Текст книги "Зазеркальная Империя. Трилогия"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 65 страниц)

23

Ладыженский оттолкнул от себя план Санкт-Петербурга, размалеванный разноцветными карандашами, словно детская книжка-раскраска, и поскреб в затылке.

– Ну… Я не знаю. По-моему можно рискнуть…

– Почему это рискнуть? – вскинулся лейб-драгунский ротмистр Щербатов, однополчанин Кирилла. – Какой здесь риск, господа? Да мы одним ударом свернем рыжему выскочке шею!

– Я тоже «за», – пробасил штаб-ротмистр Новосильцев. – Чего турусы на колесах разводить? Один раз живем…

– Погодите, погодите, – остановил всех худощавый и изящный граф Никита Романович Толстой, полковник и командир третьего батальона Измайловского полка, поправляя на переносице свои аккуратные очки в металлической оправе, делавшие его похожим на школьного учителя. – Мы же не можем на сегодня заручиться поддержкой ни одного из гвардейских полков, не говоря уже об армейских. Вот вы, Александр Павлович, сможете, к примеру, вывести из казарм своих «царицыных улан» с полной выкладкой и на боевой технике?

– Нет, – безмятежно ответил Бежецкий и улыбнулся. – Не смогу.

– Вот видите? – указал на него Толстой. – О чем же можно говорить, когда даже князь Бежецкий не может гарантировать поддержки своего полка?

Александр снова улыбнулся.

– Я не могу вывести свой полк на улицы, – он сделал паузу, – потому, что не считаю для себя возможным приказывать своим подчиненным в таком деле, в котором решающим фактором является честь и совесть отдельного человека. Но могу гарантировать, что мой полк не поднимет оружия против нас, если… подчеркиваю – если, мы, здесь сидящие, и наши сторонники решимся выступить против узурпатора. Я думаю… – В комнате поднялся ропот, и Бежецкий вынужден был повысить голос. – Я думаю, что мои однополчане, находящиеся здесь, это подтвердят.

С мест раздались крики «Да, да, конечно!», а экзальтированный поручик Лихонос даже зааплодировал.

– Более того! – Александр жестом руки призвал собравшихся к тишине. – Мне кажется, что большинство из собравшихся здесь офицеров гвардии может сказать то же и о своих товарищах…

Ответом ему снова были одобрительные выкрики.

– Но собравшиеся здесь офицеры представляют далеко не всю гвардию, князь! – снова взял слово граф Толстой. – К примеру, я не вижу здесь ни одного офицера из Флотского экипажа. Нет павловцев, литовцев, московцев, конногренадер… Не вижу ни одного гродненского гусара, да и гусар вообще…

– Врете, Никита Романович! – тут же откликнулся князь Багратион-Мухранский, поручик лейб-гусарского полка, откровенно скучающий где-то в задних рядах: сегодня, в отличие от привычных сборищ, вина не подавали. – Тут мы, лейб-гусары!

– Прошу прощения, Петр Сергеевич, – извинился Толстой. – Я вас не заметил.

– Охотно извиняем, – тенорком пропел штаб-ротмистр фон Граббе, тоже носивший красный мундир. – Всем известно, что вы, граф, слабы…

Никита Романович побагровел:

– Что вы имеете в виду, барон?..

– Зрением-с! – нахально заявил гусар. – Всего лишь зрением!

– Прекратите, господа! – вынужден был вмешаться Ладыженский. – Только ссор и поединков нам с вами недоставало!

– Нет, пусть он скажет прилюдно, что именно имел в виду! – продолжал кипятиться граф, натерпевшийся уже предостаточно от задиристых гусар. – Я, знаете ли, не привык терпеть от какого-то колбасника…

– Это кто здесь колбасник? – вскипел в свою очередь фон Граббе, действительно имевший немецкие корни, причем весьма сомнительного происхождения, не исключено, берущие свое начало и от упомянутой Толстым профессии, не слишком уважаемой в дворянской среде.

