Текст книги "Битая ставка"

Автор книги: Андрей Горняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Есаул Мещеряков

Летом 1930 года, спустя два месяца после описанных событий, на окраине одного из сербских городов, в отдельно стоящем особняке, где размещалось «Общество патриотов России», появился новый человек. Один из подручных этого «общества» представил его как их единомышленника господина Падалкина, бежавшего от «ужасов» Совдепии. Падалкин – так по паспорту теперь именовался Игнат Мещеряков, пробравшийся через красные кордоны в заграничные края.

Сначала, уйдя в Польшу, Мещеряков всерьез думал, что будет вести безбедную и спокойную жизнь, может быть, наладит какое-нибудь свое дело. Однако безбедная жизнь продолжалась, пока не промотал деньги. А вот в покое Игната не оставили: не для того, видно, переправлял его за кордон, снабжал фальшивым паспортом полковник Овечкин. Из Польши Мещерякова-Падалкина препроводили в Сербию, и вот эта беседа в «обществе патриотов».

– Итак, господин хороший, погуляли и будет-с. За то, что избавили вас от большевистского рая, надо поработать.

Так сказал ему на первой же встрече в особняке какой-то холеный в золотом пенсне руководящий «патриот».

– Где, как?– спросил Игнат.

– Надо подумать.

Но долго, очевидно, не думали. Таким, как Игнат, недавно прибывшим из СССР, знающим страну не по рассказам, а из собственного опыта, одна дорога – в шпионы. В условиях, когда большевики уверенно заявляют на своих партийных съездах об индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства, довольно успешно выполняют эту задачу, надо бы им напакостить при каждом подходящем случае. И не только потому, что этого, хотелось в порядке мести обитателям особняка, а еще и потому, что об этом им настоятельно напоминали респектабельные господа в котелках, изъясняющиеся то по-английски, то по-немецки.

– Это в наших общих интересах,– внушали они. И обнадеживали: – Нужно еще немного усилий, небольшой толчок, чтобы свалить этот глиняный колосс – Советскую власть.

Свалить его, чтобы он рассыпался, поручалось в числе других и Мещерякову-Падалкину, теперь по воле его новых хозяев – Скворцову Андрею Иннокентьевичу. Скворцов, он же Дупель. Не по фамилии, а по какой-то собачьей кличке. С кличкой Игнат смирился быстро, а вот когда узнал, что вскоре его пошлют назад в Россию с особым заданием, призадумался. Кошки заскребли на душе. Не о том он мечтал, перебираясь через границу. Думал, где-нибудь тут, в тиши, коротать седую старость. Но вышло по-другому. «А может, действительно, как это они выражаются, «глиняный колосс» рассыплется, и в моих родных краях восстановится прежняя жизнь?» – тешил себя Игнат. Одно его больше всего пугало – снова идти через границу.

К этому дню его готовили с великой тщательностью профессионалы шпионской «академии». Игната обучили и подрывному делу, и искусству подсыпать яд в пищу, и поджигать склады. Подчеркивали главное: умей остаться в тени.

В канун заброски Скворцов числился уже членом НСНП, которым из-за моря неведомыми для Игната каналами руководил бывший царский генерал Шатилов, бежавший в гражданскую из Советской России. Непосредственным начальником Дупеля в здешнем особняке был некто Остер, а точнее – бывший деникинец, штабс-капитан Шубин.

И вот наступил черед Игната. Выслушал он напутственные речи и выехал из особняка в сопровождении четырех подручных Шубина.

Была в разгаре весна. Разделенные межевыми знаками и тропинками поля уже набирали силу. Все кругом зеленело. Стояли теплые, солнечные дни. Мирно постукивали колеса тарантаса, на котором ехал Игнат. Этот стук будил воспоминания о далекой Кубани, о жизни, что уж не вернется, да он и не хотел, чтобы она вернулась, та жизнь...

