Текст книги "Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы"

Автор книги: Андрей Добрынин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Перед моим внутренним оком вдруг снова пронеслось все то, что я не раз запрещал себе вспоминать. Огромная зала, залитая светом сотен свечей; ликующая музыка оркестра; блеск паркета, мраморных колонн, орденов военных и множества бриллиантов, украшавших легкие бальные наряды бесчисленных дам. «Сад красавиц!» – восхищенно шепнул, наклонясь к моему уху, персидский посланник. Я рассеянно улыбнулся ему и ничего не ответил. Мой взор отыскивал среди танцующих знакомую черноволосую головку, слегка склоненную мечтательно и небрежно. Мне казалось, что если я не увижу еще хоть раз небесную голубизну знакомого взгляда, то не смогу дожить до рассвета. Все мое существо требовало этого, и только разум беспощадно подсказывал, что я вновь встречу в лазурных глазах только холодность, гордыню и жестокое торжество одержанной победы, – и не над каким–нибудь великосветским хлыщом или добрым малым «как ты, да я, да целый свет», а над властителем дум всей читающей России. Внезапно за окнами над темным пространством покрытой льдом Невы прокатился громоподобный звук орудийного залпа. Музыка стихла, танцующие остановились. «Салют, салют! Государь повелел…» – разнеслось по толпе. В честь юбилейного выпускного бала Смольного института по приказу государя стреляли все орудия Петропавловской крепости. «Ур–ра!» – доносились откуда–то издалека возгласы простонародья. Внезапно я увидел ту, которую искал, прямо перед собой. Утомившись от танцев, она шла отдохнуть к стульям, где стоял я. Как всегда, я был ослеплен ее видом. Небольшого роста, она держалась так прямо, что казалась высокой, и одаривала знакомых благосклонной и чуть рассеянной улыбкой королевы. В ее присутствии я вновь почувствовал необъяснимую скованность и даже робость, куда–то подевались все мое остроумие, моя находчивость, мой живой и цветистый язык. Уже не помню, что я сказал ей, дабы обратить на себя внимание, знаю лишь, что это были слова тусклые, ничего не значащие, недостойные меня. Ни слова привета не услышал я в тот вечер из ее уст. Мои мольбы она слушала надменно и ответила на них одной лишь фразой, сказав, что завтра уезжает в Астрахань, где ее с нетерпением ждет батюшка, астраханский губернатор. «Прошу вас, пришлите мне оттуда хотя бы весточку», – попросил я – я, который никогда ничего не просил у женщин. «С какой стати?» – спросила она, пренебрежительно пожав плечами. Жестокая! Знала ли она, что в этот миг обрекает меня на муки изгнания и скитальческой жизни, а тем самым наносит и Ордену сильнейший удар? Меня пронизало мертвящее чувство краха, мне захотелось бежать, скрыться в любую нору, как смертельно раненному зверю. Чудовищным усилием воли я заставил себя ни единым движением не выдать того, что свершалось в моей душе. «Простите, сударыня, не поминайте лихом. Честь имею», – поклонился я и большими шагами, не замечая никого, вышел из залы, а вслед мне снова загремела музыка. Лакею, подавшему мне шубу, я бросил, не считая, целый пук ассигнаций и с непокрытой головой выбежал на мороз. Не знаю, сколько времени я шел пешком в бальных штиблетах по заснеженным улицам, пока занывшие от холода ноги не привели меня в чувство. У Никольского собора я кликнул ваньку. «Куда прикажете, барин?» – спросил он, когда я уселся в сани и закутал ноги в медвежью полость. «К цыганам, болван! – взревел я, выведенный из себя этим невинным вопросом. – Да шибче гони, получишь на водку!» Несколько дней и ночей слились для меня затем в сплошную вереницу цветастых образов необузданного разгула, перемежаемых черными провалами беспамятства. Еще будучи во хмелю, я послал человека в кассы Аэрофлота купить мне билет до Астрахани. Тогда я не отдавал еще себе ясного отчета в своих действиях, теперь же, задним числом, я думаю, что для меня было необходимо в предвидении крутого поворота судьбы если и не встретиться с виновницей моего сердечного недуга – на это я не рассчитывал, – то хотя бы оказаться в местах, освященных ее присутствием, дышать с нею одним воздухом, ощущать призрачную возможность случайной встречи. Так объясняется мое появление в унылом номере гостиницы «Юбилейная» в Астрахани. Целыми днями я слонялся по городу, отчасти в надежде повстречать губернаторский выезд, отчасти для того, чтобы избежать несколько утомительных знаков внимания со стороны персонала гостиницы. Между тем приближался день, на который я назначил свой отъезд, купив заранее билет на теплоход, идущий в Баку. Путешествовать по суше было небезопасно, так как с гор временами спускались шайки разбойников. Калмыки из отрядов полковника Доржиева нещадно пороли шомполами целые селения, подозревавшиеся в сочувствии бандитам, но водворить спокойствие в крае покамест не удавалось.