Забияк удалось утихомирить лишь общими усилиями, и то только когда Бежецкий с Ладыженским дали обоим забиякам слово дворянина, что выступят секундантами на поединке лейб-гусара с измайловцем, буде кто-нибудь из четверых останется в живых после «дела» и не потеряет к оной кровавой забаве интереса.

– Итак, определим цели… Александр Павлович, прошу вас.

Александр пошел «к доске», смущаясь немного, будто и впрямь вернулся в школьные времена, но на полпути его остановил недоуменный бас Новосильцева:

– Позвольте, господа, какие еще цели? Разве мы не идем прямо на Зимний?.. Все вместе, марш-марш!..

– Вы, Михаил Сергеевич, не забыли, что мы в двадцать первом веке живем? – язвительно спросил великолепного кавалергарда капитан Крестовский, один из составителей плана вооруженного выступления. – Не годятся сейчас методы века осьмнадцатого… Смелее, Александр Павлович!..

Обсуждение предстоящего и конкретной роли каждого из заговорщиков затянулось почти до двенадцати ночи.

В конце концов в горячих спорах, чуть ли не переходящих в потасовку (хотя горячительного сегодня так и не выставили), был определен состав ударных отрядов, которым предстояло занять ключевые точки города, розданы карты, сообщены позывные для связи…

– Так когда же конкретно выступаем? – в конце концов задал вопрос, волнующий всех без исключения, чей-то молодой, ломающийся басок.

Александр, стоящий с указкой у большого плана Санкт-Петербурга, прикрепленного к стене, улыбнулся.

– Вчера было рано, – по-ленински прищурившись, заявил он соратникам. Можно было бы и скартавить слегка, но, увы, никто из присутствующих все равно смысла шутки не уловил бы: анекдоты про Ильича остались по ту сторону незримой грани, разделявшей миры. – А завтра будет поздно… Нам кажется, – он обвел рукой «президиум», – что выступать нужно завтра… Вернее, уже сегодня ночью. Есть другие мнения?

Ответом ему был дружный возглас восторга, в котором отдельные возражения и трезвые резоны утонули без остатка…

* * *

Ночной город всосал немногочисленные крытые грузовики, заполненные вооруженными до зубов офицерами, уже не заговорщиками, а инсургентами, и легковушки, в которых разъезжались по своим частям вызвавшиеся поднять свои взводы, роты и батальоны. Время «Ч» было назначено на три часа ночи, разгар часа Быка, когда так сильны чары сна и ожидаемое сопротивление охраны объектов, подлежащих захвату, будет самым слабым. На внезапность выступления делали особенную ставку, и, по зрелом размышлении, все должно было сработать.

Александр с Ладыженским ехали в одном автомобиле, пятитонном армейском «мерседесе» путиловской сборки, направлявшемся к Санкт-Петербургскому и Новому арсеналам, второму из которых, по плану, предстояло стать штабом восстания. К тому же хранящиеся на складах Арсенала артиллерийские орудия крупного калибра при надлежащей их установке, за которую отвечал князь Георгий Васильевич Вяземский, капитан лейб-гвардии второй артиллерийской бригады, могли легко взять под обстрел и Зимний и Таврический дворцы, Петропавловскую крепость, в военном отношении ничтожную, но важную психологически, а также мосты через Неву, связывающие разные части города.

– Мы одним ударом, князь, берем под контроль почти всю Выборгскую сторону, – горячо втолковывал Вяземский Бежецкому, водя фонариком по плану города, лежащему на коленях. – Глядите сами: Арсенал сам по себе крупный стратегический узел, затем Патронный и Механический заводы… На Механическом сейчас, кстати, завершен ремонт двенадцати танков для Второй Финляндской танковой дивизии. Что нам мешает их захватить? Опять же Финляндский вокзал…

«Вокзал, почта, телеграф… – невольно вспомнилось Александру. – Дежа вю какое-то!..»

– А зачем нам вокзал? – спросил он у «стратега» вслух. – Эвакуироваться?