И так, и этак прикидывал Мещеряков, перебирая в памяти прошлое. Тасовал, как колоду карт, прожитые дни, месяцы, годы, и все выходило на одно: не дождался он на родине своих козырей. Зря тогда, в 1921-м, не подался он за кордон. Что правда, то правда: тут нашим не малина, манна с неба не падает. Но и в родных краях ему, есаулу казачьего войска, крепкому хозяину, с большевиками, с голытьбой, севшей у власти, не жить. Конечно, мог он приспособить руки к любому мужицкому делу. А душу свою, злость, что накипела на новую власть за эти годы? С ними-то как жить? Их куда приспособить?

Мерно покачивается тарантас. Монотонно скрипит плохо смазанное колесо. Попутчики клюют носом. А у Игната мысли в голове, как пчелы, роятся, будоражат, гонят сон.

Вернулся он тогда в свои края из-под Новороссийска, При себе имел и деньжата, и золотишко. Не одну богатую семейку потрясло казачье воинство. Да и в «божьих домах» кое-чем подзапаслись – всякой утварью из алтарей. А уж, бывало, если городишко какой свалят, так, царство ему небесное, их высокопревосходительство генерал Богаевский казачков не притеснял – два-три дня пей, гуляй, ты победитель, твой город в эти дни. Развесят захваченных красноармейцев да активистов для устрашения, и пошли шастать по богатым базам да торговым заведениям. У городских купчишек и прочих богатеев – ничего не скажешь – было чем поживиться...

Вернуться-то Игнат вернулся в двадцать первом году, да не шибко торопился на свой баз, немало поскитался по глухим плавням. Мыкалась с ним и супруга его верная Марта Прокопьевна. Хворала она. Может, от жизни в шалаше, в сырости.

Встретил есаул в глухомани и других, как сам, скитальцев. Не сидели они в плавнях невылазно, нет-нет да тревожили окрестные села и станицы, но постреливали больше так, для добывания провизии. И лишь когда на Кубань да Терек из-за рубежа вернулись бывшие врангелевские полковники Жуков, Савицкий, генералы Потоцкий и Лукьянов, повстанческое белое движение в родных местах Мещерякова приняло более устойчивый характер. Примкнул к нему и Игнат. Но не надолго. После разгрома под Краснодаром «белой повстанческой кубанской армии» генерала Пржевальского-Марченко и подвизавшегося при нем сына заместителя председателя бывшей Кубанской краевой рады Савицкого снова ушел Игнат в плавни. Опять скрывался с верной Мартохой в шалаше. Хоронился, как волк, от людей.

Когда Советская власть объявила амнистию тем, кто добровольно явится с повинной, заколебался Игнат: что делать? Жена стала настаивать – сколько еще гнить в этих плавнях. Не очень-то верил тогда есаул заверениям властей, но, видя, что другие выходят, решился и он. Сдал подобранную винтовку, поклялся больше не брать шашку в руки. Но маузер, добытый на Ставропольщине, не сдал – смазал его погуще и припрятал на всякий случай. Авось, пригодится...

В 1922 году военный трибунал осудил в Верхне-Донском округе более 200 человек во главе с атаманом Фоминым как не явившихся с повинной и продолжавших бандитствовать по лесам да хуторам. Игнат еще раз убедился, что повинился вовремя. А там дальше видно будет...

Жил Мещеряков в своем дому, но поначалу открыто на люди, на улицу выходить не решался. Не мог отделаться от дьявольского наваждения, будто прошлое со зверствами, кровью и грабежами на лбу у него расписано.

Потом, как спасительную нить, нашел успокоение. «А что?– мысленно оправдывал себя Игнат.– Красных мы, конечно, не щадили, когда они попадались к нам в руки. Но на то и бойня шла – кто кого. А вот панов мы потрошили, так ведь и большевики против них, панов. Только они миндальничали с ними, политика у них такая. А у нас другой разговор: что, только им, чистеньким да пухленьким, можно было на мягких перинах свои тела холить? А нам, воинам-казакам, на задворках, что ли, время коротать? Нет, ядрена-матрена, кукиш! Хоть день, да пан – сыт и пьян. А там – будь что будет! Может быть, назавтра красной юшкой умоешься, а может, и красноармейскую пулю или шашку между глаз схлопочешь».