В Баку я разыскал известную мне чайхану в старой части города. «Ля иляху билля ллах ва Мохаммадун расул–ллахи! – произнес я, подойдя к стоявшему за стойкой бородатому хозяину, и добавил: – Салям алейкум!» Хозяин взглянул на меня с любопытством, заинтересовавшись приветствием, необычным в устах европейца. В следующий миг он узнал меня, и радость, смешанная с суеверным почтением, изобразилась на его лице. «Шейх Али! – воскликнул он. – Какая честь для этого дома! Усман!» – позвал он, подойдя к той двери, что вела во внутренние помещения. Оттуда появился бородатый молодой человек свирепой наружности. «Аллах даровал нам радость! Сам Али Мансур посетил наш дом», – взволнованно обратился к нему хозяин, называя мое мусульманское имя. Молодой человек безмолвно склонился передо мной и поцеловал мне руку. «Принимать подобные почести грешно для правоверного, они подобают лишь имамам из рода Али», – заметил я наставительно. «Простите его неразумие, шейх, он сделал это лишь от великой любви к вам», – сказал хозяин. «Пусть Аллах хранит вас на своем пути, дабы вам не уклониться и не впасть в многобожие. Не излишествуйте во всякой религии – говорит Коран», – промолвил я. Хозяин и его помощник почтительно поклонились. «Будет ли дозволено узнать, что привело шейха в этот бедный дом?» – спросил затем хозяин. «Мне нужно как можно скорее попасть в Тегеран, получить там надежный кров на несколько дней и помощь в дальнейших делах», – ответил я. «Ты понял, мурид?» – сурово спросил хозяин помощника. «Слушаюсь, шейх», – отозвался тот и поспешно вышел. Не хочу отягощать память читателя подробностями моего перехода через границу, к тому же и не все эти подробности подлежат огласке. Важно одно: границу я пересек без приключений, а в Иране меня опекали так заботливо, что мне даже не пришлось показывать свой пакистанский паспорт на имя некоего Гулям Яхья Хана.

Л вспоминал все это, ворочаясь на широкой кровати под пологом от москитов в доме гостеприимного Детлефса, а перед моим внутренним взором стояли черные кудри Розалии и ее голубые глаза. Тираническое поведение Детлефса по отношению к ней возмущало меня все больше и больше. Наконец я забылся беспокойным сном, в котором мне вновь являлись то Розалия, то дочь астраханского губернатора, сливаясь временами в единый неудержимо влекущий образ.