– Вот еще! – фыркнул упитанный и слегка смахивающий на хомяка Георгий Васильевич. – Типун вам на язык, Александр Павлович. На воинских путях товарной станции Финляндского всегда стоят один или несколько составов с военными грузами. В том числе и с оружием, боеприпасами и снаряжением. Пакгаузы вокзальные этим добром вообще забиты доверху… Информация верная, не сомневайтесь!

– Фу, князь, – подначил Бежецкий увлекшегося капитана. – Опускаться до банального мародерства…

– Не мародерство, – отрезал Вяземский, сурово сдвинув редкие кустики белесых бровей. – А реквизиция по праву военного времени! Не для себя же, для общего дела!

Александр шутливо воздел вверх руки, сдаваясь.

– Вот здесь Михаиловское артиллерийское училище, которое отправился поднимать Вадим Мещерский… – продолжил ползать по карте князь.

– Парнишек-то зачем тревожить?

– Молодежь всегда была главной движущей силой любой революции! – последовал категоричный ответ, и протестовать против такого утверждения Александр не решился и постарался свернуть со скользкой темы: слово «революция», особенно в применении к предстоящему восстанию, ему очень не нравилось.

– А Московский полк нам в тыл не ударит, случаем? – Палец полковника уперся в казармы полка, расположенные на пересечении Сампсониевского проспекта и Литовской улицы. – У нас на собрании ведь никого из московцев не было…

– Не стоит волноваться, – легкомысленно махнул рукой князь. – Их командир великий князь Николай Петрович, добрейший человек, терпеть не может Челкина– и конечно же станет держать нейтралитет до конца. До развязки, – поправился он. – Меня лично больше волнуют гродненские гусары.

Да, Бежецкого они волновали не меньше. Хотя лейб-гвардии Гродненский гусарский полк и относился к «старогвардейским» полкам, в среде столичных гвардейских полков он все еще считался «чужаком». Что делать? Гродненские гусары традиционно квартировали в Варшаве и были переведены в столицу всего лишь двенадцать лет назад повелением Александра IV, благоволившего своим бывшим однополчанам и поэтому оказавшего им медвежью услугу. Их место в Царстве Польском занял Сумской гусарский полк, еще в тридцатые годы его величеством Алексеем Николаевичем за отличия в Британской кампании переведенный в ранг гвардейского.

Гродненские гусары и поселены были на отшибе, в казармах, отстроенных на месте Покровских церковных садов, за что и получили язвительное прозвище «садовников», бесившее их до крайности и ставшее поводом к бесчисленному множеству дуэлей, а то и вульгарного мордобоя по пьяной лавочке. Лет через двадцать-тридцать все шероховатости, конечно, сгладились бы сами собой, но… Вероятность того, что, наплевав на гвардейскую солидарность, гродненцы решат отплатить за все шуточки и подначки «петербуржцев», была велика.

– Жаль, что ваш друг Бекбулатов погиб, Александр Павлович, – продолжал Вяземский. – Он-то легко нашел бы к ним ключик…

Бежецкий досадливо дернул плечом: любое воспоминание о кошмарном штаб-ротмистре, едва не отправившем его к праотцам в прошлом году, было неприятно, как скрип металла по стеклу. Деликатный князь решил не развивать скользкую тему – многие в гвардии да и во всем городе, знали о том, как дружны были офицеры, – и замолчал, чертя какие-то сектора на своей карте. Однако воспользоваться минутой тишины, чтобы собраться с мыслями перед «делом», Александру не удалось.

– Извините, Александр Павлович, – осторожно тронул его за рукав Петенька Трубецкой. – У меня не было времени объясниться с вами относительно…

– О чем вы, поручик?

– Я о том аресте… Я не знаю, каким чудом вы оказались на свободе, но, поверьте, искренне рад этому… Вы, наверное, теперь не подадите мне руки, ведь я совершил подлость…

Александр вспомнил, что говорила ему Маргарита об аресте близнеца.