В двадцать третьем, когда все начало налаживаться да утихомириваться, взялся за хозяйство и Игнат, перестал жить воробьиной жизнью под стрехой, ожиданием прихода ЧК. Многие казаки-односумы и рядовые, и чины небольшие тоже начали открыто объединяться в станицах да, озираясь, браться за разваленное хозяйство. Благо, новая, Советская власть не очень притесняла крепких хозяев, даже частное предпринимательство да кое-какую торговлишку разрешила. Появлялись и иные из тех, кто в смутные годы сгоряча унес ноги аж в заграницы. Лучше уж умереть на своей земле, чем в далеких заморских краях. Сносно жилось там только богатеям да тем, кто сумел заняться невесть какими темными делами.

Вначале Игнат жил осторожно, осмотрительно, ни с кем особо дружбы не водил, зубы не показывал, когда слышал от станичников упреки и напоминания о его деникинской бытности. «От греха подальше»,– размышлял он и возился в своем обветшалом базу, как жук навозный. Вот только не было у него в хозяйства настоящих помощников. Мартоха все хирела да ходила по бабкам-знахаркам.

– Повез бы ты меня, Игнаша, к докторам,– попросила она как-то мужа.– Помру ведь.

Игнат вскипел:

– Что старухи-то не помогают? Чего же тогда вожжаешься с ними, сколько уж добра им перетаскала!

Однако назавтра запряг Серка и направился с женой в город. Нашел там бывшего своего односума, а уж тот свел его с доктором, который не раз потом принимал Мартоху у себя на дому. И за что пришлось есаулу поделиться с ним золотишком.

Все мрачней становился Игнат. Все чаще, глядя на высохшую, хворую жену, попрекал:

– И что за порода ваша гнилая пластуновская [7]7
  Пластуны – неконные казаки, пехота, обычно из иногородних.


[Закрыть]. Вот и наследника ты мне так и не произвела на свет. Нарожала девок. Гляди, растет хозяйство, а ведь все растянут на приданое.

Дочерей у Мещеряковых было трое. Акулина – старшая дочь с младшей Нюркой уже на посиделки бегали. А малолетка Софья – дитя камышовых странствий – росла слабой, больше хворала да плакала, чем улыбалась.

Нет, не находил Игнат утешения в своей семье. Глушил недовольство жизнью в работе. День и ночь крутился, как проклятый, укреплял свое хозяйство. Правдой и неправдой получил дополнительный клин подходящей земли, подкупил исподтишка малость под перелеском. В тот же год почти заброшенную да запущенную водяную мельницу прикупил у вдовы, бывшей атаманши Шульгиной, а в двадцать четвертом – небольшой магазин со всеми потрохами от перебравшегося в город еврея-лавочника прибавил. Хоть и не сильна тогда была у него торговля, не шибко бойко можно было состязаться с городскими купцами, но все же... Крепким мужиком стал слыть Мещеряков, хозяином.

Оно и точно: не так, чтобы в убытке быть, вел дела Игнат. Однако же и вперед вначале особенно не вырывался, чувствовал: не допустит Советская власть, выступавшая против богатеев, за бедных, поворота к старым порядкам. Но втягивался все больше в расширение своего хозяйства и уже не мог остановиться.

Появились у есаула помощники. За прилавком стоял дальний родич – Митрофан, двоюродный племянник по жениной линии, во дворе – четверо батраков. Наем рабочей силы власть разрешала, и в страдную пору Мещеряков до десятка нанимал – никто не препятствовал. Было чем заниматься батракам у Игната – и землицы десятин под пятьдесят имел, и луга в пойме реки, и скотина с птицей. Лошади под седла, три-четыре пары под выезд породистых дончаков.

Одним словом, зажил Игнат. С оглядкой и с умом пускал в дело «побрякушки», привезенные с войны. Не трогал его пока никто: одни были зависимы от него, другие побаивались: авось власть переменится, третьим просто недосуг заниматься им – своих дел, поважнее, было до краев. А иные и поговаривали о нем недружелюбно, так все больше за глаза, а в глаза при встречах шапку ломали. Особенно иногородние, завидевшие раздобревшую фигуру Игната на другом конце улицы.