Наутро я проснулся поздно. Спустившись к завтраку, я обнаружил, что Детлефс с нетерпением ждет моего появления. Как оказалось, он уже успел сходить в банк, взять там бумаги, необходимые при продаже плантаций, и принести их домой. Теперь ворох этих бумаг – планов, счетов, смет, описей имущества – лежал перед ним на столе. Мы углубились в их изучение. Сначала Детлефс пытался давать мне пояснения, но затем понял, что я неплохо разбираюсь в документах такого рода, и далее ограничивался лишь замечаниями, касавшимися специфики жизни в Тукумане. Краем глаза я видел, что Розалия, сидящая в углу за шитьем, напряженно вслушивается в нашу беседу. Мы с Детлефсом остановились наконец на плантации в провинции Эстелья. Она была не слишком велика, находилась в цветущем состоянии и располагалась на реке Рио – Негро в местах, где первые островки лесов вторгаются в массив пампы, чтобы перейти дальше к северу в непроходимую сельву. Подчас эти места подвергались набегам кавалерии генерала Уртадо, за которой гонялись, чаще безуспешно, драгуны губернатора провинции генерала Гутьерреса. Я не слишком опасался насилия, считая, что для любого местного царька выгоднее иметь под боком не бесполезное пепелище, а процветающую плантацию, всегда готовую в обмен на безопасность поступиться долей дохода. Как показали дальнейшие события, я недооценил степень тупости и одичания тукуманских вояк.

В тот же день купчая была подписана. К вечеру Детлефс, не доверяя прислуге, сам отправился за вином для прощального ужина, так как я решил уехать наутро, дабы без промедления вступить в права владения плантацией. Увлекшись чтением цинических парадоксов аббата Куллэ, я покачивался в гамаке на верхней галерее патио и вдруг услышал чьи–то торопливые шаги. Оторвав глаза от книги, я увидел, что ко мне по галерее стремительно приближается Розалия. Л спрыгнул из гамака на пол и приветствовал ее поклоном, но Розалия не собиралась обмениваться светскими любезностями. «Вы уезжаете!» – воскликнула она с упреком, почти с гневом. Ее нижняя губка дрожала, в глазах стояли слезы. «Но, сударыня…» – начал было я. «Почему вы так торопитесь? С вашей плантацией ничего не случится. Просто вам скучно здесь! – продолжала она. – Конечно, что может вам дать бедная неопытная девушка, которой можно вскружить голову просто от скуки, между прочим, и тут же об этом забыть!» «Розалия, успокойтесь, прошу вас! Я недостоин ваших слез!» – пробормотал я смущенно, полный раскаяния в собственной душевной черствости, которая только сейчас представилась мне во всей своей неприглядной наготе. Однако Розалия не слушала моих сбивчивых утешений. Она бросилась мне на шею и разразилась бурными рыданиями. Гладя ее по волосам, я шептал нежные слова. Вдруг я почувствовал, что она уже не плачет.

Сквозь легкую ткань платья я ощутил все ее стройное тело, прильнувшее ко мне, но уже не в стремлении обрести успокоение и защиту, а в порыве нерассуждающей страсти. Розалия подняла ко мне заплаканное личико. В лазури ее глаз сквозь пелену слез уже просвечивало дерзкое лукавство соблазнительницы, уверенной в своих силах. Кровь бросилась мне в голову, и наши губы слились в долгом поцелуе. Все мое существо затопила волна того неистовства, которое порой страшило меня самого, но никогда не отпугивало женщин. Я подхватил Розалию на руки и стал озираться по сторонам взором, в котором не оставалось уже ничего человеческого, ища прибежища, где могла бы найти утоление наша взаимная страсть. Внезапно в замке двери, что вела из патио на улицу, залязгал ключ. К счастью, страх повредить Розалии возобладал во мне над любовным безумием. Я осторожно опустил девушку на пол, шепнул ей несколько ободряющих слов, наскоро пригладил рукой свою прическу «а-ля Титус» и приблизился к перилам галереи. «А мы уже стали беспокоиться из–за вашего долгого отсутствия», – улыбаясь, обратился я к Детлефсу, пересекавшему патио в сопровождении двух носильщиков, нагруженных корзинами, из которых торчали горлышки бутылок. Лицемерие всегда внушало мне отвращение, в этих же обстоятельствах оно было для меня мучительно вдвойне, однако я не чувствовал себя вправе делать Розалию заложницей собственных чувств, чересчур откровенно их проявляя.

