Текст книги "Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы"

Автор книги: Андрей Добрынин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Эстелью мой отряд занял после короткого боя. Население, попрятавшееся по домам при звуках стрельбы, после ее окончания высыпало на улицы, чтобы приветствовать победителей. Моя программа, изложенная доступным для простонародья языком, давно уже была тайно отпечатана в типографии Эстельи и широко распространялась, – этим и объяснялся радостный прием, оказанный моей армии. Возле кабильдо, стены которого пестрели свежими пулевыми отметинами, сидели на корточках в ожидании расстрела человек двадцать пленных, и в их числе возглавлявший оборону алькальд Эстельи. С балкона кабильдо я произнес речь, обращенную к собравшейся толпе, в которой изложил те принципы государственности, о которых говорилось выше. Скажу не хвастаясь, что почти двойное увеличение численности моей армии, происшедшее в Эстелье, не в последнюю очередь было вызвано именно этой речью. Переночевал я в кабильдо, куда из дома алькальда солдаты принесли огромную кровать. Как пошутил мой лейтенант Хуан Монтьель, руководивший этой операцией, овдовевшей в тот день супруге алькальда такая кровать сделалась явно велика.

Памятуя о том, что военный успех несовместим с малоподвижностью, я не стал задерживаться в Эстелье и на следующий день выступил во главе увеличившейся армии в направлении Санта – Фе. По дороге ко мне стали присоединяться со своими отрядами окрестные землевладельцы, то ли решившие поддержать мои принципы, то ли почуявшие поживу. Явились ко мне и посланцы генерала Уртадо, имевшие наглость предложить мне сотрудничество от имени своего главаря. Я немедленно приказал публично их расстрелять, подчеркнув тем самым, что карающая рука революции простерта над всеми носителями анархии и своеволия. Следующим городом на моем пути был Сьюдад – Артигас, занимаемый войсками Уртадо. Последний решил дать мне сражение на подступах к городу, полагаясь на ударную силу своей многочисленной кавалерии. Никогда не забуду это изумительное зрелище, когда кавалерийская лава, с грохотом катившаяся по пампе, внезапно наткнулась на спирали Бруно, незаметные в высокой траве. В то же мгновение открыли огонь пулеметы, расставленные мною так, чтобы обеспечить возможность фланкирующего огня. Всадники на всем скаку летели через головы лошадей, лошади вставали на дыбы и затем бессильно валились на бок. Груды конских и человеческих тел вырастали прямо на глазах. Уцелевшие обратились в паническое бегство. Тем временем батареи трехдюймовых орудий по моему сигналу накрыли маневрирующие на горизонте резервы противника. Стало ясно, что сражение выиграно. Звезда генерала Уртадо закатилась. Через несколько дней один из его офицеров принес мне бурый от крови мешок, над которым роились мухи. Развязав его, он вытряхнул на пол оскаленные головы Уртадо и трех его ближайших помощников. Меня замутило от трупного запаха и от этого варварского зрелища. Я приказал дать изменнику денег, как следует напоить и пристрелить во сне, чтобы, с одной стороны, не поощрять предательства, а с другой – даровать бедному глупцу хотя бы счастливую смерть в благодарность за оказанную услугу.