Среди некоторой части станичников Игнат даже добродетелем слыл: одного в голодное время меркой муки снабдит, другого – тючком сена. Конечно, за проценты, да и на работу привлекал должников в страдную пору – долги отработать.

Шло время. Дочери в одночасье собрались замуж. Акулина ничего, хорошую партию подобрала себе; будущий сват, мельник Желтов, по нутру пришелся Игнату – крепкий хозяин, самостоятельный. Его сын Евстафий, хотя и молодой еще, но зато весь в отца – хваткий хлопец, даже с прикусом – схватит, не вырвешь. Правда, рябоват. И рыжий, как огонь.

А вот младшая, Нюрка, балаболка, вся в женину породу пошла. Спешно, даже раньше Акулины, выскочила за чахлого – тьфу!– мужичишку, вдовца, старше лет на пятнадцать. Но не стал Игнат дочери поперек дороги: зять-то как-никак землеустроитель, значит, польза от него выпадала. С его родственной руки можно было кое-что выгодное сделать: то кусок земли от учета и налога утаить, то лучший клин прихватить у разорившегося бедняка.

Надежды оправдались: городской зятек содействовал в этих делах Игнату безоговорочно.

Через зиму вслед за Нюркой и Акулина со своим Евстафием укатили в город. Сначала на фабрике работали, потом, прослышала мать, что задумали они на докторов учиться. Сообщила об этом мужу Марта Прокопьевна с робкой надеждой услышать одобрение. А Игнат пренебрежительно махнул рукой:

– Никчемное дело. Научатся дураков облапошивать, как нас с тобой. Ну, чем тебе этот городской коновал помог? Гляди, вон уж еле ползаешь. А я ему, ироду, перстень с жемчугом отвалил.

Что случилось с Мартохой, тихой и покорной, ни в чем и никогда не перечившей мужу? И без того бледная, она побледнела еще больше, затряслась и бросила в лицо Игнату:

– Перстень, говоришь? Перстень! Пожалел, стало быть?! А того не помнишь, как добыл-то его? Прямо с пальцем... У живой старухи...

– Молчи, дура!– бросил Мещеряков испуганный взгляд на открытую створку окна.

Но Марта и без того уже молчала. Она неловко сползла с табурета, на котором сидела, и вытянулась на полу в тяжелом беспамятстве.

На этот раз она не померла. Но уже не вставала с кровати, с каждым днем заметно угасала, как оплывшая до основания свеча.

Софья недолго жила под родным кровом после смерти матери. Уехала от нелюдимого отца к Акулине. И остался Игнат один. Только некогда было печалиться, когда дела пошли наперекосяк. Требовали от него в кооператив записаться, на торговлю наложили налог, что и себе ничего не остается. За мельницу тоже плати, а с помольных много не возьмешь – косятся казачки. Налоги на скотину тоже немалые. Прикинул Игнат, и выходило, что за год доходы рублевые, а налоги сотенные. А тут слухи поползли, что Советская власть землю скоро переделять будет, общественные хозяйства основательно ставить. Батраки об этом вслух гутарили, на сходках о том спорили до хрипоты. При Игнате, косясь на него, заводили разговоры о кулаках-мироедах, о том, что, дескать, придет им конец скоро, толстосумам.

Митяй – батрак Игната, хромого Пантелея сын – уж и подлащиваться к нему начал:

– Скоро, Игнатий Григорьевич, землицу-то, сказывают, чекрыжить будут. Так вы уж не откажите, замолвите словечко за меня, а? С вашего клина мне бы отрезали малость. Все равно другому достанется. А я за вас заступлюсь, где надо будет, а?

– Та-ак, значит, злыдень! Я еще живу, хозяевую, а ты уже, как коршун хищный, на меня... А что ты делать-то с ней, землицей, будешь? Если пахать – так чем? Да и сеять надо машинами, а где ты их возьмешь?

– Постараемся уж как-нибудь,– отвечал Митяй.– Сообща...

– Сообща, говоришь?– прищурился Игнат.– А хлебать-то тоже, сказывают, сообща будете, как вот... эти, что в свинушнике? И баб тоже общих иметь будете или как?