Ужин, в течение которого мне приходилось слушать шумные комплименты и поздравления Детлефса, для меня превратился в пытку. Мертвенно бледная Розалия, натянуто улыбавшаяся в ответ на грубоватые шутки Детлефса, по–видимому, чувствовала себя не лучше и внушала мне острую жалость. Стараясь поскорее забыться, я вливал в себя стакан за стаканом, тем более что Детлефс раздобыл и впрямь хорошего вина – настоящего бургундского, а не той кислятины, которую выдают за бургундское в здешних краях. С неприязнью глядя на развеселившегося Детлефса, я бормотал себе под нос, как заклинание, после каждого тоста: «Немец, перец, колбаса, кислая капуста». Когда я встал из–за стола и заплетающимся языком поблагодарил хлебосольного хозяина, я уже с трудом стоял на ногах. «Розалия, проводи гостя», – понимающе ухмыляясь, произнес Детлефс. Розалия и лакей–индеец повели меня в мою комнату, поддерживая с двух сторон. Там Розалия приказала слуге принести урыльник, и когда тот вышел, быстро поцеловала меня, прошептав: «Я знаю, ты сделал это ради меня», – имея в виду мое безобразное опьянение. «Ну разумеется, моя мышка», – пробормотал я и как был, не раздеваясь, рухнул поперек постели и погрузился в забытье. Последним, что смогла сохранить моя угасающая память, стали шепот Розалии: «Я приеду к тебе, слышишь? Жди меня!» – и тепло ее губ на моих губах.

Наутро, сославшись на мигрень, она не спустилась вниз проводить меня. «Уж эти женщины, вечно у них что–то там не в порядке», – извинялся за нее Детлефс, но я‑то лучше знал, в чем дело. Бедная девочка боялась не сдержать своих чувств. По просьбе Детлефса дилижанс, ходивший к пристани на Рио – Негро, остановился прямо у его дома. Я еще раз обнялся с гостеприимным банкиром и занял свое место. На пристани я пересел на ветхий пароходик «Хенераль Ривера». Когда матрос под моим наблюдением отнес мои вещи в каюту, я поднялся на верхнюю палубу, а оттуда прошел на корму. Глядя, как проплывают мимо прибрежные пейзажи, как клубятся за кормой мутные струи воды, взрыхляемой винтом, я думал о пережитом в эти два дня, и вновь в моем сознании сливались воедино образ Розалии и образ жестокой русской аристократки, заставляя меня нестерпимо страдать.

Следующие несколько месяцев, проведенные на плантации, я мог бы считать вполне счастливыми, если бы в их мирное течение не вторгались порой мучительные воспоминания и тягостное беспокойство о судьбе Розалии. Я заставлял себя забывать о своих душевных ранах, и порой это мне удавалось. В такие дни я рьяно занимался улучшением доставшегося мне хозяйства. Пеоны в этих местах находились, по сути дела, на положении рабов, поскольку над каждым из них тяготел неоплатный долг хозяину плантации, а на многих этот долг переносился с их отцов, братьев и прочих родственников. Такая система могла быть только результатом невежества одних и недобросовестности других. Благодаря ей на плантации приходилось держать целый штат дармоедов–надсмотрщиков, донельзя развращенных своим привилегированным положением. Я без лишней волокиты выгнал всю эту шайку. Мне пытались мстить, несколько раз в меня стреляли, но когда я изловил одного из наглецов и, раздев догола, посадил связанным на муравьиную кучу, остальные поняли, что я не тот человек, с которым можно шутить, и разбрелись кто куда. Правда, самый гнусный из них, мулат Педрилло, поклялся найти на меня управу с помощью генерала Уртадо, у которого брат мулата служил в чине майора. В ответ я воздвиг на границе своих владений виселицу, раз навсегда дав понять, что со всеми, кто противится моей воле, я намерен разговаривать лишь языком смерти. Землю я роздал в аренду пеонам, ограничив свои заботы только взиманием ренты и наблюдением за тем, чтобы возделывание хлопчатника, маиса и йерба–мате велось надлежащим образом. Уже одна эта мера, необычная для здешних мест, позволила резко поднять не только благосостояние пеонов, но и продуктивность всей плантации. Затем я выписал из Лондона и Берлина брошюры по животноводству и агрономии, из Голландии – породистого быка для улучшения малорослой местной породы, а из Бирмингема и Манчестера – целый ряд сельскохозяйственных машин. Под моим руководством смышленые пеоны быстро научились применять все это в здешних условиях, добиваясь немыслимых прежде урожаев и привесов скота. По вечерам я сидел в кресле на галерее своего дома, созерцая солнце, заходящее за рекой на просторах пампы, и потягивая через соломинку из горшочка обжигающий мате. В это время начинались обычно танцы пеонов, происходившие под аккомпанемент двух гитар и бубна. По моему распоряжению для танцующих выносили бутыли с агуардьенте и нехитрую снедь, ставя все это на столы под навесом, где днем ели мои конюхи и другая домашняя челядь. Слушая треньканье гитар и взрывы беззаботного смеха, я думал о том, как мало надо для счастья простым людям. Да и сам я в такие минуты чувствовал себя почти счастливым, ощущая свою необходимость в роли справедливого судьи и наставника, охраняющего гармонию этого маленького мирка.