Впереди, однако, меня ожидала более трудная задача: предстояло разбить регулярные правительственные войска. Они, как я уже отмечал, не блистали дисциплиной, а офицерство, особенно высшее, отличалось разнузданностью нравов и непроходимой тупостью. Однако на оснащение армии казна не жалела своих скромных средств, что и неудивительно, поскольку испокон веку у власти в стране пребывали военные. В качестве первоочередной и самой важной задачи предстояло взять город Монтеррей, по своему стратегическому положению на скрещении коммуникаций противника являвшийся нервным центром его обороны. Мои агенты сообщали мне, что город лихорадочно укрепляется под руководством французских инженеров. Вскоре схема укреплений уже лежала на моем походном столе, и я принялся переносить ее на карту. Целые ночи проводил я затем над изготовленной картой, разрабатывая способы разгрома превосходящих сил противника в созданном им укрепленном районе. В эти томительные ночи меня успокаивал лишь устремленный на меня полный нежности взгляд Розалии. Походная жизнь нравилась ей – видимо, сказывалась кровь ее предков. Все О*Доннелы со времени их переселения в Испанию из Ирландии в XVII веке были военными, а та их ветвь, что подвизалась в Латинской Америке, насчитывала даже немало президентов–диктаторов. Однако вскоре после рождения Розалии могущество О*Доннелов в Тукумане рухнуло: все мужчины рода погибли в результате очередного переворота, когда они показались опасными новому тирану, мечтавшему к тому же прибрать к рукам их огромные поместья, превышавшие по территории многие из стран Европы. По материнской линии предком Розалии являлся тот самый генерал Франсиско Кастильо, который прославился во время войны против испанского владычества в Тукумане и считался отцом тукуманской нации, благодаря чему во всех уважающих себя городах страны имелась его конная статуя. Тукуманцы, правда, редко вспоминали о том, что через три года после победоносного завершения антииспанской кампании бравый генерал в результате военного переворота был свергнут и расстрелян у стены президентского дворца. Мать Розалии умерла, когда той едва исполнилось тринадцать лет, оставив малютку без средств к существованию. Тут–то и повстречал Розалию Детлефс. Пораженный расцветающей красотой девочки, он взял ее в свой дом, чтобы через год–другой сделать своей наложницей. Позднее, убедившись в ее смышлености и умении вести хозяйство, он поручил ей и обязанности домоправительницы. Несмотря на свою юность, Розалия умела заставить людей повиноваться себе с полуслова – так проявлялась кровь ее предков, каждый из которых распоряжался жизнью и смертью множества людей. Розалия люто ненавидела «синих», как называли тукуманских военных из–за цвета их формы, и призывала меня расправляться с ними без всякой пощады. Возможно, помимо ее чувства ко мне, эта ненависть отчасти объяснялась и той роковой ролью, которую сыграла тукуманская военщина в судьбе ее семьи.

Постепенно план операции созрел в моем мозгу. В общих чертах он заключался в том, чтобы, прикрыв фланги отрядами кавалерии, сосредоточить основную массу пехоты и артиллерии в наиболее слабо укрепленном месте вражеской обороны. Исполнение этого замысла облегчалось пассивностью противника, не желавшего выходить из–под защиты укреплений. Взломав первую линию обороны, я намеревался нанести сворачивающие удары в обе стороны от прорыва и одновременно высадить десант в районе речной пристани Монтеррея. С этой целью была собрана целая флотилия разнокалиберных судов.

В назначенный час вновь загремела артиллерия. Под прикрытием огневого вала цепи пехоты двинулись вперед по пампе. Со своего наблюдательного пункта я видел в бинокль, как они достигли линии траншей и оттуда в тыл обороны бросились толпы убегающих, редея на глазах от обстрела в спину. «Коня! – рявкнул я. – Кавалерию в прорыв!» «Слушаю!» – козырнул лейтенант Кабрера, мой вестовой, и помчался туда, где в лощине стояли резервные эскадроны. Вскоре кавалерия двинулась к месту прорыва. Я пустил своего коня ей наперерез. Рядом скакала Розалия на подаренной мною белой арабской лошадке, конфискованной у одного плантатора, расстрелянного за сочувствие «синим». Неукротимый дух О*Доннелов постоянно влек ее в самую гущу сражения. Мне приходилось идти на разные ухищрения, чтобы отвлечь ее от этой опасной склонности, – в частности, я нередко давал ей различные поручения военного характера, но не связанные с опасностью для жизни, в основном те, которые входят в обязанности ординарца. Сейчас, когда противник стремительно откатывался, я не стал удерживать Розалию в тылу, считая, что большой опасности уже нет и разумнее дать ей растратить свой боевой пыл сейчас, чем в те моменты сражения, когда чаша весов колеблется и развязка достигается лишь большой кровью.