«Что же делать? – раздумывал после этого разговора Игнат.– Может, куда податься? Но куда?..»

Спустя малое время, когда стало очевидным, что таким, как он, потребуется посторониться, да и поделиться нажитым, уступить дорогу тому новому, что есаул не понимал и не мог принять, он все порешил. Мельницу, чтобы как-то скрыть свои истинные думы, передал обществу за мизерные паи, лавку распродал и торговлю ликвидировал. Скотину и другое имущество, что было можно, на деньги перевел, а что и просто спустил за бесценок. Небольшой банковский запас забрал наличными и положил в кошель. Наведался к припрятанным про черный день остаткам золотишка. Попутно и «машинку» проведал – «маузер» заморской работы с сотней зарядов к нему.

Часть запасов хлеба продал, а часть утопил в речке. Немного раздал в надежные руки – кому мешок, кому два, а кому и побольше – авось пригодятся людишки. Сколотив, таким образом, кругленькую сумму и зашив в одежду золото, Игнат решил скрыться из станицы. Уходя, пустил слух, что не хочет жить бобылем, махнет в город к дочерям старость коротать.

Едва наступил чернотроп, Мещеряков темной ночью извлек из схрона припасенное оружие, спрятал его подальше в одежину и, пустив на свой баз красного петуха, скрылся.

Вначале он и сам твердо не знал, куда податься. Но тут, в Крутоярье, в глухомани плавней, появился полковник Овечкин, хорошо знакомый Игнату по прошлой службе в корпусе их превосходительства генерала Богаевского. Встретились на базу одного бывшего служаки, погутарили. Овечкин предлагал остаться с ним, вместе собирать силы, для того чтобы повергнуть большевиков. Игнат живо припомнил свои скитания по плавням» отказался. Нет, у него другая планида. Когда-то он чуть было не ушел за кордон. Не успел – и зря. Вот теперь бы уйти. От этой власти, от этих порядков, что складываются совсем не по его планам. Благо искать его некому. Жена на том свете, дочери – сами по себе.

Правда, есть еще братан Анисим Григорьевич. Только, хотя и одна кровь, но не единой с ним, Игнатом, души. Анисим к активистам примкнул. Прослышал о нем Игнат, что на сходках он агитирует за обобществление хозяйств, за коммунии. Ну и пусть! Еще в ту войну разошлись братья в мыслях и делах. Анисим хоть и в одном эскадроне был с Игнатом, но особого рвения к службе не выказывал. А вскоре получил ранение в ногу, поехал лечиться. Доходили слухи, что с красными снюхался и комитетствовал где-то. А когда кончилась гражданская, в родную станицу не вернулся. Осел где-то под большим городом, женился. С тех пор не виделись с ним. Разные они люди, хотя и от одного корня пошли. Да о нем Игнат тогда не сожалел. О другом были у него думы: как перейти границу.

– Так я же тебе и предлагаю – примыкай ко мне,– начинал терять терпение полковник.– С моими людьми за кордон уйдешь.

Этот вариант есаула устраивал.

* * *

Приближаясь к границе, Игнат все беспокойнее ожидал предстоящего. Неужели снова плыть придется? А если схватят? Закрадывалось сомнение: может, отказаться? Но он тут же подавлял в себе эту мысль. Нет-нет, все обойдется. Он благополучно доберется до Урала и выполнит свою «важную миссию», как сказали там, в особняке. Он еще покажет кое-кому, на что способен есаул Игнат Мещеряков. Прельщало и обещанное Игнату будущее, чины и богатство, которые придут, когда удастся спалить власть Советов и восстановить прежние порядки и России. И все же неизвестность предстоящего, боязнь за опою жизнь угнетали. «Скворцов» был всю дорогу угрюм, молчалив, время от времени глубоко вздыхал, вызывая удивленные взгляды сопровождающих его людей. Вроде бы начала даже побаливать нога, которую два года назад зацепила пуля пограничника.

