне вообще не затрагивали эти вопросы. Возможно, потому, что я не годился в партнеры при дискуссиях на подобные темы. Кроме того, отец был государственным чиновником, у соседей же отросли огро-о-омные уши.

– А может, родные просто пытались вас уберечь?

– Возможно, срабатывал инстинкт самосохранения. Кто знает, что бы произошло, если б этакий семилетний сосунок начал в школе рассуждать о Катыни? Может, просто получил бы двойку, а может, это пошло бы куда-нибудь дальше. Хотя я никогда не сталкивался с учителями, способными таким образом использовать слова ученика. Случалось даже, что на уроке истории в начальных классах [112]112
  Т. е. в восьмилетке.


[Закрыть]поднимался какой-нибудь мальчик и говорил, что, по его мнению, причина вступления СССР в войну в 1939 году была совсем не та, которую приводят в учебниках, не защита Польши от Гитлера. Это сразу же провоцировало вопросы: а кто их просил нас защищать и т. п. Однако к истине человек приходит сам, пытаясь разложить в голове по полочкам те обрывки знаний, которыми располагает.

– Вы помните, когда вам удалось реконструировать истинную картину нашей истории?

– Довольно поздно, лишь когда я получил доступ к литературе, которую невозможно было достать в библиотеках.

– То есть уже в лицее или институте?

– Гораздо позже. Конечно, и раньше частенько болтали об этом, и известно было многое. Помню, с официальной версией запретных тем я впервые столкнулся, читая первое издание «Колумбов» Романа Братного [113]113
  Известный роман о Варшавском восстании, в котором цензура впервые позволила упомянуть о Катыни и убитых там НКВД польских офицерах.


[Закрыть]. Ведь там о Катыни говорится expressis verbis [114]114
  Прямым текстом (лат.).


[Закрыть]. Эту книжку я прочел, когда мне было десять или двенадцать лет. В то время дома уже бывали приглушенные разговоры, так что я неплохо ориентировался в катынской трагедии. Однако меня не воспитывали в атмосфере ненависти, не источали яд, не учили презрению. И очень хорошо – все проблемы такого рода должны рассматриваться без эмоций, как вчерашние, исторические. Утверждения типа: «Я ненавижу Советы, а Завишу Черного обожаю» кажутся мне весьма тривиальными и плоскими.

У истории свои законы, она изобилует примерами невероятной подлости, нарушения соглашений и пактов, а также обычных принципов порядочности. Как бы мы себя чувствовали, если б кто-то сказал, что ненавидит нас, поляков, потому что мы-де были в армии, которая насиловала женщин в Берлине? Или если б кто-нибудь непрерывно тыкал нам тем, что мы творили в Кремле во времена Сапегов, Жулкевских и самозванцев?

– В кругу ваших ровесников поднимались темы, касающиеся новейшей истории?

– Конечно. Прежде всего это были многочисленные анекдоты, составлявшие часть нашей своеобразной культуры. Все мы знали, о чем поет Владимир Высоцкий, хотя нам никто официально не говорил о лагерях. Важную демифологизирующую роль в этом сыграла литература. Вначале мы прошли через «Как закалялась сталь», но потом получили Шолохова, взгляды которого на революцию были лишены эмоциональной идеологизации, показывали грязь и кровь по обе стороны. Естественно, Шолохов был нам ближе.

– Во времена ПНР мы жили, пожалуй, в каком-то болезненном противоречии между тем, что есть, и тем, что пишут и говорят. Я прекрасно помню март 1968 года [115]115
  В марте 1968 года по всей Польше прокатились студенческие протесты против запрещения спектакля К. Деймека «Дзяды» и ужесточения цензуры. 8–11 марта в Варшаве были столкновения студентов с милицией, за которыми последовали политические репрессии.


[Закрыть], когда, возвращаясь из окруженного отрядами ZOMO [116]116
  Моторизованные отряды гражданской милиции (1956–1999). Внутренние войска милиции, созданные для ликвидации беспорядков.


[Закрыть]Политехнического института, получил палкой по спине за то, что носил двоюродному брату – он бастовал – пирожки. Я был мокрый и потрясенный. По дороге купил отцу газету и на первой странице прочел, что во варшавских учебных заведениях все спокойно. Знаете, это ужасно, но две эти правды сосуществовали во мне, я бы даже сказал, что та, которую я видел, была слабее, менее реальной, нежели та, о которой читал. А вам случалось испытывать подобное шизофреническое раздвоение?

– Насколько я помню, мышление людей в то время было заполнено смесью прагматизма и оппортунизма. Такое сочетание прекрасно себя оправдывало: если в человеке не было ростков Траугута или Петра Высоцкого [117]117
  Ромуальд Траугут, Петр Высоцкий – деятели и участники Польского восстания 1830–1831 гг.