Конница рысью двигалась по траве пампы, уже затоптанной прокатившимися пехотными цепями. Там и сям попадались трупы моих солдат, – все чаще по мере приближения к линии траншей. В траншеях – там, где их накрывал огонь артиллерии, – виднелись полузасыпанные землей мертвецы в синих мундирах, задранные кверху треноги разбитых пулеметов, ярко белело расщепленное дерево обшивки. В тех местах, где рукопашная схватка отличалась особым упорством, трупы солдат обеих армий образовывали целые груды. Мне бросился в глаза мертвец в синем мундире: голова его, рассеченная ударом мачете, была неестественно запрокинута, так что выпятился кадык, оба глаза вытекли, и почерневшая кровавая масса застывшими струями сплошь покрывала лицо. На этом фоне ослепительно сияли два ряда белых зубов, ощеренных в мучительной предсмертной ухмылке. «Война – ужасное дело», – мрачно бросил я Розалии. Она взглянула на меня с недоумением: ее пылкое сердечко упивалось жестокой картиной победы. За линией траншей пампа была усеяна убитыми солдатами правительственных войск. Смерть настигла их в момент бегства, лишний раз подтвердив то правило, что трусость на войне не менее опасна, чем безрассудная храбрость.

Внезапно впереди послышался треск пальбы, и над нашими головами засвистели пули. Огонь велся с пересекавшей наш путь железнодорожной насыпи. Пули взбивали фонтанчики пыли под копытами лошадей, и перепуганные животные дико шарахались, а будучи раненными, издавали пронзительное ржание, напоминающее человеческий крик. «Всем спешиться! Коней в укрытие!» – крикнул я, мгновенно оценив ситуацию. Всадники спрыгнули с коней, залегли и открыли ответный огонь, короткими перебежками продвигаясь вперед. Коноводы тем временем погнали коней к находившейся неподалеку долине – руслу небольшой пересохшей речки. Ближе к насыпи продвижение наступающих остановилось. Пулеметы и множество винтовок палили в упор, не давая поднять головы. Ответная стрельба смолкла, и группы солдат начали даже постепенно отползать назад. Напряжение боя достигло крайней точки. Это и был кульминационный момент сражения, когда успех дела решает уже не оружие, а воля. Потеряв здесь время, мы дали бы противнику возможность собраться с силами, увязли бы во вражеской обороне и в конечном счете лишились бы победы. «Встать! За мной!» – поднимаясь на ноги и перекрикивая грохот пальбы, закричал я, размахивая револьвером. В ту же секунду резкий толчок в левое плечо швырнул меня на землю. Ощутив тупую боль, я понял, что ранен. Моя рубашка цвета хаки с левой стороны стала быстро темнеть от крови, теплые липкие струйки потекли по коже. Я застонал – не от боли, а от досады. Ничего неуместнее ранения в такую минуту нельзя было придумать. «Вперед! Вперед!» – хрипел я, перемежая эти призывы испанской площадной бранью, но голос мой потерял силу, и меня уже никто не слышал. Все это заметила находившаяся неподалеку Розалия. Она не бросилась ко мне на помощь, как это сделала бы обыкновенная женщина. Она понимала, что помощь я могу оказать себе и сам, и страдаю я не от физической боли, а от унизительного чувства близкого поражения. Внезапно она поднялась в полный рост, сжимая в руках винтовку. Пройдя несколько шагов вперед, она обернулась к солдатам. Губы ее кривила презрительная усмешка. Кельтская ярость, наследие крови О*Доннелов, горела в ее глазах, ставших в этот момент из голубых синими, как это бывало с нею в минуты страсти. «Я вижу, в Тукумане не осталось мужчин. С этой минуты сражаются женщины», – звонко крикнула она и пошла вперед, все так же не пригибаясь. Солдаты, нерешительно переглядываясь, стали приподниматься. «Вперед!» – крикнул я, вставая из последних сил, и, шатаясь, ринулся вслед за Розалией. Топот множества ног раздался за моей спиной. Сдержать этот атакующий порыв было