И все–таки беспокойство о судьбе Розалии меня не оставляло. Я опасался, что под влиянием чувства она может совершить какой–нибудь необдуманный поступок и подвергнуться либо насилию со стороны своего опекуна, либо всеобщему осуждению католических филистеров. К тому же меня оскорбляло сознание того, что она вынуждена постоянно подвергаться домогательствам Детлефса и, более того, уступать им. Устроившись на новом месте, я уже мог принять на себя ответственность за ее судьбу. С этой мыслью я однажды и отправился в Санта – Фе.

Выехав в наемном экипаже на знакомую улицу, я обратил внимание на странные и зловещие изменения, которые претерпел облик окружающих зданий. Беленые фасады были сплошь испещрены следами пуль, из окон по стенам кверху поднимались языки копоти. Под колесами и копытами мулов хрустело битое стекло. Особенно свирепому разгрому подверглось здание «Дрезднер банк». Двери в нем были сорваны с петель, в полумраке вестибюля угадывались груды перевернутой мебели. Всюду порхали обгорелые листы бумаги. У дома торчал военный патруль. Сердце мое болезненно сжалось в предчувствии недоброго. Начальник караула, усатый сержант, к которому я обратился за разъяснениями, вначале отказывался со мной разговаривать, ссылаясь на военную тайну, но несколько золотых быстро развязали его язык. Оказалось, что на банк совершили налет неукротимые заговорщики Петя Кока (или Педро Коко, как его называл сержант) и его пособник Лентяй. Они уже успели совершить в Тукумане немало злодеяний, но затем для продолжения преступной деятельности им понадобились деньги. Поскольку в тукуманских правительственных учреждениях таковых обычно не имелось, да и местным предпринимателям их покровители–генералы никак не позволяли как следует разбогатеть, то естественно, что взоры злоумышленников обратились к «Дрезднер банк» и произошел налет. Он был осуществлен с присущей этим преступникам дерзостью и зловещей фантазией. Лентяй, устроившийся мойщиком посуды в ближайший ресторан, откуда Детлефсу в банк носили обеды, заложил бомбу в судок с предназначавшимся для банкира телячьим суфле. Подняв крышку, Детлефс привел в действие взрывное устройство и в мгновение ока лишился головы, которая в клубах вонючего дыма, дико вращая глазами, с грохотом вылетела из кабинета в вестибюль, где насмерть перепуганные клерки в ужасе попадали из–за столов. Взрыв послужил сигналом для налетчиков – в узкую улочку ворвался фургон, запряженный четверкой гнедых лошаков. В задней части фургона на вертлюге была установлена крупнокалиберная митральеза, снятая заговорщиками с японского миноносца, севшего на мель у тукуманских берегов. Сидевший за митральезой Петя Кока поворачивал ее во все стороны, одновременно со зверским лицом вращая рукоятку стрельбы. Улица наполнилась грохотом выстрелов, щелканьем, визгом и воем рикошетирующих пуль. Лентяй, стоя державший вожжи, время от времени запускал руку в бездонный карман штанов, извлекал оттуда ручную бомбу и с гиканьем швырял ее в первое попавшееся окно. Весь квартал оцепенел от ужаса. Петя Кока с двумя револьверами в руках и мешком в зубах ворвался в помещение банка и открыл ураганную пальбу поверх голов служащих, которые, не успев встать, тут же опять повалились на пол. Перемахнув через барьер, Петя Кока отшвырнул в сторону один из револьверов, в котором кончились патроны, взял в руку мешок и, обретя вновь способность разговаривать, распорядился открыть ему сейфы и ссыпать оттуда в мешок деньги. Эти требования он подкреплял свирепой божбой и угрозами, леденившими кровь. Получив наполненный мешок, бандит беспрепятственно покинул помещение, произведя перед этим ряд прицельных выстрелов по всем бутылям, цветочным горшкам и другим бьющимся предметам. Затем с улицы послышалось гиканье Лентяя и цокот копыт. Бухнули два запоздалых взрыва, и все стихло. Тукуманское отделение «Дрезднер банка» перестало существовать.