Днем въехали в небольшое, зеленеющее зарослями садов и огородами село – конечный пункт маршрута. Проезжая по улице, Игнат успел рассмотреть крытые почерневшей соломой хаты, пыльные неширокие переулки, пестрых коров, пасшихся за огородами. У колодца с журавлем, такого же, как и в его станице, несколько женщин в расшитых кофтах и фартуках говорили между собою нараспев, на непонятном для Игната языке. Завидя незнакомых людей на подводах, встречные мужики приветствовали их поднятием картузов или провожали взглядом.

Проехав на противоположную сторону села, подводы повернули вправо, к стоящим отдельно строениям, окруженным высокими деревьями. Их встретил у ворот солдат в смешном четырехугольном картузе, вооруженный короткой винтовкой нерусского образца. Повозки остановились. Один из прибывших, рослый мужчина с пышными усами, энергично соскочил на землю, подошел к солдату и что-то ему сказал. Тот, выслушав, повернулся и, подойдя к глухим дощатым воротам, открыл их.

Во дворе, густо заросшем вишневыми деревьями, стоял большой дом под красной черепицей. В дальнем углу – конюшня, у которой на коновязи стояло не меньше трех десятков упитанных коней. Отмахиваясь хвостами от наседавших мух, они уткнули морды в кормушки.

Несколько метров по центральной аллее – и конец пути. Остановились неподалеку от часовенки без окон. Внутри ее виднелось изображение скорбно склонившей голову «матки боски».

– Приехали,– сказал один из сопровождавших Игната, нажимая на «а».

Игнат соскочил с возка, помог снять корзины с продуктами, бутылью самогона и каким-то еще не известным ему грузом. Другие снимали с подвод что-то, завернутое в кустарного изготовления покрывала.

К ним подошел один из обитателей этого двора в военной форме и, спросив что-то по-польски у усатого, ушел вместе с ним. Второй, что был на их телеге за извозчика, после разгрузки повозок отвел их в глубь двора и вскоре возвратился. Двое других и Игнат уже умылись с дороги у колодца, стоявшего справа от домика, и сидели в просторной комнате, видимо, гостиной.

Вошедший и двое других, в дороге больше молчавших, начали между собою переговариваться на своем языке. Обращаясь к Игнату, они переходили на странную смесь польских и русских слов. Один из спутников спросил его:

– Пан проголодался с дороги?

– Да, есть малость.

– Зараз подкрепимся, отдохнем, а потом и за дело будем браться.

После обеда все приехавшие, кроме усатого, который так к ним и не возвратился, улеглись отдыхать, кто на широкой деревянной кровати, аккуратно застеленной солдатскими темно-серыми одеялами, кто на широкой лавке, что стояла у стены, а кто на земляном полу, покрытом соломой. Игнат вышел на порог. Но едва спустился с крыльца, как увидел приближающегося к нему часового.

– Пан, не можно!

– Тьфу!– рассердился Игнат.– До ветру сходить «не можно»?– И арестом указал в угол двора.

Часовой понимающе закивал.

Возвратившись в домик, Мещеряков застал своих сопровождающих смачно храпевшими после обильного обеда, смоченного несколькими стаканами самогона. В углу возле кроватей стояли уже извлеченные из самодельного покрывала винтовки, русские трехлинейки с примкнутыми к ним штыками. Игнат снял сапоги, пиджак и, не раздеваясь, лег на оставленное ему место – на лавку. Засыпая, опять беспокойно думал о предстоящем...

Проснулся Игнат, когда в хату заглядывали косые лучи предзакатного солнца. Он увидел: все лежали, но не спали, тихо переговаривались между собою.

– Тшеба вставать,– увидев, что Игнат не спит, сказал возница.

До наступления сумерек Игнат с двумя из сопровождавших сидели в доме. Других двух не было, они куда-то ушли. После ужина, когда уже стемнело, появился усатый. Сказал Игнату довольно чисто по-русски:

– Ну, господин Падалкин, вернее, господин Скворцов, давайте будем готовиться. Вот одежда, в которую вы должны будете переодеться. А эту наденете, когда будем им той стороне.

С этими словами он придвинул к Игнату вместительную ивовую корзину, ту самую, что снимал Игнат с возка, не зная содержимого. Открыв корзину, Игнат извлек оттуда военный костюм с зелеными петлицами и такого же цвета фуражку с лакированным козырьком, с красной звездой на околыше. Затем достал не новый, но добротный костюм темно-серого цвета, белую, с вышитой манишкой льняную рубашку, а со дна тоже не новые, но исправные сапоги военного образца.