уже невозможно. Опережая меня, солдаты стремительно взбирались на насыпь, но все же первой на самом верху, на фоне ослепительного тукуманского неба, показалась стройная фигура Розалии. Вдруг я обратил внимание на то, что в ее руках уже нет винтовки. Словно пытаясь что–то удержать, она прижимала руки к груди. На мгновение спины солдат скрыли ее из виду. Когда я увидел ее вновь, она уже опустилась на колени. Руки ее по–прежнему были прижаты в груди, голова бессильно поникла, словно в молитве. Превозмогая боль и слабость, я стремительно взбежал на насыпь. На шпалах всюду валялись убитые. Схватка, превратившись в преследование сломленного противника, быстро удалялась в сторону видевшихся на горизонте предместий Монтеррея. Оттуда несли раненых, а некоторые плелись сами, волоча винтовки. Я, однако, уже не видел ничего этого. Разорвав платье Розалии на груди, я сразу понял, что рана ее смертельна. Вернее, это были три раны – три пули пронизали ее грудь, которую я так часто и так пылко целовал. «По–моему, сегодня я заслужила прекрасные похороны», – прошептала Розалия, и слабая тень той лукавой улыбки, которую я так любил, тронула ее уже посиневшие губы. Я не смог ничего сказать, все утешения звучали бы здесь фальшиво. Склонив голову, я заскрипел зубами, и слезы покатились из моих глаз на матово–белую кожу, покрытую липкими потеками крови. Предсмертная муть, начавшая уже заволакивать голубизну глаз Розалии, вдруг на мгновение прояснилась. «Что это – слезы? Ты плачешь из–за меня? – спросила она. – Я недостойна ваших слез, сеньор, – помнишь, как ты мне сказал когда–то?» «Да, да, я помню, любимая», – с усилием выдавил я. Вдруг какое–то неуловимое движение прокатилось по ее телу, голубые глаза остановились и улыбка замерла на губах. «Розалия!» – крикнул я, прижимая ее к груди и припадая к ее устам последним скорбным поцелуем. Не знаю, пригрезилось ли мне или так и было в действительности, но в тот момент я мог поклясться, что моих губ, соленых от слез, шаловливо коснулся ее острый язычок, словно в преддверии любовных ласк. В следующий миг благодетельное беспамятство поразило меня, и я без чувств повалился на шпалы рядом с мертвым телом возлюбленной.

Не столько рана, сколько пережитое потрясение едва не оказалось для меня смертельным. Во взятом штурмом Монтеррее был разыскан лучший врач, бывшее парижское медицинское светило доктор Дюшоссуа, вынужденный бежать в Тукуман после того, как в припадке ревности задушил любовницу. Он нашел у меня сильнейшую нервную горячку и прописал полный покой. Знахари–индейцы, сопровождавшие армию, поили меня успокоительным настоем из трав, разжимая ножом стиснутые зубы. Мой могучий организм довольно скоро поборол физическое недомогание, но душевный недуг тяготел надо мной и после выздоровления. Мне стали безразличны все перипетии военных действий, все хитросплетения политической борьбы. Оседлав скакуна, целыми днями я в разных направлениях пересекал просторы пампы. То и дело я встречал колонны пехоты и кавалерии, артиллерийские упряжки и нескончаемые обозы созданной мною армии, тянувшиеся в сторону Санта – Фе. По железным дорогам, вихляя и погромыхивая, волочились в тыл вереницы расхлябанных дощатых платформ с ранеными и трофейным военным снаряжением. Однако на все это движение я взирал равнодушным оком – со смертью Розалии из моего сердца словно вынули некий внутренний стержень, прикреплявший его к впечатлениям этого мира. На очередном заседании высшего военного совета армии, превозмогая многочисленные протесты, я передал командование Карлито, точнее – генералу Карлосу Марии Эчеверриа. Лишь нежелание подорвать боевой дух вчерашних подчиненных не позволяло мне покинуть армию, и я прошел с нею весь путь до Санта – Фе, затем наблюдал штурм столицы, а после ее взятия – расстрел президента Вергары и его правительства и торжественную церемонию чествования победителей, на которой мне даже пришлось скрепя сердце произнести речь. В этой речи я призвал нацию неукоснительно блюсти триаду сформулированных мною великих принципов – Собственность, Порядок и Отечество, после чего объявил состав нового правительства и назвал имя временного, до всеобщих выборов, президента Республики. Им стал, разумеется, генерал Эчеверриа, сам же я, как новый Цинциннат, вознамерился удалиться на свою плантацию, дабы предаться там скромным радостям земледельческого труда. Однако на плантации слишком многое напоминало мне о Розалии. Терпение мое иссякло, когда однажды, раскрыв томик аббата Куллэ, я обнаружил на той странице, где некогда прервал чтение ради революции, забавную рожицу, изображенную шаловливой ручкой Розалии. Со сдавленным стоном я побрел на кухню, где извлек из шкафа бутыль с агуардьенте и заперся с нею в своей комнате. Выйдя оттуда лишь на четвертый день, я с отвращением оглядел в зеркале свое мятое лицо, красные глаза и взлохмаченные волосы. Ощутив во рту противный вкус агуардьенте, я смачно сплюнул прямо на чисто вымытый пол. Этот плевок как бы символизировал мой разрыв с привычным окружением и решение вновь предаться горькой стихии скитаний.

Через два дня я уже был опять в Санта – Фе, где поручил нотариусу уладить все дела, связанные с продажей плантации, а деньги перевести семье несчастного Детлефса. Затем я выехал в Пуэрто – Кастильо, единственный в Тукумане океанский порт. В конторе тукуманской пароходной компании, большая часть акций которой принадлежала богатой семье греческих судовладельцев Монахосов, мое желание поступить на корабельную службу восприняли с крайним удивлением. Дельцы с чисто буржуазной трафаретностью мышления полагали, что, сыграв такую роль в революции, я должен немедленно начать пользоваться ее плодами. Однако и отказать мне они не решились, особенно после того, как я предъявил полученный в Москве диплом кандидата экономических наук. Диплом позволял заключить, что с ведением бухгалтерских операций и расчетов с клиентами я уж во всяком случае справлюсь, к тому же и претендовал я как раз на место суперкарго. Тут же подписали контракт. К моему огорчению, корабль, на котором мне предстояло служить, приходил в Пуэрто – Кастильо только через четыре дня. Это был лихтер «Калипсо» – прежний его суперкарго в приступе белой горячки выбросился за борт посреди океана. Выйдя из конторы на улицу, я направился в китайский квартал, где хотел найти опиекурильню. В грезах, порожденных опиумом, я надеялся встретить образ Розалии, а возможно – если Морфей, бог наркотических услад, будет ко мне благосклонен, – и заветный образ жестокой дочери астраханского губернатора. Нужное мне заведение я нашел без всякого труда. Свирепого вида китаец, на предплечье которого я заметил условную татуировку – знак принадлежности к преступному сообществу, сразу проникся ко мне доверием, так как я обратился к нему на его родном языке. Он разъяснил мне, как следует стучать, чтобы привратник впустил гостей. После условного стука дверь указанной мне подозрительной лачуги со скрипом отворилась, и, когда я увидел привратника, то сперва оторопел, а затем разразился хохотом, несмотря на свою душевную депрессию. На меня печально смотрело помятое лицо Виктора Пеленягрэ. Очнувшись от первого потрясения, Виктор завопил: «Андрюха!» – и бросился мне на шею. Из последовавших затем расспросов я понял, что Виктор имеет весьма смутное представление о последних событиях в Тукумане и моей роли в них. Примкнув к политическим заговорщикам, он ушел в глубокое подполье, став хозяином явочной квартиры, маскировавшейся под опиекурильню. В качестве такового Виктор почти не выходил на улицу. Это было