– Бросьте, князь! Я и забыл об этом, – заверил Трубецкого Бежецкий, хотя мозг сверлила мысль: «А близнец-то забыл ли?» – Поэтому вот вам моя рука!

Петенька схватился за протянутую руку, как утопающий за соломинку, преданно, по-собачьи глядя в глаза своего кумира.

– И вообще, поручик. – Александр украдкой поморщился. – Лучше выбросьте-ка из головы все эти глупости… Скоро в бой.

Почти в этот самый момент грузовик замедлил ход и остановился, по пологу кузова требовательно постучали, и голос Ладыженского сообщил:

– Приехали, господа. Пора…

24

– Ваша светлость! Ваша светлость!..

Борис Лаврентьевич с трудом разлепил глаза и с огромным недоумением уставился на трясущегося без малого восьмидесятипятилетнего лакея Евграфыча, настоящего патриарха, «ходящего» за «барином» с незапамятных времен. На светящемся табло часов только что выскочили несуразные розовые цифры «4:12».

«Чего четыре – дня или ночи? – с трудом, словно несмазанные шестеренки, ворочались, просыпаясь, мозги всесильного князя. – Хотя… Четыре дня это вроде бы шестнадцать…»

Словно в подтверждение, сквозь щель неплотно сдвинутых гардин пробивался синий предрассветный луч.

– Беда, ваша светлость!..

– Какого черта ты, старый, меня будишь в такую рань?! – взбеленился, окончательно просыпаясь, светлейший. – В дворники захотел? В истопники? Я вот тебе дам, хозяина ни свет ни заря будить! В богадельню, сегодня же! Сей момент!..

Старик медленно и раздельно, словно огромная кукла-марионетка, заржавевшая в сочленениях, рухнул на колени, дробно грохнув ветхими костями об пол, однако упрямо продолжал талдычить свое:

– Беда, батюшка! Не гневись ты на старика никчемного, беда!..

– Да в чем же дело?!! – заорал Борис Лаврентьевич, швыряя в сердцах в старика скомканным ночным колпаком и садясь на кровати. – Пожар, что ли? Толком говори, орясина пскопская!

– Из дворца посыльный, батюшка! Говорит: бунт!..

Сон слетел с Челкина, будто его и не было.

Бунт? Неужели Дума устала заниматься говорильней и отважилась на открытое выступление? Ну все – хватит миндальничать с этими доморощенными демократами! Слава богу, они первыми решились на выступление и этим шагом взяли всю ответственность на себя. Теперь Европа и пикнуть не посмеет! Раздавить, расстрелять нечисть! Чтобы и духу не осталось от этого осиного гнезда на Святой Руси…

– Чего расселся здесь, старый пень? – накинулся он на ни в чем не повинного старика, выскакивая из постели и шаря глазами в поисках халата. – Зови посыльного скорей! Стой!.. Шлафрок подай, развалина ты этакая!.. Ленту, ленту давай!..

Не попадая руками в широкие рукава халата, услужливо подставленного лакеем, нацепляя поверх него ленту ордена Андрея Первозванного, Борис Лаврентьевич корил себя за то, что категорически запретил сообщать все значительные новости по поминальнику, хорошо помня слова английской пословицы: «Не заводите дела поблизости от Белла»… Теперь вот сам обжегся…

– Все, все… Веди! – оттолкнул он старца, трясущимися руками поправляющего рыжую волосяную накладку на сиятельной плеши, по мнению Челкина, его совсем не украшавшей и потому тщательно скрываемой от посторонних взглядов.

Однако успел еще кокетливо бросить взгляд в огромное зеркало: все ли в порядке…

Посланцем оказался не кто иной, как столичный обер-полицмейстер, барон фон Лангсдорф, назначенный самим «благодетелем» не далее чем две недели назад. Войдя в покои светлейшего, главный полицейский лихо прищелкнул каблуками, козырнул и выпалил, едва дождавшись милостивого кивка хозяина:

– Осмелюсь доложить, ваша светлость: в столице бунт!