[Закрыть], чтобы рвануть из школы подхорунжих со штык-ножами, то он сидел тихо. Надо же было как-то жить, поэтому поляки смирялись с реальностью. Конечно, всякий раз, когда происходило что-то серьезное, какой-нибудь довоенный дедок слушал, что об этом говорит «Свободная Европа». Изображаемые ею факты тоже казались не вполне реальными. Мы крепко сомневались в правдивости того, что они там говорили. Репрессии ни разу не коснулись меня непосредственно, я не получал дубинкой по шее, не вмешивался в события настолько, чтобы почувствовать ненависть к зомовцам. Март в Лодзи проходил спокойно, без таких столкновений и эксцессов, как в Варшаве. Было немного стычек в городе, но все быстро кончилось. Сказанное, конечно, не означает, что я оправдывал или превозносил действия системы, Боже упаси. Однако я не чувствовал в себе сколько-нибудь крупного заряда отрицательных эмоций. Тогда никто, будучи в здравом уме, не верил в какие-либо изменения. Во всяком случае, я в это не верил.

– И вам не хотелось разбрасывать листовки, распространять подпольную литературу, участвовать в каких-то нелегальных действиях?

– Поскольку я не верил ни в какие изменения, то присоединяться к какому-либо псевдооппозиционному кружку или шушукающейся по углам группке и плевать ядом в коммунистов я считал пустой тратой времени. Никто не утверждал, что их надо любить и верить во все, что они говорят, но когда кто-нибудь затевал разговор о том, что с ними надо начинать бороться, я мог сказать только одно: глупости. Я был глубоко убежден в том, что если все оппозиционеры еще не сидят в каталажках, то это доказывает лишь полное отсутствие организованности и слабость системы. Потому что бестолковщина захлестнула не только хозяйственную сферу государства, но и секретные службы, задачей которых было сажать анархистов и прочих врагов правительства туда, где им место, то есть в психушки. То, что ничего подобного все еще не происходит, было свидетельством отрицательного естественного отбора: в эти службы шел только последний недоумок, которого уже нигде больше не принимали, либо сукин сын, который теперь мог разыгрывать из себя перед каким-нибудь сопляком или студентом героя. В результате в спецслужбах происходило имбридинговое размножение.

– Так вы думаете сегодня или думали тогда?

– Так я думал уже тогда.

– Мне кажется, тогда мы еще не осознавали, что система поражена гангреной.

– Я осознавал. Я следил за тем, что творится в нашем хозяйстве, потому что знал, как оно функционирует в других странах. Нам говорили, что в Соединенных Штатах царит мрак, в котором буйствуют гангстеры и куклуксклановцы, убивающие негров, но даже у такого десятилетнего мальца, каким был я, видевшего товары, привезенные оттуда моряками, возникал вопрос: почему у нас такого не производят? Аргументация, что, мол, наши деньги идут на оборону страны от немцев, которые в любой момент могут на нас напасть, очень скоро перестала меня убеждать. Ответ был простой – не производим, потому что не умеем или не из чего. Ибо у нас неразвитая, неорганизованная промышленность, запутавшаяся в СЭВовских договорах, заставляющих нас производить ненужные товары и запрещающая делать то, что действительно необходимо. Такой образ мышления оправдывался в любом случае. Почему нет кофе или колбасы? – спрашивал подросток, прекрасно понимавший, что не каждый может иметь автомобиль, что мы не можем телепортироваться с места на место и летать из Варшавы в Гданьск на собственном самолете. Это он понимал. Но почему обожающий нас Советский Союз не может поставлять нам кофе? Почему у наших друзей из ГДР есть чайники со свистком, а у нас нет? Вовсе не надо быть экономистом, чтобы понять, в чем тут дело. Уже позже, когда я стал торговцем, я ездил по свету и с величайшим трудом пытался объяснить моему контрагенту, почему мы не можем производить товар, который ему хотелось бы получить. Он смотрел на меня как на недоумка, потому что – ну как же так, мы не можем производить пуговицы?! Или замки-молнии?! Он заказывает мне крупную партию кожаных брюк, а я ему говорю, что он взамен должен поставить мне замки, ибо мы не можем их изготовить у себя. И как я должен ему это объяснить? Что замки-молнии изготовляет частник, а государственная фирма их у него не купит, поскольку… и т. д. Думаю, именно тогда я и стал писателем. Научился так выкручиваться, стараясь правдоподобно лгать, чтобы убедить своего контрагента, что здорово натренировался в искусстве выдумывания. В этом деле я стал – и до сих пор считаюсь – профессионалом. И ведь все только для того, чтобы клиент поверил в мою историйку об отсутствии замков-молний. Бессмысленность подобной ситуации была столь явной, что не увидеть ее было невозможно.