заметно по нездоровой мучнистой бледности и одутловатости его лица. Впрочем, последняя, возможно, объяснялась неумеренным употреблением агуардьенте, к которому Виктор прибегал от скуки. «Мне кажется, я алкан», – пожаловался он со вздохом. Мы расположились в задней комнате притона, где хранились трубки и запас опиума в мешках. Чтобы попасть туда, нам пришлось пройти мимо неосвещенной залы, где предавались пороку клиенты. Во мраке тускло светились багровые огоньки трубок, угадывались очертания лежащих полуобнаженных тел, от испарины казавшихся медными. Слышалось бессвязное бормотание людей, говоривших с призраками, созданными наркотиком в их мозгу. «Полные деграданты, но для отвода глаз приходится их пускать, – объяснил Виктор. – Полиция берет взятки и нас не трогает, считает, что мы простые уголовники. Если бы они знали, чем мы занимаемся!» Я вкратце рассказал Виктору о своих приключениях. В подробности я не вдавался, рассказ и без этого был для меня чересчур болезненным. Когда я дошел до смерти Розалии, голос мой пресекся. «Ненавижу этих солдафонов! – воскликнул Виктор с горячим сочувствием. – Полные деграданты!» Тут в коридоре, прервав нашу беседу, послышались чьи–то тяжелые шаги. Виктор насторожился. В комнату ввалились Петя Кока и Лентяй, которых я сразу узнал по описанию в газете, и подозрительно уставились на меня. «Это мой друг, Андрей Добрынин, тоже поэт, – представил меня Виктор. – При нем можно говорить без стеснения». «Счастлив познакомиться со столь бравыми людьми, – заявил я. – Наслышан о вашей борьбе». Настороженность террористов исчезла. «Та мы ж вас знаем! Бачилы по телевизору, – сказал Петя Кока. – Дуже гарна була передача». «Ну», – подтвердил Лентяй. Они сняли и поставили на пол свои заплечные мешки. «Витя, сховай це, – обратился к Виктору Петя Кока. – Ось динамит, ось аммонал. На карьере склад пидломилы». Лентяй вытащил из кармана огромные серебряные часы в виде луковицы и глянул на циферблат. «Надо б выпить за знакомство, та времени немае», – с сожалением сказал он. «Зараз в консульстве мина должна зробыть, так надо подывыться, як воно буде», – пояснил Петя Кока. «Ну, ще зустринимся», – сказал Лентяй. «Арриведери», – заключил Петя Кока, и после прощального рукопожатия заговорщики удалились. Через некоторое время со стороны центра города докатился грохот взрыва. «Взорвали молдавское консульство», – заметил Виктор. «Вы так спокойно говорите об этом! – рассердился я. – Что вас толкнуло на этот путь?» «Да ведь земляки! Люблю земляков, – оправдывался Виктор. – Они так просили. Сказали, что пропадут без верного человека». «Ничего, они, по–моему, нигде не пропадут», – буркнул я сердито. «А потом – приключения! Люблю приключения», – продолжал Виктор легкомысленно. «А деньги? У вас же были деньги в банке?» – напомнил я. «Потратил на политическую борьбу», – заявил Виктор с достоинством. «Так они вдобавок вас еще и обобрали, – укоризненно сказал я. – И не надоело вам жить голодранцем! Вы же были обеспеченным человеком!» «Честно сказать, надоело, – отвечал Виктор. – Хочется выбиться из нищеты, хочется жениться…» «Вам нужно поступить пока на доходную должность, – сказал я. – В Тукумане мое слово кое–что значит. Я попрошу правительство назначить вас начальником таможни в Пуэрто – Кастильо. Все равно прежнее начальство не сегодня–завтра сместят». «Андрюха, век буду благодарен, – обрадовался Виктор. – Я устал от этой политической возни. Хочется покоя, уюта…» «Решено, – подытожил я. – Сегодня же с нарочным шлю письмо президенту. Только уговор – чтобы все было в рамках… Ну, вы понимаете». «Андрюха, ты что! Я зверь! Я слов на ветер не бросаю!» «Что за манера называть друг друга Андрюхами, Витюхами… Как мастеровые в пивной», – поморщился я. «Больше не буду», – с готовностью пообещал Виктор.