– Кто? Где? – отрывисто поторопил своего выдвиженца Борис Лаврентьевич, уже зная ответ. – Какими силами располагают?

– Гвардия-с, ваша светлость! – довольный собой, доложил Николай Генрихович: как же, далеко не у каждого из его предшественников служба начиналась с такого важного происшествия, как подавление бунта, несомненно, быстрое и решительное. – Захвачены Финляндский и Варшавский вокзалы, Арсенал, телецентр, Северная электростанция…

– Стой! – возопил' Челкин, не веря собственным ушам. – Какая еще гвардия? Почему гвардия?..

– Лейб-гвардия, ваша светлость! – сияя, словно надраенный самовар, ответил обер-полицмейстер. – По моим данным – офицеры Семеновского, Измайловского, Ее Величества Уланского, Конногвардейского…

– А что Дума? – задал глупейший вопрос ошеломленный вельможа. – Дума-то что?

– Дума спит-с! – рявкнул, вытягиваясь в струнку, что при его объемистом пузе было непросто, фон Лангсдорф. – По сообщениям постов…

– Так что вы говорите захвачено? Арсенал?..

Светлейший собственноручно, не доверяя лакею и полицейскому, разинувшим рот от подобного невиданного зрелища, раздернул в стороны шторы, пыхтя взгромоздился на стоящее у окна кресло и с дребезжанием распахнул створки окна, выходящего как раз на Неву. Вместе с прохладной утренней сыростью в опочивальню ворвались звуки редких одиночных выстрелов и коротких очередей, явственно доносящиеся с севера…

– Николаевский вокзал удалось отбить силами казаков, размещенных неподалеку и поднятых по тревоге, в районе Царскосельского сейчас идет перестрелка… – продолжал бубнить обер-полицмейстер, начиная соображать, что сообщил светлейшему что-то явно не то, что тот ожидал услышать. – Электростанция…

– Срочно обесточить все станции связи! – приказал Борис Лаврентьевич, не слезая с кресла, лишь запахнув поплотнее полы халата. – Перевести все полицейские радиостанции на резервную волну, а армейские – глушить к чертовой матери! Что там с телецентром?..

– Там идет бой, ваша светлость! Вещание прекращено.

– Срочно отбить, во что бы это ни стало! Людей и патронов не жалеть! До установления полного контроля – обесточить. Какими силами мы, то есть верные Престолу, располагаем в столице?..

* * *

Военный совет был собран в Алексеевском зале, стены которого украшали портреты полководцев и государственных деятелей эпохи правления этого великого императора, надменно, хотя и слегка недоуменно, взиравшие из своих роскошных рам на разношерстный сановный люд, подобострастно склонявшийся перед медноволосым плотным мужчиной средних лет.

– Ну и… – Вальяжно откинувшись на высокую спинку кресла, очень напоминавшего трон, Борис Лаврентьевич, окинул своим рыбьим взглядом собравшихся. – Каковы наши успехи на данный момент времени?..

Все присутствующие невольно проследили за его глазами, так же, как и он, уставившись на высокие часы у дальней стены зала, показывающие восемь утра с минутами. Так рано в этом помещении за всю его без малого полувековую историю еще никто совещаний не назначал.

– Ну, в отсутствие Аристарха Леонидовича, думаю, отчитаетесь вы. – Палец светлейшего указал на командира Санкт-Петербургского гарнизона князя Селецкого, генерала от кавалерии, назначенного сразу после покушения взамен слегшего с апоплексическим ударом генерала Шуваева.

Нового градоначальника, князя Карпинского, никак не могли отыскать по причине раннего времени и недействующей связи. Вероятно, любвеобильный Аристарх Леонидович дарил своим вниманием очередную пассию, которых в его чрезвычайно богатом амурном списке насчитывался не один десяток. Критиковать же чиновника его коллеги, большинство из которых тоже не успело еще достаточно «нагреть» сиденья своих новых кресел, опасались, дабы не навлечь светлейший гнев на себя.