– Пусть вас не удивляет этот маскарад. Все мы будем одеты в военную форму, а когда окажемся на той стороне, вы ее снимите, наденете цивильную и поедете дальше, по своему маршруту. Мы находимся против советского местечка Волочисск. Сейчас выходим к границе. К утру мы должны быть в селе Мокрое, у надежного человека. Там переднюем, а вечером расстанемся. Вот и все.

Когда все переоделись, Игнат сел и, усмехаясь, стал рассматривать себя и других «советских пограничников».

– Так надо, господин Падалкин. Для постороннего глаза на той стороне. Вот здесь,– усатый протянул туго завернутый в черное пакет,– ваши документы и деньги. Вам не надо их еще раз посмотреть здесь?

– Нет, не надобно,– ответил Игнат.– Я их хорошо изучил еще там. А вот где мое оружие, господин, как вас...

– Ян Штемпелевский.

– Где мое оружие, господин Штемпелевский? Или мне тоже винторез брать?

– Винторез? Что это? Ах, винтовка! Нет, винтовка не для вас. Вы в нашей группе за командира будете себя выдавать. А командиру положен по законам советской погранохраны револьвер. Он в той корзине, наденете его перед выходом. Кстати, умеете с ним обращаться?

– Приходилось. Когда-то на галопе пробивал брошенную вверх папаху...

– Добже,– кивнул Ян.– А в карман возьмете вот этот,– и он подал ему тот самый маузер с укороченным стволом и две круглые с шершавыми боками гранаты Мильса.– Это на всякий случай. Ну, что ж... Сейчас придет стражник и поведет нас к границе. Наши двое уже там. Они еще засветло пошли туда понаблюдать, там нас и встретят.

В комнату заглянул военный. Ян и второй сопровождающий поднялись, перекрестились двоеперстием.

– Ну, с богом!

Обмахнул, лоб православным крестом и Игнат, подумавший: «Поможет ли он, господь богато...»

На дворе стояли прозрачные сумерки. Висела низко яркая ущербная луна. Деревья отбрасывали на широкую аллею длинные тени.

Миновав колодец, все четверо вышли со двора не через ворота, в которые днем въезжали, а через какую-то заднюю калитку, которую идущий впереди солдат открыл, а затем, пропустив шедших за ним, закрыл своим ключом.

Шли долго, часа два. Месяц начал тускнеть и скрываться, а когда подошли к какой-то поляне, померк вовсе.

На условный зов солдата из темноты вышли трое, в двух из которых Игнат опознал своих попутчиков.

Постояв еще несколько минут, группа двинулась. Впереди шли двое, оставшихся в дозоре, за ними Игнат и Ян. Пройдя минут двадцать, головные и следовавшие за ними остановились, присели, послушали, затем, взяв оружие, пошли. Сопровождавший их солдат возвратился восвояси.

Шли тихо. Кругом стоял невысокий, но густой лесной массив. Шумели деревья. Темнота стояла непроглядная. Перейдя небольшой ручеек и преодолев невысокий плетень, все оказались на тропе, ведущей в глубь советской территории. Где-то вдали, видимо, было село – доносился глухой лай собаки.

Ускорив шаг, все вышли из леса, прошли поляной вдоль окружавших ее невысоких кустарников и вошли в небольшую речушку, которую преодолели не разуваясь – воды было мало. На противоположной стороне остановились, прислушались и, пройдя еще около километра, снова забрели в воду.

– Надо замыть следы от собак,– шепнул Игнату идущий сзади.

Наконец выбрались на дорогу, и, отойдя от нее метров двести, двинулись по тропе. Все изрядно вымокли.

Начала заниматься заря. Впереди показались огни.

– В этом селе, господин Падалкин, конечный пункт.

Прошел еще час, и все идущие оказались на окраине местечка у края огорода, где и остановились.

Кто-то из шедших впереди ушел к дому, а вскоре вернулся в сопровождении женщины. Та, поздоровавшись, шепнула:

– Пойдемте быстрее, а то уже светает.