На этом мы расстались. Я направился в кабильдо, чтобы организовать быстрый обмен депешами с Санта – Фе. Кроме того, я хотел раздобыть на почте свежих газет, надеясь найти в них новости о судьбе остальных членов Ордена. Отправив в столицу гонца с письмом к генералу Карлосу, я пришел на почту и был принят с тем несколько утомительным радушием, к которому в последние годы уже почти привык. Почтмейстер не знал, куда усадить столь высокого гостя. Расположившись в его кабинете, я принял из его рук чашку с кофе, хотя я кофе не пью, устало поблагодарил и закрылся газетой. Это

оказался все тот же «Нувель обсерватер». Я не обманулся в своей надежде найти в столь информированном издании сообщения о судьбе членов Ордена. Точнее, что–то определенное было известно лишь о Великом Магистре Вадиме Степанцове, так как обо всех остальных газета могла предложить читателю только догадки, все эти «по–видимому» и «не исключено». С волнением читал я репортаж из клиники имени Кеннеди в Нью – Йорке, где в данное время пребывал Великий Магистр, а также изложенную в качестве предисловия к репортажу историю его злоключений. Известие о том, что Степанцову выделил субсидию некий миллиардер, я принял без удивления – дело для нас привычное. Полученные же в качестве премии деньги Магистр принялся тратить довольно неожиданным для журналистов образом: он покупал на них услуги наиболее известных сыскных агентств Европы и Америки, а затем приступил к снаряжению спасательных экспедиций в те точки планеты, откуда к нему поступали какие–либо сведения о наших пропавших товарищах. Первая экспедиция отправилась в труднодоступные районы Месопотамии – в болота и плавни реки Шатт–аль–Араб. Командир речного буксира в порту Фао сообщил агентам Магистра, что однажды видел появившегося из зарослей рыжеволосого толстяка в очках и явно европейской наружности, хотя и в богатой арабской одежде. Толстяк что–то кричал на незнакомом капитану языке и умоляюще простирал к нему руки. Однако экспедиция, углубившаяся в район болот, вскоре бесследно исчезла. Через некоторое время на квартиру к Магистру, проживавшему тогда в Лондоне, глухонемой негр принес посылку – большой ларец черного дерева, богато инкрустированный золотом. Отказавшись от чаевых, посланец угрюмо ретировался. Магистр вскрыл ларец, и дрожь ужаса пробежала по его телу. В ларце находилась превосходно сохранившаяся набальзамированная голова руководителя пропавшей экспедиции, знаменитого путешественника профессора Купеева. «Какое варварство!» – прошептал Магистр, достал из стенного шкафчика в стиле Буль бутылку «Джонни Уокера», налил себе полный стакан и залпом выпил. После этого к нему отчасти вернулось хладнокровие, и он послал мажордома купить холодильник. В холодильник он убрал до лучших времен голову злополучного профессора. Множество друзей Магистра – известных путешественников, естествоиспытателей и авантюристов, – домогалось чести возглавить следующую экспедицию, какие бы опасности она ни сулила. Однако магистр, не считая себя вправе подвергать опасности жизни друзей, твердо решил следующую экспедицию возглавить лично. Вначале он вознамерился отправиться в Месопотамию, однако сообщение, поступившее из республики Тукуман, заставило его изменить решение. Допрашивая одного из курьеров наркомафии, получивший соответствующие инструкции агент Интерпола выложил перед контрабандистом фотографии членов Ордена. Курьер ткнул пальцем в фотографию Виктора Пеленягрэ и заявил, что этого человека он видел ежедневно во время пребывания в городке Пунте – Арройо, расположенном в глухой сельве на севере Тукумана.