Выслушав эту историю, я ощутил в душе жалость к несчастному немцу, невзирая на его неджентльменское отношение к Розалии. Однако именно судьба Розалии во всем этом деле беспокоила меня больше всего. Подойдя к знакомой двери в иссеченной пулями стене, я принялся колотить в дверь тростью. Напуганные слуги вряд ли открыли бы мне после всего случившегося, но из–за производимого мной шума они приняли меня за военный патруль, а противиться военным в Тукумане мало кто осмеливался. В замке лязгнул ключ, дверь заскрипела, и в образовавшейся щели появилось лицо слуги–индейца. Прежде чем оно успело скрыться, я бросил к его ногам пригоршню золотых и этим освежил его память. «Проходите, сеньор, – сказал он с учтивым поклоном. – Простите, что не узнал вас сразу, но у нас в доме горе – хозяин погиб, и сеньорита Розалия пропала». «Как? Куда?!» – воскликнул я, забывая о приличиях. «Не знаем, сеньор. Она оставила записку, но никто из нас не умеет читать». «Принесите мне эту записку», – потребовал я, подбросив на ладони еще горсть дублонов. «Слушаю, сеньор», – сказал слуга и поспешно удалился. Когда он вернулся, я выхватил у него из рук конверт, рывком вскрыл его и прочел: «Смерть Карла избавляет меня от всех обязательств. Не пытайтесь искать меня и не беспокойтесь обо мне – я ухожу к друзьям, которые ждут меня и с радостью примут. Я покидаю этот дом такой же неимущей, какой вошла в него. Спасибо за все. Вечно молящая за вас Господа нашего Розалия О*Доннел Кастильо». Я сразу же понял, что Розалия отправилась ко мне. Нельзя было терять ни минуты. «Не беспокойся, старик, сеньорита в безопасности», – сказал я, направляясь к двери. Несмотря на всю спешку, я все же успел зайти на почту. Узнав там адрес семьи Детлефса в Германии, по которому переводил большую часть жалованья на родину покойный банкир, я послал по тому же адресу крупную сумму денег.