Долговязый словно жердь и такой же тощий князь Селецкий вскочил со своего места и, угодливо склонившись перед своим высокопоставленным патроном, принялся докладывать. Светлейший время от времени поощрительно кивал.

– …большинство очагов сопротивления удалось блокировать, – подытожил свой по-военному немногословный рапорт глава столичного гарнизона. – А некоторые – подавить, частью уничтожив, частью пленив обороняющихся. На восемь утра в руках инсургентов оставалось всего шесть объектов, один из которых, самый серьезный, где предположительно находится и сам главарь бунтовщиков, прикрывающийся именем князя Бежецкого, полностью окружен силами двадцать третьего пехотного полка под командованием полковника Мерецкова, оперативно переброшенного из-под Выборга по Финляндской железной дороге. По вашему личному приказу, ваша светлость! – добавил генерал, низко кланяясь Челкину.

Хотя неприкрытая лесть просто резала глаза, еановники зааплодировали, проникшись торжественностью момента.

– Да я бы на месте государя за столь стратегически дальновидный шаг наградил вас орденом Святого Георгия Победоносца, Борис Лаврентьевич! – подал голос кто-то не в меру расчувствовавшийся, – Вы прирожденный полководец!

В зале повисла гнетущая тишина: возглас был явно лишним. Стараясь делать это как можно тише и незаметнее, челкинская администрация задвигала стульями, стараясь обозначить между собой и легкомысленным выскочкой – свежеиспеченным министром энергетики Ста-ковским, – самую большую дистанцию, насколько это позволял не самый обширный во дворце зал. Сам «оратор» сидел ни жив ни мертв, а чтобы прочесть на его исси-ня-бледном, покойницком лице единственную, бегавшую по закольцованным от ужаса извилинам мысль, не нужно было быть большим физиономистом: «Отчего же милая матушка не родила меня немым?»

Светлейший, продемонстрировав талант государственного мужа, сам разрядил напряженную ситуацию, изволив пошутить, хотя и несколько натянуто:

– Увы, дорогой мой Дмитрий Филиппович: государь давно уже пожаловал меня орденом Андрея Первозванного…

При этом Борис Лаврентьевич коснулся кончиками пальцев серебряной с бриллиантами звезды ордена, сиявшей на левой стороне его мундира, а затем погладил восьмиконечную серебряно-золотую, расположенную чуть ниже.

– Хотя поскольку я не военный, господа, то гораздо более дорог мне мой заслуженный Владимир.

Под облегченный шумок несколько расслабившихся сановников переволновавшийся Стаковский с грохотом рухнул в обморок вместе со стулом…

* * *

Челкин распустил всех чиновников через пару часов, оставив только четверых: командира гарнизона князя Селецкого, обер-полицмейстера барона фон Лангсдорфа, министра иностранных дел Бочаренко и явившегося буквально перед закрытием заседания красного и запыхавшегося столичного генерал-губернатора князя Карпинского, косноязычно бормочущего себе под нос невнятные оправдания.

Демонстративно не замечая заискивающих взглядов последнего, Борис Лаврентьевич нарочно вел беседу только с первыми тремя, дабы опоздавший до конца осознал всю глубину своего падения.

– Итак, – начал он, когда высокая дверь красного дерева с золотой инкрустацией закрылась за последним из ушедших, кланявшимся до самого порога. – Каковы наши дела в реальности? Сначала вы, Станислав Леонидович.

– В целом все обстоит именно так, как было изложено на Большом Совете, – сделав упор на слове «большом», генерал выразительно обвел взглядом пустые кресла, чтобы сделать различие между расширенным и узким, так сказать, интимным кругом особо приближенных «верных соратников», добрых чувств друг к другу, к слову сказать, не питавших. – Однако, хотелось бы заметить…

– Гвардия, – язвительно улыбнулся Челкин, понимающе покивав головой. – Проявила корпоративную солидарность?

– Так точно, ваша светлость! – отчеканил князь. – Гвардия практически полностью заняла нейтральную позицию, отказываясь выступать против бунтовщиков без личного приказа его величества. Понимают же, сукины дети, что он невозможен!