Игнат удивился, что в таком нелегком «промысле» участвует женщина, но молча следовал за остальными. Женщина привела их в сарай, где зажгла фонарь.

– Здравствуйте, пани Мария,– сказал Ян.

– День добрый, Панове,– с легким поклоном ответила она,– С благополучным прибытием! Никто не попался навстречу?

– Нет, все обошлось.

– Ну, слава Иисусу Христу,– ответила она.– Сейчас я вас покормлю и можете отдыхать. Пан Ян, видимо, знает, где место отдыха.

– Знаю, пани Мария, не первый раз...

– Ну, добже. Прошу, панове, одну минутку подождать меня.

Она поставила фонарь на землю и вышла. Через некоторое время вернулась с прикрытой платком корзиной, которую поставила рядом с фонарем, и, сказав что-то Яну, пожелала приятного аппетита и вышла.

Все, присев возле корзины, принялись есть домашнюю снедь, затем, собрав остатки в корзину, поднялись.

Штемпелевский, взяв фонарь, пошел первым. Все последовали за ним. Пройдя в конец сарая, они поднялись по лестнице на сеновал и осмотрелись. Возле слухового окна ждала постель – покрывало поверх соломы, несколько подушек в темных наволочках. Игнат и трое пришедших сняли обувь, легли, положив оружие рядом с собою, а четвертый спустился вниз. Ему усатый Ян приказал оставаться «на варте», то есть на посту.

Спали долго, до полудня. А когда солнце покатилось на заход, Игнат, переодевшись в штатский костюм, покинул своих спутников. В сопровождении Марии он направился на окраину села. Там, получив подробное разъяснение, как добраться до железнодорожной станции, простился и пошел...

* * *

Весной тридцать второго года Игнат с хорошо выправленными документами на имя Андрея Иннокентьевича Скворцова появился на Урале в качестве рабочего на одной из крупных строек в районе Златоуста. Это был весьма покладистый, старательный и скромный работник. Вскоре, как грамотный человек, Игнат стал экспедитором склада, затем заведовал этим складом, вершил судьбы технического снабжения стройки. Играл он свою роль исправно, с собачьей преданностью. «Наука», которую в течение нескольких месяцев ему преподали на Западе, пригодилась.

В документах Скворцова значилось, что он один из отпрысков бывших русских первопроходцев Сибири, переселившихся в свое время в эти богатые таежные места из оскудевших краев Поволжья. Империалистическую и гражданскую войны он провоевал на фронте. Отстаивал вначале царя и отечество, а потом, якобы разобравшись что к чему, перемахнул в Красную Армию.

Пулевым ранением в ногу и следом сабельного удара красного бойца в затылок в двадцатом Игнат козырял как ранами, полученными «в борьбе за родную власть». Он любил теперь выражаться высокопарно. Иногда, оставшись наедине с собою, Игнат сожалел, что отказался от предлагавшегося ему на той стороне красного ордена. Сейчас, «имея подвиги», он пробил бы себе дорогу быстро.

В беседе с окружающими людьми на их вопросы, почему он приехал на Урал, Игнат отвечал односложно и давно заученно: «Потянуло туда, где государству требуются рабочие руки, приехал, чтобы бороться вместе со всеми за индустриализацию страны, за лучшую жизнь».

Начинал Игнат работу на этой стройке с первой лопаты, с землянок. И это действительно было так – с первой лопаты, с первой тачки, с первых носилок – такая была тогда «техника». Надо сначала построить завод, который бы выпускал станки, чтобы они затем дали свою продукцию – новую мощную технику. А для этого в те годы нужда в рабочих руках, особенно на отдаленных стройках, была настолько велика, что подчас недоставало времени разбираться, кому принадлежат эти руки – кто ты, что ты думаешь, кого представляешь? «Добросовестным» работником крупной стройки на Урале и стал Игнат – агент иностранной разведки, Дупель, прошедший школу шпионства, убийств и провокаций в укрытом от людского глаза балканском особняке, принадлежащем первое время ничем не примечательному обществу русских эмигрантов.