До Эстельи я добрался без приключений. Однако на пристани меня никто не встречал, хотя я отдал ясные распоряжения по этому поводу. Такого с моими людьми еще никогда не случалось, и я сразу заподозрил неладное. Эти подозрения превратились в уверенность, когда возница экипажа, который мне пришлось нанять, рассказал мне о вторжении в Эстелью отрядов генерала Уртадо. Когда дорога стала пересекать мои земли, я воочию убедился в том, что вторжение не миновало и моей плантации. Прекрасные посевы маиса и хлопчатника были начисто вытоптаны, находившийся невдалеке от дороги склад сельскохозяйственного инвентаря сожжен дотла. Когда до плантации оставалось около двух лиг, я расплатился с возницей и отпустил его, решив пробираться лесными тропками, дабы не попасть в руки врагов, главным из которых, без сомнения, являлся негодяй Педрилло. Однако, приблизившись к плантации, я с облегчением убедился в том, что она пострадала гораздо меньше, чем я ожидал. Видимо, мои люди узнали о готовящемся набеге и заранее приняли меры к отражению нападения. Между постройками виднелись баррикады из мешков с землей и перевернутых фургонов, там и сям маячили вооруженные люди. Несомненно, плантацию удалось отстоять.

Мое появление было встречено всеобщим восторгом. Из рассказа моего управляющего Карлито я уяснил себе ход боевых действий. Уверенные в том, что их появление окажется внезапным, драгуны Уртадо вырвались галопом из леса и, оглашая окрестности устрашающим гиканьем и пальбой в воздух, ринулись в атаку. Когда они заметили, что их ожидают, было уже поздно. Залпы десятков винтовок загремели почти в упор, ни один выстрел не пропал даром. Доскакавшие до баррикад кони беспомощно топтались перед непреодолимым препятствием до тех пор, пока всадник, получив пулю, не сползал с седла. Вскоре те, кто чудом уцелел, повернули коней и пустились наутек. Стрельба велась наверняка, недаром после боя почти не оказалось убитых лошадей, а тех, которые остались без всадников, уже поставили на конюшню. Я изъявил желание осмотреть трупы людей. Они лежали в несколько рядов у стены дровяного склада. Бережливые пеоны уже сняли с них все предметы одежды, кроме штанов. Я насчитал тридцать шесть трупов. В одном из них я с удовлетворением узнал Педрилло. Левая сторона его лица, в которую попало сразу несколько пуль, представляла собой сплошную сине–черно–багровую яму, в которой ярко белел обломок кости. Воздух над мертвыми звенел от несметного количества мух. Покойников не закапывали, ожидая приезда священника. «Все–таки это христиане, сеньор, хотя и дурные», – извиняющимся тоном сказал Карлито. «А как же вы узнали о том, что они идут?» – осведомился я. «Разве я не сказал? Нас предупредила сеньорита, ваша невеста. Она увидела их на дороге у Эстельи, купила лошадь и скакала целый день, чтобы опередить их. А потом она взяла ружье и сражалась вместе с нами, как мужчина». «Розалия… – прошептал я. – Где она сейчас?» «Она спит, сеньор. До этого она не спала три ночи». «Где она, я спрашиваю?» – прохрипел я свирепо. «В вашей спальне, сеньор. Простите, если я поступил неправильно, уложив ее там», – промолвил Карлито, разводя руками. Я ответил ему невнятным ворчанием и направился в спальню. Мне казалось, что я хотел лишь взглянуть на Розалию, как скупец – на самую заветную свою драгоценность. Но, открыв осторожно дверь, я понял, что мои устремления не были столь платоническими. Волны черных волос на белизне постели и выглядывающая из–под них округлость плеча – даже мертвец воспламенился бы от такого зрелища. Когда я вошел. Розалия проснулась и улыбнулась мне – обрадованно, лукаво и чуточку сонно. «Я защищала ваше имущество, сеньор», – шепнула она. Срывая с себя одежду, я ничего не ответил. Когда Розалия увидела мое мужское естество, улыбка сползла с ее лица. Она отбросила в сторону одеяло, и ее тело античной богини предстало моему взору, рельефно выделяясь на простыне своей матовой белизной. Я лег рядом с нею, сдержав свой первоначальный пыл. Моя рука до тех пор скользила по сладостным волнам ее тела, впадая раз за разом в тайную тайных, пока ручка Розалии в свой черед не протянулась ко мне и ее точеные пальчики не охватили скипетр наслаждений, пронзив все мое существо предчувствием близкого счастья. «Простыни слишком грубы для твоей кожи, любимая», – произнес я и мгновенно возложил Розалию к себе на грудь. Она издала стон, в котором очаровательное упрямство сливалось с нежной уступчивостью, и, не в силах более сдерживаться, овладела мною. Далее разум мой помутился, и я всецело вверился тому инстинкту, который присущ одухотворенным натурам и который повелевает доставлять своему партнеру максимум блаженства, не считаясь ни со своими ощущениями, ни с требованиями стыдливости и приличий. Природная чувственность Розалии не была в достаточной мере развита ее опекуном. Он дал ей лишь первые намеки, а сокровенный смысл любовных забав раскрывал ей я, гордясь этой ролью, но в то же время и страшась пересекать ту черту, за которой чувственная смелость воспринимается как оскорбление. С этого дня любовные игры стали занимать большую часть моего времени. Плантация не приходила в упадок лишь благодаря расторопности Карлито, которую я, разумеется, щедро вознаграждал. Совокупление с возлюбленной не могло бы обладать для меня таким очарованием само по себе, лишь в своей материальной определенности. Сливаясь с нею, я ощущал, как наполняется живым содержанием мое прославленное на Востоке учение о Мировой Плоти. Оно гласит, что верующий, совокупляясь с желанной ему женщиной, соединяется тем самым с наиболее совершенной частью Мировой Плоти, которая есть одна из эманаций единого Божества.