Светлейший снова задумчиво покивал и спросил:

– Почти? Значит, не все все-таки решили отсидеться в сторонке? Кто-то не боится замарать белые перчатки голубой кровью?

– Гвардейский Флотский экипаж, ваша светлость, – ревниво вмешался в разговор обер-полицмейстер, в корне несогласный с тем, чтобы собеседником «полугосударя» был только Селецкий, не более чем тупой солдафон, по его мнению. Да и не только по его… – Остался верен присяге и выступил против инсургентов…

– Что ж, это хорошая новость. Значит, кроме армии мы можем опереться на этот полк. Вместе с казаками…

– Казаки, ваша светлость, увы, примкнули к большинству.

Челкин вперил в барона фон Лангсдорфа недоуменный взгляд:

– Но ведь ночью именно они отбили у бунтовщиков Николаевский вокзал?

– Так точно. Но затем, не то разобравшись в ситуации, не то поддавшись на провокационные речи, в полном составе вернулись в казармы, заявив те же претензии, что и остальные. Смутьянов, разжигавших страсти и призывавших поддержать инсургентов, кстати, никто не выдает.

– Предатели! – раздраженно буркнул Борис Лаврентьевич, поднимаясь из кресла и начиная расхаживать взад и вперед. – Никогда не доверял я этому полудикому степному воинству. Тоже мне «последние рыцари»… Что флотские?

Фон Лангсдорф сокрушенно развел руками: экипажи базировавшихся в Кронштадте и Ревеле военных кораблей придерживались примерно тех же взглядов, что и гвардия с большей частью армии.

– Но полиция, – ни к селу ни городу заявил он внезапно, – повсюду блюдет порядок неукоснительно. Светлейший уже переключил свое внимание.

– Иностранцы? – Вопрос адресовался министру Бочаренко. – Ноты, протесты, поддержка?

Толстяк пожевал губами, собираясь с мыслями, и ответил:

– Пока никаких тревожных сигналов из иностранных посольств и консульств не поступало. Не заметно также приготовлений посланников и их подчиненных к срочному отъезду из Санкт-Петербурга…

– Я, на свой страх и риск, приказал утроить караул вокруг всех посольств, находящихся в тревожных районах, – не то похвастался, не то поспешил оправдаться обер-полицмейстер, но Челкин не удостоил его даже взглядом, отчего он обиженно замолчал.

– Вчера вечером, еще до волнений правда, поступила нота протеста от Саксен-Хильдбургхаузенского посланника, – добавил Бочаренко. – Но я посчитал, что требование немедленного освобождения и дипломатического иммунитета для князя Бежецкого может подождать до утра…

– Пустое, – отмахнулся Борис Лаврентьевич. – Благоверная нашего инсургента чудит… Посидит ее муженек в крепости, не цаца какая…

– А что, действительно бунтовщиками верховодит его абсолютный двойник? – обернулся он к фон Лангсдорфу, мгновенно позабывшему обиду, видимо вспомнив что-то важное. – Насколько верна эта информация?

– Взятые в плен инсургенты… бунтовщики, – поправился барон, уловив изменения в тоне светлейшего, произошедшие после благоприятных известий из иностранных посольств, – утверждают в один голос, что это именно он, и никто иной…

– Бред, фантасмагория… Это непременно происки моих врагов из Таврического дворца. Срочно подготовьте телевизионное сообщение, опровергающее все злонамеренные слухи и домыслы. Снимите настоящего Бежецкого в каземате крепости и продемонстрируйте всем. По всем каналам! А этого самозванца сразу же по пленении– ко мне! Разберемся, тот ли это Бежецкий и Бежецкий ли вообще…

Откуда-то издалека донесся мощный, но приглушенный расстоянием взрыв, заставивший жалобно вздрогнуть стекла, а всех присутствующих в зале замолчать.

Челкин помотал головой, будто отгоняя наваждение, и продолжил:

– А что у нас с Думой, господа?..