Добраться до Пунте – Арройо можно только по реке Амарильо, притоку Рио – Негро. Смысл существованию этого убогого поселения на сваях придавала речная пристань, от которой снабжались всем необходимым укрытые в сельве плантации коки. Человек, похожий на Виктора Пеленягрэ, целыми днями спал – либо на причале, убаюканный плеском воды, либо у входа в грязную местную харчевню, изредка во сне почесывая волосатый живот и раскрыв рот, из уголка которого стекала струйка слюны. Порой, не просыпаясь, он лязгал зубами, как собака, и выплевывал муху, залетевшую в рот. Несколько раз контрабандист видел его и в харчевне сидевшим за одним столом с двумя субъектами, которых даже в тех беззаконных местах считали опасными людьми. Они что–то вполголоса обсуждали, почти сталкиваясь головами над столом, и в невероятных количествах поглощали агуардьенте. Напившись, они скрипучими голосами ревели «Меланколие, дульче мелодие…» и проливали горькие слезы, оплакивая судьбу несчастной Моддовы, стенающей под пятой узурпаторов. Следователь выложил перед контрабандистом фотографии Пети Коки и Лентяя. «Это они?» – «Да, мистер», – подтвердил контрабандист, с суеверным почтением посмотрев на следователя. Из разговоров с Виктором мне было известно, что как раз в это время он со своими приятелями–террористами скрывался от правосудия в тукуманской сельве, там, где сходятся границы трех государств и где властвуют не правительства, а бароны наркомафии, местные лесопромышленники–рабовладельцы и просто атаманы бандитов, поставляющие вооруженную силу первым двум категориям заправил. По сравнению с сомнительным сообщением из Месопотамии известие из Тукумана точно называло место, где следовало искать Виктора Пеленягрэ. Поэтому районом следующих поисков избрали Тукуман. Магистра пожелал сопровождать его брат Петр, удачно соединивший в себе качества кулачного бойца, переводчика и крупного технического специалиста.

В судьбе этого предприятия роковую роль сыграла, как часто бывает, болтливость международной прессы: известия о готовящейся экспедиции достигли Тукумана гораздо раньше ее прибытия. В Пунте – Арройо, куда по реке также доставлялись европейские газеты, об экспедиции прочел брат покойного Педрилло майор Факундо, ранее служивший в армии генерала Уртадо, а после ее разгрома поступивший со своей частью на службу местным лесопромышленникам. Последние, не желая тратиться на рабочую силу, набирали на лесоповал рабов с помощью нанятых ими бандитских шаек. В большинстве рабами становились местные индейцы, дикие обитатели сельвы, вступиться за которых было заведомо некому и жизнь которых не стоила ни гроша. Однако ни бандиты, ни рабовладельцы не гнушались и христианскими рабами – бродягами, путешественниками и просто проезжими. Одним из наиболее почитаемых в округе бандитских атаманов являлся – из–за своей свирепости и дьявольской хитрости – майор Факундо. Он не испытывал к своему братцу Педрилло при его жизни никаких нежных чувств, как, впрочем, и ни к какому другому существу, кроме купленной по случаю в Пуэрто – Кастильо искусственной женщины по имени Клара, вид которой изобличал удивительную низменность вкусов бандита. Однако смерть брата, в которой Факундо обвинял меня, грозила подорвать его репутацию, если бы осталась безнаказанной. В здешних краях еще соблюдался обычай кровной мести. Майор Факундо, как все негодяи, был страстным читателем газет и прекрасно знал, в каких отношениях я нахожусь с Вадимом Степанцовым. Когда я исчез с тукуманского политического горизонта, мулат пришел в бешенство, решив, что мщение не осуществится, и даже выдрал у Клары клок ее бесцветных волос. Но тут ему попалась газета с сообщением об экспедиции, и мерзавец воспрянул духом. Добыча сама плыла ему в руки. Он замыслил истребить экспедицию, а Магистра взять заложником, дабы поймать меня на эту приманку. В крайнем случае бандит готов был даже пролить кровь Магистра, лишь бы только доставить мне огорчение.