В то же время, нарушая идиллию, меня все больше начинали раздражать доходившие до меня известия о бесчинствах отрядов генерала Уртадо и боровшихся с ними правительственных войск. Помимо присущего мне отвращения к насилию, я терпел и материальные потери, так как немало людей приходилось постоянно отряжать для несения дозорной службы. Мало–помалу я пришел к мысли о том, что Тукуману необходима революция, которая избавила бы его от наглой военщины, позволила бы собственникам спокойно приумножать свое достояние, искоренила бы анархию и разнузданный эгоизм. Собственность, Порядок и Отечество – вот краткая формула, выражающая мои политические устремления. Человеческое достоинство создается присвоением предметов внешнего мира, но чтобы реально присвоить вещь, то есть обратить ее в свою Собственность, необходимы внешние условия, то есть порядок, а Порядок в масштабе нации создает Отечество с присущими ему неповторимыми духовными ценностями. Несмотря на кажущуюся самоочевидность этих истин, я нисколько не обманывался касательно той реакции, которой следует ожидать на них в тукуманском обществе, пораженном бациллой анархии, особенно в его высших классах. Но все–таки я надеялся на испытанную силу своего красноречия, удивлявшего некогда на Востоке даже закосневших в заблуждениях мусульманских улемов.

Когда мои революционные убеждения окончательно созрели, я приказал Карлито раздать пеонам винтовки, погрузить в фургоны походное имущество и женщин и выступать в направлении Эстельи, оставив лишь небольшой отряд для охраны плантации. Розалии предстояло сопровождать меня в особом фургоне. Мое распоряжение не вызвало у Карлито удивления. В Тукумане издавна повелось так, что если землевладельцы были недовольны правительством или просто находили свою жизнь чересчур пресной, они раздавали ружья своим пеонам и во главе собственного воинства отправлялись делать революцию. Вести войну в Тукумане полагалось с крайней жестокостью, и я принимал это во внимание. Здешнее общество еще не созрело для правильного взгляда на милосердие и гуманность, любое их проявление толкуя как признак слабости. Обычай не брать пленных вытекал, по–видимому, из партизанского характера здешних армий, однако затем он приобрел самодовлеющее значение, и пленных стали расстреливать даже в том случае, если имелась возможность их содержать. Я также решил скрепя сердце придерживаться всех подобных особенностей тукуманского военного искусства, дабы неуместной мягкостью не повредить конечной благородной цели. Если же оставаться честным до конца, то тукуманские правители вызывали у меня столь сильное омерзение, что я считал их достойными только пули.